Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Берег Стикса

ModernLib.Net / Фэнтези / Далин Макс / Берег Стикса - Чтение (стр. 6)
Автор: Далин Макс
Жанр: Фэнтези

 

 


Не вышло у твари.

Милка улучила момент и перерезала ему горло. Вышло так же быстро и просто, как с теткой в подъезде. Только теперь Милка была умная. Она знала, что делать. Она подставила под струю крови тазик. Много крови. Хорошо. Потом, когда кровь вытекла, раздела тело – грязное, жаль. В карманах – мелочь рублей на триста. Вот сволочь. Попрошайка поганый, обмануть хотел. Вот и получил. Втащила в ванну, помыла и разрезала.

Мясо.

Милка стала очень сильная. В суставах все это дело легко ломалось. Как куриные ножки. Милка облизывала губы. Здорово.

Кишки и голову она решила выкинуть. Зачем ей? Мозги из головы сложно достать. А потроха не едят, да?

Остальное она запихнула в холодильник, завернув в полиэтиленовые пакеты. На потом. Это сколько ж времени можно теперь не выходить на улицу! Недели две, наверное. Сидеть дома, с Принцем разговаривать. Иногда телевизор посмотреть. Хорошо.

Кровь она выпила за одну ночь. Хотя к утру вкус уже был не тот. Свернулась. И остыла. Хорошо, когда она горячая. Жаль. Но все равно допила. Не пропадать же добру.

Отходы выкинула на помойку в старой хозяйственной сумке. Отнесла подальше от дома, на всякий случай. Сумку было не жалко, потому что она уже порвалась в нескольких местах. Черт с ней.

А ужинала она теперь как полагается. Мясо жевалось легко и зубы перестали болеть. И даже, как можно было нащупать языком, удлинились клыки. Милка стала, как вампир. Смешно.

Принц смотрел на нее с портрета, и она думала интересные вещи. Может, он тоже вампир? Может, это портрет графа Дракулы, заколдованный? А теперь, из-за того, что он в нее влюбился, через портрет, она тоже стала вампиром? Его невестой? Поэтому не отражается в зеркале. К тому же в последнее время Милка начала замечать, что не отбрасывает тени. Вот здорово.

Только теперь ей действительно нельзя на солнце. На солнце вампиры не могут жить. На всякий случай Милка занавесила заклеенные картоном окна еще и шторами. Так спокойнее.

А когда начинается утро, чувствуется. В сон клонит. Вампиры спят днем, а ночью охотятся.

Иногда Милке только делалось жаль, что Принц не может говорить. То есть, она представляла себе, конечно, что такой кавалер, древний, влюбленный, мог бы ей сказать, но иногда просто ужасно хотелось услышать. Но в волшебстве было что-то чуть-чуть недодумано: он только молчал и немножко улыбался. И Милка говорила за двоих.

Если бы он вышел из портрета, это тоже было бы здорово. Тогда можно было бы с ним… то, что с теми… по-настоящему… Иногда Милке снилось, каков Принц на ощупь. Какой-то обжигающий холод. Вот бы…

Но чего нет, того нет.

Милка не унывала особенно.

Только в последнее время боялась воров. Из-за того съеденного оборванца. Замок, плохой замок, старый, было никак не поменять, потому что как-то не заходилось в ночной супермаркет, где было слишком многолюдно. Поэтому Милка постоянно носила с собой свою лучшую вещь.

Портрет Принца, завернутый в газету.


А ночи сделались трогательно прелестными, как всегда в апреле.

Запах талой воды развеялся в густом терпком аромате просыпающейся жизни, который ночные ветра несли из загородных лесов. Темнело все позднее; мир был полон мягкими ночами, влажными, нежными, туманными… Иногда начинался дождь и пах небесами и свежестью, и тонким коготком царапал сердце и заставлял подставить лицо под свои теплые слезы…

Роман не мог сидеть дома. Не мог устраивать представления прихожанам Церкви Бродячих Трупов. Не мог видеть рож своих подданных, равно живых и мертвых. Его с дикой силой тянуло на улицу, будто там было срочное дело невероятной важности – и он бродил, бродил, бродил до тех пор, пока небо не начинало сереть, и ночной запах не сменялся утренним. Где-то рядом дышала ночная тайна, но никак не давалась в руки. Это раздражало и смущало, и Роман орал на свиту с непривычной агрессивностью. Ира огрызалась в ответ; Василий делал понимающую мину.

– Мечешься, как привидение, ептыть… Чего тебе не хватает, босс? Ну, блин, ведь сыт, пьян и нос в табаке…

– Любви, – хмуро отзывался Роман.

– Ну чего еще… Херня это все, не бывает таких штук, ни у человека, ни у упыря, тем более, что е… это самое, тебе не надо теперь. Кончай дурью мучаться, ептыть…

Роман невольно усмехался, кивал – и уходил снова.

Ему грезились девушки-вампиры. Звездный огонь Аннушки. Строгие глаза той, зимней – «Не прикасайся, смертный!» Он вовремя убирался с дороги Вечных Княжон, как подобает благовоспитанному упырю – и долго смотрел вслед уходящим, игнорирующим, занятым другим, более важным, чем его ничтожная особа. Роману было так тяжело отвести взгляд от полуночных странниц, что он решил почти всерьез, что некоторые упыри подвержены-таки извращенным сексуальным импульсам. Сначала Роман пытался иронизировать. Потом вдруг сообразил, что ему примерно так же грезятся вампиры-мужчины: Парень С Розой, двое в зарослях и даже тот, Чудовище В Косухе, который отметелил Романа потоком силы. Дожили.

Видимо, дело не в сексе.

В чем?

Холодно, холодно. Как упыри не дохнут от холода? Как я сам не издох от этого холода, злее, чем голод? Ведь все внутренности вымерзли… Погрейте меня, а?

Логика упыря.

Погрей тебя. Ты ж потянешь к себе. Пока не хрустнет. Тебе ж сколько ни дай – все мало.

Какая я, оказывается, гадость… Кто бы мог подумать! Вот жил-жил – и не знал. А помер – и начало открываться такое… Может быть, это какой-то странный аналог Страшного Суда? Или это мой персональный ад? Ведь тоска же, такая тоска…

И ни с кем не поговорить. И от крови прихожан Церкви Гниющей Мертвечины почему-то уже тошнит. А казалось бы…

Немного легче становилось только на улице.

Роман бродил, бродил без конца. Смотрел, как зажигаются фонари, как меркнет небо, вспыхивают окна. Как белесый серпик луны наливается золотым светом, плывет, плывет в паутине ночных облаков… Как зеленая звезда медленно поднимается над крышами. В такие минуты Роман очень любил город. Чем тише, безлюднее, таинственнее становились ночные улицы, тем город был милее. И важная ночная тайна манила к себе, манила…


Бродя по пустынным улицам, вслушиваясь в недающуюся ночную мелодию, Роман тщательно избегал общества себе подобных. Ему хватало с избытком. Он понимал шарахающихся вампиров. Не годится загаживать чистейшую ночь вонью тухлятины и видом вечно голодных глаз на трупной морде. Пошли они все…

Но однажды, когда ночь была восхитительно мягка и тиха, и полуночный час давно остался позади, а темнота уже начинала едва заметно бледнеть, ноздри Романа резанула такая странная смесь запахов, что он остановился в крайнем недоумении.

Воняло упырем. Плесенью и падалью, лежалым тряпьем и старой обувью. Кровью разной степени свежести. Мертвым мясом. Нормально. Прочь бы от источника запаха, но к нему примешивалась невозможная тонкая струя январской свежести и мяты. Вампирского холода и мятного запаха смятения и неуверенности. И страха, что ли…

Что бы это значило?

Роман пошел на запах, тщательно принюхиваясь. Падаль и мята странным образом стекались в одну общую волну, сбивающую с толку. Больной вампир, если такие бывают? Упырь-идеалист? Если такие бывают…

Ловя струю запаха, Роман вошел во двор, заросший благоухающими тополями и березой. Тополя слегка сбили его со следа, запах путался между деревьев, – но заострялся с каждым шагом, поэтому легко нашелся снова. В конце концов, обшарив двор глазами, Роман увидел в тени дома семенящую скрюченную фигурку упыря женского пола. Ну явно – упыря, а не вампира. И под мышкой у этого упыря был зажат большой плоский сверток, излучающий еле видимое, но все же весьма заметное сияние силы.

Роман нагнал ее в два прыжка. Упыриха остановилась и оглянулась. При жизни ей было, вероятно, лет тридцать-сорок, этой замухрышке, закутанной в замызганный серенький шарфик. На белесом подслеповатом, но странно нежном для упыря личике появилось выражение тупого страха и раздражения.

– Девушка, на пару слов? – пригласил Роман, раздувая ноздри.

– Я тороплюсь, – в тоне упыря прозвучал намек на жеманничанье, совершенно дикий на Романов слух.

– Прекрасная сегодня погода, – понес Роман, почти не обдумывая слов. От свертка несло холодом и болью. Это было невозможно и это было нестерпимо. – В такую погоду лучше гулять вдвоем и наслаждаться красотами этого дивного двора вместе, не так ли? Такая привлекательная девушка не может…

Он не успел придумать, что она не может. Упыриха поджала губы и произнесла еще более жеманно:

– У меня дела, вы не понимаете, что ли? И вообще – я на улице не знакомлюсь.

Роман оторопел. Он никак не ожидал, что это начнет с ним кокетничать, – но даже не в том было дело. Он отчетливо ощутил ее тянущее присутствие рядом с собственной душой. Ее взгляд сосал силу, насколько позволяла Романова растерянность – она даже причмокивала про себя. Еще ни одно существо из Инобытия не пыталось питаться Романом так откровенно и нахально.

Роман понял, что продолжать светскую беседу в данном случае равнозначно позволению жрать себя дальше. Фигу.

– Что это у тебя? – спросил он грубо и протянул руку к свертку.

– Не твое дело! – взвизгнула упыриха, и в тоне вдруг прозвучала откровенная истерика. – Это мое, ясно?!

Она сделала попытку ускользнуть, но Роман удерживал существ и посильнее. Он поймал тварь за плечи и встряхнул так, что она взвизгнула, а потом отвесил оплеуху по всем киношным правилам.

Упыриха сжалась в комок и подобрала трясущуюся нижнюю губу. Ее вид был омерзителен до предела.

– Ну не трогай, – заканючила она, хлюпая. – Это правда мое… Это портрет… моего дедушки… в молодости…

Роман больше не слушал. Он отодрал пальчики упыря, которые вцепились в сверток мертвой хваткой. Сверток жег руки силой и болью. Роман принялся разматывать несколько слоев газеты.

Тварь сказала правду – в том смысле, что в газету действительно был завернут портрет. Вампира.

Дешевая мазня века девятнадцатого, насколько Роману позволяли определить его скудные познания в живописи. Но эту мазню что-то одухотворяло, да так, что глаза вампира на портрете казались совершенно живыми – любопытно, отчего бы?

Роман принялся разглядывать портрет очень пристально. Его самого так же пристально стригла глазами упыриха, стоявшая рядом, сложив руки и скривив рот плаксивой гримасой.

– Отдай, – канючила она под руку. – Зачем тебе?.. Это мой Принц… Чего ты ко мне привязался?

Холст как холст. Рамка из черного дерева производит впечатление чего-то более качественного, чем сам портрет – искуснейшая тонкая резьба, изображающая лотосы, вплетенные в точный геометрический узор… Оп! Уж не каббалистические ли знаки?

Роман пошарил по карманам, и, не найдя ничего подходящего, осторожно надломил угол рамки руками. И почувствовал, как сила вампира сочится из трещины в старом дереве, как струйка холодной воды – этакий потусторонний сквознячок.

Он нажал сильнее. И еще сильнее. Рамка треснула пополам и развалилась. Сила хлынула потоком – так, что Роман выпустил картину из рук и отпрянул.

Упыриха радостно вскрикнула и всплеснула руками.

Голубой мерцающий туман собрался на подсохшем асфальте в человеческую фигуру, сначала – призрачно мутную, потом – все четче и четче. И мерцание погасло, как отрезанное.

Персонаж картины, юноша-вампир в истлевшей рубахе, сползающей с плеч, полуистлевших панталонах, стянутых на лодыжках и босой, сидел на земле, скорчившись и прижав руки к груди. Его трясло, как человека, который был заперт в холодильнике; спустя минуту после материализации вампир зашелся судорожным кашлем.

«Вампиры болеют», – подумал Роман отстранение.

Никогда раньше ему не приходилось видеть Хозяина Ночей и Вечного Князя в таком жалком и беспомощном виде. У вампира не было сил даже отстраниться, когда тварь в платочке подбежала и наклонилась. Он только снова раскашлялся до рвоты и конвульсий – и тут до Романа дошло…

Он отшвырнул тварь в сторону, проигнорировав обиженный вяк. Опустился на колени рядом с вампиром. Вампир поднял голову и взглянул ему в лицо испытывающим взглядом гордого существа, которое нуждается в помощи, но стыдится ее просить.

Роман притормозил на секунду. Человеческие мерки отбрасывались страшно тяжело – целоваться с мужиком взасос?! Но он вспомнил Анну, прижавшуюся к стене – приступ стыда и сострадания помог справиться с человеческой щепетильностью.

Роман придвинулся поближе, притянул вампира к себе и поцеловал с таким чувством, будто делал раненому искусственное дыхание. Ему хотелось отдать, он подумал как можно явственнее: «Бери, старик!» – и приготовился к леденящему холоду и дикой боли, но ни холода, ни боли не было.

Сначала было только чужое порывистое дыхание, пахнущее мятой и морозом, и привкус льда и крови на губах. А потом весь окружающий мир дрогнул и расплылся и…

… конь летел галопом, легко и плавно, и огромная яркая луна стояла над прудом, разбросав по воде пригоршни сияющих червонцев, и тополи Старой Аллеи летели навстречу, а у часовни дожидалась она, моя пани…

… чудная моя, чудная, свет сердца моего, видишь ли, пани моя, я на коленях перед тобой. И одна ты – вселенная моя, и что за дело мне до света… и до тьмы, коли уж на то пошло… шляхтич не побоится чертовых лап, а целая вечность в объятиях твоих стоит спасения души! Не смейся надо мной, ясочка моя, я пьян тобой, как драгоценным вином, но все понимаю – ей-ей, понимаю. Хочешь – выпей крови моей! Хочешь – и душу мою возьми в придачу, прекрасная пани моя Ядвига…

… а луна наклонилась над башнями. Прочь от окна. Зал плыл в сиянии свечей, и мазурка гремела, и было жарко от бесчисленных огней, и от рук, и от губ… и ее пальцы были горячи, в глазах сияли свечи и луна, и щеки горели, и вороной локон выбился на белый лоб. Это мой родовой герб, «Крепость и Знамя», а что это значит, я не знаю, я не ученый герольд, а вот еще есть такой герб – «Вша пляшет на барабане» – это значит понятно что: в военных походах шляхту кусали блохи, а им все было нипочем, моим предкам, а ты смеешься, ты смеешься, барвинок мой, и твои руки жгут мою шею – мы еще будем танцевать, ты не отдала следующего танца? Твой платок…

… сидели в беседке на острове, и наши руки соприкасались, и она не боялась холода, потому что была горяча за двоих, она не чувствовала холода от жара любви, и она еще не знала, что брат ее мертв, и что он мертв оттого, что тоже звал меня встретиться – и выпил со мной напоследок…

… небеса – как омут, глубокий и черный, а звезд такое великое множество, будто кто достал их из тайного места и повсюду рассыпал, и звезды пахнут холодной водой, а внизу – леса, леса – глухая волчья темнота – и волчий вой – и огоньки хуторов – и звездный туман, и холодная кривая сабля реки в черных бархатных ножнах…

… и ты любила играть с волками – как этот щенок валялся пузом кверху у белых ног твоих и лизал твои сахарные пальцы, и его покорность грела тебя, и ты пила из его желтых глаз, и ты хотела того же от смертных и от бессмертных – покорности, и ты улыбалась победительно, когда я стоял на коленях перед тобой и клал голову на твои руки – ты улыбалась, как королева…

… коса – темно-золотая, как начищенная старая бронза, а очи – самой темной синевы, почти черные, сливово-синие, а личико – тоже золотое и мерцающий пушок на щеках у висков, и сама – покорная, как ангел божий, и хрупкая, как былинка, и шейка – тоненькая, как у ребенка, а под тонкой кожей – пожар крови, обжигающей до смертной боли…

… опять с новой подругой?! Адом клянусь, я сожгу эту девку и тебя вместе с нею, порождение черта! Забыл ли, кто дал тебе Вечность и силу, неблагодарный мальчишка?! Я ли тебя не грею? Или старая ведьма тебе нехороша и пожелалось юных?! – В том ли дело, Ядя… Просто так уж легли наши карты, что не вышло у меня забыть свою волю и превратиться в холопа. Велика честь быть твоим холопом, но не по мне, что тут еще скажешь… а тепла у холопа от госпожи и в жменю не наберется, так только – лунные ночки да слова, что давно уж полны неправды… не взыщи, пани моя… – Не надейся, змееныш, что я позволю тебе плясать под моей луной с девками, которых ты сам вытащил в Вечность – скорее уж развею твой пепел по ветру!.. – Не грози, пани моя. Злобой любовь не склеишь. Тут уж видно…

… как робкая птичка, и боялась обнять – не холода и силы, а просто не смела коснуться мужчины – и сияла светлыми очами, и обронила веер, и ломала пальчики, и глядела в самую душу – среди ночи – среди смертей – среди безумных надежд – среди…

… Стасенька, милый, уедем в Петербург, я очень тебя прошу! Что нам тут, в волчьей глуши, где летом – пыль, а зимой – волчий вой и снег по самые крыши. Или уж вернемся в Житомир… Нет, дорогой мой, уедем лучше в Петербург, это все изменит. Это чудный, чудный город – ты его полюбишь, не пожалеешь, что меня послушал… там летние ночи светлы и туманны, без луны, без теней, как сон безвременья, а зимой дают балы и музыка слышна в садах, засыпанных снегом… И это будет… дальше от нее… от Ядвиги… меня ужас берет, как думаю о ней. Она нам не позволит…

… белесое, как золото, разведенное молоком. И все греза, все – обещание, все тени – странные колодцы, что ведут в непонятные места, вся вода – странные зеркала, где горят ночные огоньки, а золотые иглы шпилей как иглы в сердце. И поцелуи сладки, и смерть сладка, и боль долгожданна, и все расплывается в золотистом, молочном, обманном свете…

… совсем просто. Ты забыл, кто твоя госпожа. Портрет дурен, мазня без души – но тем тебе хуже. Уж коли ты не желаешь быть моим во плоти, так будет моим твой замкнутый дух. А рисунок этой рамки – то подарок моего первого возлюбленного – с Карпат. И ты, дитя Тьмы и Вечности, подчинишься – и ничто не освободит тебя, пока я – пани твоя – сама того не пожелаю. Смотри же на меня из рамы и вспоминай свою последнюю девку, песье отродье…

… как холодно и больно… и гадко… и не пошевелиться, и не моргнуть, и не отвести взгляд, и не защитить себя, а невидимые цепи врезались в душу, и нет выхода, нет выхода, нет вы…

Роман мотнул головой, и мир вокруг обрел плоть.

Настоящего времени, скорее всего, прошло не больше минуты, – но картины доброй сотни лет едва умещались в душе – даже голова закружилась. Было очень тепло и как-то чудно – будто…

Вампир, полусидевший на асфальте – Станислав, Роман знал из потока его памяти, что его зовут Станислав, Стась – смотрел снизу вверх и чуть улыбался. За эту минуту между ними произошло нечто трудно описуемое, из-за чего у Романа появилось ощущение давнего-давнего славного знакомства. Приобретения чего-то невероятно ценного. Он улыбнулся в ответ.

– Что, Стаська, очень плохо?

– Нет, Ромек, уже лучше.

– А я упырь.

– О! А я и не вижу. А ежели уж говорить серьезно, то на упыря ты, Ромек, не слишком-то и походишь. Скорее, на вампира из самых юных. От видишь, я уж и применяюсь к вашим нынешним меркам, – а все благодаря твоим распрекрасным мыслям.

– Ты встать можешь?

– А кто его знает? Но я попытаюсь.

Роман подал руку, и Станислав встал. Он был очень легкий, гораздо легче, чем человек его комплекции, и уж втрое легче, чем упырь, – но самое удивительное, что Роман тоже ощущал странную легкость, будто в мире изменилась сила тяжести. Станислав опирался на Романово плечо, струйки силы текли в тело Романа с его пальцев, а тепло Романа просачивалось в его ладонь – и это было закономерно и прекрасно… как будто они были очень старыми товарищами… родичами… братьями…

Если бы вместо сестры у меня был брат, все пошло бы иначе, подумал Роман. Может, был бы человек, которого бы я просто любил. Нипочему. Просто от желания отдать… тепло…

– Только у меня дома… одни упыри! – сказал Роман и смущенно ухмыльнулся. – Ты как на это?

– То ж твой дом, значит хорошо, – ответил вампир просто. – Ты ж не дашь им меня слопать, а?

Роман кивнул. И вдруг почувствовал, как по руке вампира прошла судорога: упыриха, о которой они оба забыли, все еще находилась весьма поблизости и успела опомниться.

И теперь схватила Романа за рукав, изо всех сил таща его в сторону, и визгливо кричала:

– Отойди от моего Принца! Он мой!

– Да пошла ты, – отмахнулся Роман, но тварь вцепилась в него мертвой хваткой и заглядывала Станиславу в лицо.

– Принц, милый, не уходи! – вопила она, срываясь на истерический скулеж. – Я же тебя люблю! Нам с тобой так хорошо!

Роман фыркнул и захохотал, но взглянув на вампира, осекся. Его новому другу было худо, по-настоящему худо. Он даже отпустил Романа и снова сел на землю, подтянув колени к груди, свернувшись в клубок. Упыриха немедленно переключилась с Романа на вампира, мгновенно оказалась рядом, обняла за шею – и Станислав взглянул поверх ее плеча дикими глазами утопающего.

– Да распыли ты ее к чертям, – посоветовал растерявшийся Роман, пребывавший решительно не в состоянии понять суть проблемы. – Что она к тебе липнет?

– Ромек, – давясь, пробормотал вампир, – у меня дыра… вот тут, – и провел пальцем по щеке. – Я не могу… – и закашлялся.

Роман все равно ничего не понял, но сообразил, что нужно немедленно действовать. Он схватил тварь, которая мурлыкала что-то нежно и сердито, за воротник, и дернул вверх. Упыриха вскочила – и тут Роман увидел у нее в руке длинный широкий нож.

– Ты не можешь его забрать! – завопила упыриха и ринулась к Роману, занеся нож неумело, но очень серьезно. – Он мой!

Вот еще не хватало дурных сражений с бешеными упырями.

Роман перехватил руку с ножом и резко вывернул. Кость треснула, упыриха взвыла, нож упал на землю. Роман с силой оттолкнул орущую тварь в сторону и стряхнул с рук какую-то невидимую липкую дрянь, с ужасом вспомнив, как вытирал ладонь Парень С Розой.

И снова помог Станиславу подняться на ноги.

Теперь вампир сильно мерз. Его руки мелко дрожали, глаза ввалились и горели, он вцепился в Романа, как в последнюю надежду.

Вести его домой было нельзя. А на штаб-квартиру упырей – и тем более. Раненому там делать нечего. Но подходящее место все-таки имелось.

– Ты обопрись на меня, – сказал Роман так тепло, как сумел. – Мы сейчас через дворы пройдем, быстренько. Это недалеко.

– Почему не по снам? – прошептал вампир.

– Не умею я, Стаська. Придется так, как есть. Но ничего. Держись, старина, авось доберемся…

И еще пнул ногой скулящую тварь, которая отползла к дверце мусоропровода. На прощанье.


За наглухо забитым окном уже давно рассвело, и ощущение дня давило на голову, как свинцовая тяжесть, но Милка не могла спать. Она сидела на растерзанной кровати, скрестив ноги, тупо глядя перед собой, грызла ногти – и мерно раскачивалась взад-вперед. Она думала.

Как он мог уйти? Ну как он мог уйти? Я его так люблю, он мне так нужен – почему он ушел с этим парнем? Как он мог? И что же теперь делать?

Что же делать? Как он мог уйти? Что же делать?

Подобранный Милкой портрет в кое-как составленной из обломков раме, тщательно разглаженный, стоял на столе, прислоненный к стене – и смотреть на него было ужасно тяжело. Это была просто какая-то дурацкая мазня белой, черной и зеленой краской. Плоская какая-то. И к тому же засиженная мухами. Принца в этом портрете уже не было.

Этот тип просто украл у нее Принца. Как-то пронюхал про портрет, выследил Милку и…

Нет, все гораздо хуже. Он – колдун. Иначе откуда он знал, как расколдовать картину? Конечно. Он – злой колдун. Сначала заколдовал Принца, а теперь, когда у Принца появилась любимая женщина, опять вмешался и все испортил. Убить. Убить. Если б это было можно…

Рука, за которую он дернул, еще болела, вернее, ныла тупой болью, а боль вызывала новые приступы злобы. Если бы он не увел Принца с собой, рука уже давно зажила бы совсем. И все было бы так чудесно…

А как это было красиво… Как Принц появился из портрета. Как Принц светился… голубоватым… нет, пожалуй, лиловым или белесым, как молнии, мерцающим светом, а на этом парне были такие отсветы, что он тоже выглядел почти ненастоящим. Как дух какой-то. Было так красиво… и тепло… А потом Милка сообразила, что он Принца целует. А потом они ушли вместе.

Кошмар. Что же теперь делать?

А вид поначалу был такой, будто и вправду он хочет помочь. И знает, что делать. Милка и не мешала. А потом он ушел и забрал Принца с собой. Как Принц мог уйти? Ну как?! И что же делать теперь?!

А может быть, он и не мог? Принцу просто было плохо. Это же понятно. Этот парень вытащил Принца из портрета так, что сделал ему больно. И потом просто делал, что хотел. И все.

Забрал Принца, чтобы заставлять его делать то, что ему надо. Забрал насильно. Забрал, потому что был колдун и знал, как заставить Принца делать то, что он велит. На самом деле Принц не хотел.

А может быть, и заколдовал, потому что Принц не хотел. Какой ужас. Надо ему помочь. Но как? Что же делать? Что же теперь делать?

Стрелки старого будильника кружили по циферблату. Милка сидела и качалась, уставясь невидящими глазами в пространство. Ей было ужасно холодно. И надо было решить задачу невероятной важности.

Что же теперь делать? Что же теперь делать? Что же теперь делать?!


Чтобы прийти в себя после упыря, Станиславу понадобилось десять минут. И все.

Роман только диву давался. Ведь, казалось бы, только что был вид а ля «только что из склепа» – и вот уже все блестит на нем. Походка невесомо легка – едва касается босыми ногами мокрого асфальта, почти парит; истлевшая одежонка выглядит, как королевская мантия, подбородок вздернул, глаза мерцают темными рубинами – прогулка, а не бегство, извольте видеть. Только дышит слишком порывисто и принюхивается – и запахи ему, похоже, не очень нравятся.

– От странный город, Ромек… Это что же – Санкт-Петербург? Неужто ж Петербург и вправду? Не узнать, да и только…

– Ты давно на улице не был, Стаська? – спросил Роман, наблюдая за реакцией.

– То был год пятьдесят седьмой или пятьдесят восьмой – уже не помню, – Станислав даже улыбнулся, и не без оттенка самодовольства.

– Тысяча восемьсот или девятьсот?

Станислав взглянул с веселым удивлением.

– А нынче-то?

– Да за двухтысячный перевалило уже, старина.

И вот тут-то он и психанул.

Вампир повернулся к Роману всем телом, заглянул в лицо:

– Да ты что?! Курва мать…

– А что тут такого? – спросил Роман беззаботно. – Ты же не ребенок уже, Стась, как я понимаю – к чему эти нервы? Нет, я понимаю – почти двести лет в портрете это много, но зачем уж так-то…

– Ядя, – пробормотал Станислав упавшим голосом. – Коханная моя… пани моя…

Роман здорово удивился.

– Ничего себе… Это же та самая Ядя, которая засунула тебя в эту рамку, если я не ошибаюсь? На твоем месте я не стал бы так уж убиваться. Не та женщина.

Станислав вздохнул.

– Горда была пани моя. Ревнива и горяча на руку. Но любила меня, Ромек. Вампира не обманешь. Не бросила бы на произвол судьбы, правда… если бы еще ходила под луною… бедная девочка.

У Станислава был такой несчастный вид, что Роман обнял его за плечо.

– Да не переживай ты так! За эти двести лет, знаешь ли, много чего произошло – может быть, она просто потерялась или спит где-нибудь. Найдется, – сказал он самым обнадеживающим тоном, думая, что его новому другу – записному бабнику и пройдохе – легче будет влюбиться в новую вампиршу, чем отыскать старую.

Станислав печально кивнул.

– Лучше осмотрись, – сказал Роман. – За двести лет многое изменилось.

– Так я ж осматриваюсь, Ромек… Я вижу… и в твоей памяти тоже видел довольно. Но вокруг как-то… В этих окнах – электрические люстры? И в фонарях тоже электричество? Я его уже видел раньше…

Станислав коснулся кончиками пальцев стоящего во дворе автомобиля, провел пальцем по дверце, заглянул в салон.

– Тот экипаж, что ездит без лошади?

Роман прикусил губу и кивнул.

– Лапушка ты, Стаська.

– Почему еще?

– Потом объясню.

– Нет, я понимаю. Ты думаешь, Ромек, что мне, как дикарю, все тут внове и все дивно, верно? А знаешь ли, что мне всего удивительнее?

– Ну… ты что-то видел у меня в памяти… Мало ли. Мир вокруг – сплошной прогресс, я думаю, что есть чему поудивляться.

– У, Ромек, даже не подобрался близко. Что нынче повсюду – электрические фонари да повозки без лошадей, что люди летают по небесам и говорят через моря – ты ж об этом думаешь – это мне понятно. Этого надо было ждать. Мир к тому шел. А вот ты мне, дикарю, объясни: отчего это, Ромек, вокруг так пахнет грязною смертью?

Роман остановился.

– Как это?

– Как. Да ты принюхайся! Город полон тяжкою болью. Меня зовут из многих мест сразу. Тяжело чуять такое. Слышишь ли голоса смерти?

Роман растерялся окончательно.

– Ты про что говоришь-то, Стась?

– А про то и говорю, что Хранителей в городе мало для такой тяжкой работы. Страшны стали ночи, а ты и зова не слышишь. Притерпелся, я думаю, или сбил себе слух… грехами. Как сказать тебе… потерянною дорогой.

Приехали! Вот теперь наша Темнейшая Светлость поняли, что я – упырь и не соображаю, что делаю. Ишь ты, какие глазки стали грустные… Ну уж простите великодушно, пан Станислав, рылом мы и вправду не вышли, что поделаешь.

– Я не терял дорогу, Стась, – сказал Роман хмуро. – Я просто изначально не представляю, где она находится. Я ничего не понимаю. Я правда упырь.

Он был совершенно уверен, что вампир отпустит его и уйдет, но ошибся.

– У тебя нет наставника, – сказал Станислав сочувственно. – Сирота во Мраке.

– Или самозванец.

– А ну и ладно. Все придет в свое время… Ой, гляди-ка, это… экипаж…

– Автомобиль, Стась. Тоже невидаль. Еще и насмотришься и прокатишься. Сворачиваем. Пришли.

И взяв заглядевшегося на проезжающий автомобиль вампира за локоть, Роман почти втащил его в подъезд с входом в Василиев теплак.


Против ожидания Стась не стал сопротивляться. Только спросил:

– Мы что это, Ромек, в подвал идем?

– А что, шляхетскому сыну не по чину? – спросил Роман, не в силах отказать себе в очередном эксперименте.

– Да отчего же… Я ж не ангел божий и не сестра-кармелитка. Мне случалось и в развалинах пережидать солнце. А подвал – то ж еще не худший случай.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16