Тоскин

      Оготоев утвердительно кивнул. Да, прав Кирик, прав, сам частенько сталкивался с тем, как использовали государственные машины, будто свои собственные.
      Оготоев в прошлом году ездил охотиться на зайцев. До сих пор помнит он, как весь лес на десяти кёс был набит автомашинами разных марок. Многие из них государственные: сверкающие чёрным лаком «Волги», с брезентовой кабиной «газики», УАЗы, даже лимузины, опоясанные красной надписью «Скорая помощь». На болотистых, ухабистых дорогах с бесчисленными корягами, пнями долго ли искалечить машину — он видел разбитыми совсем новенькие машины. Оготоеву неловко было за этих людей, не мог он понять, как у них совести хватает!
      — Как только вошёл в свой кабинет в райсовете, — продолжал Тоскин, — звонит первый секретарь райкома.
      Ранней весной, после ухода Анастатова на пенсию, приступил к работе новый секретарь — Силянняхов, бывший учитель. Я с ним с самого начала как-то не нашёл общего языка. Некоторые объясняли это тем, что я сам претендовал на должность первого секретаря. А у меня и мысли такой не было. Когда приехал на работу Силянняхов — истинную правду говорю — я очень обрадовался. Думал, работать с молодым человеком будет легко и интересно. Но вышло не так. Он и в гостях-то у меня был всего один раз. И то очень недолго. Заспешил домой, дескать, не успел как следует обосноваться в новой квартире. Затем дважды ответил отказом на моё приглашение: в первый раз сказал, что едет в командировку, а потом сослался на болезнь младшей дочери. Пригласил его на весеннюю охоту на уток — тоже отказался: «Нет, Кирик Григорьевич, плохой я охотник, буду вам, опытным охотникам, помехой, да и дома в это воскресенье много дел». Дома у него действительно немало забот. На его руках две дочки, а жена — в Ленинграде, аспирантуру заканчивает. Он и готовит сам, и стирает. Понимая, что у такого занятого человека и в самом деле нет времени охотиться да по гостям ходить, я его отказам большого значения не придавал.
      Вот ещё одно запомнилось, вроде бы и мелочь, но… Однажды, на заседании бюро райкома, при обсуждении спорного вопроса сказал Силянняхову: «Матвей, ты ошибаешься!» Тогда, прервав меня, он заметил: «Матвей Маппырович…» Другие члены бюро, видимо, пропустили мимо ушей эту реплику, но я очень обиделся. После этого даже не пытался сблизиться с ним. «Пусть он сам набивается мне в друзья». Это и было, кажется, моей самой большой ошибкой.
      А потом ещё один разговор у нас произошёл. Звонит мне Силянняхов и к себе приглашает.
      — По какому вопросу? Сейчас у меня нет времени. Нельзя ли по телефону?
      — Необходимо, чтобы вы лично зашли.
      Голос Силянняхова был спокойный, доброжелательный. Ну что ж, надо зайти, так зайду. У секретаря райкома и председателя райсовета бывает много вопросов, которые решаются сообща. Просмотрев почту, скопившуюся с пятницы, отправился в райком.
      — Сегодня — понедельник, — сказал Силянняхов, когда, поздоровавшись, сели за стол друг против друга. Затем, подождав моего ответа, глядя в перекидной календарь, повторил: — Понедельник…
      Его слова удивили меня. Сначала даже показалось, что он шутит. Потом подумал: «А что я должен был делать в понедельник?» Нет, не было намечено никаких мероприятий на понедельник.
      — По-моему, этого никто не отрицает, — сказал я, чтобы превратить этот разговор в шутку, и улыбнулся: — Хотя и будешь отрицать, всё равно понедельник в субботу не превратится.
      — Понедельник — рабочий день, — сказал секретарь серьёзно, он явно не был расположен к шуткам. — И с утра, с девяти часов.
      Тут-то я и понял, что все эти строгие слова адресованы мне. Странно… Никогда раньше не работали строго по часам, от и до. Всяко приходилось. Иногда допоздна заседали. Едешь в совхоз — пробудешь там, не сомкнув глаз, целые сутки. Вообще, районный руководитель всегда проводит на работе намного больше времени, чем вы, горожане. Иногда и в воскресные дни занят. Что же это такое — вызвать и порицать за какие-то три-четыре часа?
      — Да, понедельник — рабочий день, — заметил я, не находя других нужных слов.
      — А вы так увлеклись охотой, что забыли об этом.
      — Да не в том дело, машина сломалась.
      — Прогул есть прогул.
      Что скажешь на это? Правильно говорит: прогуливать нельзя. Однако бывают же объективные причины. Ну, вот эта — машина сломалась. Он сам четыре дня назад уезжал в командировку в дальний угол района, несомненно, охотился на зайцев. А если бы сломалась машина, неужели не опоздал бы на работу? В таких вопросах мы — два руководителя района — должны были поддерживать друг друга. В интересах общего дела не придираться к мелочам.
      — На какой вы машине ездили? — спросил Силянняхов.
      — Вы же сами знаете, моя машина в ремонте, — ответил я, стараясь держаться спокойно. — Не я компанию сколачивал, меня самого пригласили люди, у которых было место в машине.
      — Какие люди?
      — Из райздрава.
      — На вездеходе?
      — И вездеход не помог — сломался.
      — Хирурга Сергеева вы взяли с собой?
      — Никого я с собой не брал! Меня самого взяли — говорю же вам! — Я вскочил и стал ходить взад-вперёд по кабинету. — Что это за следствие такое, а? Матвей Маппырович, я — председатель исполкома райсовета, и было бы лучше, если бы вы разговаривали со мной другим тоном.
      Силянняхов, пока я метался по кабинету, сидел молча. Затем, когда я успокоился немного, указал на стул:
      — Садитесь. Я ничего оскорбительного не сказал. А вот насчёт следствия… Это — не следствие. Секретарь райкома говорит с коммунистом. Кроме того, решаем не какой-нибудь текущий вопрос. «Кто виноват в смерти человека?» — так стоит вопрос.
      В тот момент я как будто снова услышал крики жены, не по себе мне стало.
      — В «Дабане» в пятницу вечером у пятнадцатилетней девочки начался приступ аппендицита, — продолжал Силянняхов, — а в посёлке, кроме самосвала, старой развалины, ни одной машины — все угнали охотники. На том самосвале и повезли девочку. Одолели несколько вёрст — мотор заглох. С отчаяния попытались проехать на «Москвиче», но тот сразу застрял в грязи. Куда уж в такое время «Москвичу» пройти по нашей дороге! Просят райбольницу отправить к ним вездеход, — а он с охотниками в тайге. Хирург тоже уехал на охоту. Субботней ночью меня нашли по телефону в совхозе «Таал». Той ночью всех в городе подняли на ноги — от начальника санитарной авиации до министра. И добились вертолёта. Опоздали, не смогли спасти девочку.
      — Да… печальная история.
      — Не только печальная, но и преступная.
      Пожалуй, он прав. Если вдуматься серьёзно, в самом деле, произошёл случай, могущий взволновать и возмутить каждого: обычная операция могла бы спасти девочку, а она умерла. Они там, в совхозе, тоже хороши: с тупым упорством пытались проехать по такой непролазной грязи. Узнав, что в райцентре нет хирурга, надо было сразу добиваться вертолёта.
      — Матвей Маппырович, какой прискорбный случай! Хотя ещё до прихода к вам слышал о нём, но за информацию спасибо.
      — Кирик Григорьевич, я пригласил вас не для того, чтобы информировать. Я задавал вам вопросы, так как вы — человек, имеющий прямое отношение к этому делу. Обо всём теперь поговорим на бюро. О том, что прогуляли полдня, как отправились на охоту на служебной машине, почему взяли с собой хирурга, который не должен был отлучаться из райцентра.
      — Говорю же вам, Матвей Маппырович, я никого с собой не брал, сам кое-как вклинился в чужую машину.
      — Не забывайте: вы — председатель исполкома райсовета. Вы должны были понимать, что значит для нашего района, да ещё в пору бездорожья, санитарный вездеход. Если руководитель совершает вместе с другими проступок, ответ он должен держать первым, и спрашивают с него строже, чем с других.
      Стиснув зубы, я вышел из кабинета.
      Через пару дней заседало бюро. Главному врачу райбольницы дали строгий выговор с занесением в учётную карточку. Хирург был беспартийный. Постановили передать его дело на усмотрение администрации. Она должна была решать, оставить его на работе или уволить. Мне закатили выговор. Это несмотря на то, что главный врач всячески защищал меня, принимал всю вину на себя. На бюро я молчал, сказал только: «Вину признаю». Сразу понял: бесполезно что-либо доказывать.
      — Никто из членов бюро тебя не защищал?
      — Конечно, нет. Зная мнение первого секретаря, кто посмеет противоречить?! Наоборот, все накинулись на меня. А некоторые проявили такое усердие, что начали было разглагольствовать о моём стиле работы, о моём отношении к людям, тут их остановил Силянняхов: «Это отдельный вопрос».
      Вот так, друг, не совершив никакого проступка, я схватил выговор. Некоторые из членов бюро, кто поднял руку, чтобы дать мне выговор, при Анастатове против меня слова сказать не посмели бы.
      — Сомневаюсь, — высказались бы, пожалуй.
      Тоскин молча махнул рукой:
      — Правду говорят, беда не ходит одна. После бюро пришёл домой поздно. Обхожу комнаты — пусто, словно все куда-то перекочевали. Ни вещей Даши, ни детских вещей нет… Сел у окна. Понимаю, что один остался, а поверить в это не могу.
      Не знаю, сколько времени просидел так… Слышу, дверь скрипнула. Зашла дочка Аайык. Обняла меня сзади за плечи, погладила волосы, на мою щёку закапали её слезы: «Папа, папа, не надо… не надо…» Утешала меня моя милая девочка, будто я плачу. Но не было у меня слёз. Неужели плакать из-за женщины, бросившей в трудную минуту! Нет, не плакал. Затаил злобу. Лишь детей жалко было.
      — И дочь с матерью ушла? — спросил Оготоев.
      — Ушла… Дети, они мать слушаются. Председатель райсовета — такой человек, что без конца мечется по району. Дома бываешь как гость. Где уж тут возиться с детьми! Они всё время были с Дашей… Девочка моя после этого ещё несколько раз ночевала у меня.
      Вот так и разошлись…
      Даша переехала к своей родственнице, замужней женщине. Семья у неё небольшая, а дом просторный, построили сами.
      На следующий день после работы пошёл к ней. Хозяин с женой встретили меня так, будто в семье у нас ничего не произошло. Угостили чаем, но Даша не вышла ко мне.
      Накануне всю ночь не спал, думал о ней, перебирал в памяти всё, что было за пятнадцать лет нашей совместной жизни, — и ничего такого, из-за чего можно было бы развестись, так и не нашёл. «Наверно, Даша решила немного попугать меня, — думал я. — Поговорю с ней ласково, сердечно — обязательно помирится. Тогда я тоже переберусь к ним, а нашу квартиру в это время приведём в порядок, и никто о нашей размолвке не узнает — дело-то ведь понятное, скажут: «Перекочевали, чтобы сделать ремонт».
      Для приличия посидев с хозяевами, постучал в дверь жениной комнаты. Ответа не последовало. Постоял немного, открыл дверь. Даша за столом проверяла тетради. Услышала, конечно, как я зашёл, но даже не повернулась.
      — Здравствуй, — сказал я приветливо.
      — Здравствуй…
      — Можно присесть?
      — Зачем? — и посмотрела на меня холодно.
      Всё же не терял надежды, что, услышав мои ласковые, тихие слова, смягчится. За свои сорок лет ни разу никого не умолял, не просил надо мною сжалиться. Но в этот раз решил даже и прощенья просить, и умолять свою жену, если придётся. Положение-то какое: или несколько минут унижения, или вкривь и вкось вся твоя жизнь.
      — Поговорить с тобой хочу, — сказал я.
      — О чём?
      Помедлив, отвечаю:
      — Да ты сперва позволь мне присесть.
      «Главное — не выглядеть жалким просителем», — думаю про себя и стараюсь держаться так, как подобает мужчине, степенно.
      — Садись! — Даша указала на стул, стоящий поодаль от неё, у двери. — Если ты хочешь говорить о разводе…
      — Нет, даже слышать об этом не хочу, Даша, — прервал я её.
      — Если ты хочешь говорить о разводе, — продолжала Даша, будто не замечая моих слов, — о том, что это большая ошибка с моей стороны, о том, что нет оснований для моего ухода, о том, что ты нас, — тут она горько усмехнулась, а я вздрогнул, — и меня, и детей любишь — то лучше и не начинай.
      — Нельзя же так, Даша… Опомнись! У нас и в самом деле нет причины для развода.
      И я заговорил о том, что всегда желал ей и детям только добра, только хорошего, что я готов делать для них всё возможное и невозможное. И о том, что они для меня самые дорогие люди на свете.
      Но Даша прервала меня:
      — Я же сказала тебе, не надо об этом!
      Некоторое время сидели молча.
      Теперь я решился подступить с другой стороны:
      — Про нас уже разные слухи расползаются. Я опасаюсь…
      — Что эти слухи испортят твою карьеру? А ты всю вину сваливай на меня. Если спросят, не буду отрицать, — Даша, подперев ладонью голову, смотрела в угол. — Ведь и я виновата в том, что из хорошего, скромного парня ты превратился в зазнавшегося чинушу. На многое глаза закрывала, всегда подчинялась тебе, не сумела сделать так, чтобы ты понял, что хорошо, что плохо.
      — Это ты подчинялась мне? Если бы кто слышал, как ты кричала на меня!
      — Это было потом… когда дошло до крайностей… А раньше сколько раз я просила, умоляла тебя, помнишь?! Всё это ты слушал, как слушают надоедливое жужжание комара. Тебя-то одного можно было терпеть до поры до времени, но…
      Даша взглянула на меня в упор:
      — Твои дети подражают тебе, становятся такими же, как ты. Особенно твой сын. Не уважает ни одного учителя. Со сверстниками ведёт себя надменно, обижает младших — ещё бы, он же сын председателя райсовета! У отца его такая власть, что может снять с работы любого учителя, даже директора. Да, да, сама слышала. Однажды ты именно так и брякнул. Сыну такого отца зачем же стараться? В учёбе еле тянется, а считает, что учителя нарочно снижают ему оценки. В школе у него нет ни одного товарища.
      — Ах, я и в этом виноват? А ты, учительница, почему не воспитала его хорошим? Где ты была?
      — Я же говорю, что и я виновата… Но детей, которые постоянно видят дурные примеры, очень трудно перевоспитать…
      — Так кто я, по-твоему, хулиган или вор?
      — Если бы ты был дебошир, преступник, мне было бы проще всё им объяснить…
      — Что же я, хуже их?
      — Хуже.
      — Кто же я такой, в конце концов?!
      — Ты бездушный, бессердечный чинуша, ведёшь себя словно тойон, стоящий над людьми.
      — Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?
      — Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.
      — Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!
      Даша вздохнула:
      — Тебя испортила должность. Постой, не прерывай. Если спросил, так уж послушай, потерпи… Теперь я точно знаю: должность твоя высокая испортила тебя, не справился ты с ней по другому — нравственному — счёту. Ты стал глухим и слепым, как камень. Работал ты и вправду много, не щадил ни себя, ни других. Но ведь ты делал всё это лишь для собственного благополучия.
      — «Лишь для собственного благополучия» старался выполнить план заготовки сена? — вставил я.
      — Конечно.
      — Сено я ем, что ли?
      — Сено едят коровы, а хорошие работники получают награды. Ты же всегда считал, что на тебе одном весь порядок в районе держался.
      — Спасибо…
      Ни с одним словом Даши я не согласился. Если бы я работал, как советовала она, наверняка и года бы не продержался председателем райсовета. Я ведь за весь район отвечаю.
      Каждый директор совхоза, каждый председатель сельсовета, каждый секретарь парткома, каждый директор школы всякий день требуют то одного, то другого. Там что-то ломается, тут что-то рвётся. То голодает в совхозе скот, то замерзает котельная школы. Надои молока, состояние отела, заготовка мяса, сеноуборка, хлебоуборка, заготовка пушнины… Заботы, заботы, заботы — вот и крутишься среди них. Есть ли время разбираться в личной жизни каждого, вести с каждым в отдельности доверительные, душеспасительные беседы, вникать в мелочные просьбы разных людей? И не вникаешь, отсылаешь в другие инстанции. Если отвлечёшься на мелочи, не сможешь организовать основную работу, и если не будешь командовать, принуждать, то никто и пальцем не пошевельнёт — все теперь сами всё знают, сами себе командиры. А хозяин один нужен! Хозяин! Если будешь держаться скромно, никто тебя и не послушает, даже и не обернётся в твою сторону. Тогда как выполнишь план?! Тогда-то сразу и полетишь со своего места.
      Слова Даши всё больше раздражали меня. Надо же, я, человек, не виновный ни в чём, сижу и умоляю ту, которая из-за пустяков разрушила семью, жизнь мою. Ещё и говорит: «К нашему несчастью, и ты такой». Нет! Несчастье нам всем принесла она, больше никто! Только она!
      Но вслух говорить ей ничего не стал, помолчал — будто задумался. Потом, стараясь, как говорится, быть мягким, словно печень налима, начал ласково, тепло:
      — Дашенька, столько лет вместе жили, воспитали хороших детей, не кажется ли тебе ужасным наш развод? Разве тебе не жалко прожитых вместе лет! Ты же любила меня!
      — Это прежде… Сейчас у меня в сердце не осталось ни искорки любви к тебе.
      Тут я не выдержал, вскочил как ошпаренный:
      — Надоел я тебе?!
      — Те искорки ты сам загасил. Превратил в золу и пепел.
      — Нет, ты, видно, нашла себе кого получше. Выйдешь замуж за того, кто повыше меня в должности!
      Даша уткнулась лицом в стол, остро обозначились её худые плечи.
      — Даша… — сказал я дрожащим голосом. — Прости, если виноват перед тобой.
      — Уходи, — произнесла Даша отрешённо, с каким-то даже спокойствием.
      Меня испугали не столько слова её, сколько голос. Такой голос я уже слышал. Вот так Аян бросил мне в лицо когда-то: «П-шёл прочь!..» И, словно вторя ему, снова прозвучал холодный голос Даши:
      — Больше не приходи в этот дом.
      Это было наше единственное и последнее объяснение.
      Потом, когда случайно встречались на улице, лишь здоровались еле заметным кивком головы.
      Дочка время от времени ходит сюда: пол моет, стирает бельё, готовит.
      — Ты сама приходишь или мать велит? — спрашиваю, но она не отвечает.
      Мать, видимо, посылает её. Сама-то девочка немного ленива. Однажды спросил:
      — Что говорит мать обо мне? «Такой-сякой, плохой»? Ругает, наверно?
      — Нет, — ответила без колебания.
      — Другим людям тоже не говорит?
      — Нет же, нет! — воскликнула удивлённая моими словами дочка. А она не умеет врать.
      Неожиданно большая люстра будто бы качнулась — электрические лампочки несколько раз мигнули и погасли.
      — Не удивляйся. В это время здесь всегда отключают свет, — послышался из темноты голос Тоскина.
      Загремел опрокинутый стул, потом в коридоре что-то упало с грохотом. Вскоре хозяин вернулся, заслоняя ладонью дрожащее тоненькое пламя свечи, накапал на дно стакана растаявший стеарин и водрузил свечу.
      — Мне этой весной в Якутске, — начал Кирик, — обещали дать два дизеля, завезти сюда по реке. Хозяйственники, они, знаешь, тоже с лисьим нравом. Когда к ним заходил новый председатель, сменивший меня, они, говорят, делали вид, будто впервые об этом слышат. И только обещали учесть эту заявку в будущем: тоже мне благодетели. А со мной такое не проходит: пообещали — извольте выполнить, в срок и точно — без никаких гвоздей! Если бы я был сейчас в райсовете, был бы и свет круглосуточно. А вот, полюбуйся, при свечах сидим… И вообще, посмотреть со стороны, какая-то безалаберность здесь, неорганизованность. Хозяина настоящего нет — вот что. Я было начал большую работу по племенному делу, по землеустройству, по осушению заболоченных долин, . Таким путём можно было бы добиться увеличения сенокосных угодий и улучшения якутской породы коров, известных высокой жирностью молока, морозостойкостью, неразборчивостью к кормам. Нынче что-то об этом ничего не слышно. Может статься, и то, что уже сделал, постепенно расползётся по всем швам. Подожди… подожди… посмотрим, что у них будет дальше.
      — А ты человек опытный, помог бы своими советами, замечаниями, подсказал бы, например, как получить те дизели.
      — Указали на дверь, так зачем заглядывать в окно? Пусть они сами хозяйничают.
      — Кто они?
      — Те, кто пнул меня в зад.
      — Но электричество не только им нужно!
      — В этом году планы по сенокошению и силосованию не выполнили, — словно не слыша гостя, заговорил Тоскин. — Заготовили даже меньше, чем в прошлом, засушливом году. Голосят, что дождь мешает. Если бы вовремя организовать людей, заставить их, то вполне можно было заготовить и сено, и силос, необходимые на прокорм скота до следующей весны. Недавно охотился на уток и сам видел: в поймах многих речек трава осталась нетронутой, такая густая, сочная… Весной опять побегут в другие районы, как нищие с протянутой рукой. Ничего, пусть теперь помучаются… Вспомнят ещё «плохого» Тоскина.
      Оготоев откинулся на спинку стула и вглядывался в тёмное окно, где тускло отражался мигающий неверный огонёк свечи — синеватый на черни. «Да, изменился Кирик Тоскин, — думал Оготоев, — район, за который он так болел вчера, который был для него своим, теперь ждёт трудная зима — а у него это вызывает лишь ироническую усмешку».
      Довольно долго оба молчали.
      — Кажется, не понравилось тебе, что я сказал «пусть помучаются». Я не говорю о всех. Говорю о некоторых руководителях, таких, как Силянняхов…
      — Может, пора на боковую? — сказал Оготоев. — Время уже позднее…
      — Ну и что, догор! Ночью не выспишься — днём до обеда проспишь. Ты же командировочный — сам себе хозяин. И мне тоже нет надобности вставать пораньше. Кроме того, если про Силянняхова не договорю, может быть, поймёшь меня неправильно. И сейчас тебе не нравятся некоторые мои слова — так ведь?
      Оготоев не ответил.
      — Хоть и прогнала Даша меня тогда, чувствовалось, что время на нашу семью работает, дело идёт к примирению: всё более приветливо здоровалась со мной она. Но Силянняхов не только помешал мне склеить распавшуюся семью, но и толкнул глубже в пропасть. Слышал, наверно, что меня выгнали с работы?
      — Читал в газете.
      — А что могут сказать эти две-три строчки?.. Ты вот послушай, как всё это подстроили.
      Нынче весной была районная партийная конференция. Перед конференцией на заседании бюро обо мне не было сказано ничего плохого. Так, обычные мелкие замечания. Намечали меня и в будущий состав бюро. Ну, началась конференция. Представителем обкома был на ней совсем ещё молодой человек. Когда в конце шестидесятых я работал председателем райсовета в другом районе, он был моим инструктором, короче, мальчиком на посылках, не раз обруганным мною. А вот теперь он в обкоме… Увидев меня, обрадовался, словно встретил старшего брата, обещал после конференции зайти ко мне.
      На конференции отчитывался Силянняхов. Как обычно, упомянул и о недостатках в работе райсовета.
      Ну, сперва обсудили доклад, как всегда, поговорили о выполнении планов… Вдруг берёт слово делегат от совхоза «Алаас», парнишка-тракторист. Этот стервец прямиком прошёл к президиуму и без всяких вступительных слов как пошёл трепать моё имя!
      — Кто он, этот гражданин Тоскин: председатель райсовета или старорежимный улусный голова? Товарищи, объясните мне это!
      Зал взорвался шумом и смехом. Растерявшись от такого шутовского вопроса, я тоже улыбнулся. Но парень продолжал говорить, всячески понося и черня меня:
      — Это настоящий тойон — лучше не подходи. Когда он приезжает на центральную усадьбу совхоза или на участки, люди ходят тихонько, говорят между собой только шёпотом. А он сразу проходит в контору, разговаривает только с директором или управляющим. В первые годы его работы, когда он приезжал в село, собиралось много народу: кто посоветоваться, кто с жалобой, кто уточнить размер пенсии, кто с просьбой устроить школьника в интернат. А у него для всех один ответ: «Я такими мелкими делами не занимаюсь. Обращайтесь в отделы исполкома». Прежний председатель был настоящим человеком, советовал, помогал. Все радовались его приезду. Сейчас в наслеге председателя райсовета никто не ждёт. Вот такой у нас гражданин Тоскин.
      Меня очень обозлило это его «гражданин», оно показалось мне хуже самого скверного ругательства. Делая вид, что мне всё это смешно, зашептал председательствующему на конференции второму секретарю райкома:
      — Очень уж перегибает, обратите внимание на слово «гражданин».
      Секретарь вскочил, прервав оратора, сказал:
      — Все присутствующие на партийной конференции — коммунисты. Поэтому каждого из нас надо называть «товарищ».
      Тракторист — низкорослый парень с загорелым чёрным лицом, тонкой шеей, упрямо торчащими взъерошенными волосами, — когда заговорил председательствующий, сразу закрутился, как деревянный волчок:
      — Так он мне не товарищ! И он меня не считает товарищем! Как же он будет товарищем простому трактористу, как я. Он ещё обидится на меня, если я его назову товарищем!
      Зал опять грохнул хохотом.
      — Чем плохо слово «гражданин»? Почему Маяковский сказал: «Я — гражданин…»
      — Ну, ну, ладно, продолжай! — поторопил председательствующий, решив, что всё равно его не переубедишь.
      — Так, теперь вот о чём. Эх, назову я его «товарищ Тоскин» — пусть сердится! Этот товарищ Тоскин нет-нет да и примчится на легковой к нам в поле во время посевной или уборочной: «Давайте! Нажимайте! Поторапливайтесь!» Никогда не спросит: «Как здесь живёте?», «В чём нуждаетесь?» А если отстаём от графика или не выполнен план, ругается так, что слушать тошно. Этот товарищ Тоскин… Сказать, что он совсем рта не открывает для разговора с простыми людьми, пожалуй, будет несправедливо. Например, когда попадаюсь ему на глаза, кричит: «Сколько вспахал, ?» Однажды, когда он обратился ко мне таким вот образом, я сказал:
      — Товарищ Тоскин, я, как и вы, имею фамилию — Туйаров. А звать Сергей. Даже и отчество имею — Иванович.
      Думаете, что после этого Тоскин стал звать меня по имени? Нет! Приезжает к нам и опять: «нохоо» да «нохоо». Разве таким должен быть председатель райсовета? Мне вот дед рассказывал: в старину их улусный голова ни одного человека — ни старца, ни молодого — не называл по имени, всех подряд звал «нохоо» да «нохоо». Этот гражданин Тоскин точь-в-точь тот голова. Поэтому я спрашиваю вас: он председатель райсовета или улусный голова? У меня, товарищи, всё.
      Тракторист спрыгнул со сцены в зал.
      Я посмотрел на Силянняхова, сидящего через два человека от меня. Я-то думал, что на таком серьёзном собрании, как районная партийная конференция, он непременно встанет с места и объяснит недопустимость безответственного выступления с оскорбительными выпадами в адрес руководящих работников, затем нацелит собрание на деловое обсуждение недостатков и успехов в работе. Но ему, как видно, даже понравилось выступление тракториста, он наклонил голову и что-то отмечал в блокноте.
      После тракториста, вцепившись в свои бумажки, рапортовал заведующий сберкассой. Затем на трибуну поднялся секретарь парткома совхоза «Сыырдаах» Бястинов. У нас с ним постоянно были стычки, и я однажды предложил на бюро снять его с работы. Как увидел этого здоровяка, наклонившего, как разъярённый бык, голову, по спине побежали мурашки. Все говорят, что он добрейший человек, но я что-то не помню, чтобы когда-нибудь сказал он мне хоть одно доброе слово. Оказалось, верно почуял неладное: собачий сын, даже и не упомянул о работе совхоза, с самого начала набросился на меня.
      — Судя по аплодисментам, вы одобрили выступление тракториста из совхоза «Алаас» Туйарова Сергея Ивановича. Разговор, который начал Сергей Иванович, нужно было вести намного раньше, ещё в прошлом или позапрошлом году. Есть руководители — я говорю о нашем районе, — которые, хотя и сознают, что поступают неправильно, более того, скверно, не считаются с тем, что думают об этом люди. Что греха таить, такие имеются и среди нас, руководителей совхозов и колхозов…
      Тут я отослал записку Силянняхову: «Надо прекратить неделовое, склочническое выступление, разговор следует направить на нашу общую работу, на предстоящие задачи». Силянняхов бегло просмотрел мою записку, — по-моему, даже не прочёл как следует, — сунул её в блокнот, а сам ещё с большим вниманием стал слушать, уставившись на Бястинова, мол, давай, продолжай в таком же духе.
      Ну что ж, дал ему волю, вот он и продолжал.
      Тоскин тяжело перевёл дыхание, достал папиросу, закурил. Даже при тусклом свете свечи было заметно, как дрожат его руки.
      — Вот послушай, что сказал этот демагог:
      «Если бы Тоскина своевременно критиковали, то, может быть, и этого разговора сейчас не было. Но замалчивать его недостатки и дальше нельзя. Их вы все хорошо знаете. Я приведу лишь один пример, чтобы вы поняли, как он пренебрежительно относится к людям, как принижает их человеческое достоинство. Прошлой осенью он был на нашей ферме «Урасалаах». Тогда на ферме надои молока были ещё не высоки. Об этом у нас с Тоскиным был разговор, говорили мы о причинах таких надоев, говорили об условиях труда доярок. Не хотелось мне, чтобы ненароком наш председатель что-нибудь резкое, обидное дояркам сказал. Приехали во время дойки, заходим в хотон. Доярка сидит к нам спиной, доит корову. И что же вы думаете? Тоскин, даже не поздоровавшись с женщиной, стал ей выговаривать: «Наверное, некогда тебе о коровах думать, мужики у тебя в голове!» Доярка поставила ведро на пол и не торопясь повернулась к нам. Это была самая пожилая доярка совхоза, шестидесятилетняя Харытыай Канаева. Женщина посмотрела на меня с укором: мол, какого ещё дурака привёл сюда — и ответила ему: « , думать про мужчин — боже упаси, уже десять лет прошло, как я перестала нести яйца».
      В зале загремел смех. Я посмотрел на Силянняхова, он старался выглядеть серьёзным, но в последнюю минуту и он не удержался от улыбки. У меня в груди всё клокотало от злобы, но, собрав все свои силы, я держался спокойно, даже попытался улыбнуться.