Торжество жизни

      Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.
      Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.
      - Пойдемте, мой юный друг, - сказал профессор. - Я прочел ваши тезисы и, надо признаться, они меня порадовали, хотя кое в чем я с вами не согласен. - Они не спеша спустились по широким ступеням института и направились через площадь к Кировскому мосту.
      Был одиннадцатый час вечера, но небо все еще оставалось светлым, жемчужно-пепельного оттенка. С высоты моста Нева казалась застывшей - она вобрала в себя бледные отблески неба и сама серебрилась, широкой полосой уходя к Ростральным колоннам. На северо-западе вода меняла свой цвет: над ней низко нависло красное, с желтизной небо, прочерченное удлиненными черными облаками, и на реку ложились тревожные отблески. Трубы далеких заводов, дома и деревья Петроградской стороны, а в особенности устремленный ввысь шпиль Петропавловской крепости вырисовывались черными четкими силуэтами на фоне неугасающего заката.
      Все это - феерическая игра теней и света, особый, какой-то необыкновенно возбуждающий влажный воздух, классическая простота широких проспектов - было таким волнующим, таким прекрасным в своем сочетании, что Степан явственно ощутил, как дерзновенной силой наливаются его мускулы, проясняется мозг, возникает чувство небывалого, воодушевляющего подъема.
      Профессор Климов то задумчиво-грустно, то удовлетворенно посматривал на знакомые места - это были его друзья детства, свидетели многих счастливых и печальных дней.
      Недалеко от памятника "Стерегущему" профессор остановился и, сняв шляпу, долго смотрел куда-то в глубь парка.
      - Там немецкий снаряд убил мою жену... Мы с ней прожили тридцать четыре года, - сказал он тихо,
      Они проговорили до поздней ночи, и Степан ушел от профессора Климова ободренным, уверенным в своих силах. Профессор почти во всем поддержал его идею о возможности создания противораковых живых вакцин. Разногласия, о которых упомянул профессор, были незначительными и касались, главным образом, методики исследования, которую Степан освоил еще недостаточно хорошо. Зато Степан получил ряд таких ценных указаний, которые невозможно найти ни в одном учебнике. Это - данные наблюдений самого профессора Климова, результаты многолетних наблюдений, все еще не обобщенные и не сведенные в стройную систему.
      - Да, действительно: великие идеи носятся в воздухе, говорил профессор Степану. - Представьте себе, что и у меня когда-то давно возникла мысль, подобная вашей. Но у меня нехватило времени разработать эту идею до конца, практическая работа заслонила ее... И все же я терпеливо собирал факты, думая о том, что если не я, так кто-нибудь другой использует их на благо человечества... Я уже стар и чувствую, что мне долго не прожить - после смерти сына и гибели жены мое сердце надорвано. Вы молоды, сильны, энергичны - вам и карты в руки...
      Он протянул объемистую папку, аккуратно перевязанную ленточкой:
      - Вы молоды, может быть, даже чересчур молоды и неопытны, но я верю вам. Возьмите это, прочтите, вдумайтесь. Я не буду говорить, как эти записки ценны для меня, но не думайте, что здесь откровения апостола. Записки я даю всем, кто интересуется этим вопросом, но еще ни один человек не разгадал того, в чем бессилен я, . ни один человек не извлек из них никакой пользы.
      Выйдя из квартиры профессора Климова, Степан повернул в первый же переулок. Он был настолько возбужден, что и не думал о сне. Да в сущности белая ночь - не ночь. Это короткие сумерки, прозрачный рассвет и вновь свежее, солнечное утро.
      Он шел по незнакомым улицам, пристально вглядываясь в дома.
      Вскоре Степан увидел знакомое по фотографиям здание Зимнего дворца и хотел пройти к нему, но огромный Республиканский мост вдруг вздрогнул, средний пролет медленно и плавно поднялся, и трамвайные рельсы уперлись прямо в небо. Это было странное, необыкновенное зрелище.
      Сверху, от Кировского моста, спускался огромный пароход, вершины его мачт проплыли над вздыбленным пролетом, прозвучал низкий торжественный гудок.
      Степан проследил, как пароход скрылся за мостом лейтенанта Шмидта и медленно пошел к Неве. Он сел у самой воды, у большого гранитного шара, и развязал тесемки папки профессора Климова.
      Аккуратно подшитые, пожелтевшие от времени листы вызвали у Степана благоговейное чувство. Вот вырезка из "Медицинского журнала" за 1903 год. "...Больной М. И., 42 лет, после удаления раковой опухоли заразился рожей и благополучно перенес ее. На протяжении восьми лет признаков рака у больного не обнаружено".
      Под статьей стояла подпись: "Ординатор В. С. Климов".
      Вот он, источник той небрежно цитированной фразы, которая встречалась во всех учебниках!
      Дальше шли истории болезней, в которых подтверждалось существование микробов, разрушающих раковые клетки, приводились описания интересно проведенных опытов, выдвигались предположения и гипотезы и, - надо отдать профессору справедливость, - рядом с положительным, подтверждающим материалом, был подшит отрицательный, который последовательно разрушал стройные, но уязвимые теории профессора Климова. Он намеренно подбирал наиболее противоречивые истории болезней, как бы предоставляя кому-то решать, почему именно больной М. И., 42 лет, выздоровел, а больной Ф. П., стольких же лет, в такой же стадии болезни умер.
      Поля рукописи были испещрены .заметками, и Степан по ним мог судить, что Климов всю жизнь работал над этими записками: пометки были сделаны разными чернилами, в разное время некоторые из них даже с буквами ять, - но чем свежей была запись, тем более глубокие вопросы она затрагивала, намечая непосредственные задачи действия.
      На одном листе Степан прочел пометку, сделанную дрожащим почерком: "А не имеет ли раковая опухоль таких стадий в своем развитии, когда на вирус можно воздействовать наиболее легко?"
      Конец строки был закрыт небольшим пятном розового воска, и Степан, осторожно сцарапав его, увидел дату - 14/II-42 г. - самый разгар блокады!
      Степан представил себе, как профессор негнущимися пальцами держит этот листок, как старается записать мысль, не надеясь, что слабеющая память удержит ее до завтра. Последний огарокелочной свечи вздрагивает в его руке (может быть, именно в ту секунду под окнами разорвался снаряд?) - и капелька драгоценного воска проливается на бумагу...
      Степан закрыл глаза. Маленький профессор вырастал в великого человека - пылкого и целеустремленного, самоотверженного в работе, стойкого в горе.
      А когда Степан открыл глаза, из-за Петропавловской крепости через Неву легла широкая золотая полоса - всходило солнце. Едва слышно плескалась вода о гранитные ступени причала, где-то далеко на Петроградской стороне загудел гудок, в синеве неба промчалась птицамир возникал свежим и обновленным, гордясь спокойной, сосредоточенной силой.
      И Степан вновь углубился в записки профессора Климова. Он читал их жадно, нетерпеливо, как увлекательный роман, и ему становилось ясно: профессор сделал все, кроме последнего, завершающего шага.
      Над одной страницей Степан задумался надолго. Профессор писал, что вирус малоизученной болезни Иванова имеет способность интерферировать со многими вирусами, то есть разрушать вирусы других видов в живом организме. На этом листке было множество всяких пометок и дат. Степан, потирая рукой нахмуренный лоб, засмотрелся вдаль, машинально повторяя.
      - Болезнь Иванова... болезнь Иванова...
      А вверху над ним, по площади, со звоном пролетали трамваи, шелестели шины, спешили люди.
      Ленинград проснулся.
      Глава VII
      НЕУЯЗВИМЫЙ ЧЕЛОВЕК
      Если бы Якова Яковлевича Иванова кто-нибудь спросил, что такое болезнь Иванова, он удивленно пожал бы плечами. Скромный врач не мог бы даже предположить, что его именем впоследствии назовут одну из редчайших и интереснейших болезней, с которой он сталкивался несколько раз в своей практике и описал в одном из номеров Петербургского медицинского журнала.
      Но Иванов умер за несколько лет до рождения Степана Рогова, а болезнь Иванова исчезла в стране, и о ней знали лишь немногие специалисты по кожным заболеваниям.
      Профессор Климов рассказал Степану все, что знал об этой болезни.
      В январе 1916 года в Новгородский военный госпиталь, где Виктор Семенович Климов работал хирургом, был привезен израненный солдат по имени Петр Трифонов, уроженец Архангельской губернии. Его с трудом спасли от смерти и оставили при госпитале - у Петра Трифонова на всем белом свете не было ни единой души. Кривой на один глаз, хромой на обе ноги, с одной рукой, на которой торчал страшный в своем одиночестве указательный палец, - куда он пошел бы из госпиталя?
      Это был отзывчивый и добрый человек; Виктор Семенович привязался к нему и, когда выпадал свободный час, беседовал с Трифоновым, удивляясь наивному рационализму его мышления.
      И вдруг Трифонов загрустил, начал избегать людей и однажды вечером заявил Виктору Семеновичу, что ему, Петру, осталось недолго жить. Он поднял рубаху, и Климов увидел, что все его тело испещрено мелкими разноцветными пятнами, которые при некотором воображении можно было принять за крестики. Испуганно разглядывая свой поджарый живот, Петр говорил глухо:
      - Ну вот, доктор, ваше благородие, мне и конец. Это антихристова печать...
      Крестики вскоре слились в один сплошной мраморный с прожилками цвет, и Трифонов немного успокоился. Никаких болезненных симптомов он не ощущал, напротив: раны, которые долго не заживали, вскоре затянулись, и вообще самочувствие его начало быстро улучшаться, но все тело покрылось затейливым разноцветным рисунком.
      Виктор Семенович Климов и его друг - молодой врач Введенский - заинтересовались странной болезнью, которая, видимо, не прекращалась, так как рисунок на теле больного непрерывно изменялся и через известные промежутки времени шелушилась кожа. Бактериологические исследования не дали положительных результатов - микроб "мраморной болезни" не был найден. Но Климов не сдавался: он был сторонником микробной теории заболевания и, желая доказать, что "мраморная болезнь" заразна, сделал себе укол водного раствора растертых чешуек кожи Трифонова. В тот же день и его друг, утверждавший, что эта болезнь нервного происхождения, сделал то же самое. Вскоре Введенский убедился, что болезнь заразна: на его теле появились такие же разноцветные пятна, как у Трифонова, а Климов сделал себе повторный укол.
      Но его организм не воспринимал заболевания, не заболевали и другие врачи-добровольцы, желавшие исследовать "мраморную болезнь".
      - Вы представьте себе, - рассказывал профессор Климов Степану, - чего я только ни делал. На протяжении месяца я брал у Трифонова по пяти кубиков крови и переливал себе. Он терпеливо переносил все, так как знал, что это нужно для науки. Я проделал все, что мог, но не заболел. Даже наоборот, случилось необъяснимое чудо: я вылечился от туберкулеза. Да, да, у меня с детства были слабые легкие, к тому же голодные годы студенчества, переутомление во время работы в госпитале, ну, словом, к тому времени у меня едва не начался открытый процесс... И представьте себе: я почувствовал, что состояние моего здоровья с каждым днем стало улучшаться. Легкие и сейчас у меня хорошие. Теперь, когда медицина шагнула так далеко, я объяснил бы это явление целебным действием перелитой мне от Петра Трифонова крови, но тогда я ничего не мог понять...
      Профессор Климов умолк и, закурив трубку, стал смотреть в окно. Наконец, он повернулся к Степану, и Степан в его взгляде прочел, что не переливание крови подразумевал профессор, говоря о своем чудесном исцелении, - таким способом еще никто в мире не излечивался от туберкулеза.
      - А что же ваш друг Введенский?
      Профессор грустно покачал головой и, порывшись в ящике стола, протянул Степану фотографию молодого красивого человека с внимательными, добрыми глазами.
      - Вот видите, такимон был до болезни. Увидев обезображенное лицо Введенского, невеста отказалась от него, и он стал яростным микробиологом. Он проделывал над собой такие опыты, что и сейчас страшно вспоминать. В то время вспыхнула эпидемия сыпного тифа, и академик Федоров начал работу над противотифозной вакциной. Володя Введенский многократно пытался заразить себя сыпным тифом, но все безуспешно... Тогда он начал прививать себе самые ужасные болезни: чуму, сибирскую язву, холеру - и не заболевал. Он стал каким-то неуязвимым человеком - болезней для него не существовало. Сейчас я готов объяснить это чем угодно: могучим врожденным иммунитетом, взаимодействием вирусов, - но в то время я ничего не понимал. Вот тогда-то я и поставил огромный вопросительный знак, на который вы обратили внимание.
      Профессор взволнованно затянулся, не замечая, что трубка давно погасла, и помолчал. Степан в нетерпении готов был крикнуть: "Ну, дальше, дальше, профессор!"
      - Да... так вот... Он приходил ко мне весь исколотый, бледный. Это было в восемнадцатом году, здесь, в этой комнате... Потом он исчез, а много позже я узнал, что на Украине действовал красный партизанский отряд Мраморного. По описанию я понял, что его командиром был именно Введенский... Я отыскал человека, который собственными руками похоронил его неподалеку от Харькова. Оказалось, что "неуязвимый человек" Владимир Введенский умер от гриппа-испанки.
      Вскоре я потерял след и Петра Трифонова. Я заболел сыпным тифом, меня эвакуировали из Петрограда, и я так и не мог узнать, куда он исчез, мой необыкновенный пациент.
      Но опять же - это было позже. А в тот период, когда Володя Введенский торжествовал свои первые победы над болезнями, мне в голову пришла дерзкая мысль: вирус "мраморной болезни" - теперь я уверен, что это вирус - очень трудно прививается на живом организме, но если уж приживется, то убивает все прочие микробы.
      Болезнь прервала мои опыты. В двадцатом году, когда я возвратился в Петроград, Трифонова там уже не было.
      В том же году я отыскал Якова Яковлевича Иванова - один из моих друзей случайно встретил его заметку о "мраморной болезни" в "Медицинском журнале".
      Профессор Климов кивнул за окно:
      - Недалеко отсюда, на Бассейной, была его квартира. Я пришел к нему и рассказал все. Он подтвердил симптомы, но разрешить моих сомнений не мог, ибо и сам достоверно не знал ничего, к тому же был тяжело болен и вскоре умер.
      Так замкнулся необычайный круг. В память Якова Яковлевича я назвал эту болезнь болезнью Иванова, описал ее и просил всех врачей, которые столкнутся с ней, сообщить мне. Никто не отозвался. А жаль... Я очень рад, что вы заинтересовались именно этим вопросом, казалось бы, не имеющим никакого отношения к проблеме рака.
      Степан был потрясен. Долго сдерживаемое возбуждение неожиданно прорвалось, он вскочил и, подбежав к профессору, схватил его за руку:
      - Профессор! Да ведь это же гениально! Использовать борьбу одних видов микроорганизмов против других. Именно это подразумевал Илья Ильич Мечников! Вы были на грани открытия средства против многих болезней, может быть даже против рака!
      Профессор грустно покачал головой и благодарно посмотрел на Степана:
      - Да, да, было время, когда я и сам так думал. Я собрал большое количество препаратов тканей больного, его выделений, крови, все это я сохранял в запаянных ампулах, словно предвидя, что будет изобретен электронный микроскоп... Но все погибло в том же девятнадцатом году.
      Профессор умолк и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Он, видимо, вновь переживал свою дерзновенную юношескую мечту о могучем бактериологическом средстве против болезней, вспоминал горечь разочарований, неудовлетворенность, сознание бессилия перед заколдованным кругом фактов. Медленно поднявшись и протянув Степану руку, он сказал:
      - Ну, до свидания, дорогой друг. Мои записки можете оставить у себя, я чувствую, что они попали в надежные руки. Но я вас очень прошу: не делайте поспешных выводов, не развивайте никаких теорий до тех пор, пока не узнаете чего-либо достоверно... Все, что я вам рассказал, можете трактовать как вам угодно. Возможно, я во многом ошибался, приписывая болезни Иванова не свойственные ей функции.
      Это было далеко не лишнее предупреждение: Степан уже развил в своем воображении фантастическую теорию создания некоего "универсального антивируса", основанного на болезни Иванова. Слова профессора отрезвили его. Степан вспомнил, что профессор полстолетия вынашивал эту мысль, так и не сумев ничего добиться.
      И, как несколько дней тому назад, Степан опять рассеянно брел по улицам Ленинграда, беспрерывно повторяя два слова:
      - Болезнь Иванова... болезнь Иванова...
      Был выходной день, с Финского залива дул приятный освежающий ветерок, прохожие куда-то спешили с веселыми, счастливыми лицами. Степан поддался общему настроению и тоже заспешил, улыбаясь сам не зная чему. У Исаакиевского собора он остановился, засмотревшись на массивные колоннады, дерзко брошенные вверх искусной рукой зодчего, пораженный стройностью и гармоничностью исполинского здания.
      Какой-то прохожий беззлобно пошутил:
      - Шапка упадет! Вы бы, товарищ, поднялись наверх - оттуда лучше видно.
      Степан обрадовался совету: посмотреть на Ленинград с высоты птичьего полета было его мечтой. Он долго поднимался по крутым лестницам и, наконец, под куполом собора вышел на верхнюю площадку. Внизу раскинулась величественная панорама города.
      Вдруг чей-то голос произнес восхищенно:
      - Красиво, шорт возьми!
      Степан обернулся и чуть не вскрикнул. Перед ним стоял человек в форме моряка английского торгового флота. Лицо и руки моряка были покрыты сложным рисунком, состоявшим из разноцветных пятен.
      Это было неправдоподобно: из миллиона людей встретить именно того, кто нужен. Но это было так, и Степан, не удержавшись, прошептал:
      - Болезнь Иванова!!!
      Глава VIII
      ЛЮДИ ЖЕРТВУЮТ СОБОЙ
      Лена прибежала в слезах.
      - Семен Игнатьевич! Пятый и седьмой передают, что заболели Свиридов и Купчик... Ну что делать? Что же делать?
      - Что делать? - профессор Петренко встал и резке отодвинул стул. - Продолжать исследования, вот что делать! И предупреждаю вас, товарищ Борзик, - если вы не возьмете себя в руки и не прекратите хныканье, я отправлю вас домой с первым самолетом. Стыдно! Ведь вы комсомолка! Вспомните, какой ценой далась победа над таежным энцефалитом: три года напряженной работы в тайге - и не в таких условиях, в каких мы сейчас находимся! В борьбе за спасение человеческих жизней от энцефалита погибли талантливые ученые Померанцев, Каган и Уткина. Если требуется - люди жертвуют собой! Но пока что да и вообще - жертвы не нужны. Мы должны победить!
      В первый раз Таня Снежко и Лена Борзик видели Петренко таким рассерженным. Он побледнел, у него нервно подергивались уголки губ. Но он сразу же овладел собой и сказал уже иным тоном:
      - Идите, Лена, и запросите детально Свиридова о возможных источниках инфекции. Ведь надо же в конце концов выяснить этот проклятый вопрос... Таня, продолжайте исследования!
      И вновь Лена ушла в радиорубку, вновь кричала в микрофон охрипшим голосом привычное: "База слушает" - и записывала сводки групп действия, но все это она делала машинально. У нее в ушах звучали слова: "Стыдно! Ведь вы комсомолка!... Если требуется - люди жертвуют собой!"
      "Семен Игнатьевич прав, прав! - думала Лена. - Я ничтожная девчонка, я недостойна быть комсомолкой!"
      Она вспомнила, как три дня назад во время ночного дежурства не выдержала и заснула у лабораторного столика; вспомнила, что каждый день по многу раз повторяла: "Ах, что же делать?", что сомневалась, удастся ли добиться чего-нибудь, и жаловалась Тане: "Надо пригласить на помощь бригаду из Академии наук!"
      Прислонившись щекой к радиоаппарату, девушка заплакала горько, навзрыд, но сразу же спохватилась и, все еще всхлипывая, закричала в трубку:
      - База слушает... Записываю, передавайте!
      Доцент Свиридов ничего утешительного сообщить не мог.
      А на следующий день Таня Снежко, как всегда после дежурства в радиорубке, зашла за Леной. Но в лаборатории Лены не оказалось, не было ее и дома. Сотрудники вспомнили, что Лена ушла, когда лишь начало темнеть, и с тех пор не возвращалась.
      Лена Борзик исчезла.
      Думали, что она забралась в какой-нибудь укромный уголок и заснула, но все помещения были пусты. Долго ходили у болота, бродили по опушке, аукали, звали - никакого ответа.
      А Лена в это время сидела полуобнаженная в густых зарослях и плакала. Слезы катились по щекам, но она их не вытирала. Ей казалось, что уже ничего не нужно, что пройдет еще несколько часов - и она заболеет неизлечимой "болотницей", но зато послужит науке. Комары облепили ее всю, тело чесалось невыносимо, на коже появилось множество волдырей, но Лена не чувствовала боли. Она все терпела, решив, что приносит себя в жертву. Ей было жаль не себя, а Мишу Абраменко. Ну что он, бедный, будет без нее делать?
      Именно Миша Абраменко и нашел ее в кустарнике, когда на рассвете примчался с попутной машиной на базу.
      Было странно видеть спокойного, уравновешенного Мишу таким растерянным и жалким. В ответ на его трогательные расспросы Лена твердила:
      - Ничего, ничего, Миша... Мне не больно... Надо же узнать, отчего заболевают "болотницей".
      Профессор Петренко об этом происшествии узнал рано утром. Ночью у него было совещание тройки в Златогорске. Таня по радио рассказала ему все подробно, и он за дорогу успел остыть, а то досталось бы Лене за глупый самовольный эксперимент. Он и теперь вошел в комнату с твердым намерением заявить Борзик об ее отчислении из состава экспедиции, если дело окончится благополучно, конечно. Но, едва взглянув на Лену, он понял, что было бы непростительно жестоко сказать ей об этом сейчас.
      - Что ты наделала, глупышка! Кто же теперь будет сменять Таню? Ведь нам дорог каждый человек. Ну, расскажи хоть, какие ты делала наблюдения.
      Оказалось, что Лена решила установить, действительно ли "болотница" переносится комарами.
      - Ну, а если не комарами, сможешь ли ты сказать, отчего заболела? Ах, глупышка, глупышка!
      Лена отделалась легким насморком да несколько дней была вынуждена класть примочки на искусанную кожу. Из состава экспедиции ее не отчислили: профессор Петренко понял, что в данном случае виновен он сам. Если бы он объяснил практикантам их обязанности как следует, Лене не пришла бы в голову эта глупая затея.
      Однако Лена кое в чем помогла: на ее теле были найдены клещи, довольно редко встречающиеся в этой местности, которые до сих пор подозревались как вирусоносители. Теперь вывод напрашивался сам собой: клещи, как и комары, "болотницу" не распространяют.
      В небольшом поселке в глубине тайги эпидемиологическая экспедиция тщетно бьется над загадкой "болотницы", а в Ленинграде происходят события странные и немаловажные для всех героев нашей книги.
      Неправдоподобна случайная встреча с человеком, которого не знаешь и который очень нужен. Но случилось именно так: Джон Кэмпбелл, добродушный боцман английской шхуны "Медуза", оказался человеком общительным и разговорчивым. Он рассказал Степану, что заболел давно, еще в 1943 году, во время рейса из Америки в Советский Союз. Джон считал, что всему виной было виски, боченок которого он со своим другом-коком сумел спрятать при погрузке, а также страх перед ежедневными нападениями немецких подводных лодок и самолетов-торпедоносцев.
      - Как бы то ни было, - разглагольствовал он за кружкой пива на Двенадцатой линии Васильевского острова, - я стал пегим, словно тощий ободранный кролик, и корабельный врач "Вирджинии", на которой я служил, списал меня на берег, подозревая, что я заболел какой-то опасной заразной болезнью. Меня направили в действующую армию, снабдив пятидневным рационом и напутственными речами... А затем меня в составе "коммандос" вышвырнули на французское побережье, я выпустил несколько очередей из своего автомата и очнулся в госпитале. Больше на фронте я не был, но уже никогда и не смог попасть на более-менее порядочный корабль: капитаны показывали мне корму, едва завидев мой камуфляжный нос, хотя я за десять фунтов стерлингов купил свидетельство, что моя болезнь не заразна...
      Степана мало интересовали приключения боцмана. Решив приступить непосредственно к делу, Рогов заявил, что он по профессии врач и давно ищет человека, больного такой редкой и неизученной болезнью. Степан красноречиво описывал, что сможет изобрести лекарство против этой болезни и непременно вылечит Кэмпбелла.
      Боцман сочувственно кивал головой, медленно глотая пиво. Для него все было ясно: молодому седоголовому хорошо одетому врачу нужен уникальный больной - вот он, этот больной - Джон Кэмпбелл. Советскому врачу нужно десять граммов его, Кэмпбелла, крови - это сделать нетрудно. Джон вовсе не был скупым и полагал, что пролил за короля и Британию больше крови, чем они этого заслуживают, следовательно, мог поделиться и еще с кем-либо. А в отношении обещания русского вылечить его, боцмана Кэмпбелла, Джон понял, что седоголовый, попросту говоря, "заливает", чтобы не переплатить: боцман буквально на собственной шкуре узнал, что стоит лечение в Англии.
      После горячей речи Степана Рогова Кэмпбелл сказал, попыхивая трубкой, что всегда чувствовал симпатию к ученым и готов пожертвовать своим здоровьем за небольшое вознаграждение в сумме пятьсот фунтов стерлингов, то есть около пяти тысяч рублей.
      Степан оторопел, но боцман, видя, что запросил слишком много, поспешно сбавил цену вдвое.
      У Степана было всего около тысячи рублей на те два месяца, которые он собирался прожить в Ленинграде, и он, не колеблясь, выложил их на стол. Но боцман отрицательно покачал головой. Тогда Степан попросил боцмана подождать до завтра, но Кэмпбелл не согласился - "Медуза" уходила ночью.
      Степан не знал, что делать. Он поглядел в окно, как чуда ожидая появления какого-нибудь знакомого, чтобы одолжить у него денег. Но кто мог ему встретиться в Ленинграде? Наконец он огорченно развел руками:
      - Нет... сделка не состоится.
      Они простились вежливо, но холодновато.
      Едва лишь Степан Рогов скрылся за поворотом улицы, Джон Кэмпбелл крякнул от досады. Боцман до последней минуты надеялся, что седоголовый, как и подобает солидному покупателю, немного поломается, но все же возвратится и набавит рублей пятьсот. Пусть у врача нет с собой денег, но ведь он вполне свободно мог предложить дополнительно часы, например... И вот теперь все рухнуло. Тысяча рублей - более двухсот долларов!.. Выпадет ли еще когда-либо такой случай получить огромную сумму денег!.. А деньги Джону нужны, - ах, как нужны! Можно было бы обратиться к знаменитому лондонскому врачу Меджиссону и вылечиться от своей неприятной болезни...
      Кэмпбелл в тщетном ожидании простоял у пивной еще минут пятнадцать, а затем, махнув рукой, поплелся в направлении Торгового порта. Настроение у боцмана испортилось окончательно.
      Но злоключения только начинались. Возвратившись на "Медузу", Кэмпбелл решил завалиться спать. Он направился в кубрик, проклиная эту вонючую конуру, себя, пароходную компанию и весь мир. Спускаясь по трапу, Джон услышал подозрительное поскрипывание металла о металл, а вслед за этим - тонкий мелодичный звон.
      О, боцман прекрасно знал этот звук и отличил бы его от тымячи других. Так звенел отпираемый замок матросского сундучка, доставшегося Кэмпбеллу в наследство от деда.
      Джон выждал несколько секунд и вдруг резко распахнул дверь кубрика. Дик, рыжий Дик судорожно захлопнул крышку сундучка и отпрыгнул в сторону...
      Так вот кто оказался вором!.. Давно уже поговаривали, что Дик - тайный агент, попутно занимающийся мелкой кражей. Джон не хотел этому верить. Но теперь факт был налицо.
      Вытянув вперед пудовые кулачищи, Кэмпбелл пошел на рыжего Дика. А тот, оскалив зубы и повизгивая, как пес, вдруг выхватил нож. И тогда боцман рассвирепел. Он хлестал Дика по лицу ладонями - с оттяжкой, чтобы было больнее, - бил его кулаками, а в конце концов пинком ноги вышвырнул за дверь.
      Еще плохо отдавая себе отчет в происшедшем, Джон склонился над своим сундучком. Да, все в нем было перевернуто. Но заветные десять фунтов стерлингов все же уцелели. Дик просто не успел их найти.
      Боцман лихорадочно пересчитывал купюры, удивляясь, что они стали почему-то мокрыми и скользкими. В кубрике было полутемно, поэтому Кэмпбелл не сразу понял, в чем дело. Он придвинулся ближе к иллюминатору и ахнул: деньги были в крови, и теперь их никто не возьмет!
      Боцман тупо смотрел на окровавленные бумажки, а затем машинально перевел взгляд выше, на свою руку. По кисти стекала струйка густой, темной крови, а чуть ниже локтя на матросской куртке виднелся порез. Значит, Дик все же пустил в дело нож! Потеряв всякое самообладание, Кэмпбелл ринулся в погоню за Диком. Но где там! Того уже и след простыл.
      Царапина казалась пустячной, но кровь все шла и шла. Она просаливалась сквозь марлевую повязку и капала на пол. А Джон сидел и считал эти капли. Если бы продать эту кровь можно было бы стать даже богатым!
      И вдруг Кэмпбелл вскочил. Что могло быть проще: собрать сейчас несколько кубиков своей крови и отнести седоголовому. Как его?.. А, доктор. Рогофф!.. Он сказал, что работает в противораковом институте. Адрес, конечно, можно узнать.
      Боцман тотчас же отыскал небольшой пузырек, тщательно вымыл его водой и сполоснул водкой. В пузырек вошло, пожалуй, не десять, а все двадцать граммов крови, но Джон теперь уже не скупился и лишнего не запросил бы.
      Перебинтовав рану потуже, Кэмпбелл вновь сошел на берег и отправился на розыски. Онкологический институт ему удалось найти сразу же, но Рогова там не оказалось.
      Швейцар объяснил, что рабочий день окончен. Адреса молодого седого врача он не знал.