Гуннар и Николай

      -- Ты станешь поэтом.
      -- Ты действительно меня обнял, знаешь ли. Когда Миккель дрочит и спускает, по всему животу как яичный белок разливается -- может, даже с двух яиц.
      -- А Миккелю сколько?
      -- Тринадцать, но он не по годам развит. Говорит, что спускать мог уже в одиннадцать. Тут здорово, Гуннар. Надо было змей с собой взять, ветерок как раз что надо. Ух! У меня на яйцах муравей.
      -- Прихвати с собой Миккеля как-нибудь. Твой лучший друг, верно?
      Болтая и жуя, прикрыв глаза подумать, двумя пальцами пощупывая головку.
      -- Потому что.
      -- Когда я начну группу Корчака, мне понадобится несколько ребят, и девочек, и мальчиков. Вы с Миккелем будете друзьями -- держаться за руки или обнимать друг дружку за плечи, или вроде того. Мне хочется сделать то, что понравилось бы самому Корчаку. Он любил своих детей. Я спросил тебя, лучший ли твой друг Миккель, а ты отвечаешь потому что, и это, наверное, не очень умно.
      -- Хорошая жратва, особенно если поглощать наоборот. На самом деле, это штаны Миккеля.
      15
      -- Переплетающийся, ввысь стремящийся огромный дуб, сказала Саманта. Так начинается это греческое стихотворение Антифила. Хорошо тень дающий, euskion, для phylassomenois, людей, взыскующих тени от неуклонного жара солнца. Его листва плотнее черепицы на крыше. Он дом для витютня, дом для сверчка. А затем там говорится: пусть и для меня он станет домом в отвесный полдень. Вот и все, о чем говорит поэт, намекая в конце, что сейчас ляжет вздремнуть в прохладной тени под этим дубом.
      -- Возле старой библиотеки есть дуб Холберга, сказал Николай, и еще тот священный дуб в Холмах.
      -- Не вертись, сказал Гуннар. Это короткое стихотворение?
      -- Шесть строк, а вкупе -- большой дуб, зеленый и огромный, в нем голуби и сверчки, и древний грек или много древних греков сидят или лежат под ним. Очень славное стихотворение.
      -- А как называется? Когда его написали?
      -- У греческих стихов нет названий. В первом веке, в Византии. Витютень -это phatta, может быть, лесной голубь или вяхирь. В Библии витютни сидят на масличных деревьях(5).
      Николай закурлыкал голубицей и застрекотал сверчком.
      -- Ты переводишь? спросил Гуннар.
      -- Пытаюсь. Стихотворение кажется таким чистым и невинным, однако дуб -дерево Зевса, в нем живет дриада, это что-то вроде девочки-Ариэля, а голубка принадлежит Афродите, и стрекот и щебет сверчка -- символ пастухов, вожделеющих друг к другу, или доярки с облупленным от солнца носом и стройными босыми ногами среди маргариток. Поэтому то, что на первый взгляд кажется Вордсвортом или Боратынским, -- в действительности сицилийско и пасторально, намного позднее Феокрита. Но оно предвосхищает природную поэзию, если нам хочется с этой стороны его рассматривать, в том духе, в каком мы начинаем ее видеть у Авсония.
      -- Я когда-нибудь слышал, чтобы кто-то говорил, как Саманта? вопросил Николай у потолка, скосив к переносице глаза и свернув ложечкой язык в предположении. Нет, я никогда не слышал, чтобы кто-либо говорил, как Саманта.
      -- Перерыв! скомандовал Гуннар. Балпес решил сыграть нам деревенского дурачка.
      -- Дайте, сказал Николай, мне посмотреть это греческое стихотворение. Что это за слово?
      -- Ветви.
      -- А это и это?
      -- Свисают, простирая хорошую тень дуба в вышине.
      -- У Миккеля в шалаше на дереве вокруг повсюду одни листья, даже под нами, и свет зеленый, как салат, и там прохладно и никого больше нет. Покажи мне дом витютня и сверчка.
      -- Oikia phatton, oikia tettigon. Дом витютня, дом сверчка. Tettix -- это сверчок.
      -- Сам себя назвал, правда?
      -- Dendroikia paidon, шалаш на дереве для мальчиков.
      Золотая улыбка с серебряными точками глаз.
      -- Мы с моей подругой Биргит, сказала Саманта, вылезали, бывало, из окна ее спальни в одних рубашках и прямо на большущее дерево, наверное -- очень старую яблоню, и сидели на ветках, как совы. Нам казалось, что это очень важно.
      МАЛЬЧИК С ГУСЯМИ
      В парке с озерами в Мальмё. Мальчик-швед в натуральную величину, в коротких штанишках, три гуся, работы Томаса Кварсебо, 1977. Гуннар, Саманта и Николай поехали на катере из Нюхавна специально на него посмотреть. Николаю понравились гуси, Гуннару -- лепка без выкрутасов, Саманте -- лопоухая, честноглазая искренность самого мальчика.
      -- И очевидность -- вот здесь, в штанишках, -- того, что он мужского пола.
      -- Погоди, пока не увидишь нашего с Николаем Ариэля.
      -- Швеция, сказал Николай, это лютеранский дядюшка Дании.
      -- Лютеранская тетушка, поправила Саманта.
      ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ
      Красно-коричневая домашняя птица роется посреди дороги, и собаки, и трава между камней, некогда обтесанных, да только в эти дни, на исходе античности тесаного камня нет, это осень осени, когда у скульптурных портретов императоров вместо глаз -- просверленные шайбы, вся точность изображения утрачена в распухших туловищах, когда различимая ценность из вещей вытекает в деньги, в боязливую духовность, ненавидящую тело.
      -- Л'Оранж, ответил Гуннар, когда Саманта спросила, Fra Principat til Dominat. Еще раз это произошло в скульптуре Пикассо.
      ЗОЛОТЫЕ ГОЛУБКИ В СЕРЕБРЯНУЮ КРАПИНКУ
      В позднем свете долгого полудня: Саманта читает, Гуннар разминает плечи, Николай растирает колени.
      -- Когда каждый из нас соотносит себя с идеей, по отдельности, сущностно и страстно, мы объединяемся в этой идее нашими различиями.
      -- Къеркегор, сказал Гуннар.
      Николай боднул головой и влез в исландский свитер Гуннара.
      -- В котором, заметил Гуннар, глядя в потолок, он может ласкать своего мышонка, а те из нас, кто ненаблюдателен, останутся с носом.
      -- Он среди друзей, сказала Саманта. Каждый -- сам собой в самом себе, каждый отличается. В наших раздельных внутренних сущностях мы придерживаемся целомудренной застенчивости между одним человеком и другим, останавливающей варварское вторжение во внутренний мир другого. Таким образом личности никогда слишком не приближаются друг к другу, подобно животным, именно потому, что они едины на идеальном расстоянии друг от друга. Это единство различия -законченная музыка, как у инструментов в оркестре.
      Николай, насвистывая, подсел к Саманте и заглянул в книгу. Она приобняла его, взъерошив волосы.
      -- Он носит твой свитер, потому что он твой.
      -- Ну разве это не варварство, как ты только что нам прочла? Не такое варварство, конечно, как хватать и общупывать себя под свитером, но одно следует за другим, разве нет?
      -- Надеюсь, ответила Саманта.
      -- Я не понимаю, о чем тут все говорят, сказал Николай.
      -- О любви, наверное, отозвался Гуннар. Твоему тезке Грюндтвигу хотелось, чтобы все вокруг обнимались и целовались. Къеркегору же два влюбленных человека виделись двумя чуждыми мирами, ходящими кругами друг возле друга. Грюндтвигианцы пускались во все тяжкие под шпалерами, и безмятежные овцы наблюдали за ними, а также в лютеранских постелях и на сеновалах, робкому же Сёрену подавай ловить рыбок рукой под свитером на три размера больше -только, наверное, без такой бесстыжей ухмылки.
      -- Хватит дразнить Николая -- он же похож на самого невинного херувимчика в господних яслях. А Къеркегор выглядел как жаба в тоске.
      -- Николай Фредерик Северин Грюндтвиг, промолвил Николай. А интересно, меня в честь него назвали, как вы думаете?
      -- Можешь считать, что да. Мы все живем в собственном воображении, разве нет? Если мы сами себя придумывать не будем, нас за нас придумают другие, да еще и заставят нас в это поверить.
      У Николая в глазах милое недоумение.
      -- Вот интересно, сказал Гуннар, уж не придумываем ли мы вообще все на свете? Я в том смысле, чуваки, что человек -- дьявольски странное животное. Живет в собственном уме. Мы, разумеется, не знаем, как думают животные, какие у них бывают мнения. О чем, например, весь день думает лошадь?
      -- Может, произнес Николай, они просто есть. Лошади и утки. Но знаешь, им ведь много на что внимание обращать можно.
      -- А знаешь, ведь то, что ты лепишь, сказала Саманта, отрываясь от L'Equipe(6), ради которого она бросила Къеркегора в своем гнездышке из подушек у окна, это вовсе не Ариэль, на самом деле, а Эрос, шекспировский младший старший великан-карлик Дон Купидон.
      19
      -- Вообще-то это невозможно, сказал Николай, но Миккель привез меня сюда на закорках на своем скейтборде.
      -- Здрасьте, -- сказал Миккель.
      Светловолосый и розовый, голубые глаза, исполненные почтения, Миккель был одет в крапчатые джинсы и фарерский свитер. На вид лет пятнадцать. Dansk fabrikat(7). Почему Николай сказал, что ему тринадцать?
      -- Видишь, сказал Николай, показывая на каменного Ариэля, это я, или буду я, когда закончит.
      -- Эй! А ведь клево! сказал Миккель Гуннару, затачивавшему резцы на шлифовальном камне. В смысле, потрясно, знаете?
      -- За позирование мне платят. Это как работа. Ты готов, начальник Гуннар? Ничего, если Миккель посмотрит? Он знает, что под руку лезть нельзя.
      20
      По субботам в Детской Республике после того, как прочтут газету и пройдет еженедельный суд, штрафующий виновных в том, что обижали младших, не уважали старших, дергали за волосы, не слушались, врали и совершали иные злостные преступления своего маленького мирка, Корчак начинал беседу. Тема выбиралась самими сиротами из списка, вывешенного на доске объявлений и часто менявшегося.
      -- Поэтому один из таких списков мы повесили у себя на доске, сказал Гуннар. Его по нескольким источникам составила Саманта. Именно поэтому Эмансипация Женщин опережает все остальные темы.
      -- И вовсе нет, ответила Саманта, показывая им язык, в порядок тем я не вмешивалась.
      21
      Лисий лай, хриплый. Николай по-обезьяньи перебрался с кровати к подоконнику, ответив щенячьим повизгиванием. Сцепив руку с запястьем, Николай тянул, а Миккель карабкался, пока не зацепился коленом, перемахнув другую голую загорелую ногу в комнату. Они сидели на полу, ухмыляясь друг другу в темноте. Будто пантеры, на одних пальцах рук и ног, переползли к кровати. Николай, голый под одеялом, смотрел, как Миккель стягивает фуфайку, видел складку пупка, мазок тени на теле в лунном свете.
      В своем робком и демократичном тайнике под простынями Николай размышлял об интересно различных теплых и холодных местах на теле, отпрядывая от холодных пальцев на руках и ногах, о климате постели, об искренности рук. Миккель шептал, что разговоры следует подавлять, поскольку у родителей слух лучше, чем у собак, а сами слова, насколько Николай понимал, страшны и неполноценны, вещи называнием портятся и меняются. В шалаше на дереве один снимал штаны, если снимал другой, одной лишь улыбкой выдавая соучастие. Мальчишеские сплетни -по большей части выдумки: им нравится вранье друг друга.
      ПОЛИКСЕН
      Как братья-ягнята резвились на солнце
      И блеяли мы друг другу.
      23
      Николай только что вернулся с красных равнин Марса. Он запарковал свой космический крейсер на лугу в Исландии и размял ноги, прогулявшись среди полевых цветов и овечек. Затем через гиперпространственную полость, волнисто покачиваясь словно пузырек в спиртовом отвесе, переправил себя в Копенгаген, где из своего миларо-платинового антигравитационного скафандра переоделся в удобные джинсы и фуфайку. На Стрёгете он купил мороженого и кулек стручкового гороха. Как обычно, от межпланетных путешествий и мороженого в нем разыгралась влюбленность, яички стали туже, и весь он наполнился счастливой значительности.
      К Гуннару он вошел без стука, хоть и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.
      Тишина, но та, что затихла только что.
      -- Эй! Это я. Ариэль. Николай.
      Молчание гуще.
      Шепот наверху.
      -- Ох черт, сказал Николай. Слушайте, я пошел. Когда мне вернуться, а?
      Еще шепот.
      -- Подымайся, сказала Саманта. Ты -- свои.
      -- Лучше, чем свои, добавил Гуннар. Ты -- семья.
      -- Я не хочу влезать в ваши дела, ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. Я могу вернуться попозже.
      -- И подняться сюда тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ты ведь сам тут в таком костюме разгуливаешь большую часть времени.
      Николай сунулся было в приотворенную дверь спальни, и у него пропал голос.
      -- Веселье кончилось, сказала Саманта. Целых два раза -- это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто заключительными ласками баловались и бормотали друг другу в уши.
      Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. Саманта стянула на плечах пуховое одеяло.
      -- Американский социолог, сказала она, много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы раздеться и позировать смог Николай.
      -- Фигура и почва, сказал Гуннар. Или все же контекст? Может быть, все дело в манерах?
      Зевнув, он сел и потянулся, спустил ноги с постели.
      -- Игра, сказал он. Я надеваю свою рубашку, Николай снимает свою. Я застегиваю верхнюю пуговицу, ты расстегиваешь.
      -- Ничего не выйдет, сказала Саманта. Ты не сможешь надеть носок или трусы, чтобы он свои снял, ботинки мешают, джинсы.
      -- Тогда ладно. Снимай ботинок, я надену носок.
      -- Все равно не получится, сказала Саманта. Николай не сможет снять джинсы через ботинки.
      -- Пописать надо, сказал Гуннар.
      -- Раздевайся, быстро, быстро, сказала Саманта. Ныряй в постель.
      Он развязывал шнурки так, будто шнурков в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под покрывало, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар.
      -- Только не это! Американский социолог врезался в стену.
      Он снял рубашку, поднял одеяло и привлек к себе Николая.
      -- На нас до сих пор трусики и носки, сказала Саманта, которые я сейчас стягиваю.
      Николай издает присвист удивления и послушания.
      Единственная стратегия пришла ему в голову: лежать на спине, одну руку подоткнув Саманте под плечи, вторую -- под Гуннара. Краем глаза он посматривал то на одного, то на другого, ожидая инструкций, подсказки. Слышно ли им, как колотится у него сердце? Грудь Саманты у его ребер была и прохладна, и тепла. Твердое веснушчатое плечо Гуннара жестко вдавливалось ему в руку, отчего та занемела. Он поцеловал Саманту в щеку, его поцеловали в ответ.
      -- Так не честно, сказал Гуннар.
      Поэтому он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй.
      Саманта через него дотянулась до Гуннара, Гуннар -- до Саманты: какой-то заговор коммуникации, будто слова больше не нужны.
      -- Обнимемся разок по-крупному, все потычемся друг в дружку, сказал Гуннар, и за дела. Сначала Саманта и Николай, потом Саманта и я, а потом уже мы с Николаем.
      24
      -- Дружественные деревья, сказал Миккель. Когда полковник Дельгар превращал дюны и болотистые пустоши Ютландии обратно в леса, он обнаружил, что если посадить горную сосну рядом с елью, оба вырастут и станут большими здоровыми деревьями. Одна ель вообще расти не будет. Микориза в корнях горной сосны выпрыскивает азот, и ель растет счастливая и высокая.
      Толстые рубчатые белые гетры -- миккелевы, по верху -- голубые и горчичные полосы. Стягивает их, опираясь спиной на плечи Николая. Резинка подола пуловера натянута на стручок белых трусиков, вихор щекочет кнопку носа, глаза встречаются со взглядом Николая.
      -- К 1500 году Ютландия была сплошной заболоченной пустошью. Деревья -это мачты. Ты инжир можешь достать? Вон там, подо всеми этими молниями?
      -- Дружественные деревья, повторил Николай, ерзая, чтобы выбраться из шортов. Пространство, нехватка места в этом шалаше, -- дружественно. А чего это ты вдруг о дружественных деревьях, а?
      Миккель раскачивался на спине, стягивая трусы. На лобке ладный клок волос мармеладного цвета.
      -- Инжир в одной руке, сказал Николай, хуй в другой. У этого твоего шалаша слишком много ног.
      Миккель стаскивает трусики Николая.
      Два небольших квадратных окошечка миккелева шалаша выходили на крыши, а фонарь сверху -- на листву и ветви.
      -- Гуннар -- не от сего мира, сказал Николай. То есть, от сего и не от сего. Чтобы стать скульптором, говорит он, нужно читать поэзию и философию, анатомию знать, как хирург, слушать музыку и отваливать, чтобы оставаться наедине с собой, чтобы в душе мир с самим собой был, а нравятся ему и девочки, и мальчики, это точно, и он пытается решить, кто больше. Но он хороший человек. Хороший скульптор. Его домохозяйка, из <Плимутских Братьев>, с Фарер, она торчит от одной мысли, что он -- дьявол, но видно, что он ей нравится, и она c ним так и носится. А как на меня смотрит, когда я позирую.
      25
      Голубка во сне Гуннара летела вверх тормашками, неся в когтях воробья.
      ГЕРАКЛИТ В РЕЧКЕ
      Общепринятая психология заводится в тупик примитивной гностической теорией следующего содержания: вещи, как правило, должны являться ощущению в своей полной и точной природе. Никто не может быть дальше от истины, ничто не может меньше соответствовать жизни и восприимчивости животных.(8)
      27
      Гуннар рисует руку Николая.
      -- Король Матиуш. Рассажи про него еще.
      -- В свое время. У Корчака есть пьеса, в которой дети судят Бога и историю. Слышать их обвинения -- почти кошмар. Его сироты были, по большей части, брошены родителями и оставлены на милость Польши, а это все равно что воробья бросить на милость ястребу.
      28
      Великолепный взгляд голубых глаз.
      -- Миккель Анджело ведь кучу статуй налепил, да, и когда он был? Я такой, лять, тупой.
      -- Последняя четверть 1400-х годов и первые шестьдесят четыре года 1500-х.
      Пальчики.
      -- Восемьдесят, лять, девять лет.
      -- Он, к тому же, еще и архитектором был, и художником, и поэтом.
      -- Давид убийца великанов.
      -- Моисей с рожками.
      -- Потолок католической церкви в Риме, Италия. С рожками?
      -- Лучи света у него изо лба. Как поговоришь с Богом, так сразу сиять начинаешь. Но похожи на рожки.
      -- А ты что про песок знаешь?
      -- Про песок?
      -- Мы в школе песок проходим. По географии. Его гоняет повсюду, как океаны. Плещется. Песок -- это камень, размолотый ветром и водой в пыль. Потом он снова слеживается и за миллион лет или около того снова превращается в камень. С ума сойти.
      29
      Саманта в мешковатой фуфайке (Гуннара), смотрит на себя нарисованную. Появляется Николай, швыряет торбу с учебниками в угол.
      -- Дай посмотреть. Привет, Саманта, привет.
      -- И ты в этих штанишках в школу ходил?
      -- Где Гуннар? А, ну да. Сама же знаешь -- когда штаны по-настоящему короткие, ноги длиннее смотрятся.
      -- Пошел пописать и приводит себя в порядок. Мы довольно-таки увлеклись.
      -- К тому же с такими никакого белья под низом не надо, поэтому орешки с краником уютно лежат в остатке штанины, хоть и могут запросто выглядывать наружу, когда сидишь, если не заметишь. А обратно заправлять их довольно легко.
      -- Гуннар! закричала Саманта. Иди спасай меня -- или Николая, смотря кого, ты думаешь, от кого нужно защищать.
      В дверь заглянула Эдит. Поджатые губы.
      -- Хо! сказал Гуннар, скачками спускаясь по лестнице, застегивая ширинку. Шлепают мокрые волосы.
      -- Рисуешь, рисуешь! Иногда получается, иногда нет. Тут Дега побывал, правда? Это ты невинного Николая дразнишь, или Николай пытается понять, к чему могут привести его чары? Студия -- дружественное место.
      30
      Гигантская сухопутная игуана в своей шелковистой коричнево-зеленой кольчуге, Conolophus suberistatus Грэя, в курчавой зелени пизонии, рыбьей пьянки и гуавы устремила красные глаза на своего кузена амблиринхуса, из чувственно-розовой становясь свинцового цвета лавы, той, где подрастают красные скальные крабы. И, не отрывая взгляда от игуаны, Калибан, тоже видевший, когда отгремели громы и отвыли свое ветра бури, утонувших моряков, свалившихся с луны, когда время пришло. Их странные одеянья мокры и черны, струятся подобно лозам по костлявым ногам и рукам их, а ноги застегнуты в промокшую насквозь кожу.
      31
      Николай отплясывал куклой на дергавшихся струнах, извивался угрем, скакал полоумным, аки фермер на духов день, пьяный и счастливый, индеец, топочущий в пляске призраков, балаганный негр, спешащий перепихнуться побыстрее, только что вылупившийся бес, гоняющийся за лютеранскими девицами.
      Саманта тоже пустилась с ним в фокстрот Матта с Джеффом -- с примесью чего-то мексиканского. Музыка доносилась снаружи, от Братьев Грэй. Гуннар с Эдит накрывали во дворе ужин.
      -- Господь делает скидки молодым, сказала Эдит. Благо, на нем еще есть одежда.
      32
      Испытывая дружеское расположение к бурному приливу георгинов за окном, где день стоял высоким коробом плотного и перпендикулярного света, Николай, наклонившись, начал раздеваться. То был свет далекой глухой фермы, где-то между кухней и амбаром, с цыплятами, колодцем, старым кирпичом с войлоком мха по углам и под деревьями. Бабочки, пчелы, мошкара.
      -- Твой двор -- это ферма на Фине, знаешь? Стаскивая с себя джинсы, он беззвучно выкрикнул в пустой воздух: Я -- Бэтмен.
      На кофейном столике лежала новая книга, эссе о Витгенштейне, под редакцией Яакко Хинтикка.
      -- Который в своей частной жизни -- северный олень. Ты же бюст Витгенштейна сделал, правильно? Длинная шея и таращится. В кожаной куртке на молнии.
      Трусики спущены, он пощекотал себе кончик пениса, в улыбке -- младенческая невинность. Планшет, цветные карандаши.
      -- Сегодня рисуем. Подтяни трусы, носки не снимай, рубашку долой. Прическа сегодня у тебя очень славно испорчена. Свет великолепный, как ты заметил. К тому же, по причинам, лезть в которые мне, возможно, не следует, ты мил и счастлив, и доволен собой.
      -- Я счастлив просто от того, что я здесь, Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, Лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля, Ню-Карлсберг-Глиптотек и чего еще только нет, но тут -- мое самое лучшее место.
      33
      -- Нас, скульпторов, время не интересует, следовательно, у нас нет языка. То, что мы с критиками говорим о скульптуре, обычно -- свиные помои.
      -- Картофельные очистки, сусло и пахта, сказал Николай. Я такое видел. Пробовал. На спор с моим двоюродным братом с фермы. Свиньи, знаешь ли, -разборчивые едоки.
      -- И прекрасные твари, к тому же.
      -- Полусобаки, полубегемоты.
      КОРЧАК ЙОЗЕФУ АРНОНУ
      Тебе не кажется, что я похож на старое дерево, в котором множество детей играют на ветвях, как птицы? Я пытаюсь исключить из своих мыслей все преходящее, пережить заново все, что когда-либо испытывал молчанием в молчании.
      35
      Саманта сбрасывает шаль и скидывает с ног туфли.
      -- Что же мы будем делать, когда ты окончишь Ариэля, и у нас больше не будет Николая, некому больше показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?
      -- Ну мне ведь можно будет просто так забегать, правда?
      -- У меня еще есть группа Корчака, отвечает Гуннар поверх жужжания шлифовального диска. Да и другие идеи у меня есть. А потом, если бы мне захотелось, я мог бы и приревновать.
      Саманта целует Николая в рот.
      -- Я видел, говорит Гуннар.
      -- Я влюблен, говорит Николай.
      36
      Отлив плечом к плечу у писсуара возле Луга, уводящего к Крепости, Миккель и Николай ухмылялись друг другу с выражением чистейшего идиотства.
      -- Бывают дни, сказал Миккель, когда меня только наполовину возбуждает, понимаешь? Как будто я взрослый, и какого-то гормона не хватает, но большую часть дней я просыпаюсь и обнаруживаю процветающий крепкий хуй, который будет тыкаться мне в ширинку весь день, мычать что-то себе под нос и туже накачивать мне яйца. У тебя тоже так?
      -- Как бы не хуже.
      -- Сегодня у меня перегруз гормонов. Почему утки живут тройками? Два селезня и хохлатка. Один у нее запасной? Или там один селезень, а другой его приятель?
      Они шли, сталкиваясь плечами, по дорожке за полковой часовней к бастионам.
      -- Здесь Къеркегор, бывало, ходил, сказал Николай, один круг за другим натаптывал. Мне как-то это Гуннар рассказал. Еще он сказал, что знал меня только как пацана, который приходит вовремя, позирует голышом, болбочет какую-то вежливую чепуху и уходит. Прогулка -- вот как можно узнать людей по-настоящему, сказал он, поэтому мы приехади сюда. Сказал, что ему нравится свет, деревья и спокойствие.
      -- И Николай.
      -- Вот тут отец объяснял Нильсу Бору, как работает дерево, фотосинтез и вода по корням, и все дела, а маленький Нильс ответил: Но, Папа, если б такого не было, это было бы не дерево. Я Гуннару нравлюсь? Мнэ. Я выгляжу так, как он думает, выглядел Ариэль.
      37
      -- Группа Корчака будет в бронзе. С камнем нужно точно знать, что у тебя выйдет там, где Николай-Ариэль внутри, и я это знаю, и должен броситься на него сразу.
      На Гуннаре -- только теннисные туфли и американская бейсболка, его нагое тело все запорошено мраморной пылью.
      Промышленные сине-желтые рабочие перчатки, молоток, долото.
      -- Поэтому ты позировал, чтобы я открыл себя в камне, это у нас уже позади, чтобы довел и cгладил, а это начнется завтра. К вечеру все уже будет готово. Я встал сегодня утром, и он стоял у меня перед глазами, я руками его чувствовал, тысяча решений уже принята.
      -- Ни фига себе.
      -- Вот именно -- ни фига себе.
      -- Мне с тобой остаться? Можно посмотреть будет?
      -- Дай-ка мне вон те очки с полки. Здесь будет много пыли, когда я вопьюсь в эту ебучку мотопилой. Саманта принесет марлевые респираторы и бутерброды. Эдит у сестры гостит. Перед уходом что-то буркнула насчет идолов. То есть, она думает, что когда я работу заканчиваю, то распаляюсь до безумия.
      -- Ух ты.
      -- Ну, может, еще одного маленького датчанина сделаю помимо Ариэля, тут раз плюнуть. Тащи веник с совком, будешь мусор в мешки складывать. Вон в те, бумажные, а потом аккуратно выставишь их в переулок. Но сначала найди проволочную щетку.
      Прилежание Николая, на Гуннара только поглядывает.
      -- Когда же ты начал, Гуннар? Вчера в глыбе были мои голова, плечи, и руки и ноги снаружи, а ты делал за спиной мою задницу. Теперь примерно половина камня, в котором был я, -- на полу, а между руками и телом у меня дырки, и между коленками, и уже видно, какие у меня будут ноги.
      -- Сегодня в шесть утра. Отпугнул Эдит примерно в полвосьмого цитатами из Писания. Саманта объявилась примерно в девять, сварила кофе и подверглась выебке.
      -- Хочешь еще кофе сварю? Меня тоже заводит, когда я позирую.
      -- Можно себе вообразить, что когда Шекспир писал свою пьесу и репетировал ее, а также, возможно, играл в ней, в своей великой душе был далеко не лютеранином-шведом.
      -- Когда я в первый раз здесь побывал, то яйца потом у меня были тугие, как зеленые дички, а моего ручного братишку всего колотило.
      -- Очки. Я слышу, Саманта пришла. А ты дважды сдрочил, задыхаясь и мыча.
      -- Четырежды. Я уже не ребенок. Хо, Саманта.
      Саманта, куртка наброшена на голову, мокрая.
      -- Льет, как из ведра -- шведского. Не улицы, а реки. Николай! Ты считаешься, конечно. Гуннар -- не от мира сего, когда на него работа припадком находит. Когда он на полной скорости трудился над Георгом Брандесом, мне приходилось два дня кормить и его и напоминать, чтобы пописал. Очаровательный курбет: Николай практически неузнаваем в одежде, а Гуннар примерно такой, каким и родился. Напоминает мне коня, которого я видела в паддоке в Рунгстед-Кюсте. Он был единственым джентльменом среди кобыл, высунул полуметровую елду и куролесил там взад-вперед, только бы кто-нибудь на балёху позвал.
      Тихие хиханьки, лицо Николая.
      -- Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая -- там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.
      -- А у меня их нет.
      Николая внезапно обнимают, целуют в губы.
      -- Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.
      Легкий дождик. Кофеварка -- такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.
      Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.
      Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.
      Он слушал шум дождя. Сочинял отчет о том, что произошло, чтобы потом рассказать в шалаше.
      Едва успел он расстегнуть пуговицу на штанах и дернуть молнию, как услышал, что по лестнице вниз мягко скачет Гуннар.
      -- Вот пиво, произнес он. Кофе, я вижу, варится. Ты же член семьи, надеюсь, ты это знаешь. По крайней мере, теперь -- точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.
      -- Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.
      -- Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он -- Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он -- свободен.
      Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.