Хутор Дикий

      Михаил зачерпнул ладонью и хлебнул воды из знакомой криницы, потом направился по усыпанной известковым щебнем дорожке вверх по склону к хутору, уже слышному криками петухов и лаем собак.
      Хутор открывался не сразу. Сначала на фоне неба, словно резцом гравера, прорезались темные безлистные кроны могучих деревьев, окутанные дымком из труб, потом печные трубы и шиферные крыши. Наконец открылась панорама хутора, свободно разместившегося на юго-западном склоне холма, подошву которого с севера подрезала Змеиная балка.
      На возвышенности Михаил сверился с планировкой хутора и безошибочно нашел дом покойной Алевтины.
      Он открыл калитку. Первое, что он увидел – сиротливую пустоту собачьей будки. Вошел в сени и постучал.
      – Да! Входите! – послышалось за дверью.
      Мария с отрешенным лицом сидела у чадящей печи в верхней одежде.
      – Холод собачий! – встретила она вошедшего Михаила глубоким вздохом после первых же слов. – Только затопила. Садитесь здесь.
      Она указала на широкую лавку вдоль стенки печи, облицованной изразцами.
      – Кстати, о собаке… – хотел спросить Михаил, но Мария его перебила и глубоко вздохнула.
      – Отравили собаку.
      – Когда и кто?
      – Месяца два назад. Бабушка кого-то подозревала, но мне не говорила, – последовал очередной вздох.
      Михаил не удержался от вопроса по поводу вздохов, хоть все и так было понятно – она потеряла родного человека…
      – Что так? Есть проблемы?
      – Настроение плохое. Не рада, что все это затеяла.
      – Мы еще ничего не начинали…
      – А меня уже гнетет предчувствие неприятностей…
      – Заниматься расследованием преступления всегда неприятно. Открывается столько низости, подлости, трусости… Можно перечислять долго человеческие недостатки, но главное зло – равнодушие, которое порождает безнаказанность. Впрочем, лучше, чем сказал Бруно Ясенский по этому поводу, я сказать не могу.
      – Пожалуй, что так.
      – Давайте все же выполним свой долг перед Алевтиной Петровной.
      Мария молча кивнула, преодолевая с трудом свои грустные думы.
      – Нужно для начала просмотреть ее личные бумаги, письма… Возможно, там есть какие-нибудь зацепки.
      – Писем она не писала. – Мария тяжело поднялась и вышла в другую комнату. Возвратилась она почти сразу с деревянным сундучком, размером в почтовую посылку.
      – Здесь все. Еще ничего не разбирала. Есть еще книги на полке…
      – Книги пока не нужны. Хотя интересно, что она в последнее время читала…
      – Ничего, кроме библии.
      – Она была верующая?
      – Трудно сказать. Она была в партии, уже на пенсии перестала ходить на партсобрания. Исключили за неуплату взносов. Знаю еще, что к библии она относилась как к историческому роману. Однажды сетовала, что не читала библию раньше…
      Михаил открыл сундучок. Сундучок оказался полным бумаг, сваленных без всякого порядка.
      – Здесь на день работы! Так я не успею опросить соседей.
      – Чем могу помочь? – спросила Мария.
      – Нужно бы разложить по типам документов и хронологии… Лучше всего здесь, на столе.
      – Когда вы собираетесь назад?
      – Где-то в половине четвертого. А что?
      – Нужно еще что-нибудь приготовить, чтобы вас накормить.
      – Ничего не нужно. У меня с собой бутерброды. Разве что чай… От чая не откажусь.
      – Чай – это очень просто. У бабушки…, здесь есть электрический самовар.
      – Вот и хорошо. Успеете разобраться с бумагами…
      – Вы с кого начнете допрос?
      – Опрос?! С одиноких женщин. Мужчин оставлю на конец.
      – Начните с бабки Елизаветы. Они дружили и, потом, она очень болт…, короче, разговорчивая. Еще Катерина. Если заведется, то не остановишь.
      Бабка Елизавета, такая аккуратная, неторопливая сидела на низкой скамеечке и сортировала фасоль.
      Михаила она усадила на старый, но еще крепкий стул с гнутыми спинкой и ножками из тех послевоенных, которые называли почему-то венскими. Она говорила, изредка поднимая свое когда-то красивое лицо с ярко-голубыми молодыми глазами.
      – И откуда берется этот долгоносик. Поточил усю фасолю, и на посадку не наберу. Еще пахать… Восени нагнала самогону, так нашлось кому выпить. Трактористам нечем было платить… Жалко Алевтину. Тепер и телевизор не к кому пойти смотреть. Бубыри не пустят и много их, а до Катерины не хочу, лаються они дюже…
      – Елизавета Федоровна! Когда вы последний раз видели Алевтину Петровну в день ее смерти. – Михаил избегал пока слова “убийство”.
      – Вот и я говорю, жалко Алевтину. Так, живет человек, и сразу нет человека…
      – Вы ее видели в ту субботу?
      – Как же. Лавка приезжала. Алевтина хлеба купила, консерву и водку. Спрашиваю, гостей ждешь. Уже есть, говорит. Я ничего не купила. Хлеб як глина, лучше паляницу спеку. Мука у меня в этом годе…
      – В котором часу это было?
      – Може десять, може больше. Мои часы сичас – солнышко. Оно иде спать и я, оно проснется и я. А як у гори, то обед…
      – Кто у нее был в гостях?
      – Сын был. И еще хахаль Марии. Алевтина казала жених. Я так думаю, жених, як засватал. А так – хахаль. Они городские так думают, шо им сичас усе можно. Алевтина жалилась, пропадет Мария у городе без присмотру. Одна у большой квартире…
      – Вы знаете, когда ушли гости от Алевтины Петровны?
      – Вскорости и ушли. Зразу хлопец этот. Высокий такой, ладный. Потом Семен. Жалко Семена, як потерянный. Скрутила новая жена як сноп жита.
      – Что было потом?
      – Крутилась коло печки. А тут темнеть стало. Пополдничала и пошла к Алевтине телевизор глядеть. А ее нету. Хата закрытая. Собаку ей отравили. Подумала, чи в город подалась до Марии. А воно он як! – Елизавета краем своего ситцевого платка вытерла набежавшую слезу. Такой знакомый жест!
      – У нее были здесь на хуторе враги?
      – У самотней жинки усе враги. Бубырь межу запахал. Катерина грозила окна побить…
      – За что?
      – Гоняла с Петькой от лавки у своих ворот. И Фекле жалилась на них… Фекла того Петьку и на порог не пускала. Из тюрьмы пришел, там наркоматом сделался.
      – Наркоманом?!
      – Може наркоманом. Мы люды тэмни. Увесь мак на хутори обобрал, не дал выстыгнуть. А молодший Гонтарь грозил трактором переехать. Алевтина его инакше, як дезетиром не кликала. Строгой была жинкой. С Пантелейном такое учинила. Правда, давненько то было. После войны.
      – Расскажите все же, пожалуйста!
      – Стал до нее Пантелеймон подъезжать. Одна сына растила, молодая и гарная. Он проходу не давал, а у самого уже трое деток было. Якось смеркло и Пантелеймон у двор до нее забрался, про любов заговорив, цилувать полиз, – Елизавета окончательно перешла на украинский язык. – Алевтина и каже, шо тоже устояты нэ може. Знимайте каже штаны. Вин зняв и сподне, а вона хвать их и майнула на вулыцю, та кынула одежу у колодязь. Пантелеймон у одний рубашки став видром доставать. А вона пишла до Фэклы и каже: “Дядько Пантелеймон у колодязь упав”. Як побачив Пантелеймон, шо Фэкла бижыть и вправду у колодязь по бичовки спустився. Одяг там штаны и крычить: “Люды добри, допоможить”. Сталы Фэкла з Алевтиной його пиднимать, бичовка и порвалась. Пантелеймон шувбурсь знову у воду. Поки нашли цэпок, та поклыкалы сусидив, може пивгодины пройшло. Добрэ Пантелеймон од любови прохладывся. Каже, шо тоди свий рэвматызм надыбав. З палкой ходэ.
      – Чем же эта история закончилась?
      – Ворогами вони сталы на все життя. Вин хворив и все ее клял. Може сичас угамовался.

Глава 3. Марьяна и дачник Вовк

      Следущим домом для посещения был намечен дом Пантелеймона Сирко. Однако неожиданно для себя Михаил завернул во двор к Марьяне Прохоровой, дом которой оказался ближе.
      – Здравствуйте! Хорошо, что вы дома, – такими словами встретил Михаил хозяйку, вышедшую открыть калитку.
      Полная пожилая женщина с добрым лицом, ответила с улыбкой:
      – У меня тут такие квартиранты, что надолго не отлучишься.
      По двору разгуливали коты, куры, гуси и еще вдобавок огромная корова, совершенно без привязи. Собаки не было слышно, но оказалось, что собака была в доме. Она встретила Михаила приветливым лаем.
      – Тяжело с таким хозяйством?
      – Да, тяжко. Сын живет в городе с семьей. Какие сейчас заработки на заводе. Танки никому не нужны. Говорю ему, переходи в железнодорожный. Он учился на машиниста в ПТУ. Не хочет. Говорит, все забыл. Когда-то в литейном хорошо платили, а теперь стоят.
      – Вы хорошо знаете завод!
      – Когда-то работала, а как с мужем разошлась, сюда к матери вернулась и сына здесь воспитала.
      – Так вы здесь давно и должны хорошо знать Алевтину Петровну.
      – Работала у нее в бригаде. Справедливая была женщина, Царство Небесное ей! – она быстро перекрестилась.
      – Слыхал, имела много врагов здесь.
      – Так честный человек врагов имеет просто потому, что честный. Вот сосед напротив. Вырос баловнем. Нет уважения ни к старому, ни к малому. Она продавщица, доходы большие. То мотоцикл, то машина. Школу бросил. Хорошо ума хватило курсы трактористов закончить. Она ему теперь всю технику скупила. Пашет только за деньги. Говорит, самогон, если нужно, сам куплю. Дерет три шкуры и не дает другим трактористам на хуторе пахать. С Бубырем дрался. Тот ему накостылял, а все равно на его стороне не пашет. От такого все можно ждать! Она его от армии откупила и ради чего. Все равно сопьется. Почти каждый день пьяный. А как выпьет, так дуреет. Прошлым летом чуть мою Марту не зарубил… – она сделала паузу в своем монологе.
      – Расскажите подробно, – попросил Михаил, опасаясь, что вдохновение собеседницы иссякнет.
      Но его опасения оказались напрасными. Если одинокий человек заговорил, остановиться ему трудно.
      – Она ж у меня как дитя. Ее мать, Майка, неудачно телилась. Пришлось ее дорезать. Эту выходила сама. Поила из соски. Она меня за мать родную считает. Чуть я со двора, начинает реветь. Я ж ее и пасу. В стадо отдать не могу. Сразу бежит домой. Пойдешь куда, а она ревет на весь хутор. Гонтарь меньший, как напьется, грозится ее зарубить. Она мне спать мешает, говорит. Еще молодой, а хулиган отпетый. Отец его от них три года, как ушел. Повадился сын отца бить с помощью матери. Теперь деда бьют. Однажды уехать пришлось на полдня. Корову в садку привязала, и пить, и есть ей приготовила. Уходила, она спокойная была. Возвращаюсь, за километр рев слышу. Я бежать. При моем-то весе и летах?! Забегаю во двор. Собака воет. Корова ревет. Под ней лужа крови. Нога разрублена до кости. Ой, лихо, что мне делать?! Кое-как тряпкой замотала и побежала к Бубырю. Он на машине привез ветеринара. Спасли корову. Я телеграммой сына вызвала. Не знаю, о чем он с Гонтарем говорил, только Гонтариха забегала. И за лечение ветеринару заплатила, все лекарства достала и сверху денег дала. Володька прицеп силоса привез, и еще соломы. И жалко его, дурака. С моим сыном росли вместе, хоть мой на три года старше. Его же посадить могли, говорят.
      – Вполне могли посадить. Это серьезное преступление. А если бы вы оказались во дворе, когда он вошел с топором? – вставил Михаил, чтобы перейти к другим вопросам.
      Характеристика Гонтаря младшего уже была вполне определенной. Нужно было выяснить и другие обстоятельства. Михаил спросил.
      – Мимо вашего двора проходит тропинка через балку на трассу. Вы могли видеть многих, кто приходил и уходил в ту субботу. Постарайтесь вспомнить.
      – Говорила я Марии, что Семен был и ее парень. Потом приходил за картошкой дачник, Николай, не помню его фамилию…
      – Вовк.
      – Да, кажется так. Он и сегодня пришел. Говорил, что картошку на посадку достанет из погреба. Проращивать…
      – Спасибо! Постараюсь его застать. А что делал Гонтарь в тот день? Может быть, помните?
      – Да. Он ездил на тракторе с прицепом куда-то. Вернулся уже смеркалось. С ним еще был Юрка.
      – Кто это? Я не знаю такого жителя. Сколько ему лет?
      – Сын Елизаветы. Скоро, наверное, будет пятьдесят. Перебрался из города, старый забулдыга. Выгнали с работы за пьянку, так он сидит на шее у старухи матери. Объедает мать-старуху и тащит вокруг, что плохо лежит. Алевтина грозилась его засадить в тюрьму. Он не только у нее собаку отравил. Собаки мешали ему шастать по огородам и погребам…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.