Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Дорожа интересом к нему со стороны любого человека, в наибольшей степени Распутин, разумеется, ценил внимание представителей высшей аристократии и членов царской фамилии, которое одновременно оказывалось и главным предметом распутинского хвастовства. «Прежде у меня была хатенка, – возбужденно рассказывал Григорий приехавшему к нему в гости Илиодору, – а теперь какой дом-то, домина настоящий… Вот этот ковер стоит 600 рублей, его мне прислала жена вел. кн. Н.²² за то, что я благословил их на брак… А видишь на мне крест золотой? Вот, смотри, написано „Н“. Это мне царь дал, чтобы отличить… Вот этот портрет сами цари заказывали для меня; вот эти иконы, пасхальные яйца, писанки, фонарики – царица мне в разное время давала… Эту сорочку шила мне государыня. И еще у меня есть сорочки, шитые ею»²³.

Нетрудно заметить, что, даже хвастаясь вещами, Распутин в первую очередь демонстрировал не свое материальное могущество, а свою личностную значительность, влиятельность и «обожаемость» со стороны высочайших дарителей.

Особо сокровенным предметом гордости Распутина являлась его непосредственная власть над царями. Когда в присутствии Илиодора фрейлина царицы Анна Вырубова упала перед Распутиным на колени, тот с удовлетворением пояснил: «Это – Аннушка так. А цари-то, цари-то…», «Папа-то (Николай II. – А. К., Д. К.) с трудом меня слушается, волнуется, ему стыдно, а Мама (Александра Федоровна. – А. К., Д. К.) говорит, что „без тебя, Григорий, я ни одного дела не решу; обо всем тебя буду спрашивать… <…> Если все люди на земле восстанут на тебя, то я не оставлю тебя, и никого не послушаюсь“. А царь, тоже поднявши руки, закричал: „Григорий! ты Христос!“»²⁴

Естественным продолжением духовной власти над царями являлось вполне «материальное» политическое влияние, которым «старец» Григорий также не упускал случая прихвастнуть.

Показывая все тому же Илиодору присланный от царицы проект какого-то манифеста, Распутин заметил: «Это Мама прислала мне проверить, хорошо ли написан или нет; прислали одобрить, и я одобрил; тогда они его обнародовали»²⁵. «Меня царским лампадником зовут, – говорил Григорий. – Лампадник маленькая шишка, а какие большие дела делает!»²⁶; «Мне ничего не стоит любого министра сместить! Кого захочу, того и поставлю!»²⁷; «Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю. Вот какой Григорий Ефимович»²⁸; «Все могу!»²⁹

Упиваясь своей сверхвлиятельностью, Распутин при этом относился к институту публичной власти демонстративно скептически, будучи убежденным в том, что «власть портит душу человека… обременяет ее»³⁰. «Мне самому пока незачем чего-нибудь добиваться, – заявлял Григорий. – А вот постарше стану, меньше грешить стану, тогда уйду архиереем»³¹.

Думается, здесь не было ни притворства, ни особого внутреннего противоречия. Распутин стремился не к власти как к таковой – то есть не к отправлению неких социально значимых начальственных функций, – а к возможности беспрерывно «куражиться», не испытывая при этом никаких – ни административно-вертикальных, ни социально-горизонтальных – ограничений.

«Если попытаться выразить в словах, чего, собственно, желал Распутин, – довольно точно вывела поведенческую формулу «старца» не знавшая его лично Зинаида Гиппиус, – то выйдет приблизительно так: „Чтобы жить мне привольно, ну и, конечно, в почете. Чтобы никто мне не мог препятствовать, а чтобы я что захочу, то и делаю. А другие пусть грызут локти, на меня глядя“… В душе – или в „натуре“ – такого русского странника каждое из его простых желаний доведено до размеров гомерических и вообще ничем не ограничено»³².

Если Распутин не был ежесекундно окружен чьим-нибудь вниманием, переходящим в восхищение или обожание, он не мог чувствовать себя нормально. Около «старца» постоянно «дежурили» несколько почитательниц: «Кто нежно щекотал его затылок, кто собирал крошки с его бороды, с благоговением их съедая. Многие допивали и доедали недопитое и недоеденное старцем. А он сидел в какой-то блаженной истоме, закрывши глаза»³³.

«Он всегда требует к себе исключительного внимания и очень мнителен»³⁴, – вспоминала о Распутине одна из его близких знакомых. И действительно, когда Распутин оказывался вне сфокусированного на нем внимания, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Во время проповеди епископа Гермогена, заметив, что все взоры окружающих сосредоточились на колоритной фигуре проповедника, Распутин забрался на какой-то приступок, «как-то неестественно вытянулся, положил свои грязные руки на головы впереди стоящих женщин, голову свою высоко задрал, так что борода стала почти перпендикулярно к лицу в его естественном положении, а мутными глазами он водил во все стороны и, казалось, своим взглядом он выговаривал: «Что вы слушаете Гермогена, епископа; вот посмотрите на грязного мужичка; он ваш благодетель; он возвратил вам батюшку (незадолго до этого Распутин успешно ходатайствовал перед царем за опального Илиодора. – А. К., Д. К.); он может миловать и карать ваших духовных отцов»³⁵.

Если же, несмотря на все его усилия, Распутина упорно не желали замечать, он оказывался на грани душевного срыва. Как-то раз в купе поезда, в котором находились Григорий и Илиодор, подсел некий энергичный и очень важный господин. Он показал визитную карточку председателя Государственной думы А. И. Гучкова и прибавил, что часто у того бывает. При этом знакомый председателя Госдумы и лидера партии «Союз 17 октября» (а в будущем – одного из самых яростных и непримиримых противников «распутного старца») не обратил особого внимания на активно пытавшегося вступить в разговор Григория Ефимовича, пренебрежительно назвал его «мужичком» и стал охотно беседовать с Илиодором. И тогда с Распутиным приключилось нечто невообразимое. Он страшно заволновался, заерзал на мягком диване, потом подпрыгнул, упершись руками в сиденье, влез на диван с ногами, поджал их под себя, забился в угол, засверкал яростно глазами, сбил рукой волосы на лоб, стал дергать бороду и шлепать губами: «Да, мужик! Никчемный мужик, а бываю у царей… А вот пускают, да еще кланяются!..»³⁶

Характерно, что с одинаковой силой Распутин мог обидеться на невнимание со стороны как влиятельных, так и абсолютно незнатных особ. В Царицыне он вступил в жаркую перепалку со старушкой Таракановой, у которой остановился, – из-за того, что она его не «уважила» наравне с Илиодором и Гермогеном, обнеся рукомойником: «А ведь мне цари руки моют, воду несут, полотенце, мыло… Смотри у меня. Твово чая я не буду пить. Ты меня обидела. За одними смотришь, а другого так…»³⁷

В то же время Распутин – и в собственных глазах, и объективно – не был злобным и мстительным человеком, у него напрочь отсутствовало «физиологически жгучее» стремление насолить, сделать больно обидчику, а тем более уничтожить его: «На разбойное дело – не гожусь. Не пойду на злое: у меня завсегда к человеку – жалость большая»³⁸. Добившись покаяния или извинения, Распутин тут же успокаивался. Но добиваться желаемого он мог довольно шумно и даже устрашающе. Из-за того что «московские барыньки не любят его», Распутин однажды начал что есть силы бить посуду и, по свидетельству очевидца, при этом «был страшен»: «Лоб бороздили крестообразные морщины. Глаза пылали. Было что-то дикое в лице. Казалось, всякую минуту может наступить взрыв и разразиться необузданный гнев, все сметая на своем пути». Но лишь только «барыньки» окружили его, Распутин «тут же при всех стал переодеваться. Дамы помогали ему, подавали сапоги… Он весело напевал и прищелкивал пальцами»³⁹.

Протестовал и капризничал Григорий не обязательно в форме гнева. Приревновав одну из своих знакомых, Распутин тут же потребовал чернила и бумагу, громко сетуя сквозь приступы рыданий: «Хочу все про тебя написать Франтику (то есть другой своей конфидентке – Е. Джанумовой. – А. К., Д. К.), – она поймет и пожалеет». В этом письме Распутин сообщал, что «слезы каплют», «душа стонет» и т. п.⁴⁰

Характерно, что, когда в ответ на свою бесцеремонность и наглость он встречал резкий отпор, Григорий мгновенно менялся и тут же пасовал, обнажая глубочайшую растерянность и по-женски беспомощный страх. Когда одна царицынская купчиха, которую Распутин имел неосторожность без предупреждения поцеловать, «подняла свою большую, сильную руку и со всего размаха ударила „старца“ по лицу», Григорий «опешил… побежал в переднюю», а затем и на улицу, где дожидался долгое время Илиодора, не решаясь вернуться к чаю. „Вот стерва-то, – жаловался он потом, – как она меня шарахнула“»⁴¹. В другой раз, услышав от изруганной им знакомой, что он «гадина и падаль», Распутин запустил в обидчицу тяжелым дубовым креслом, однако, увидев в ее руке пистолет, тут же завопил жалобно: «Ой! Ой! Ой! Не убей! Не согреши, подумай, вспомни. Дочку вспомни, малую свою вспомни! Пропадешь, сироту оставишь, мужа погубишь! Оставь, оставь! Спрячь! Не пугай!» Голос Распутина становился все более отрывистым и высоким, пока наконец подвергшаяся нападению женщина, к удивлению своему, не обнаружила «старца» забившимся под стол и закрывающим лицо и голову «своими пятернями»⁴².

Однако наиболее сильную реакцию, включая яркие соматовегетативные проявления, Распутин выдал в ситуации, когда его пытались шантажировать дискредитацией в глазах царя и царицы: «Пот с него… лил градом. Он не мог усидеть на месте. Потом запросился за малою нуждою. Вставал, ходил, дергался, усмехался… опять задергался, засмеялся, начал теребить и кусать бороду, сильно потеть, так что капли от пота были видны на носу и на щеках…»⁴³

Если же все складывалось удачно и Распутин оказывался в центре внимания благорасположенной по отношению к нему публики, он буквально преображался. Ненавидевший Распутина Илиодор был вынужден признать, что произносивший прощальную речь перед собравшимися на вокзале почитателями «Григорий показался мне каким-то воздушным, готовым вот-вот сняться с высокого дощатого помоста, где он стоит, улететь… Вымытые волосы его и борода, слегка развеваемые ветром, красиво метались во все стороны, как бы играя между собою и нарочно сталкиваясь. Он говорил отрывисто, твердо и звучно. Речь его дышала серьезностью и силою»⁴⁴. Умение Распутина производить впечатление на окружающих подтверждает и другой его недоброжелатель – публицист М. О. Меньшиков: «Это натурфилософ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в Писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да, сверх того, с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое»⁴⁵.

Но еще более вдохновенным и экспрессивным бывал Распутин, когда пускался в пляс. «Выпив одним духом бокал, он кинул его на пол и пошел плясать, лихо вскрикивая и гикая… Он плясал безудержно с самозабвением, в какой-то буйной стихийной радости. От топанья, гиканья, крика, звона балалаек, хруста разбитого стекла кружилось все вокруг, и туман носился за развевающейся рубашкой Р[аспутина]… Внезапно подбежав к столу, он через него на вытянутых руках поднял меня с дивана, перебросил через себя и, поставив на пол, задыхаясь, крикнул: „Пляши!“» В другой раз он «внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони: „Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима⁴⁶, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что синод, мне что Самарин⁴⁷, я знаю сам, что скажу… Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх, на х… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал!..“»⁴⁸

Присутствовавший во время распутинского танца Борис Алмазов наблюдал, как «Распутин, заложив руки за пояс, неожиданно пустился в пляс… однообразно топчась на одном месте, мелко отбивая такт правой ногой». Однако после того, как выступил профессиональный танцовщик Мариинского театра Александр Орлов, «Распутин попросил музыки и снова пошел плясать, пытаясь заимствовать „па“ и „фигуры“ у Орлова. Правда, слабо, но кое-что Распутин все же уловил и долго повторял схваченное из танцев Орлова, точно стараясь его получше уловить. А окончив свое „второе выступление“, Распутин счел своим долгом похвалить Орлова: „Хорошо, хорошо танцуешь! А я-то тебя не знал! Где танцуешь?“» Но на этом танцевальная дуэль не закончилась. После того как Орлов, хотя и более сдержанно, протанцевал все свои «па» и «фигуры» на маленьком столике, Распутин выступил в третий раз и попытался не уступить профессионалу, однако свалился со столика на пол и уже на полу «еще с большим ожесточением пустился в пляс, все время дико прыгая и приседая, пристукивая каблуками и семеня носками, приговаривая: „Расходись!.. Люблю танцевать!.. Вот так, вот так“. И, обращаясь к артисту Орлову, сказал вдруг: „Выходи… На пару. Давай меряться, кто дольше…“, после чего сразу же свалился на диван от усталости»⁴⁹.

По признанию бывшего директора Департамента полиции С. П. Белецкого, «Гришка-провидец» был «разом и невежественным, и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером»⁵⁰. Это был, по словам писателя Н. Н. Евреинова, «крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма «мужицкого пророка» (всех этих вышитых рубашек цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т. п.), но и ценность особой, подобающей „пророку“ „божественной речи“»⁵¹.

Манера речи Григория Распутина стоит того, чтобы остановиться на ней особо. Дело в том, что в 1893 году, то есть в момент своего «духовного просветления» (в возрасте двадцати четырех лет), Распутин вдруг перестал говорить простым, обыденным языком и начал «изрекать». Обыкновенно это были фразы из Писания, не связанные друг с другом, в которые вкраплялись собственные мысли. «Он говорил немного и ограничивался короткими, отрывистыми и часто даже непонятными фразами. Все должны были внимательно к нему прислушиваться, так как он был очень высокого мнения о своих словах»⁵². «Говорил он иногда непонятные фразы, не слишком заботясь об их смысле, который его поклонницы находили сами»⁵³. Распутин «разговаривал, перескакивая с одной темы на другую… Какой-нибудь эпизод из жизни, потом духовное изречение, не имеющее никакого отношения к предыдущему, и вдруг вопросы к кому-нибудь из присутствующих… Потом неожиданно уставится и скажет: „Знаю, о чем думаешь, милой…“»⁵⁴

Возникает закономерный вопрос: а не был ли Распутин сумасшедшим, то есть личностью с грубыми нарушениями всех психических процессов? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, ибо в тех случаях, когда нарочито «сомнамбулическое» поведение Распутина было ему невыгодным, он мог вести интеллектуально полноценный разговор. Так, предварительно достаточно толково и «подробно узнав все, что его интересовало касательно меня, – вспоминает Ф. Юсупов, – Распутин заговорил какими-то отрывистыми, бессмысленными фразами о Боге, о братской любви… это все тот же набор слов, какой я слышал еще четыре года назад, при нашей первой встрече»⁵⁵. Касаясь нарочито нелепого языка распутинских записок и телеграмм, адресованных царям, историк М. Н. Покровский замечает: «Не может быть, чтобы „божий человек“ не умел говорить понятно по-своему, по-крестьянски, но и ему, и его поклонникам обыкновенная человеческая речь показалась бы отступлением от ритуала»⁵⁶. «…Человеку чем непонятнее – тем дороже», – пояснял сам Григорий⁵⁷.

«Своим крестьянским умом», отмечает Д. Д. Исаев, Распутин «хорошо усваивал настроение окружающих, быстро ориентировался (преимущественно на бессознательном уровне) в ситуации, постоянно играл «на зрителей», четко нашел свое место в качестве юродивого, задача которого восклицать, стенать, бормотать, проклинать или благословлять. При этом непонятность его высказываний, разорванность и нарочитая неправильность речи каждый раз шла ему на пользу, и он этим пользовался. „Сильные мира сего“ больше всего слушают себя, чем других, и в произнесенном слышат свои мысли, намерения, проецируют их на абракадабру вещуна, а тот легко перестраивает свое поведение, чутко прислушиваясь к реакции. Театральность, демонстративность, нарочитость личности, обладающей истерическими чертами характера, благоприятствует этому в полной мере»⁵⁸.

И лишь когда ситуация требовала предельно четкого и мотивированного изложения мысли – как это было, например, в 1915 году, когда на войну призвали сына Распутина, – речь «старца» моментально избавлялась от всякого налета «эзотеризма». Дмитрий Распутин, правда, в армию все равно угодил, однако отцу удалось определить его в безопасное место: на службу в санитарный поезд к императрице.

Распутин идеально чувствовал ситуацию и, в зависимости от конъюнктуры, мог играть самые разнообразные роли. Оказавшись, например, в «приличном обществе» малознакомых мужчин и женщин, Распутин вдруг «стал совсем другим»: «Держал себя во время ужина сдержанно и с большим достоинством. Много пил, но на этот раз вино не действовало на него, и говорил, как будто взвешивая каждое слово»⁵⁹. «Он был редко (то есть на редкость. – А. К., Д. К.) внимателен, осторожен, когда того хотел, и „не спадал с тона“, как говорят артисты, ни в какие моменты своего пребывания в разных обществах и обстановках»⁶⁰. По свидетельству бывшего командира корпуса жандармов П. Г. Курлова, при встрече с ним Распутин вел себя «сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к царской семье»⁶¹.

С великосветской публикой, особенно с женской ее половиной, Распутин был совершенно иным. «Свободное обращение и фамильярный тон»⁶², «наглое высокомерие его речей, его циническая нравственная распущенность»⁶³, испытующее и слишком пристальное разглядывание окружающих, обращение ко всем на «ты» – весь этот агрессивно-плебейский эпатаж приносил Распутину в компании, состоящей из знатных особ, как правило, молниеносную победу. «Он вел себя в аристократических салонах с невозможным хамством… Он обращался с ними (аристократами. – А. К., Д. К.) хуже, чем с лакеями и горничными. По малейшему поводу он ругал этих аристократических дам самым непристойным образом и словами, от которых покраснели бы конюхи. Его наглость бывала неописуема. К дамам и девушкам из общества он относился самым бесцеремонным образом, и присутствие их отцов и мужей его нисколько не смущало. Его поведение возмутило бы самую отъявленную проститутку…»⁶⁴

Довольно быстро обнаружив «ахиллесову пяту» романтически славянофильствующего бомонда, до смерти напуганного революционными событиями 1905–1907 годов, Распутин «с особенною любовью… ругался и издевался над дворянством, называл их собаками и утверждал, что в жилах любого дворянина не течет ни капли русской крови»⁶⁵. Присутствуя впервые на обеде у графини С. С. Игнатьевой – хозяйки известного в Петербурге консервативного салона, женщины «неуравновешенной и ограниченной»⁶⁶ – и услышав, что она чем-то ему перечит (обсуждалась перспектива насильственной отправки Илиодора, в то время распутинского приятеля, в Минск), Распутин «приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил: „Я тобе говорю, цыть! Я, Григорий, тобе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя не бери, ведь все же ты баба!..“»⁶⁷

Благодаря исключительному актерскому таланту Распутину удавалось довольно долго держать в обаянии даже тех людей, которые изначально старались относиться к нему критически, а с течением времени оказывались в стане его ярых и убежденных противников.

Одним из таких людей был известный православный романтик, «мистик, аскет и отшельник»⁶⁸, ректор Петербургской духовной академии архимандрит Феофан, по рекомендации которого 1 ноября 1905 года Распутин был впервые введен в императорские чертоги. Вот как накануне царский духовник мотивировал свою роковую рекомендацию: «Григорий Ефимович… крестьянин, простец. Полезно будет выслушать его, потому что его устами говорит голос русской земли. Я знаю все, в чем его упрекают. Мне известны его грехи: они бесчисленны и большей частью гнусны. Но в нем такая сила сокрушения, такая наивная вера в Божественное милосердие, что я готов был бы поручиться за его вечное спасение. После каждого раскаяния он чист, как младенец, только что вынутый из купели крещения. Бог ясно отличает его своей благодатию»⁶⁹.

Любопытно, что, когда по инициативе начавшего было «прозревать» Феофана Распутин в 1909 году был вызван на третейский суд с участием церковных авторитетов, он сумел полностью оправдаться, доказав незадачливым судьям, что «всякий христианин должен ласкать женщин», ибо «ласка – христианское чувство»⁷⁰. Трудно даже представить себе ту степень артистизма и схоластической изощренности, которая была потребна для введения в обаяние целого консилиума профессиональных моралистов, первоначально твердо намеревавшихся командировать Распутина в монастырь.

«Он актер, но не балагур»⁷¹, – признавал один из черносотенных недоброжелателей «старца» Борис Никольский.

Игра составляла смысл или, лучше сказать, стихию жизни «отца Григория» – и в этом отношении отнюдь не являлась бесшабашным карнавальным кривляньем или же банальным своекорыстным лицемерием. Распутин умел не просто «играть роль», но и полнокровно жить ею, так чтобы никто – включая его самого – не мог бы упрекнуть его в сценической фальши.

«Мне кажется, – вспоминал уже после смерти Григория его экс-покровитель, а впоследствии лютый враг епископ Гермоген, – что раньше у Распутина была искра Божия. Он обладал известной внутренней чуткостью, умел проявить участие, и, скажу откровенно, я это испытал на себе: он не раз отвечал на мои сердечные скорби. Этим он покорил меня, этим же – по крайней мере, в начале своей карьеры – покорял и других»⁷².

Осознавал ли сам Распутин себя «лицедеем»? И да и нет. Происходило своего рода слияние изображаемого Распутиным с его сущностью. Однако в момент такого вполне искреннего и органичного слияния продолжала сохраняться неуловимая грань, отделявшая и разграничивавшая внутреннее и внешнее, сущность и изображение. Постоянная игра и смена масок не происходили абсолютно бессознательно. Весьма характерен совет, который Распутин подал Николаю, озабоченному проблемой «обуздания» излишне напористого П. А. Столыпина: «Возьми одень самую простую рубашку и выдь к нему, когда он явится к тебе с особенно важным докладом». Если верить Илиодору, «царь так и сделал», заявив обескураженному премьер-министру, что «сам Бог в простоте обитает», в ответ на что П. А. Столыпин, ясно догадавшийся об источнике внезапного царского преображения, «прикусил язык и даже как-то покоробился»⁷³.

Актерское искусство прежде всего было необходимо Распутину для психического воздействия на людей. И хотя он никогда не прибегал к усыплению и гипнозу в строгом смысле этого слова, сила внушения «старца» была весьма ощутимой. «Мне не раз казалось, – вспоминал Ф. Юсупов, – когда я смотрел ему в глаза, что… он одержим каким-то внутренним „беснованием“… „Бесноватость“ сообщает особую уверенность некоторым его словам и поступкам, а поэтому люди, не имеющие твердых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются»⁷⁴. «Сила, в нем находящаяся, – пишет Илиодор, – которую сам „старец“ называл… „электричеством“, исходит из него чрез руки, а преимущественно чрез его… глаза. Этою силою он прямо-таки покоряет себе всякую слабую впечатлительную душу»⁷⁵. «Распутин был одним из самых сильных гипнотизеров, которых я когда-нибудь встречал, – отмечает экс-министр внутренних дел А. Н. Хвостов, использующий понятие „гипнотизер“ не вполне точно, что ясно из дальнейшего. – Когда я его видел, я ощущал полную подавленность… Распутин меня давил»⁷⁶.

Существуют данные о том, что в начале 1914 года Распутин взял несколько уроков у одного из петербургских гипнотизеров, Герасима Дионисиевича Папнадато⁷⁷. Вряд ли, однако, это добавило что-либо принципиально новое в богатую и вполне устоявшуюся к тому времени палитру используемых Григорием способов суггестивного воздействия на окружающих.

Первые проявления необычайных «экстрасенсорных» талантов Григория относятся к периоду раннего детства. Тогда он – если верить рассказам его отца – являлся деревенским ветеринаром-чудотворцем и лечил «внушением» заболевшую скотину (по словам Матрены Распутиной, эти чудесные способности ее отца, правда, после смерти брата Михаила резко ослабли). Ефимий Распутин, впрочем, «считал все подобные штуки работой дьявола и, не будучи религиозным человеком, все же лишний раз крестился – вреда не будет»⁷⁸.

Сам Распутин был убежден в наличии у него особого душевного «тока». «И понял я, что во мне сила большая. Что в силе той – я не властен. Укрыть ее я не смог. <…> Господи, Спаситель мой, Ты избрал меня милостью своею аки хлебом насытил»⁷⁹.

В. Рожнов полагал, что Распутин обладал «природным даром интуитивного проникновения в психологию людей и врожденными способностями гипнотического воздействия»⁸⁰.

Здесь необходимо сделать две важные ремарки. Во-первых, правильнее все же говорить не о гипнотических а о суггестивных способностях Григория Распутина. А во-вторых, эффективными они оказывались при контакте далеко не со всеми людьми.

«Вот, мотри, я к тебе прикоснусь, что ты почувствуешь?» – обратился Григорий как-то к Илиодору. Ничего, по собственному признанию, не почувствовавший Илиодор лукаво протянул: «м-м-м-да-а!»⁸¹ Григорий возбужденно засуетился: «Вот видишь, вот видишь, голубчик; так-то и они (то есть цари. – А. К., Д. К.), но ведь я к ним прикасаюсь иначе, везде, когда бываю у них»⁸².

«Никаких признаков гипнотической силы»⁸³ не заметил в Распутине и П. Г. Курлов. Всего лишь «заученные им приемы какого-то гипнотизерства»⁸⁴ отметил сменивший П. А. Столыпина на посту председателя Совета министров В. Н. Коковцов: «Когда Р[аспутин] вошел ко мне в кабинет и сел на кресло… долго не сводил их (глаз. – А. К., Д. К.) с меня… Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я наконец обратился к Р[аспутину], сказавши ему: „Вот Вы хотели меня видеть, что же именно хотели Вы сказать мне. Ведь так можно просидеть и до утра“. …Распутин как-то глупо, делано, полуидиотски осклабился, пробормотал: „Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната…“»⁸⁵

Но вот что пишут безусловно психически сильные, однако не столь эмоционально упругие, как В. Н. Коковцов, очевидцы. П. А. Столыпин: Распутин «бегал по мне своими белесоватыми глазами… произносил какие-то загадочные и бессвязные изречения из Священного Писания, как-то необычайно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение… Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что он на меня производит довольно сильное, правда отталкивающее, но все же моральное впечатление»⁸⁶. М. В. Родзянко: Распутин «повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца, а потом опять взглянул мне в глаза. Так продолжалось несколько мгновений. Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, испытал это много раз, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного действия»⁸⁷.

При этом сам Распутин обладал чрезвычайно сильной волей – «какою-то внутренней силою»⁸⁸, и знавшие его близкие люди отмечали полную бессмысленность любых попыток влиять на Распутина, которые «только его озлобляли»⁸⁹.

Умение психологически воздействовать на людей сочеталось у Распутина с тончайшей интуицией, позволявшей ему подчас выступать в роли «пророка», причем не только в отношении себя (для истероида, постоянно озабоченного собственной персоной, последнее является скорее нормой, нежели «чудесным даром»). По рассказам очевидцев, в Киеве, за день до убийства П. А. Столыпина, Распутин, глядя на проезжавший экипаж премьер-министра, «вдруг затрясся весь… „Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром… за ним…“»⁹⁰. Оказавшись незадолго до революции со своими поклонницами возле Петропавловской крепости, Распутин, как потом рассказывали, произнес: «Я вижу много замученных трупов; не отдельных людей, а толпы; я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови»⁹¹.

Присущие отцу «способности предсказателя и ясновидящего» его дочь Матрена называет «самыми странными и непонятными для окружающих»⁹². Зачастую эти откровения проявлялись в форме настоящего чуда. Так, если верить Феофану, однажды у себя в Покровском «Григорий встал из-за стола, помолился и твердо произнес: „три месяца, до самого Покрова, не будет дождя“… Так и случилось»⁹³.

Суггестивные таланты Григория Распутина оказывались незаменимы при исполнении им обязательной для божьего человека роли чудо-лекаря, исцеляющего недуги посредством психологического внушения.

«Со мной был раз случай, – вспоминала Л. В. Головина, – распух язык, не понимали, что такое, опасались, что без операции не обойдется. А Гр. Еф. сказал: „пройдет!“ – дал маслица от Иоанна Тобольского, и подумайте, правда, прошло, нарыв прорвался сам»⁹⁴.