Сказки для парочек

— И сейчас светит солнце?

— Нет. Льет и льет, как при недержании. Наверное, я перепутала восходящую толстую кишку с нисходящей. Между прочим, у парня был жутко распухший аппендикс. Мы его удалили, чтобы в будущем он его не беспокоил. Это предзнаменование, поверь мне. Так утверждает фея Здоровья. У твоей сестры отрастет сердце. Не удивлюсь, если уже к концу года. Не волнуйся, оно будет не слишком большим. При желании ты сможешь удалить его маникюрными ножницами. Мне надо бежать, милый. Папа приготовил ланч.

— А что вы едите?

— Мед, дорогой. Хлеб с медом. Никаких новшеств, мы не изменяем нашим добрым обычаям. Ты ведь не забудешь про сердце, да? Пока, малыш!

Дэвид кладет трубку и медленно встает, оглядывая свою маленькую квартирку. Теплое солнце закатилось. В комнате темно, если не считать оранжевого света, льющегося с улицы. Нож, каким пользуются дровосеки, лежит на столе, блестящее лезвие холодно охрится. Принц вздыхает и легко проводит пальцем по острой кромке. Пора приниматься за работу.

На другом краю города, на западной его оконечности, послеполуденное солнце задерживается на несколько лишних секунд, ложась темно-красными полосами на плечи Джоша. Три минуты спустя светило бледнеет до темно-розового оттенка и выходит на сцену в Южном полушарии, сдавая ночь на попечение грязно-мутным уличным огням. Кушла обнимает спящего Джоша, мягкие простыни разогреты сексом и сном. Через пять минут она встанет и начнет все сначала, но пока она лежит, собираясь с силами, пусть накатившая волной тьма восполнит ее сексуальную энергию. На улице велокурьеры лавируют между такси, машины с визгом тормозят, некстати провоцируя у пассажиров рвотные позывы, и сбиваются в пробку на спуске к супермаркету «Селфриджес». Лежа на кровати в начале Оксфорд-стрит, Кушла слышит, как Лондон закрывается, отправляясь развлекаться рано наступившим вечером; гудение машин приглушено двойными рамами и толстым синим бархатом. Кушле мерещится странный звук, будто открывается какая-то дверца.

Она лежит в обнимку с Джошем, окружая его спящее тело прежде ей неведомым теплом. Уютно, но и опасно одновременно. В темнеющей комнате его грудь вздымается и опадает, Кушла неловко баюкает Джоша — неумелость ей внове и лучше ее не замечать. Джош лежит справа от нее, а под ее левой грудью ощущается еле заметное шевеление, в животе — щекотный трепет. Мерное дыхание Джоша перекрывает этот легкий шум. Кушла крепче обнимает его.

В сумрачном свете Кушла догадывается, что все вот-вот прояснится, толкование поставлено на паузу, и стоит повернуть голову, как глаза наткнутся на призрачный экран с разгадкой.

Я удивлена. Я и не предполагала, что оно может вырасти по собственной воле. Я чувствую во рту его приятный вкус. Я чувствую на языке нежный вкус Джона. Так вот чего они все добиваются. Я улыбаюсь, обнимая его, но за объятием стоят слезы. Это сладко-горькое клише: желание и долг, и в то мгновение, когда я кусаю кончик его мизинца, все кажется возможным. Как хорошо лежать в тепле. И даже мелькает мысль: а не стать ли, как они?

Не веря себе, Кушла улавливает послевкусие страха и закрывает глаза, защищаясь. Она будит Джоша, вслепую целует его и овладевает им, с силой запихивая его в себя. Вбирает его в себя до тех пор, пока не остается места для неожиданностей, для нежелательных последствий — тех, что она не в состоянии контролировать. Кушла может отмахнуться от собственных сантиментов, но она прекрасно различает привкус страха на кончике языка и знает, как с этим бороться.

Время идет, я снова прихожу в себя. Я гордая принцесса, придет день, и я сяду на трон, потому что я так решила, а мне лучше знать. А его мне не надо. Вернусь в мою башню и вырву его. Голой рукой, если понадобится. Это не очень больно, анестезия требуется только тем, у кого есть чувства.

Их двое — брат и сестра, но заняты они одним делом. Результат будет зависеть от того, кто окажется проворнее. С другой стороны, сердечные дела — всегда лотерея.

26

Джош делает следующий шаг. Он устал от вранья, но забыл, как говорят правду. Он почти не разговаривает с Кушлой — они проводят время, насыщаясь, — и не знает, что она думает о будущем.

Правды он все равно не услышит, даже если спросит. Вдалеке от Кушлы Джош спрашивает себя: что она обо всем этом думает и что они творят с собой и с Мартином. Но когда он с ней, у него нет ни времени, ни желания задавать вопросы. И однако он не в силах дольше притворяться, что-то должно измениться. А значит, ему пора на решаться. Но он не хочет расставаться с Мартином. И вовсе не намерен расставаться с Кушлой. Джош хочет пирожное, сливки и никакой диеты. И никаких усилий. Однако застойная неопределенность его доканывает. Он хочет, чтобы кто-нибудь все исправил, но его лучший друг — Мартин, а больше не к кому обратиться. Полуправда оказалась куда болезненней, чем он предполагал. Его распирает от невысказанного. И он пытается сказать Мартину, что, наверное, им надо отдохнуть друг от друга.

К удивлению Джоша, Мартин хватается за это предложение:

— Да, дорогой, конечно, ты прав. Отличная идея.

Мартин остро чувствует свою уязвимость. Он бы и предложение провести воскресенье на барахолке счел отличной идеей, если бы оно сорвалось с лживых уст Джоша. Мартин еще крепче придавливает виной любовника, наваливая сверху свой суетливый страх.

— Лондон в ноябре отвратителен. Серый, мерзкий. Ты, конечно, прав. Нам надо отдохнуть. Куда поедем? Я отвезу тебя в тепло, к морю. Например, в Таиланд. Ты не против Таиланда? Да? Отлично. Пхукет, целый день на солнце, ты будешь спать в гамаке. А я могу работать где угодно, возьму с собой ноутбук. Заказать билеты? Ты согласен? Так мне заняться поездкой?

Мартин всем телом умоляет Джоша согласиться. Его желудок напрягся в ожидании ответного удара. Джош вертит в руках нож и вилку, хватается за бокал и проливает вино. Официант проворно вытирает лужу и еще проворнее подливает белое «фюме», усердствуя ради больших чаевых. Эти педики суют пяти— и десятифунтовые бумажки, не глядя, лишь бы их вызволили из беды. По крайней мере, так считает официант. А хрустящие двадцатки они приберегают для услад — сыпят кокаин почем зря на деликатные нервные окончания и мозговые клетки, которые не восстанавливаются. Официант уходит. Джош не смотрит на Мартина. Он уставился в тарелку, тыча вилкой в скользки бобы.

— Собственно, я не имел в виду нас обоих, — делает он второй заход. — Тебя и меня. Я говорил об отдыхе. То есть, мне нужен отдых. От нас.

Мартин застывает. Толстая кишка сжимается — реакция у нее отменная. До мозга Мартина сообщение еще не дошло, и сердце его пока глухо. Всю предыдущую неделю Мартин топил тревогу в притворном неведении. Затыкал тонкий голосок, упрямо шептавший: дело — дрянь. Вчера утром, в момент просветления, наступившего после двухчасовых занятий в спортзале, Мартин принял сознательное решение: перестать беспокоиться. Правду он вытрясет из Джоша спустя год или пять лет. Потребует честности, когда правда станет историей и не сможет больше ранить. Но теперь Джош бросает ему реальность в лицо. В ресторане. В безопасном общественном месте.

Тем не менее Мартин не бросается в бой, загнанная в угол лиса поначалу тиха и смиренна:

— Что ты имеешь в виду?

У Мартина хватает ума не дергаться, он уже играл в эти игры. И проигрывал. Принимай пощечину, как ласковый шлепок, не нападай, не дави, отпусти поводок — пусть шкодливый щенок побегает на просторе и вернется к тебе еще более преданным. Отмерь любовнику побольше веревки, чтобы ему было на чем удавиться. Или тебе.

Джош удивлен вялостью сопротивления. Обложенный со всех сторон собственной жгучей ложью, он не замечает страха Мартина, не видит, как тот по-кошачьи трется о его больное место — в надежде удержать любовника. Джош отправляет кусочек баранины с кровью в рот, жует мягкую розовую плоть, ждет, пока она растает на языке и, так и не ощутив вкуса, отвечает:

— Ничего особенного, Мартин. Правда. Всего лишь небольшой отдых. Я хочу… я чувствую себя… разбитым.

Джош делает вид, будто подыскивает нужное слово, словно он не репетировал свою речь целый день, словно не заказывал столик в ресторане специально для этой беседы. Мартин не может есть, не может смотреть, не может слышать. Джош бубнит с заученной безмятежностью:

— Ничего особенного. Я просто устал. Всего несколько дней. Мне просто нужно немного времени, чтобы побыть одному. Все просто.

«Просто» Джоша звучит предельно честно. Словно он не совершает подлость. Словно все это не имеет никакого значения. Джош произносит «просто» ровно столько раз, сколько надо Мартину, чтобы убедиться: любовник лжет. Правило трех. Один раз — правда. Два раза — либо завуалированная подготовка к неприятному сюрпризу, либо банальная и несносная привычка к самоповтору. Но третий раз — доподлинно ложь. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Третье «люблю» для многих пар — уже перебор.

У Мартина есть три варианта. Закатить скандал прямо в ресторане, привлечь внимание не только к ним двоим, но и к собственному страху. И официально проштамповать разрыв вкрадчивыми взглядами публики. Второй вариант: подождать, вернуться домой, и разобраться с любовником наедине. Ведь что бы ни произошло за закрытыми дверьми, в будущем оно всегда может обернуться еще одной стороной правды. Когда-нибудь, позже, они сумеют притвориться, будто никакой травмы и в помине не было. И наконец, третий — принять слова Джоша за чистую монету.

Мартин не дурак, он тщательно обдумывает положение и останавливается на третьем варианте. Улыбается, кивает, сыпет названиями мест, куда бы Джош мог поехать; перечисляет, чем бы Джош мог заняться на отдыхе; приканчивает ужин, даже позволяет манговому мороженому подтаять, увлекшись обсуждением грядущего уикенда; не спеша выпивает вторую чашку кофе, создавая полное впечатление добродушного альтруизма. Джош платит по счету, оправдывая надежды официанта непомерными чаевыми, которые тот ошибочно списывает на свой профессионализм, а не на эйфорию Джоша, счастливо избежавшего публичной сцены. Мужчины быстро шагают к дому, воздух слишком влажен, чтобы беседовать на ходу. Они входят в свой тихий эдем с центральным отоплением, запирают дверь. И тут Мартин принимается за вариант номер два.

Швыряет на пол пальто, бумажник, ключи. Он бы и Джоша швырнул на пол, но мешает хорошее воспитание. Мартин набрасывается на Джоша, стоит им переступить порог, припирая его к идеально отштукатуренной и некрашеной стенке напором слов:

— Что это все значит, мать твою?

Джош удивлен. Чему, спрашивается? Ему следовало бы предвидеть такой поворот; обычно он куда лучше соображает, но сейчас его мыслительный процесс блокирован Кушлой и планами побега. Удивление лишает Джоша дара речи:

— Что? Ты о чем?

— Эта бодяга насчет отдыха. Отдыха от нас. И как ты мог вывалить на меня все это в ресторане? Нашел место! Что ты себе позволяешь, черт побери?

Джошу хватает секунды, чтобы опомниться, нервные клетки ощетиниваются, готовясь к контратаке. Он стоит в чудесной прихожей их чудесного дома, и он не хочет все это потерять. И он не хочет потерять Кушлу. Желание дать отпор берет верх над защитным инстинктом, Джош тоже начинает орать:

— Мне что, нельзя уехать на несколько дней? Ты это хочешь сказать? Я не могу провести пару дней в одиночестве?

— Я тебе не верю.

— Чему ты не веришь?

— Не верю, что ты хочешь уехать один.

Первый раунд за Джошем. Мартин допустил грубую тактическую ошибку. Его атака захлебнулась жаждой поскорее узнать правду. Он подбросил Джошу возможность мигом изменить планы. Верно, Джош надеялся уехать с Кушлой, но что если он и в самом деле уедет один? Самое время обдумать дальнейшие отношения с возлюбленными. Теперь он в силах не только продолжать врать, — и себе, и Мартину — но даже обрести по ходу разборки моральное превосходство. В полсекунды Джош убеждает себя в том, что он с самого начала намеревался отвалить один. Любой человек заслуживает нескольких дней полного покоя. А Мартин не только ведет себя неразумно, но и совершает куда более тяжкий грех с точки зрения обитателей мира самодостаточных привязанностей: он проговорился, что не доверяет партнеру. К такому умозаключению Джош приходит за полторы минуты, пока снимает и вешает пальто. Мартин, в страхе и гневе ожидающий ответа, лишь укрепляет праведную позицию любовника еще одной претензией:

— Что на тебя вдруг нашло? Мы ведь никогда не расставались. Все это выглядит сомнительно.

Джош с благодарностью хватается за прозвучавшее святотатство:

— Значит, ты во мне сомневаешься?

— Я этого не говорил.

Слишком поздно. И во втором раунде Мартин повержен. Он намекнул на недоверие. Заявил об этом вслух. Теперь у Джоша развязаны руки, и он заводит литанию, которую и репетировать нет нужды. Это подручное средство дается нам одновременно с первой любовью и первым поцелуем, оно у нас в крови, генетически запрограммировано. Каждый парный индивидуум знает манипулятивное кредо наизусть:

Если ты не доверяешь мне, то как мы можем жить вместе?

И как ты можешь не доверять мне после стольких лет?

Если ты сомневаешься во мне, тогда зачем я тебе вообще нужен?

Без доверия наши отношения ничего не стоят.

И далее уловки с 22-й по 98-ю: возможно, я дал тебе повод не доверять мне, но если ты мне не веришь, то плох ты, а не я…

Джош манипулирует любовником не сознательно. Просто так получается. Ведь Джош — человек. И куда лучше поставить Мартина в положение грешника, чем признать собственную неправоту. Куда лучше перевернуть стол, чем сидеть за ним в качестве обвиняемого. Джош — простой смертный, и в схватке его животные инстинкты прорываются наружу. Бей или беги. Джош выбирает и то, и другое. Поочередно. Сначала он обманным приемом отправляет любовника в нокаут, придавив для верности грузом ответственности, потом хватает заранее упакованную сумку и уходит. Он не знает, куда направляется. И мобильник с собой не берет. Он позвонит Мартину через пару дней. Прощальный поцелуй отменяется.

Мартин спит один и мерзнет. И просыпается в бешенстве.

27

Кушла готовится. Сбрызгивает сладкой розовой водой и апельсиновым цветом комнату по углам, погружается в ванну, густую от морской соли. Она знает, что надо делать; видела, как это делается — всего один раз, но воспоминание намертво отпечаталось в ее мозгу. Ей не положено было этого видеть, но так уж случилось.

Когда Кушле было семь лет, она, устав от сладостной неги дворца, поцеловала няньку, отменила дневные занятия по древнегреческому и современному китайскому и отправилась на прогулку в город. Она пребывала в полной безопасности, люди были счастливыми, страна беззаботной, ребенок мог гулять в радиусе десяти миль, а родители не беспокоиться, где он и что с ним. По крайней мере, так сказано в мифе.

Принцесса шла и шла, уплетая на ходу завтрак, упакованный в коробочку, — перепелиные яйца, оливковый хлеб, свежая икра и зрелый «бри». На десерт — бутылочка охлажденного шампанского и стаканчик изюма. Заядлой туристкой в собственной стране Кушла миновала дворцовые ворота. Стража кивнула ей — едва заметно, шомполами приученная всегда держать спину прямо. Кушла спустилась по недавно обновленным каменным ступеням на городские улицы. Прошла через чудесный городской район, потом через еще более чудесный, потом через самый чудесный. Она брела до тех пор, пока не перестала понимать, куда идет; пока не покончила с завтраком и не настала пора либо возвращаться, либо продолжить путь.

В тот момент, когда надо принять решение, обычно, откуда ни возьмись, появляется река с мостком или раздвоенная дорожка: направо — дом, налево — лес. Кушла выбрала прогулку среди деревьев. Ей хотелось побродить в густой зелени. Она вошла в лес и очень скоро набрела на колокольчики, незабудки и полянку с коттеджем. Маленький домик с витой трубой утопал в жимолости и подсолнухах — высоких, выше маленькой Кушлы. Но несмотря на яркое солнце, пробивавшееся сквозь крону деревьев, коттедж окружала густая темно-зеленая тень. Кушла подкралась к окошку, влажная трава попискивала по ее босыми ногами, мелкие насекомые разбегались в поисках укрытия. Она вытянулась на носочках и увидела кабинет феи Сострадания. Ту самую комнату, где фея творила любовь, и чудеса, и страсть, и радость. Мастерскую, где она изготовляла сердечный покой из выброшенных за ненадобностью сердец.

Фея Сострадания склонилась на каким-то стариком. Нежная детская неопытность не помешала принцессе понять, что старик устал. Возраст трудился над ним многие годы, и теперь его глаза помутнели, суставы скрючило артритом, спина согнулась. Даже в сказочной стране возраст в конечном итоге оборачивается дряхлостью. Но сердце старика все еще перекачивало кровь и любовь, он по-прежнему каждое утро и каждый вечер целовал жену, с которой прожил полвека. По-прежнему держал ее за руку во сне. Просил ее совета и любви, прежде чем принять решение. А она уже пятнадцать лет, как умерла. Фея Сострадания знала об этом, и старику пришла пора отдать ей должок. Ласково улыбаясь, фея склонилась над ним и затянула потуже узлы на лодыжках и запястьях:

— У тебя было пятьдесят лет ее любви, пора и честь знать.

— Но я не знаю, как буду без нее жить.

— Научишься, старина. И хватит ныть. Я подарила тебе пятнадцать лишних лет, а могла бы заткнуть этого твоего любящего жаворонка, когда ее мертвую и холодную закопали в землю.

— Но она не умерла! Она живет в моем сердце.

Фея Сострадания согласно кивнула:

— Вот и я о том же.

Старик плакал. Кушла стояла на цыпочках, ноги у нее ныли. Фея Сострадания проявляла нетерпение:

— Твое время кончилось, старый. Давай его сюда.

Фея наклонилась над стариком и заточенным ногтем разрезала хлопчатобумажную рубашку. Грудь старика была тощей и впалой, редкие седые волосы не уберегали ни от холода, — постоянные плюс десять градусов в кабинете обеспечивали свежесть любви — ни от жара лезвия, которое фея Сострадания держала в руках. Кушла завороженно наблюдала. Под кожей, тронутой желтизной, она увидела сердце, судорожно бившееся о грудную клетку, — плененная птица, рвущаяся на волю. Фея Сострадания завела связанные руки старику за голову и толчком уложила его на деревянный стол; старческая спина выгнулась, подставляя грудь под нож. Придерживая пациента за руки, фея аккуратно надрезала плоть. Крик старика потонул в ласковом колыбельной, которую мурлыкала фея Сострадания. Бросив нож на стол, она копалась в открывшейся полости, пока не ухватила сердце цепкими пальцами. Колыбельная и нежное поглаживание вынутого сердца успокоили старика, фея отпустила его руки, и они безвольно упали. Целуя глаза подопечного, она отсекла вены, соединявшие старика с жизнью. Сердце не знало, что его человек умер, и билось в ладони феи Сострадания в такт нежной колыбельной. Маленькие ножки Кушлы затекли, икры корчились от судороги, пальцы, цеплявшиеся за подоконник, онемели, но она не отводила глаз.

Фея Сострадания положила сердце на рабочий стол и ловко разрубила его на четыре части.

— Одна для поцелуев, одна для желаний, одна для страсти и одна для любви, — приговаривала она, не переставая напевать.

Фея измерила и осмотрела каждую часть, прежде чем разложить четвертинки сердца по четырем кувшинам. Добавила в каждый кувшин розовой воды, апельсинового цвета и запечатала. Колыбельная не умолкала ни на секунду. За спиной феи отворилась дверь, и в комнату вошла старушка. Старик встал со стола, путы на руках и ногах сами собой развязались. Мужчина улыбнулся женщине. Порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Затем старушка подняла старика и вынесла за порог через распахнутую дверь и прочь из дома. Кушла попыталась проследить, куда они пойдут, но стоило им выйти из тени и оказаться на солнечном свету, как они тотчас исчезли из вида. Фея Сострадания не отрывалась от работы. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, пропела «до свидания» и «спасибо», на секунду оборвав шестнадцатый куплет колыбельной.

Кушла наблюдала за феей Сострадания, пока не спустилась ночь. Наблюдала, как она готовит любовные зелья для пораженных в самое сердце парней и питье, придающее смелости недооцененным девушкам. Слушала, как фея модулирует младенческие поцелуи из не смолкавшей колыбельной. Когда последний солнечный луч убрался из леса, фея вышла на порог и протянула Кушле фонарь:

— Будет чем посветить, когда пойдешь домой. Надеюсь, ты внимательно смотрела. Наука пойдет тебе впрок, хотя лучше бы она тебе никогда не пригодилась. А если все-таки дойдет до дела, помни: разрез должен быть тонким и ровным, и ни в коем случае не слушай сердце, когда оно начнет плакать и умолять.

Она вручила Кушле фонарь и бледной мягкой рукой потрепала семилетнюю девочку по голове. Потом отвесила с размаху крепкую оплеуху и добавила:

— И только посмей еще хоть раз появиться здесь, маленькая мерзкая проныра!

Кушла стоит в башне из слоновой кости, окна выходят на старый добрый Лондон, раскинувшийся внизу буфетной стойкой. Она ждет в тишине, прислушиваясь к мольбам. Ничего не слышно. Отлично, значит она вовремя спохватилась. Кушла зажигает все лампы, ее квартира — спасительный маяк в холодной ночи. Расстилает на деревянном полу чистую белую простыню, снимает черный шелковый халат и, голая, становится посреди простыни. В правой руке она держит бритву, левой приподнимает грудь. Первый надрез дается легко и ложится ровной полоской под грудью. Боль пустяковая, Кушле не привыкать к ножевым порезам. Она собственноручно нанесла себе ритуальные насечки, когда ей было девять лет — на два года раньше, чем бабушка по материнской линии, прежняя обладательница дворцового рекорда. Затем Кушла проводит лезвием поперек первого надреза и раскрывает сердечную полость, как инжир. Заглядывает внутрь. Вот оно. Крошечное, жалкое, но абсолютно настоящее. Кушла слышит пение и слабые мольбы, слышит, но не прислушивается. Она отключает слух и быстро вырезает младенческое сердце. Весь процесс целиком занял приблизительно две минуты, Кушла потеряла не более трех унций крови. Она покидает квадрат белого хлопка, подходит к окну и выбрасывает крошечный кусочек собственного мяса на улицу, где его тут же подхватывает выведенный на прогулку пекинес, заглатывая целиком. Пекинес немедленно утрачивает злобность и отвратительную привычку пискляво лаять и на следующий день изумляет хозяев дружелюбной игрой с их ребенком. Он также утрачивает врожденный оскал и, соответственно, титул Мордоворота в собачьих соревнованиях.

Кушла — девушка весьма образованная. Она знает больше многих. Но и она неопытна в том, что касается сердца. Она не понимает, что любовь растет, как раковая опухоль. Ее редко удается удалить полностью. Всегда остаются ползучие образования похоти и желания, которые могут трансформироваться в любовь, не успеет Кушла моргнуть своим прекрасным глазом.

В Стоук Ньютингтон на Хай-стрит спит принц. Лежащий на столе охотничий нож в ножнах из кожи газели ворочается и кряхтит. Работа до сих пор не сделана.

28

Беспокойство становится повсеместным. Никто из игроков не спит крепким сном.

Главная проблема Джоша заключалась в том, что, хлопнув дверью идеального дома, который он делил с Мартином, он теперь толком не знает, куда податься. Разумеется, у него куча друзей. И сотни знакомых. Но, если он обратится за кровом к друзьям, то волей-неволей придется рассказать правду о случившемся. Или, по меньшей мере, изложить версию, рисующую его в выгодном свете. Но Джош не знает никого, кому бы он осмелился поведать даже такую, кастрированную, правду. Одно дело — изменять, рвать прежние связи и даже открыто признаваться в неверности. И совсем другое — подвергать опасности редкий и прекрасный союз, столь ценимый окружающими. Вряд ли Джош нашел бы приветливый отклик у друзей, расскажи он им, как обошелся с Мартином — все равно что признаться в покупке меховой шубы. И даже хуже: шубу можно представить как случайный всплеск комедийного китча, генетически свойственного простым смертным. Но разрушение идеального союза никак не укладывается в китчевые рамки, и на опьянение наркотиком постмодернизма или алкоголем это тоже нельзя списать. И кроме того, Кушла была женщиной. Геям, бросающим давнего партнера ради юной девушки, как правило, не достается ни понимания, ни сочувствия. А гетеросексуала, в кои-то веки обновившего любовницу, приветствуют как героя. Вывернутый наизнанку мир — словно безвкусный особняк, полный несуразностей.

Но и это еще не все, на самом деле Джош не хочет расставаться с Мартином. Джош по-прежнему считает себя геем. Он и есть гей. Но когда он думает о Кушле, низ его живота сводит в невольной похотливой судороге. Джош вспоминает, как он целовал полные губы Кушлы, и одно лишь воспоминание о ласковом касании заводит его. Накануне встречи с Кушлой Джош не смеет дышать, а, сказав ей «привет», трепещет всеми молекулами в страхе, что она не ответит тем же. И когда она улыбается, смеется и, по всей видимости, радуется его обществу, на Джоша накатывает безумная радость. Он влюблен, и горячечное сексуальное томление выталкивает вон любую мало-мальски здравую мысль. Он помнит, что испытывал нечто похожее с Мартином. Помнит, как первый взгляд, брошенный на Мартина у кого-то в гостях, обернулся блаженной ночью потенциальной страсти. Как он провел целый вечер, рассеянно прислушиваясь к разговорам, омывавшим его, и тщился уловить запах обещанного. В тот вечер он следовал за хозяином дома из комнаты в комнату, многословно восхищаясь каждой вещью, купленной в «Хилз» или «Хабитат», и каждый раз надеясь, что в следующей комнате окажется Мартин. Джош помнит, каково это — испытывать подобные чувства к Мартину: сладкая пытка сексуальным томлением, постоянное напряжение, когда канун новых отношений поглощает без остатка, пожирает целиком. Джош знает, что томление, как и у всех долгоиграющих пар, сменилось прочной любовью, стойким желанием, совместными планами на будущее и стабильностью — они знают, чего друг от друга ждать. Открывать больше нечего. Мартин не сделал ничего плохого, он просто слишком долго любил Джоша. И ему нечего противопоставить шоку от прикосновения к новой коже.

От размышлений о желании Джош переходит к собственно сексу. Он не понимает, как так вышло, что он спит с женщиной. У Джоша и в мыслях не было, что ему захочется женщины. Он не раз обсуждал это с Мартином. Тот, испытывая себя, попробовал один раз, и этого раза ему вполне хватило, чтобы кое-что себе уяснить. Мартин проявил искреннюю озабоченность: возможно, Джошу кажется, что он что-то упускает. Мартин проявил редкое великодушие: однажды, в начале их близости, он, перегнувшись через ресторанный столик на двоих, одной рукой обнимал Джоша, а другой широким жестом предоставлял ему свободу действий:

— Знаешь, я бы понял, если бы ты захотел. Ну, попробовать.

— Я не захочу.

— Понимаю, ты уверен, что ты — гей…

Джош улыбнулся и поцеловал руку любовника:

— Я тебя убедил?

— Да, но что если…

Вопрос норовил повиснуть в воздухе, но Джош ухватил его и ловким броском вернул Мартину:

— Если я встречу хорошую девушку? Если меня вдруг потянет на других? Если тебя мне станет не достаточно?

— Да.

— Тогда, — объявил Джош с самоуверенностью невежды, — я скажу тебе правду. Но не думаю, что я обязан трахнуть какую-нибудь бедную девушку прямо сейчас, чтобы ты перестал тревожиться о нашем отдаленном будущем. Современному постфеминистскому гею вряд ли подобает так себя вести.

Мартину пришлось согласиться. А что еще ему оставалось? Возражения отбросили бы его в лагерь свиней-сексистов, а Мартин не был ни твердолобым гетеросексуалом, ни старым педиком, ненавидящим женщин. Ведь они с Джошем намеревались прожить жизнь в окрашенной левизной и радушием терпимости к любому меньшинству или большинству. Их уголок в Ислингтоне должен всегда оставаться либеральным.

Джош прокручивал в голове образ Мартина, когда тот предлагал ему шанс исследовать неведомое, прокручивал по меньшей мере минуты две, пока чувство вины не доконало его и он не вернулся к своей любимой фантазии — он и Кушла. Они с Кушлой любят другу друга, они с Кушлой спят вместе, Джош и Кушла всегда неразлучны. И всегда Джош возвращается домой к Мартину. Он хочет всего и сразу. Он не представляет будущего без Мартина и настоящего без Кушлы. Джошу, известному своей проницательностью, вдруг стало катастрофически не хватать воображения.

Джош уходит из дома без Мартина. Крепко ухватившись за собранную заранее сумку и собственную правоту, он влетает в такси. Ночь прибавила воздуху сырости. Такси отвозит Джоша в дешевую гостиницу в районе вокзала Виктория. Не в загородный дом, где он мог бы укрыться, и даже не в Париж на пару дней и ночей, где он искал бы утешения у призраков, при жизни несовместимых, а теперь соседствующих на кладбище Пер-Лашез. Джош довольствуется тремя ночами и двумя днями на третьем этаже двухзвездного отеля — частично пауза, частично покаяние. Он спит целыми днями и не может проглотить сочащийся кулинарным жиром завтрак. В его снах тесно от любви. К обоим.

Утром в четверг Джош объявляется у Суниты. В девять утра он звонит в дверь, и похмельная Сунита ковыляет вниз по лестнице в клетчатой атласной пижаме и в надежде на хорошенького почтальона с посылкой в руках — ничто иное не смягчит ее утреннюю мрачность. Она уже готова обругать Джоша, когда замечает дорожную сумку. Непривычный вид Джоша, одинокого и потерянного, смахивает последние крохи сна с ее век и внушает дикую надежду:

— В раю проблемы? Ну входи, родной, входи.

Джош следует за Сунитой на кухню — испанская глина, британский бук и шведская береза, приобретенные за один год из трех лет в мыльной опере. Сунита играла наркоманку и эмоциональную калеку. Мыльная опера заработала жизненно необходимые очки за использование азиатской актрисы, Сунита заработала кухню, потрясающую ванную, выплатила изрядный кусок по закладной и подсела на кокаин. Редкие выступления на ток-шоу и Радио-4 не успевают оплачивать новую привычку. А эмоциональной калекой она была с самого начала.

Джош выпивает два стакана клюквенного сока, съедает треть миндального круассана и берет тоненький кусочек копченного лосося. Он выкладывает Суните свою версию правды. Сунита выпивает стакан клюквенного сока, четыре чашки черного кофе, съедает два круассана, солидную порцию копченого лосося, миску хрустящих кукурузных хлопьев с орехами. И тут обнаруживает, что у нее кончилось молоко. Сунита высказывает Джошу версию своего мнения. На самом деле Сунита с радостью бы воскликнула: