Следы у моря

      А ты?
      Моя жизнь до войны кончилась, теперь один серый день. Как-нибудь доживу, вас жаль, теперь надо зубами, зубами...
      Я не понял, хотя зубы нужны, без них даже сало не укусишь.
      Наконец, мы приехали, с обеих сторон горки, трамвай внизу в длинной яме, мы по лесенке поднялись наверх на одну сторону, там деревянный теремок, в нем окошко, внутри кудрявая голова, это кассирша в кассе, спрашивает, куда вам, сколько...
      Папа говорит два взрослых, а мальчику надо?
      Ходит в школу - нет? Еще не надо.
      Папа отдал мне билеты, держи крепче, со следующего года и тебе билет. Пошли на перрон ждать поезда.
      Мы вышли на деревянный длинный перрон, это платформа, на ней нет снега, еще было несколько человек, все молчат, только ветер злой, ждем. Наконец, справа тихий звук, потом все громче, свисток, к нам бежит яркий свет, хотя день, это фонарь впереди электрички. Она мчится мимо нас со свистом, я хотел сказать, как же мы... Вагоны мелькают, но все медленней, я понял, она остановится. Перед нами зашипела, открылась дверь, быстро входи! папа втолкнул меня, мы влезли, дверь с таким же змеиным звуком задвинулась, как дверцы в нашем шкафу из стенки вылезают, мама говорит удобно, и мы поехали, одна остановка, вторая, потом папа говорит - вперед! мы побежали к двери, успели, только выскочили на перрон, поезд умчался.
      Электричку недавно пустили, папа говорит, раньше паровозик здесь ходил, вез вагончики, он два часа шел.
      Не два, а час, бабка говорит, она за нами еле успевает, но не жалуется. Электричка не достижение, я эти вагончики любила, открытые, ветерок нас обдувал, мы на дачу ездили... и заплакала, она давно не плакала, и вот...
      Папа нахмурился, то было летом, Фанни Львовна, а теперь зима, вы же видите. И технику не остановишь. Я тоже все помню, но что же нам делать, плакать целый день? Старая жизнь прошла... и молодость, что поделаешь.
      Ты не старый человек, бабка говорит, была бы жизнь получше.
      Мы прошли весь перрон, стали спускаться по сломанным ступенькам на землю. Бабка охает, где перила, они сто лет здесь были, вот ваша техника, сломали, зачем? Эстонцы так не делают, все приезжие русские, приехали, никак не уедут.
      Фанни Львовна, им некуда ехать, их страна разбита.
      Вот и строили бы свою страну.
      Мы шли, улиц не было, поле, через него дорожка в снегу, мне снег попал в ботинки, но тут же растаял и согрелся, мы шли быстро и молчали. Впереди показались маленькие домишки деревянные, среди них двухэтажный белый каменный дом, мы в него вошли. Там прилавок, сидела женщина, вязала из красной шерсти - куда пропуск, в седьмой? только до обеда, у нас строго. Знаю, знаю, я без пропуска, врач, а это родственники. Тетка тут же смотрит в записки, можно, палочек нет, поздравляю, доктор, но порядок есть порядок, сами понимаете.
      Мы прошли мимо прилавка в другую дверь и оказались за стенкой, она окружает все домики. Папа знал куда идти, мы быстро шли, бабка пыхтела, но не признавалась, только отстала от нас на несколько шагов. Мы вошли в домик, там короткий коридор, несколько дверей, папа стукнул в одну, два голоса сразу говорят - можно, мы вошли.
      Я видел ее
      Комнатка маленькая, в ней две кровати, на одной, у двери, лежала толстая тетка, она сразу повернулась лицом к стене, а мама сидела рядом с кроватью у окна. Она увидела меня, встала и говорит, наконец, я с утра жду, что вы так долго. Обняла меня, но не поцеловала, от нее пахло травой или лекарствами, не знаю.
      Ты скоро домой?
      Да, я здорова, антибиотик вылечил. Пойдем, погуляем все.
      Она долго одевалась, одежда здесь же в шкафу, им разрешают гулять и даже заставляют, и мы пошли.
      Бабка говорит, ну вот, увидел маму, а теперь мы с тобой погуляем, они пусть одни, им есть, о чем говорить.
      Может, мы с Аликом еще? мама говорит. Потом - нет, сказала, скоро будем вместе, иди, мало ли что.
      И мы с бабкой пошли мимо домиков, по снегу, я видел, как быстро растут тени, зажигаются в окошках огоньки.
      Здесь люди живут годами, бабка говорит, Зиночке повезло, что новое лекарство, у нас его нет, мы в лагере живем, хоть помирай, никому не нужны.
      А раньше были нужны?
      Нет, но страха не было, спокойно жили. Лет двадцать жили тихо, люди долго не терпят покоя. А до этой была еще война, тоже цорес.
      Это еврейское слово неприятности.
      Ты богатой была?
      Она засмеялась, не богатой, достаточной, мы все имели, пока твой дедушка был жив, а вообще евреев не любят.
      Я спросил почему, она говорит, долгая история, но ты должен радоваться жизни, главного врага нет, остальное как-нибудь. Только учись, а ты мало читаешь, единственную книгу дочитать не можешь, что же с тобой будет?
      Я хотел сказать, читаю, но не сказал. Я еще одну книгу начал читать, только никому не говорю, скажут, первую сначала дочитай, ничего до конца не делаешь. Хотя мамы нет дома, но бабка может, они одинаково говорят. Только папа не скажет, погладит по голове - читай, читай... Но он все время занят. А я про Робинзона уже все знаю, прочитал в конце. Не радостно, но спокойно у него, как бабка говорит. Жаль, что уехал с острова, ничего хорошего. Теперь книга испорчена, читать не хочется, все знаю. Мама дочитала до Пятницы, я до первых дикарей, и зачем только в конце прочитал... Теперь жду, пока забуду конец, может, снова буду читать. А вторая книга - "Что я видел", про мальчика в Москве, он много интересного видел.
      Мы шли, шли, я замерз, хотя кофта теплая, наконец, повернули обратно, и я увидел вдали два человека, поменьше и повыше, это мама и папа, они понемногу шли навстречу. Я вижу, он большой, она маленькая, сказал бабке, она говорит, не называй меня "баба", привыкли! Я дама, пусть старая, но ДАМА.
      Ладно, пусть ДАМА, но я ведь правду сказал, она маленькая.
      Дама засмеялась, говорит - все наоборот, мальчик, она сильная, он слабый. Быть хорошим в наше время... мало, ох мало.
      Почему слабый?
      Иногда она говорит непонятно, и заставляет мыться, очень холодно по утрам.
      Она молчит, мы тихо шли навстречу.
      Пока они вместе, все хорошо. Хотя я задумала ей другую партию, но война, все смешалось, что хорошо, что плохо. И я столько потеряла...
      Потом глянула на меня, что это я, ты еще мальчик.
      Тут они подошли, мама смеялась, и у папы радостный вид, представляешь, мам, говорит мама, он предложил мне расписаться.
      Ах ты боже мой, очень смешно, мальчик в школу пойдет на следующий год. Но лучше поздно, чем никогда, а мне говорит - я была права, они дураки.
      Мама засмеялась, пусть дураки, но пора.
      Он на работе пропадает, бабка говорит, плохого не замечено, война остепенила.
      Мама засмеялась, ничего не сказала.
      Мы еще немножко прошли вместе, потом она говорит, бегу на обед, такой порядок. Папа поцеловал ее, не провожаю, в следующий раз вернемся вместе.
      Обратно ехали долго, но весело, в вагоне люди пели по-эстонски песни, в городе зажгли огни, и в нашем доме тоже светло, только домики напротив темные, там уже спали.
      Мама вернулась
      Три недели прошло, три субботы, три воскресенья, а ее все нет. Бабка говорит, надо убедиться, что в порядке, рентген, анализы... Субботы я помню хорошо, мы ходим на базар, там много народу в выходные дни, можно купить дешевле.
      Мы с тобой грешим, бабка говорит, евреям в субботу запрещено работать.
      Разве это работа?
      Она засмеялась, представь себе, ведь ты гуляешь, а я думаю, что купить на мелочь у меня в кошельке. От нищеты устаешь, я раньше не знала. А потом варить, варить... думаешь, я люблю?
      Наконец, мама вернулась.
      Они приехали, стукнули в дверь. У нас света не было, а ключи папа на столе забыл. Только мама встала на порог, у вас пыльно, говорит, сбросила пальто, схватила щетку и давай под кроватью шуровать - мне нельзя дышать пылью.
      Ты с ума сойдешь от выдумок, при свечах мести!.. бабка говорит, я только утром вымела, пыли никакой.
      Мама бросила щетку, схватила меня, прижала к животу, мне стало тепло, она вернулась. Папа не ушел на работу, мы сели есть, картошка и жареная салака. Они пили вино, а мне дали компот из яблок со сливами.
      Мам, ты жаришь рыбу как я, мама смеется, - даже хвосты хрустят.
      Это ты жаришь как я, бабка вечно спорит.
      Когда ты жарила до войны? в кухню не заходила.
      Да, да... я забыла совсем, яйца курицу учат.
      Что у тебя на работе, Сема, правду скажи.
      Папа махнул рукой, ничего, оставили, главная теперь Золотова.
      Эта сволочь?
      Еще хорошо отделался, бабка говорит. Связь с заграницей, и только выговор. Сняли с руководства, а на работе оставили, учли что воевал.
      Да, ладно вам... папа говорит, так даже лучше, снова простой врач, лечу, а не командую. А то забуду, как лечить, зря, что ли, немцы меня учили.
      Еще смеется! Забудьте свою Германию довоенную, легкомысленный человек.
      Оставь его, мам, говорит мама, все хорошо, мы вместе.
      Только моих мальчиков нет.
      Мой брат Гриша
      Это было уже весной, мама говорит, сегодня воскресенье. Я удивился, что я маленький, дней не знаю? А она говорит:
      Сегодня не пойдете с папой к морю. Пока ты спал, он уехал за твоим братом, скоро вернутся.
      Какой еще брат?
      У папы до тебя был сын, давно. Папа тогда жил с другой женой.
      А где она?
      Умерла во время войны в Ташкенте. Гриша ехал к нам в Чувашию, сам, через всю страну, потом учился в фельдшерской школе у папы, и его даже взяли на фронт. За пару месяцев до окончания войны.
      Сколько же ему лет?
      Он старше тебя на пятнадцать лет, считай сам.
      Вот еще, я считаю хорошо, но складывать не люблю.
      Тут открывается дверь, входит какой-то взрослый дядя, невысокий, как папа, с двумя чемоданами в руках, а третий папа несет, идет сзади, улыбается.
      А, Зи-и-на, привет, говорит тонким голосом этот человек, он молодой, но не улыбается.
      Отец, это твой новый сын? - и показывает на меня.
      Он меня видел до войны, но я в пеленках был замотан, он не мог разглядеть.
      А он изменился, Гриша говорит, и очень громко захохотал, голову откинул, как папа, вот как привычки передаются, бабка говорит.
      А, Фанни Львовна, это вы...
      Я тоже изменилась, удивительно, что ты меня узнал.
      Больше он на меня не смотрел. Мы обедали, он ел очень быстро, жадно, и чавкал, но бабка ничего не сказала. У него нос с горбинкой как у папы, а у меня прямой как у мамы. У него толстые щеки, он всегда ест и ест, как только представится возможность, он говорит. И может спать сидя, и стоя, и даже на пять минут заснуть. Скажет, через пять минут проснусь, и пожалуйста.
      Нервы у тебя как у матери, мама говорит.
      Да, у нее было чему поучиться.
      Все помолчали, потому что она умерла.
      Потом они с папой сели напротив друг друга в кресла, и Гриша начал учить папу, как надо жить, нечего сидеть в большом городе, Зине надо в деревню, а доктора везде нужны. В деревне врачам бесплатно несут продукты, заодно поправишь сердце свое...
      А что у папы с сердцем? Я не знал.
      Папа слушал и улыбался, куда мы поедем, здесь наш дом, от них нигде не скрыться, ты еще молодой, не понимаешь. Некуда ехать, будем здесь выживать.
      Нет, Гриша не согласен, надо ехать сам знаешь куда.
      Ты сошел с ума, вместо Израиля поедешь в другую сторону.
      Знаю, знаю... Гриша знает, как жить. Я не сумасшедший, буду ждать момента, не пропаду. Я не хочу, как мама. Как вы...
      Они начали спорить, а я ушел, залез под стол, хотя пол даже там холодный. Мой старший брат оказался скучным. Потом стало тихо, он ушел, я вылез.
      Невежа, даже попрощаться не явился, мама говорит, папа пошел проводить. Он будет жить недалеко, в маленьком городе у озера, он фельдшер, крепкий парень, не пропадет.
      Он-то не пропадет, бабка говорит, зато мы пропадем. Он на сто процентов прав, надо бежать. Сема на виду, они не простят ему.
      Ах, мам, говорит мама, о чем вы... все уже позади, прошло. Жизнь хороша, пока мы вместе.
      А что такое шизик?
      Бабка рукой махнула, и ушла.
      Ну вот, мам, ты меня всегда в трудный момент оставляешь.
      Та на кухне засмеялась, выкручивайся, твой сын.
      Шизик сумасшедший, неправильно думает, больной человек.
      А кто не боится, тот шизик?
      Шизик ничего не боится, он главное потерял.
      Вот я шизик, говорит бабка, и приносит на тарелочке варенье, маленькие яблочки как сливы, только прозрачные, желтые, на длинных веточках.
      Это райские яблочки, меня Циля угостила, завтра пойдем к ней в гости. Циля моя сестра, ты видел ее.
      Конечно, на улице встречал. Она к нам не ходит, длинный путь, она хромает, с детства нога больная. А бабка часто бегает к ней за советом, как что варить, уйдет и до вечера, а мы голодные сидим. Мама рассердится, идет и варит яичницу, только глазки растекаются. А Циля все знает, как готовить. Кроме еды с ней не о чем говорить, бабка смеется, но она добрая сестра, жаль только, муж идиот, целыми днями качается на кровати.
      Мам, мама смеется, не качается, а молится, ты старый человек, должна понимать.
      Я понимать не хочу, о чем преступника просить. А вот кто настоящий шизик, так это ее Арон.
      Мы у Цили
      Утром мы с бабкой пошли к Циле, трамвай туда не ходит, а пешком долго, она в старом городе живет. Здесь воздух сильно пахнет брикетами, топят печи для тепла. Но домик красивый из серого камня, узкий с высокой острой крышей.
      Карабкайся по лестнице, я за тобой, бабка говорит, эта лестница меня добьет.
      Ступени узкие, плоские и даже с выемками, бабка говорит, люди и камень протрут. Лестница заворачивает по кругу, одни стены, и наверху дверь.
      Бабка толкнула дверь, дура, душа нараспашку, как до войны живет.
      Мы вошли. Коридорчик, впереди большая комната, направо клетка стеклянная, в ней кухня, там ходит, переваливается с бока на бок большая старуха, одной рукой мешает поварешкой, другой трясет что-то в бутылке, и разговаривает сама с собой. Она не слышала, что мы вошли, бабка постучала в стекло. Циля увидела нас - Фанни, наконец! идите в комнату, я сейчас. Мы вошли, здесь просторно, светло, два очень высоких узких окна... везде набросаны вещи, нет даже свободного стула.
      Ну, Циля... всегда так!
      Бабка скинула вещи на кровать, которая в углу, мы сели у стола. Из кухни дверь прямо в комнату, входит Циля, у нее две огромные тарелки в руках, я делаю мясо, пробуй, это кисло-сладкое мясо, мальчик, ты такое в жизни не ел, правда, Фанни?
      Куда мне, говорит бабка, но не злится, я вижу, она Цилю любит. А ты не ешь?
      Ешьте вы, я буду смотреть, мне приятно. До двух держаться, я зуб лечила с утра.
      Мясо с коричневой картошкой, очень вкусное, но страшная куча. Я уже наелся, а тарелка еще полная, и я вилкой ковырял, чтобы Циля не рассердилась. Бабка говорит, если хочешь Цилю рассердить или обидеть, ешь мало, она умрет от тоски. И я делаю вид, что ем, немного отдыхаю, а потом мне снова захотелось, и я все съел. А бабка свою еду поковыряла и на кухню отнесла. Циля ей ничего не сказала, только махнула рукой.
      А вот мальчик молодец. Алик. Русское имя, да?
      Почему русское, Александр евреям дают. Греческий царь, он евреев не трогал.
      У Алика второе дыхание есть, далеко пойдет, говорит Циля. Еда еврейский спорт, мы чемпионы по еде. Тебя не беру в расчет, Фанни, ты русская красавица у нас.
      Почему русская, я что, хуже тебя?
      Наоборот, лучше, мы простые, а вы капиталисты. А, теперь все позади. Теперь все равны, да?
      Бабка засмеялась - все, кто выстроились, кроме начальников. А где твой?
      В синагоге вестимо, уговаривает бога быть с нами подобрей.
      А ты?
      А я как всегда, придет, мясо на столе, значит, боженька помог.
      Мы поели, посидели и ушли, обратно снова долго, я даже устал, с таким набитым животом трудно гулять.
      Почему Циля к нам не ходит, она же не сильно хромает, и на базар ездит в наш район?
      Стесняется папу, он образованный, а она простая.
      А где ее дети?
      Не было. Она старше меня, замуж вышла в сорок, никто не брал хромую.
      У нее красивое лицо.
      Ты думаешь... Еще никто не говорил, надо ей сказать.
      Не надо.
      Стесняешься. Хорошее сказать не стыдно.
      День рождения
      Однажды в году дарят настоящие подарки. На день рождения, конечно. Новый год не в счет, там всем что-то раздают, шум, суета, и каждый смотрит, не лучше ли у другого. От этого устаешь, и подарок кажется маленьким, неинтересным. Всем дарят, просто день такой. Говорят, Новый год начинается. Откуда они знают, когда он начинается? Я спрашивал, никто не отвечает. Папа говорит, просто люди договорились, надо же когда-то новое время начинать. Мало ли о чем можно договориться... Правда, Новый год никто еще не отменял, многие праздники поменялись, а этот остался. Приятно, папа говорит, никакая власть его отменить не может.
      Но если подумать, разве я виноват, что старый год кончился? А день рождения я заслужил, жил, жил - и добрался до конца своего года. И вот они, подарки...
      Лежат на тумбочке около кровати. Бабка рано уходит на кухню, готовит что-то вкусное к обеду, к завтраку она не успевает. И я здесь в уголке один. Через дырку в ширме вижу окно. Бабка говорит, здесь раньше не было дыры, ширма единственное, что осталось с довоенного времени. Кроме альбомов, они были завернуты в эту материю. Раму папа заказал, не такая красивая, как старая, он говорит, зато куда прочней, так что ширма нас переживет. А на месте дырки был рисунок знаменитый, бабка говорит, хорошие деньги они выручили. Зато теперь я вижу окно. Второй год на этой квартире, второй день рождения у меня здесь. Помню еще третий, в квартире у дяди Бера, давно, а дальше не помню. Дядя так и не вернулся, переехал в Москву жить, у него теперь другая жена.
      Все-таки решился, а я плохо о нем думала, бабка говорит.
      А папа не радуется, я брата потерял, когда еще увижу...
      Чудак вы, Сема, главное, он живой, бабка всегда права.
      А с подарками случаются удивительные вещи, мама говорит. Мне до войны подарили огромного медведя. Мы уехали, бросили все, наш дом разбомбили, а мишка у моей подруги сидел, я его починить отдала. Как приехали, он к нам вернулся.
      Я про этого мишку сто раз слышал, теперь он на верхней полке в темноте сидит. Мне его немного жаль, никто не играет с ним, я больше с игрушками не играю. Но все равно, он дома живет.
      Я уже не помню, как жили при войне. Алику хорошо, мама папе говорит, я бы хотела все забыть - войну, и особенно до нее, мне бы легче стало.
      И меня забыть молодого?
      Тебя нет, она смеется. Забыть чего лишилась, чтобы не жалеть.
      А я ничего забыть не могу, бабка говорит, для меня жизнь один бумаги лист, на нем все записано, не вырубишь топором.
      Она родилась в июле, не наша порода, а мы с папой в октябре, в один и тот же день. Вообще-то, я на десять минут опоздала, мама говорит, другой день начался. Врача упросила время рождения изменить, на бумаге, конечно. Так что у Алика записано двенадцать без пяти, с Семой в один день, отцу приятно.
      Я подслушал, она подруге Соне по секрету говорила. Подумаешь, секрет, пятнадцать минут, все равно мы с папой близко родились. Только разные года.
      Я родился еще в старом веке, в нем Пушкин всю жизнь прожил, папа говорит.
      А я родился еще до войны.
      А я еще до той войны, он говорит.
      Какой той?
      Да ладно тебе... он засмеялся, успеешь эти войны сосчитать.
      Утром сумрачно в комнате, темно, дует ветер из форточки - мама закаляет меня, и слышно, как шлепаются капли о стекло. Впереди зима, темнота, желтый, тусклый свет. И все-таки - день рождения! Я добрался до конца собственного года. И чтобы веселей было дальше жить - подарки...
      Они притаились в темноте, ждут, когда я проснусь. А я уже давно не сплю, смотрю на тумбочку. Не очень они возвышаются... Но бывают невысокие длинные подарки, очень нужные, например, фонарик, мне его подарили в прошлом году. Он круглый, длинный, с большим прозрачным окошком в одном конце, в другой вставляются батарейки. Он бы светил до сих пор, если б не упал у меня. Мама говорит, я варвар, потому что вытекла батарейка. Другую я сам разломал, одной все равно маловато. Папа обещал новые купить, если будут в магазине, и у него в тот момент окажутся деньги в кармане, и он не забудет, как обычно. Все вместе у него редко получается, то денег нет, то магазин переехал на другую улицу. Но когда-нибудь он соберется с силами. Так говорит мама - соберись с силами, Сема... Перед днем рождения он собирается, и вот подарки.
      Не очень длинные подарки, они умещаются на тумбочке. В прошлый раз что-то свешивалось, я даже подумал, что шнур от машины-самосвала. Не выдержал, протянул руку, а это, оказывается, салфетка, они решили салфетку постелить, для красоты. Подарки, правда, оказались ничего, но самосвал остался в магазине. И не очень нужно, в нем батареек, говорят, хватает на полчаса, потом катай его сам, а что в батарейках, я давно выяснил. Папа обещал другой фонарик, особый, пока его нет в продаже. Сам светит, ему батареек не надо.
      Так что фонарика среди подарков быть не может.
      Они не высокие, не длинные, и не круглые, подарки... Значит, мячика тоже нет среди них. Ну, и хорошо, мячик трудно найти в траве, ходишь рядом и не замечаешь. Надо не просто глазеть, как ты, а видеть, мама говорит. Смотреть легко, потому что глаза даны, а вот видеть...
      Сейчас мне даже смотреть трудно - еще темно. Я лежу и жду. Понемногу идет время, первый день моего нового года. Ветер старается для меня, разгоняет тучи, в окне становится светлей. Я вижу, на тумбочке что-то чернеется плоское - одно, непонятной формы - второе... и еще, что-то тонкое, длинненькое, совсем небольшое...
      Я уже знаю. Догадываюсь, конечно. Насчет плоского почти уверен. Это книга. У меня две любимые книги, про Робинзона и "Что я видел", а эта? Я думаю, та самая, о прошлом земли, которую видел у Эдика, и даже начал читать, сам! Очень медленно, правда, но все понял. Но он домой не дал пода-а-рок, говорит. Начало интересное - как произошла земля. Какая-то звезда вырвала из солнца клок, получились планеты, они закружились, завертелись, остыли, и появилась на них жизнь. И в конце концов, родился я. Осенью, и сегодня мой день рождения.
      Насчет второго подарка... Я думаю, это полезная вещь. Она тряпичная. Это не очень интересно, но нужно. Может, рубашка или даже штаны. Штаны бы лучше, в старых карманы продрались. Мама говорит, это необратимо. Без карманов штаны неинтересны. А в новых просто должны быть карманы.
      Насчет третьего подарка - не знаю. Может, мне показалось, там просто тень, и не лежит ничего? Если очень хочется, то кажется.
      Я лежу, не спешу вставать. Когда все потрогаешь, ждать нечего будет.
      Этот парень меня удивляет, папа говорит, он умеет ждать, я не умею до сих пор.
      Он в меня, мама говорит.
      Не, в меня...
      И так они спорят почти каждый день, но не ссорятся. Пока бабка есть не позовет. А сегодня выходной, и день рождения, сначала пойдем к морю, потом обед, потом придет Эдик с тетей Соней, принесут подарок, будем есть крендель, пить чай.
      Вот настоящий первый день. Какой там Новый год... подумаешь, договорились. А я жил и добрался до своего собственного дня.
      У нас Мара
      Она в доме инвалидов живет, после войны у нее другого места нет. Мама говорит, надо бы ее взять на время, пусть поживет в нормальном доме.
      Бабка ничего не сказала, Мара ее двоюродная сестра, но они не дружат. Сами решайте, а место где для нее, где? В комнатах восемь и десять метров, с ума сошли. Я в своей квартире за ширмой живу.
      А потом говорит, я не против, пусть до лета поживет, все-таки у нее больше никого. В переднюю можно топчанчик втиснуть.
      До лета еще зима и весна, и Мара у нас живет. Маленькая старушка с кривой спиной, сзади у нее под толстой шерстяной кофтой огромный бугор. Я думаю, это не спина, что-то внизу подложено, и не может чувствовать, когда трогают. Каждый день подкрадываюсь сзади, Мара сидит в больших железных очках, лицо белое как мукой обсыпано, губы вытянуты хоботком и непрерывно жуют, но у нее во рту ничего, кроме двух розовых челюстей, как у бабки, только у нее зубы побольше; она тоже по вечерам кладет их в стакан с марганцовкой, так что теперь у нас и в комнате и в передней зубы отмокают. У Мары своя лампа и маленький столик перед кроватью, и больше ничего в передней не помещается. Мара сидит перед своей кроватью на низкой скамеечке, спиной к нам, покачивает большой головой с широким розовым пробором, волосы у нее желтые и редкие, она смотрит в газету и слегка раскачивается, как Цилин муж Арон, который молится целыми днями, сидя поперек кровати. Мара не молится, она в бога не верит, говорит, я философ, и вообще, будь что будет. Я подкрадываюсь, протягиваю руку, еще немного и дотронусь, наконец, узнаю, что в этой шерстяной возвышенности на ее спине таится.
      Но она все видит, слышит, и, не поворачиваясь, говорит мне - " нельзя".
      Я делаю вид, что ничего такого не хотел, а только подошел с вопросом, к ней все обращаются с вопросами, она все знает и дает ответы. Потом ей говорят - Мара, кушать... - она встает и ковыляет к столу. Здесь она удивляет всех, потому что непонятно, как может столько еды поместиться в небольшом теле, да еще кривом. Она за столом рассказывает истории про людей, которые страдали от обжорства, а она им советовала поменьше есть, и даже совсем пропускать некоторые дни, это, полезно. Она ест, ест, и даже бабка, ее двоюродная сестра, вздыхает, но ничего не говорит.
      Но вот наступает особый день - среда, Мара за общий стол не идет, она голодает, она сидит на своей скамеечке и читает, пока мы едим. Когда народ расходится, Мара вытаскивает из-под кровати корзинку, в ней несколько старых книг и бумажный пакет. Она долго разворачивает хрустящую бумагу, наконец, развернула, там пара больших желтых пачек, это ее любимая "Кама", лечебная мука. Мама смеется, обычный овес, только размолотый, но Мара знает лучше, и никто, конечно, не спорит с ней. Пусть голодает, ей полезно, считает папа, он ведь врач. Пусть очистится, он говорит, у нее столько шлаков... Я смотрю на Мару - где ее шлаки? Наверное, в спине, в той самой возвышенности, которую она не дает мне потрогать, она как часовой на посту, со своей горбатой спиной в толстой шерстяной кофте.
      Она берет пачку своей любимой муки, и говорит мне - принеси кипяточку... как нищий на рынке, я слышал, у него такой голос.
      Бабка вздыхает - Мара замаливает грехи.
      Какие грехи?
      Она не объясняет, молча наливает в большую кружку горячей воды из чайника, только что вскипел, и я несу, правой рукой держу за ручку, левой поддерживаю правую руку, потому что тяжело.
      Неси осторожно, и подальше от себя, говорит бабка, а то давай я...
      Нет, я сам, сам - и я несу на вытянутых руках горячую воду для особой еды, которая очищает Мару и лечит, так она говорит, хотя все сомневаются, но никто не спорит, потому что Мара все знает лучше, у нее муж был философ.
      Мама говорит - он был старик.
      Она же тоже старая.
      Тогда она была молодая.
      А спина такая же?
      Спина у нее такая всегда. Муж ее любил, он говорит - Мара, ты философ лучше меня. И она никогда не готовила, они ходили в ресторан до войны.
      В ресторан ходить дорого, но Мара была богатой, а муж бедный, старый и философ.
      И он получил молодость, богатство, и горб в придачу - это говорит папа, когда его кроме мамы никто не слышит, и меня, конечно, потому что я слышу и знаю все, что говорят в комнатах и на кухне. Я все знаю и могу, только дотронуться до Мары не удается, хотя стараюсь каждый день. У Мары немцы сожгли мужа. Она уехала, а он не успел.
      Это темная история, хмурится папа, но не нам ее осуждать.
      Мэрочка не виновата, говорит бабка, он, как всегда, где-то бродил, а тут машина, никто ведь не знал, что последняя.
      Очень странная история, говорит мама, ей следовало подождать.
      Не будь такой решительной, отвечает папа.
      А ты когда решительный? Тебя взяли, одели в форму, впихнули в поезд, ты о нас ничего не знал, пока не нашел в этой деревне, в Чувашии.
      Не ссорьтесь, дети, нас мало осталось, говорит бабка, обвинить легко, а защититься трудно, всего не объяснишь, чужую судьбу руками не разведешь.
      Мара ставит кружку на колени, у нее специальная досочка, как столик, и начинает готовить полезную еду. Наклоняет пачку над кружкой, трясет ее, и ничего не получается, пар сразу смачивает желтую как песок муку, она не хочет сыпаться в воду. Тогда Мара говорит мне - принеси ложку, и, подумав, добавляет - пожалуйста, она держит это слово, как золотой рубль, бабушка говорит, у нее есть один золотой, на похороны, пусть держит. И вот слово сказано, сегодня среда, прошла неделя, я бегу за ложкой, бабушка тут же подает ту самую, которую Мара любит - большую, темную, это серебро, осталась одна у нас, остальные мама обменяла во время войны мне на молоко и масло.
      А Мара тогда жила на юге, она всегда устраивалась, не хуже, чем твой Бер, мама говорит папе.
      Папа молчит, он плохое слышать не любит.
      Не осуждай, и тебя не осудят, отвечает за него бабка, Мара с детства больная, у нее спина.
      Я сам вижу - спина, но что в холме под шерстяной старой кофтой, не знаю - мягко там или твердо, а, может, как нарыв - переливается... а может кость, твердая как камень? или вдруг окажется, сверху что-то привязано, а на самом деле спина как спина? И как она спит, тоже никто не видел, она ложится в своем уголке, лицо покрывает простыней, и храпит. Но стоит кому-нибудь приблизиться, Мара тут же - кто там?.. высовывает большой белый нос, смотрит, не идет ли кто трогать ее спину.
      Негров надо освобожда-а-ть, она жует губами, - но только постепенно, иначе взбесятся, свобода тяжкая ноша, да-а...
      Мара, вы рассуждаете как фашисты, сердится мама, у нее нет высшего образования, как у Мары, она не может объяснить, но всегда за справедливость. Папа молчит, потому что он специалист, Сема узкий специалист, Мара говорит, все врачи такие, ему нечего сказать о неграх. Бабка тоже молчит, что она может сказать? Как сегодня на рынке? Фанни Львовна, вы же образованная женщина, папа говорит, когда спорит с ней. Я все забыла, она отвечает, и от знания мир лучше не стал.