Гуарани

— Эй! Проклятый дикарь! Господин касик! Ловец ягуаров! Послушай-ка, что я тебе скажу!

Пери даже не обернулся.

VII. НА ДНЕ ПРОПАСТИ

Пери хотелось пусть издали, но взглянуть на Сесилию. Айрес Гомес поднялся с земли, подбежал к индейцу и схватил его за руку.

— Наконец-то я поймал этого кабокло!52 Черт бы его побрал! И пришлось же мне из-за него попотеть! — вскричал старый служака, переводя дух.

— Отстань, — ответил индеец, не пошевелив даже бровью.

— Отстать! Как бы не так! Да я по твоей милости весь лес обегал! Еще чего выдумал!

И в самом деле, дона Лауриана, горя желанием поскорее выпроводить индейца из дома, строго-настрого приказала эскудейро найти его и доставить к дону Антонио де Марису.

Айрес Гомес, ревностный исполнитель воли своих господ, добрых два часа бегал по лесу; все комические происшествия, какие только можно было вообразить, стряслись с ним в пути.

Сначала он задел краем шляпы осиное гнездо, и потревоженные обитатели заставили его отступить, причем это почетное отступление пришлось совершать бегом; потом он наткнулся на длиннохвостую ящерицу. С перепугу она обвилась вокруг его ног и отчаянно хлестнула его своим хвостом.

Не будем ужо говорить о том, сколько раз он попадал в крапиву, стукался головой о деревья и падал, расточая проклятия этой несуразной стране. Эх! То ли дело поросшие дроком родные поля!

Словом, Айрес Гомес имел все основания не отпускать индейца, из-за которого претерпел столько неприятностей. К несчастью, Пери на этот счет был другого мнения.

— Пусти, говорят тебе! — воскликнул индеец, начиная сердиться.

— Нет уж, видно, придется малость потерпеть, дружок краснокожий! Вот тебе честное слово Айреса Гомеса, не могу я тебя отпустить. Это все равно как если бы мать наша пресвятая церковь… Да какого черта я ему все это толкую? Ах, что я наделал, — никак, я черта вместе с матерью нашей пресвятой церковью помянул! Грех-то какой! Да можно ли еще при нем святых поминать! Пресвятая «дева Мария! Не могу! Не могу! Язык мой, замолчи! Не вводи меня во искушение!

И Айрес Гомес пустился в длинные рассуждения, превратившиеся в своего рода монолог, в котором было, по крайней мере, одно достоинство — он был искренен. Но Пери не слушал его — внимание индейца было поглощено окном. Высвободив руку, он пошел своей дорогой.

Айрес последовал за ним по пятам. Он действовал механически, как автомат.

— Что тебе надо? — спросил индеец.

— Как что! Домой тебя препроводить — таков приказ.

— Пери идет далеко!

— Да хоть на край света, мне это все едино, милейший.

Индеец повернулся к нему и решительно сказал:

— Пери не хочет, чтобы ты за ним шел.

— Мало ли чего ты хочешь, урод несчастный, только знай, ты время попусту тратишь. Я — сын своего отца, и силой меня еще никто не брал, а отец мой — тебе это не худо бы знать — был что порох.

— Пери говорит только раз.

— Айрес Гомес тоже, когда приказ исполняет, назад не смотрит.

Пери, сам человек беззаветно преданный, понял, что старик привык слепо повиноваться. Он почувствовал, что убедить этого ревностного служаку немыслимо. Поэтому он решил отделаться от него более действенным способом.

— Кто тебя послал?

— Дона Лауриана.

— Зачем?

— Привести тебя в дом.

— Пери придет сам.

— Посмотрим!

Индеец вытащил нож.

— Ах, вот ты как! — воскликнул эскудейро. — Вот ты как со мной разговариваешь! Ну уж если б сеньор Антонио не запретил мне рукам волю давать, я б тебе показал! Только… Хоть ты тут убей меня, все равно не отступлюсь.

— Пери убивает только врага, ты — не враг; будешь упрямиться — Пери тебя привяжет.

— Как так привяжет! Еще что выдумал!

Сохраняя полное спокойствие, индеец стал молча срезать длинную лиану, обвивавшую ветви дерева. Эскудейро забеспокоился, потом начал сердиться. Еще немного, и он кинулся бы на Пери с кулаками.

Но приказ дона Антонио был категоричен: эскудейро не должен был трогать индейца. Самое большее, что мог сделать почтенный Айрес Гомес, — это храбро защищаться.

Отрезав довольно длинную лиану и обмотав ее вокруг шеи, индеец засунул нож за пояс и с улыбкой повернулся к верному эскудейро.

Айрес Гомес, не дрогнув, вынул шпагу и встал в защитную позицию, как полагалось по правилам высокого и свободного искусства фехтования, которым он овладел еще в молодые годы.

Это был своеобразный, может быть, единственный в своем роде поединок, где оружие столкнулось с ловкостью, железо — с тоненьким прутиком.

— Слушай, касик, — сказал эскудейро, хмуря брови, — брось эти штуки. Только попробуй — и я тебя на эту вот шпагу насажу.

Пери пренебрежительно выпятил нижнюю губу и начал быстро бегать вокруг эскудейро, все время оставаясь на расстоянии трех шагов, чтобы тот не дотянулся до него шпагой. Индеец собирался напасть на своего противника сзади.

Прислонившийся к дереву Айрес Гомес вынужден был все время вертеться, чтобы защитить спину, и в конце концов у него закружилась голова и потемнело в глазах. Воспользовавшись этим, индеец подскочил к нему, схватил за обе руки и привязал его лианами к дереву, возле которого тот стоял.

Когда эскудейро немного пришел в себя, он увидел, что весь опутан лианами и вдобавок еще привязан к стволу. Пери же преспокойно пошел своей дорогой.

— Черт краснокожий! Пес несчастный! — кричал ему вдогонку почтенный эскудейро. — Погоди, я еще тебе покажу!

Не обращая ни малейшего внимания на всю эту литанию ругательств53, Пери направился к дому.

Он увидел Сесилию; девушка сидела у окна, подперев рукою щеку, и печально глядела на зиявшую внизу глубину.

Она догадалась о ревности Изабелл и о ее любви к Алваро. Открытие это ее поразило, но потом она постаралась взять себя в руки. В ней жила гордость, свойственная душам целомудренным. Сесилия не хотела, чтобы сестра заметила ее волнение. К тому же, будучи по природе доброй, она любила Изабелл и не хотела ее огорчать.

И она не сказала сестре ни одного слова упрека. Напротив, нежно поцеловала Изабелл и попросила, чтобы та оставила ее одну.

«Бедная Изабелл, — говорила она себе, — сколько ей пришлось выстрадать!»

Думая о сестре, Сесилия совсем позабыла о себе. Но слезы лились, рыдания теснили грудь, возвращая ее к мыслям о собственном горе.

Эта веселая и резвая девочка, умевшая только улыбаться, знавшая одни только удовольствия, которых было так много во всем, что ее окружало, вдруг почувствовала, что слезы сладостны, что они несут облегчение; она вытерла глаза — ей стало спокойнее. Она уже была в состоянии подумать о том, что произошло.

Любовь явилась теперь перед ней в новом свете. До этого дня чувство ее к Алваро выражалось только в смущении, заливавшем краской лицо, в радостной улыбке, расцветавшей у нее на губах.

Ей не приходило в голову, что чувство это может стать иным и вызвать не только румянец смущения или улыбку радости. Исключительность любви, свойственное этому чувству стремление, чтобы любимый человек принадлежал тебе, и только тебе, — все это впервые открыла ей любовь Изабелл.

Долгое время она пребывала в задумчивости: она хотела узнать, что скажет ей сердце, и поняла, что у нее все — иное. Любовь ее к Алваро никогда не могла бы заставить ее возненавидеть Изабелл, которую она любила, как родную сестру.

Сесилия не знала этой борьбы любви с другими влечениями души, борьбы страшной, из которой любовь всегда почти выходит победительницей, подчиняя себе все — и разум, и чувство долга. По простоте душевной девушка считала, что обожание, с каким она относилась к отцу, и уважение, которое питала к матери, и влюбленность в Алваро, и привязанность к брату и сестре, и дружба к Пери — все это чувства, не исключающие друг друга.

Чувства эти составляли всю ее жизнь. Она была счастлива ими, ей всего хватало, и она ничего больше не хотела. Когда она целовала руку отца и матери, когда брат или Изабелл ласкали ее, когда она улыбалась кавальейро или отдавала распоряжения своему рабу, жизнь казалась ей сплошным праздником.

Поэтому она испугалась, увидев, что рвется одна из золотых нитей, из которых были сотканы ее беззаботные, полные радости дни; ей было страшно подумать, что два спокойных и ровных чувства, которые до этого мирно уживались в ее сердце, должны вступить в борьбу.

Что же, пусть исчезнет одно из очарований ее жизни, одна из ее любимых грез, один из цветов, которые расцвели в душе, — она не допустит, чтобы из-за нее кто-то страдал, тем более ее сестра Изабелл, которая по временам казалась такой печальной.

Зато оставались другие привязанности, и Сесилия думала, что их достаточно для того, чтобы быть счастливой.

Рассуждать так могла лишь свободная натура, лишь чистая душа, похожая на только что набухший бутон, который не успел еще распуститься от прикосновения солнечного луча.

Все эти мысли проносились в сознании Сесилии, когда она задумчиво глядела в глубину рва, куда упал предмет, из-за которого в жизни ее так много всего переменилось.

«Если бы только я могла отыскать эту вещь, — сказала она себе, — я бы показала Изабелл, как люблю ее, как хочу ей счастья».

Увидав, что сеньора его, задумавшись, глядит в глубокий овраг, Пери догадался о том, что творится у нее в сердце; он не мог только понять, откуда Сесилия узнала, что подарок Алваро упал туда, но понимал, что девушка этим огорчена.

А раз так, то он должен сделать все, чтобы улыбка снова заиграла на ее лице. К тому же он ведь обещал Алваро «все уладить».

Он подошел к обрыву.

Расщелины камней по краям пропасти заросли густою завесою мха и ползучих растений. Сверху они казались ковром, над которым порхали яркие бабочки; но под ним чернел сырой и холодный погреб, куда не проникал ни единый луч света.

Со дна этого огромного погреба время от времени доносилось шипение змей, жалобный писк какой-нибудь птички, которую их магнетический взгляд обрек на гибель, или шум гальки, осыпавшейся по каменистому склону.

Как только солнце достигало зенита, в траве среди лиловых цветов загорались зеленые глаза змеи, обвивавшей дерево, пестрела ее красная с черным чешуя.

Пери не думал об обитателях рва и о том, как они примут его, когда он спустится вниз, — его беспокоило другое: он боялся, что там, на дне, будет очень темно и он не найдет упавшего туда предмета.

Он срезал ветку дерева, которое за его свойства поселенцы называли «деревом-свечой»54, высек огонь и стал спускаться, держа над головой зажженный факел. Только теперь поглощенная своими мыслями Сесилия увидела, как прямо напротив ее окна индеец сходит вниз по крутому склону.

Девушка испугалась. Она сразу же вспомнила о том, что произошло поутру. И вот теперь она теряла еще одного дорогого ей человека.

Две нити, перерезанные одновременно, две привязанности, утраченные одна за другой. Это было слишком. По щекам ее скатились две слезинки, словно исторгнутые тайными струнами сердца, которые только что перестали звучать.

— Пери!

Индеец поднял глаза.

— Ты плачешь, сеньора! — сказал он, задрожав.

Девушка улыбнулась, но в улыбке этой сквозила грусть, от которой сердце индейца разрывалось.

— Не плачь, сеньора, — сказал он, и в голосе его была мольба. — Пери достанет тебе то, что ты хочешь.

— Что я хочу?

— Да. Пери знает.

Девушка покачала головой.

— Оно там. — И Пери указал на ров.

— Кто тебе сказал? — удивленно спросила Сесилия.

— Глаза Пери.

— Ты видел?

— Да.

Индеец спускался все ниже.

— Что ты делаешь? — в испуге вскрикнула девушка.

— Ищу то, что твое.

— Мое… — с грустью прошептала она.

— Он подарил тебе.

— Кто он?

— Алваро.

Девушка покраснела. Однако страх пересилил смущение; она поглядела вниз — и увидала змею, извивавшуюся среди листвы, услыхала неясные и зловещие шорохи, доносившиеся с самого дна.

— Пери, — вскрикнула она, бледнея, — не смей туда спускаться! Вернись.

— Нет. Пери вернется только тогда, когда сможет тебя утешить.

— Ты погибнешь!

— Не бойся.

— Пери, — сказала Сесилия строго, — твоя сеньора запрещает тебе спускаться!

Индеец, казалось, заколебался: приказания сеньоры были для него превыше всего, они исполнялись беспрекословно.

Он нерешительно поглядел на девушку, но в эту минуту Сесилия, увидев Алваро на краю площадки возле хижины индейца, покраснела и отошла от окна.

Индеец улыбнулся.

— Пери не слушает твоих приказаний, сеньора, он повинуется твоему сердцу.

С этими словами он скрылся в зарослях, которыми были покрыты скалы.

Сесилия закричала и высунулась из окна.

VIII. БРАСЛЕТ

Когда Сесилия заглянула в пропасть, глазам ее предстало нечто ужасное.

Там по обрыву скалы со всех сторон ползли вверх огромные змеи: они спешили укрыться в лесу; по паутине, свисавшей с веток деревьев, бежали ядовитые пауки.

Шипенье змей смешивалось со стрекотанием сверчков, и среди этого концерта слышен был монотонный и унылый крик ястреба-кауана55, доносившийся откуда-то из глубины.

Индеец исчез; сверху виден был только свет его факела.

Сесилия, бледная и дрожавшая от страха, считала, что Пери погиб и, может быть, уже стал добычею этих тысячеликих чудовищ. Она оплакивала своего верного друга и бормотала слова молитвы, прося бога совершить чудо — спасти его.

Девушка то и дело закрывала глаза, чтобы не видеть этого страшного зрелища, и сейчас же снова открывала их: ей хотелось еще раз заглянуть в глубину пропасти, — может быть, она увидит индейца. И вдруг одно из крылатых насекомых, копошившихся среди потревоженной листвы, взлетело и уселось на плечо Сесилии. То была эсперанса56, красивый зеленый жучок.

В минуты великого горя душа хватается за тончайшую нить надежды. Сесилия улыбнулась сквозь слезы, взяла жучка своими розовыми пальцами и приласкала его.

Надо было надеяться — и надежда вернулась; воспрянув духом, дрожащим слабым голосом Сесилия позвала:

— Пери!

И вдруг ее охватила щемящая тоска: если индеец ей не ответит, значит, он умер. Но тут она услыхала голос:

— Сейчас, сеньора.

Несмотря на всю радость, которую принесли ей эти слова, девушке показалось, что произнесшего их человека что-то мучит: голос звучал сдавленно и глухо.

— Тебе худо? — с тревогой спросила она.

Ответа не последовало. Из глубины ущелья донесся пронзительный крик, который эхо разнесло по склонам гор. Потом этот ястребиный крик раздался снова, и гремучая змея вместе со змеенышами выползла из рва.

У Сесилии потемнело в глазах; она вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол.

Когда через четверть часа она пришла в себя, перед ней стоял Пери. Улыбаясь, он протягивал ей вязаный шелковый мешочек, в котором была красная бархатная коробочка.

Сесилия даже не взглянула на возвращенную ей вещицу; только что пережитые ужасы все еще стояли у нее перед глазами; она взяла индейца за обе руки и в тревоге спросила его:

— Они не ужалили тебя, Пери? Тебе не больно? Скажи!

Индеец посмотрел на нее и, увидев на ее лице страх, изумился.

— Ты испугалась, сеньора?

— Ужасно! — воскликнула девушка.

Индеец улыбнулся.

— Пери — дикарь, сын лесов; он родился в горах среди змей. Они знают Пери и боятся его.

Индеец говорил правду; он действительно не совершил ничего необыкновенного. Такова была его повседневная жизнь в этих краях: опасности его не страшили.

Достаточно было зажечь факел и закричать по-ястребиному, что отлично ему удавалось, и он знал, что змеи не тронут его, ибо кауана они боятся. С помощью этих простых средств, которыми обычно пользуются все индейцы, когда им приходится идти ночью по лесу, Пери спустился на дно ущелья, где ему и посчастливилось увидеть зацепившийся за лиану шелковый мешочек — подарок Алваро.

Он закричал от радости, Сесилия же решила, что он кричит от боли, точно так же как перед этим она приняла эхо за глухой и сдавленный голос.

Сесилия не представляла себе, как мог человек, побывав среди всех этих ядовитых тварей, остаться невредимым. Она приписала спасение индейца чуду и сочла этот самый обычный для него поступок геройским.

Радость увидеть Пери вне опасности и держать в руках подарок Алваро была так велика, что она позабыла обо всем на свете.

В коробочке был незатейливый жемчужный браслет. Но жемчуг отличался удивительным блеском, и видно было, что Алваро выбирал каждую жемчужину в отдельности, чтобы все вместе они были достойны украсить руку Сесилии.

Несколько мгновений девушка смотрела на эту драгоценность с тем кокетливым любованием, которое так свойственно женщинам, что является едва ли не их седьмым чувством. Она сразу увидела, что браслет ей пойдет. Надев его на руку, она показала его Пери, который не спускал с нее глаз, удовлетворенный своим поступком.

— Пери жалеет.

— О чем?

— Пери жалеет, что у него нет бус красивее, чем эти, чтобы тебе подарить.

— А почему ты об этом жалеешь?

— Потому, что они бы всегда были с тобой.

Сесилия лукаво улыбнулась.

— Значит, ты был бы доволен, если бы твоя сеньора, вместо этого браслета, носила твой подарок?

— Очень.

— А что же ты мне подаришь, чтобы я была красивой? — шутливо спросила Сесилия.

Индеец поглядел вокруг и понурился. Он мог бы отдать свою жизнь, которая недорого стоила. Но где ему, бедному дикарю, найти украшение, которое было бы достойно его сеньоры?

Сесилии стало жаль его.

— Принеси мне цветок, и твоя сеньора вплетет его себе в волосы и будет носить; а этот браслет она никогда носить не станет.

Последние слова были сказаны очень решительно: в них чувствовалась непреклонная воля. Сняв браслет, она положила его обратно в коробочку и задумалась.

Пери вернулся, неся в руке красивый цветок, который он сорвал в саду. Это был ярко-красный бархатистый вьюн. Сесилия воткнула его в волосы; она была рада, что может исполнить это невинное желание Пери, который посвятил всю свою жизнь исполнению ее желаний. Спрятав бархатную коробочку на груди, она пошла в комнату сестры.

После того как Изабелл невольно выдала тайну своей любви, она затворилась у себя в комнате и, сославшись на нездоровье, больше оттуда не выходила.

Слезы не принесли ей, как Сесилии, облегчения и утешения. Это были горькие слезы: они не освежали ей сердца, а обжигали его жаром страсти.

Порою ее мокрые от слез черные глаза блестели необычным блеском; казалось, что в мозгу ее проносится какая-то безумная мысль. Потом она становилась на колени и начинала молиться, но посреди молитвы потоки слез снова орошали ее лицо.

Когда Сесилия вошла к ней в комнату, Изабелл сидела на краю кровати; ее глаза были устремлены на окно, в котором виден был краешек неба.

В эту минуту она была особенно хороша собою: охватившие ее грусть и истома еще больше подчеркивали ее красоту.

Сесилия незаметно подкралась к кузине и поцеловала ее в смуглую щеку.

— Я уже говорила тебе, я не хочу, чтобы ты грустила.

— Сесилия, ты! — воскликнула Изабелл, вздрогнув.

— Что с тобой? Я тебя напугала?

— Нет… только…

— Что только?

— Ничего.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Изабелл, ты, верно, думаешь, что я на тебя в обиде. Не правда ли?

— Я думаю, — пробормотала Изабелл, — что я теперь недостойна быть твоей подругой.

— Почему? Разве ты сделала мне что-нибудь плохое? Разве мы с тобой не сестры и не должны любить друг друга?

— Сесилия, ты говоришь совсем не то, что у тебя на душе! — изумленно воскликнула Изабелл.

— А разве я когда-нибудь обманывала тебя? — с обидой сказала Сесилия.

— Нет, прости меня; просто…

Она не договорила, но взгляд ее досказал все. Она была поражена. Но внезапно ее осенила догадка.

Ей пришло в голову, что Сесилия не ревнует к ней Алваро оттого, что считает ее недостойной даже его взгляда. При этой мысли она горько улыбнулась.

— Итак, решено, между нами ничего не было. Хорошо?

— Ты этого действительно хочешь?

— Да, хочу. Ничего не было. Все осталось по-прежнему, с той только разницей, — продолжала Сесилия, краснея, — что с сегодняшнего дня у тебя не должно быть от меня тайн.

— Тайн? У меня была только одна тайна, но ты и ее узнала, — прошептала Изабелл.

— Узнала, потому что сама догадалась! Нет, я хочу вовсе не этого. Я хочу, чтобы ты сама мне все говорила. Я хочу утешать тебя, когда на тебя найдет грусть, как сегодня, и смеяться вместе с тобой, когда тебе будет хорошо. Согласна?

— Ах, нет, никогда! Не требуй того, что невозможно, Сесилия. Ты уже знаешь больше, чем надо. Не заставляй меня умирать от стыда.

— Какой же тут стыд? Ты любишь меня, значит, можешь полюбить и кого-нибудь другого.

Изабелл закрыла руками лицо, чтобы не видно было, как она покраснела. Сесилия, смущенная и взволнованная, начинала понимать, почему она сама всегда краснеет, почувствовав на себе взгляд Алваро.

— Сесилия, — сказала Изабелл, собрав все силы, — не обманывай меня. Я знаю, ты добрая, ты меня любишь и не хочешь огорчать. Но не смейся над моей слабостью. Если бы ты знала, как я страдаю!

— Нисколько я тебя не обманываю, я уже сказала: я не хочу, чтобы ты страдала, а тем более из-за меня. Понимаешь?

— Понимаю и клянусь тебе, что заставлю сердце мое замолчать. А если надо будет, оно остановится раньше, чем причинит тебе самую малую толику горя.

— Нет, — воскликнула Сесилия, — ты не понимаешь меня; совсем не об этом я говорю; напротив, я хочу… чтобы ты была счастлива!

— Чтобы я была счастлива? — переспросила Изабелл.

— Да, — ответила Сесилия, обнимая ее, и тихо шепнула ей на ухо: — Чтобы ты любила и его и меня.

Изабелл вскочила с кровати. Она побледнела. Она не верила своим ушам. Сесилия нашла в себе силу улыбнуться ей своей доброй улыбкой.

— Нет, это невозможно! Ты хочешь совсем свести меня с ума, Сесилия!

— Я хочу, чтобы ты была веселой и довольной, — ответила Сесилия, целуя сестру, — хочу, чтобы лицо твое больше не было таким грустным и чтобы ты любила меня как прежде. Неужели я этого не заслужила?

— О, еще бы! Ты сущий ангел, но твоя жертва напрасна. Я не могу быть счастливой, Сесилия.

— Почему?

— Потому, что он любит тебя, — пробормотала Изабелл.

Сесилия покраснела.

— Не говори так, это неправда.

— Это правда.

— Он тебе сказал?

— Нет, но я сама вижу; я поняла это даже раньше, чем ты.

— Тебе просто показалось; и не смей говорить мне больше об этом. Какое мне дело до его чувств!

И девушка, видя, что не может справиться с волнением, убежала, но в дверях остановилась.

— Да, совсем забыла! Я хочу подарить тебе одну вещицу.

Она вынула бархатную коробочку Иг открыв ее, надела жемчужный браслет на руку Изабелл.

— Как тебе идет жемчуг! Как он хорошо выделяется на твоей смуглой коже! Какая прелесть! Ты ему понравишься…

— Этот браслет!..

Изабелл вдруг что-то заподозрила.

Сесилия это заметила и первый раз в жизни солгала:

— Отец подарил мне его вчера. Он заказал два совершенно одинаковых: один для меня, а другой, по моей просьбе, для тебя. Поэтому ты не должна отказываться. Иначе я рассержусь.

Изабелл опустила голову.

— Не снимай его; я надену свой, и мы с тобой будем как родные сестры. А пока до свидания.

Она послала Изабелл воздушный поцелуй и выбежала вон из комнаты.

Ее природная живость и беззаботность взяли верх. От утренней грусти не осталось и следа.

IX. ЗАВЕЩАНИЕ

В ту минуту, когда Сесилия убежала от Изабелл, дон Антонио де Марис поднимался на площадку. Мысли его были заняты чем-то очень важным, и от этого его всегда серьезное лицо казалось еще серьезнее.

Старый фидалго еще издали увидел сына своего, дона Диего, который прогуливался вместе с Алваро вдоль ограды, и подозвал к себе обоих.

Молодые люди последовали за доном Антонио в его кабинет, небольшую комнату, примыкавшую к молельне. Комната эта ничем особенно не отличалась от остальных, если не считать скрытого небольшой дверью выхода на лестницу, которая вела в погреб или подвал, где хранился порох.

При закладке фундамента дома рабочие обнаружили в скале глубокую пещеру. Будучи человеком дальновидным, дон Антонио понимал, что настанет время, когда ему придется рассчитывать только на собственные силы. И он распорядился устроить под этим естественным сводом подвал, где можно будет держать несколько арроб57 пороха. Вместе с тем все было устроено так, что семья фидалго не могла пострадать из-за неосторожности кого-нибудь из слуг или авентурейро, — входить в кабинет разрешалось только тогда, когда там бывал сам дон Антонио.

Фидалго сел за стол, обитый московской кожею58, и сделал обоим молодым людям знак сесть рядом с ним.

— Мне необходимо поговорить с вами об одном деле, очень важном для всей нашей семьи, — сказал дон Антонио. — То, что я вам скажу, касается и вас и меня больше, чем кого бы то ни было.

Дон Диего поклонился. Алваро последовал его примеру. Сердце у него забилось — слова фидалго звучали очень многозначительно.

— Мне шестьдесят лет, — продолжал дон Антонио, — я уже стар. В этом девственном краю, на свежем воздухе бразильских сертанов, за последние годы я, правда, помолодел — и душою и телом. Однако возраст мой начинает сказываться, и я чувствую, что скоро жизненные силы мои покорятся закону творения, который требует, чтобы рожденные от земли в землю же и вернулись.

Молодые люди собирались сказать ему все те успокоительные слова, какими мы обычно пытаемся скрыть жестокую правду от наших близких, пытаясь тем самым обмануть и себя самих.

Дон Антонио остановил их властным жестом.

— Не прерывайте меня. Я ни на что не жалуюсь. Я с этого начал, чтобы вы поняли всю серьезность дела, о котором пойдет речь. Кто сорок лет рисковал каждый день жизнью, кто несчетное число раз видел то занесенный над своей головою меч, то пропасть, разверзшуюся под ногами, тот может спокойно взирать на конец пути, который мы свершаем в этой юдоли слез.

— О! Мы хорошо понимаем, что смерть не страшит вас, отец! — воскликнул дон Диего. — Но за последние два дня вы второй раз уже заговариваете о возможности катастрофы. Меня это пугает! Вы ведь еще в силе и совершенно здоровы!

— Разумеется, — поддержал его Алваро, — вы только что сказали, что в Бразилии вы помолодели и, уверяю вас, сейчас вы переживаете вторую молодость, и вам подарило ее пребывание здесь, в Новом Свете.

— Спасибо, Алваро, спасибо, сын мой, — улыбаясь, сказал дон Антонио, — хотелось бы верить вашим словам. Только, посудите сами: когда человек вступает в последнюю четверть жизни, благоразумие требует, чтобы он объявил свою последнюю волю и составил завещание.

— Как, вы собираетесь писать завещание, отец? — сказал дон Диего, бледнея.

— Да, жизнь наша принадлежит господу, и человек, думающий о будущем, должен это предвидеть. Такие дела обычно принято поручать нотариусу. У нас здесь его нет, да, по-моему, он и не нужен. Лучше всего, когда фидалго может доверить свою последнюю волю двум благородным и преданным душам, таким, как ваши. Завещание может порваться, затеряться, сгореть; сердце же кавальейро, у которого есть шпага, чтобы его защищать, и долг, чтобы быть его путеводной звездой, — это живой документ и надежнейший исполнитель воли. Ему я и хочу вручить мое завещание. Выслушайте меня.

Твердость, с которой говорил дон Антонио, не оставляла никаких сомнений в том, что решение его непреклонно, и оба кавальейро с печалью и великим почтением приготовились его слушать.

— Речь будет идти не о вас, дон Диего: состояние мое принадлежит вам, как будущему главе семьи. И не о вашей матери, ибо, когда она потеряет мужа, у нее останется преданный сын. Я люблю вас обоих и благословляю в последний час. Но есть еще два сокровища, которые в этом мире мне дороже всего; они для меня священны, и я должен беречь их даже после того, как сам покину эту бренную жизнь. Это — счастье моей дочери и мое доброе имя. Первое мне вручил всевышний, второе завещал отец.

Фидалго замолчал и перевел взгляд с опечаленного лица дона Диего на Алваро, который был очень взволнован.

— Вам, дон Диего, я передаю имя, завещанное мне от отца. Я убежден, что вы будете сохранять его таким же чистым, как ваша душа, и постараетесь возвеличить его, служа делу справедливому и святому. Вам, Алваро, я доверяю счастье моей Сесилии и верю, что господь, десять лет назад пославший вас ко мне, умножил свои дары, прибавив к сокровищу, которым я владел, еще одно новое благодеяние.

Оба молодых человека преклонили колена и поцеловали один правую, другой левую руку фидалго, который, стоя меж ними, глядел на обоих с одинаковою отеческою любовью.

— А теперь встаньте, дети мои. Обнимитесь по-братски и выслушайте то, что я еще должен сказать.

Дон Диего заключил Алваро в свои объятия. Несколько мгновений благородные сердца их бились рядом.

— А сейчас я скажу вам нечто такое, о чем трудно говорить. Нелегко признаваться в своем проступке, даже тогда, когда доверяешь постыдную тайну людям великодушным. У меня есть внебрачная дочь: из уважения к жене и боязни, чтобы бедной девушке не пришлось краснеть за свое происхождение, я решил, что в глазах людей она должна быть моей племянницей.

— Изабелл! — воскликнул дон Диего.

— Да, Изабелл — моя дочь. Я прошу вас обоих так к ней и относиться. Любите ее как сестру и постарайтесь окружить такою заботой и любовью, чтобы она была счастлива и простила меня за то, что я уделял ей так мало внимания, и за то зло, которое, помимо моей воли, я причинил ее матери.