Снег на сирени

Не было времени. Тренировки – свои и чужие, где сидела зрителем, – рисовала на картоне: утащила из пресс-центра стопку картона, что там с ним делали, непонятно; смотрела урывками телевизор, попадая либо на хоккей, либо на учебную программу: крестьянская война, типичные представители семейства губоцветных, каждая функция имеет свою область определения… Прилежно слушая передачу для девятого класса, она думала об Андрее Усове. «Он…» – она запиналась, вскакивала, ходила по комнате, присаживалась, скова оказывалась на ногах, смотрела в экран, где менялись графики, которые она будет проходить на будущий год. Он… его не хватало, и никакая Москва не могла его заменить, ничто, никакая радость или огорчение. Он словно незримо присутствовал здесь, и что ни делалось, делалось Элькой для него. Вернее, из-за него.

Чем-то напоминал его фигурист, сказавший «Хорошо!» – усмешкой ли, оценивающим прищуром.

Он был печален, этот фигурист. Он не выиграл турнир. Ну и что? Он уходил, ни разу не став чемпионом. Его известность была прочна, хотя и не гремела. Никто еще не знал, что он уходит, он не заявлял громко о своем уходе. Элька поняла, когда увидела его произвольную – грустную, последнюю. Прощальную. Он выиграл произвольное катание – на пьедестале стоял третьим. Упрямый, маленького роста, гордый. Иногда он казался усталым, бледным в своем темном костюме с белым воротником. Но рот всегда был крепко сжат, профиль неподвижен, глаза сощурены надменно. Он уходил.

Элька каталась в последней пятерке. Вот теперь и ока приехала к самой разминке. Вместе с ней разминались Горлунова и Лизабет с накрашенными губами. У Лизабет сегодня вместо ее рыжих косичек и хвостов была роскошная модная прическе, непонятно как н из чего сооруженная, – Лизабет готовилась покорять сердца.

Уже откаталась Анне Витте и счастливо бросилась к белому пальто фрау Эльзы Залевски. Немолодая фрау Эльза вытирала ей платком виски, сумка, почти хозяйственная, болталась у нее на локте – много в сумке было полезных вещей, вроде этого платка. С двух сторон Анне теребили вежливые мальчики. На шее Анне был легкий шарф, и она его тоже теребила. Анне опять сегодня показалась взрослее, чем была, но краска и сережки здесь ни при чем – на льду она бралась за концы шарфа, поднимала руки, и все словно слышали низкий голос Эдит Пиаф, хотя голоса на пленке не было.

Компания фрау Эльзы, а с ними вялая русская переводчица удалились, а ничего еще ясно не было.

Элька в полноги опробовала прыжки, разогревалась так, чтобы не устать, разминала дыхание. Что-то сказал ей подтянутый, всегда безукоризненный тренер – на самом деле на него уже не действуют никакие снотворные и в его кармане коробка таблеток от головной боли. Элька прыгнула – Горлуновой пришлось уступить дорогу – и посмотрела на тренера. Тот кивнул.

Разминка закончилась. А Горлунова осталась на льду. Ей начинать.

Трудно сказать, что именно уверило Свету Горлунову в том, что все кончено и все пропало. Может быть, тот крик тренера при всех, словно и он уверился: все кончено, все напрасно. Никто ведь не виноват, что ей больше не двенадцать лет и в своем катании она успела состариться, пока эти малявки, пигалицы, которым она же и пробила дорогу, ушли вперед. Обидно. И Света осталась на льду с таким упавшим настроением, что даже не вела счет мелким погрешностям и ошибкам. Зрители не поймут, но судьи будут беспощадны. Ну и пусть! Она даже сама не поняла, нарочно или нечаянно упала с последним аккордом, так эффектно села на лед, разбросав ноги, – видела потом запись. Зал вздохнул. Ну и пусть! Пусть считают, что победы не было из-за падения, пусть никто не видит, как здорово что-то разладилось, как много было неточностей. На ноге белел бинт. И, стараясь припадать на забинтованную ногу, Света покатилось к спасительным креслам, раздевалкам, не обращая внимания на цветы, которые ей кидали, и не оставшись посмотреть оценки. Зачем? Пусть ее и в невежливости обвинят!

Зал растерялся. Лизабет чуть не плакала – ей выходить, а тут такая история, да еще порвала колготки, а сменить не могла, не было ни времени, ни целых под рукой – так и пришлось выходить с заметной дыркой. Под конец выступления распалась ее диковинная прическа – там оказалось все просто: незаметно сколотые косички, одна выскочила, все испортив, и болталась за Лизабет тонким хвостиком. Раскланиваясь и одновременно оглядываясь, Лизабет уже начинала рыдать и бросилась к тренеру (а тренером была женщина, чем-то похожая на Лизабет), причитая по-французски, и всем были понятны ее причитания: неудачница я, толстая рыжая неудачница, вот и все!

И вот теперь надо было выходить Эльке. Наступила тишина.

Она отвела руку – небрежно, словно нашла в воздухе опору. Опустила голову. Обвела себя вокруг руки. Кошкой подкралась к прыжку и взлетела.

Была видна отточенная, оттренированная незаученность владения телом. Да Элька еще и гибка. Ее скольжение поднимало ветер. Отросшая челка разлетелась к открыла лоб.

Так, с разметавшейся челкой, она закончила вращение и замерла с поднятой рукой – на ладони словно лежало что-то хрупкое – и откланялась.

Зал ничего не понял. Оказывается, четыре минуты уже успели кончиться, Элька в тишине поднялась из реверанса, все очнулись, захлопали. У самого бортика, где ждал, вертя в руках чехлы, тренер, Элька споткнулась, но устояла, услышала на миг странный, будто усиленный во много раз скрежет железа о железо, нагнулась – и не поверила глазам. Это была потерянная шпилька незадачливой Лизабет – светлая, тонкая, незаметная в прическе шпилька. Элька готова была поклясться, что на этом месте уже есть след от ее конька – непостижимо, как она не споткнулась и не упала раньше?

Она ждала оценок, дышала тяжело, виски были совсем мокрые. От низкого кресла перед разрисованными – для телезрителей – щитами она отмахнулась. Глотнула из протянутого стакана, поморщилась – что ей дали? ой! – вырвалось у нее. На табло загорелась первая строчка, и тут же по-русски и по-английски ее начали читать. Телеоператор наехал на ее лицо камерой, она смутилась, отвернулась, а он все старался показать ее зрителям, и она, совсем растерявшись, убежала.

Загорелась вторая строка, и уже стало ясно, кто сегодня победил. Но Элька лишь шагнула с восьмого места на четвертое, не пробившись в тройку призеров. Медаль ей не дали. Зрители долго переживали по этому поводу, никто им не объяснил, что Элька оказалась неважным школьным чертежником. Уже все кончилось, пора было расходиться, а некоторые еще переживали за убежавшую девочку.

«В старости я, наверное, буду совсем как отец», – думал Андрей, двигая кресло к телевизору. Отец уехал в командировку. И Андрей вот уже два дня занимал его кресло, внимательно прочитывал все газеты и целые вечера проводил перед телевизором – как отец. Но укрощать телевизор умел плохо. Местные передачи еще можно было смотреть, но вместе с московскими шли помехи – то ли со студии, то ли телевизор барахлил.

Горела лампа на столе. Мать что-то шила. Кот – какой-то нахальный кот забрел к ним этой зимой и поселился на коленях у отца, отец собственноручно искупал его в тазу – сидел у лампы и смотрел на все доброжелательным взглядом вертикальных зрачков. Стучали часы, мягко отбивая каждые полчаса. Из кухни пахло тестом – мать уже на второй день ждала отца и заводила пироги. А впрочем, было просто воскресенье.

Андрей дожидался с утра полуночи – должны были показывать немецкий детектив. Убежденный, что немцы еще ни одного хорошего детектива на сняли, он все-таки ждал, поглядывая на часы. День проходил. Уже голубели окна. На экране он увидел заставку со стилизованным коньком, а читая программу, показательных выступлений не заметил. Фигурное катание он смотрел с удовольствием, с детства помнил такие имена, как Эмерих Данцер, Николь Аслер, Патрик Пера.

Сразу в комнату ворвался шум зала, звук рассекаемого коньком льда, мелькание перед камерой то узких рукавов, то тщательно подведенных глаз; комментатор поздоровался и заговорил обо всех соревнованиях сразу – что с кем случилось да кто чего не добился, но по экрану поползла рябь, и голоса слышно не стало. Потом пошли четкие красивые зигзаги, Андрей хлопал телевизор по деревянному нагретому боку, но это не помогло. Он полез внутрь – тронуть какую-нибудь лампу, винтик подкрутить, может, и помогло бы, – но мать взмолилась:

– Андрей, ради бога, ничего там не трогай, тебя ударит током!

Тут же зигзаги исчезли, но подходило к концу и чье-то выступление. Симпатичная толстушка сияла улыбкой и явно близоруко щурилась, каталась она не слишком здорово, но за улыбку, полную доброжелательности, Андрей ей это простил. Лица все были незнакомые, имена тоже, иногда Андрей узнавал тренера. Во втором отделении стало интереснее, начались вызовы, повторы, посыпались цветы – даже мать отложила шитье и стала смотреть.

Снова по экрану поползли зигзаги, но Андрей уже понял, в чем дело – недалеко шел поезд, и, когда он прошел, зигзаги исчезли. Показывали девочку в темном платье с серебром, комментатор молчал, а надо льдом повисали удивительно чистые и красивые линии.

Музыка была знакомой – та, что он слышал на концерте Вивальди, тот снег, серебряный шорох клавесина и скрипка. Он потом везде искал запись, пластинку, но так и не нашел. Продавец в классическом отделе посмотрел на него с осуждением: еще один – ничего не знает, но под влияние моды на старинных мастеров попал, и Андрей готов был лезть в драку, доказывая, что у него не мода. Он напрягся. Девочка творила что-то особенное, и зал завороженно следил за ней – девочка, длинноногая, с челкой, могла делать с залом что хотела.

Андрей узнал ее, но не мог поверить. А комментатор молчал. Наконец Эльку показали близко, так, что Андрей увидел светлую каплю, сползшую с виска, и она уже кланялась, улыбалась, ей бросали, протягивали цветы в хрупком целлофане, и зал трепетал – как бы не наехала на стебли и не упала.

Какой-то господин из первых рядов долго тряс ей руку и, сорвав с себя кепку, нахлобучил на Эльку, ей пришлось задрать голову, чтобы хоть что-то видеть: пижонская кепка с громадным козырем была ей велика. Она вышла еще раз, ее не отпускали. Теперь уже было что-то веселое, Андрей видел, как она катается с удовольствием, ей нравится внимание зрителей, которых она заставляет на себя смотреть. А он-то думал, что она так не умеет! Элька прыгала, и зал ликовал, она опускала голову, и всем хотелось бежать, выяснять, кто обидел ребенка, и наказать обидчика. Комментатор говорил: потрясающий артистизм, рассказал о скачках с места на место, и Андрей жалел, что всего этого не видел, пропустил, все пропустил!

Элька уже просто кружилась, без музыки – больше не выпускали. Ее время кончилось.

И закончился вечер грустно. Ждали фигуриста – невысокого, неулыбчивого, объявили уже чемпионов, а он не появлялся. Пробегал шумок. И когда он появился после всех, бледный, как всегда, но улыбаясь, все поняли, что он вышел прощаться.

Трибуны молили: еще, еще движения, этой удивительной пластики, еще! Его всегда любили, но как в этот вечер – никогда, еще, ведь это в последний раз! – и он уносил эту любовь чуточку небрежно, улыбался с иронией.

Далеко от зрителей, в обитом чем-то вроде фетра коридоре, он столкнется бесшумно с Элькой, и они разойдутся. И Элька подумает, что своим необыкновенным взлетом обязана ему.

Ведь это было действительно необыкновенно.

Андрей встал и ушел в темную кухню. Тихую улицу освещали фонари. Шел снег. Андрей увидел голубое мерцание от окна Стекловых – там тоже

смотрели телевизор. Прислушался – внизу, у Рогозиной, очевидно, было плохое нестроение, она гоняла пластинку «Бони М», а он знал, что она терпеть их не может. Пришла мать и включила свет.

– Ты здесь? Напугал… Хочешь, выпей компоту?

Андрей холодно отказался. Что же это было? Какую-то обреченность он испытывал. Воскресенье, тихо, дом. Откуда? Не то, не то…

Мать стояла у стола, не уходила, и Андрей, не поворачиваясь, сказал:

– Отец звонил. Сказал: то, что должны были отправить авиа, отправили багажом. Только я ничего тут не понял.

Мать, несомненно, поняла больше. Спросила:

– Ты обижаешься на отца?

– Он даже не поздоровался.

– Дурачок, – сказала мать, и Андрей дернул плечом. – Он же торопился, у него было мало времени. И разве ты не понял, что он очень расстроен?

– А что случилось?

– Он поехал за документацией на этот месяц… Приборы мы получили, а документы нет. А они отца не дождались, отправили сами. Багажом. И теперь пройдет месяца два, если они вообще не потеряются.

Андрей пожал плечами.

– Дурачок, – повторила мать. – Это же его работа, он не может из-за нее не волноваться.

– Из-за чего? Из-за чего волноваться?

– Ты этого еще просто не понимаешь. Не то…

Он пришел к себе в комнату. Смотреть детектив расхотелось. Рогозина упорно слушала одну и ту же сторону пластинки в третий раз. Он нарочно уронил несколько книг потяжелее, чтобы она поняла и выключила. В ее плохом настроении он совсем не виноват.

Рогозина поняла, но выключать не стала, только сделала потише.

Элька открыла дверь – теперь у нее был свой ключ – и вошла в квартиру. Тети не было. Она ушла на уроки. В комнате на рояле – пыль, легкий, но заметный слой, Элька вздохнула, нарисовала пальцем страшную зубастую крысу на крышке и пошла на кухню. 8 сковородке обнаружились котлеты, но, судя по запаху, тетя переусердствовала с чесноком. В кофейной кастрюльке – осадок. В общем, если не считать пыли на рояле, дома не произошло никаких изменений. А казалось, что будут. Хотя… Чего ты не знала? Чего ждала?

Поднявшись к себе, Элька выложила на стол трофеи: котенка, шпильку швейцарского производства, малую золотую медаль за первое место в произвольной, кепку и две немецкие газеты – их подарила немецкая журналистка. Статьи об Анне Витте – надежде фигурного катания ГДР – и об Эльке. О ней тренер, между прочим, сказал: «А я всегда хотел вырастить что-то особенное, неповторимое, не просто чемпионку». И вдруг стало казаться, что он это сказал не из-за нее: «Я хотел…» И что ему нужна вовсе не она, Элька, а тетя. Наверняка он поехал к ней на работу, и они сейчас придут вместе.

Элька не стала дожидаться, пока они придут. Она съела на кухне две холодные котлеты и поспешила исчезнуть из дома. Когда она пришла, тетя причесывалась у зеркала. Она держала во рту шпильки и поэтому говорила сквозь зубы:

– Ну, знаешь, ты способна испортить любую радость.

– Какая радость? – упрямо сказала Элька.

На другой день тетя повела ее в школу за руку. Как маленькую. Без разговоров. Элька трусила, боялась расспросов, восклицаний, необходимости рассказывать. Из школы заранее хотелось убежать.

Не было в школе Андрея Усова, без него и школа не школа, но у Эльки отлегло от сердца. Она его боялась.

Вечерами перед сном Элька сидела на полу и смотрела старые детские книжки, знакомые, нарядные. Потом вытягивала из книг прошлогодний альбом и листала. Не нравилось. Не получилось. Не так, как хотелось. Только один рисунок – Усов под дождем – и был хорош. Но ведь не только Усов был в альбоме. Там даже Рогозина с косой и с кошкой на руках. Элька не помнила, когда увидела ее такой. Она запихивала альбом под книги, зная, что завтра все равно снова его достанет. Усов под дождем.

– Элька, нарисуй новогоднюю газету.

– Мне некогда.

Ей не было некогда. Просто не хотелось иметь никаких дел с Петькой Гореловым. А он шел рядом и не отставал.

– А между прочим, ты член редколлегии.

– Нет. Меня вообще не было на собрании, когда выбирали.

– Вот именно. Ты даже на собрания не ходишь.

– Мне некогда. Пусть Пшеничкин рисует.

– Ну, Элька! Ну, все! Нарисуй газету. Медвежат каких-нибудь, елочные игрушки. А?

– Да некогда мне! Отстань.

– Совсем зазналась, да? – сказал Петька вслед. Она обернулась так резко, что сумка упала с плеча и стукнулась об пол.

– Там работы на полчаса, – сказал Петька, отступая на всякий случай. – Почему я должен у тебя клянчить? Можно подумать, мне это нужно!

Элька подобрала сумку и пошла за ним в пионерскую комнату. Петька по старой памяти занимался комсомольскими делами здесь: раньше он был председателем совета дружины.

Элька рисовала ровно полчаса, сделала, что он просил – и медвежат и игрушки, – разогнулась и бросила кисточку.

– Получи.

Но Петька не обрадовался. Получил, что котел, а смотрел на газету без интереса.

– А ну вас всех, – сказал он сквозь зубы. – Ни к кому не подойди! Мне, что ли, больше всех надо?

Элька не знала, что ответить. И вообще – они же в ссоре. Она тихо вышла из пионерской комнаты и пошла по коридору. Сзади из-за угла слышались шаги – Элька узнала учительницу географии, свою классную руководительницу.

– …для них ничего не значит школа, учителя. Их ничто не интересует, их ни во что невозможно вовлечь! Недавно был сбор макулатуры… – Элька прислушалась, потому что это было примерно то же, о чем говорил ей Петька, – и не пришел ни один из спортсменов.

– Простите, но мне кажется, что эти мальчики защищают честь школы другим, не менее достойным способом, чем сбор макулатуры. Двое из них входят, насколько мне известно, в молодежную сборную страны и тоже защищают школьную честь – и довольно успешно…

– О чем вы говорите! Для них спорт – всего лишь жажда славы и сомнительных успехов. Это…

Это же душевное стяжательство какое-то! Разве они могут думать о чести?

Элька метнулась в первый попавшийся класс, потому что узнала голос отвечавшего. Это был ее тренер. Он-то здесь зачем? В классе дежурный возил шваброй по полу – мыл. Элька прижала палец к губам и умоляюще на него посмотрела.

– Что же они делают бесчестного? И, простите, я спешу.

– Но вы их учите быть лучше остальных! Смотреть на всех свысока! Заставляете уверовать в свою исключительность!

– Я этому не учу. Извините, у вас превратные представления о спорте. «Калечите юные души, вселяете жажду побед…» Какая ерунда! Я даже не могу говорить с вами об этом, потому что вы не знаете предмета…

– Я, собственно, вызывала не вас.

– Давайте поговорим и об этом. Вы написали: «Тов. родители». А эта девочка живет у тети. Тетя эта иногда утверждает, что я провожу с Зиминой больше времени, чем она сама. Потому я и пришел. Простите, но все, что вы о ней говорили, кажется мне не совсем правдой. Она хорошо учится, умеет делать свое дело. На макулатуру, правда, времени не остается. Но в чем же здесь душевное стяжательство?.. И потом – вы никогда не задавали себе вопрос: каково всего двум девочкам учиться среди парней? Вот видите!

– Мы говорим о совершенно разном!

– Но я вообще не вижу смысла в этом разговоре… Вы простите, но трудно было подобрать более неподходящего человека на должность классного руководителя в этом классе. Трудности, конечно, предвиделись. Но не такого порядка.

– Здесь школа! А не хоккейное поле!

Элька стояла, прижавшись спиной к двери. Учительница и тренер разговаривали, встав у окна. А в классе, будто не замечая ее, мыл пол Андрей Усов.

Андрей опоздал на новогодний школьный вечер. Идти не хотелось, потом собрался – и опоздал. Настроения не было, и он спрятался а дальний угол, подальше от света.

А все танцевали. Вокруг елки собрался хоровод. С елочным дождем в волосах веселилась Стеклова и, пробегая мимо Андрея, попробовала вытащить его в круг, но он отговорился.

Показалась Рогозина – взрослая, красивая, накрашенная. Пригласила его танцевать, он сказал: ладно, но только не висни на мне. Она еще делала независимый и веселый вид.

Он повернулся и увидел Эльку: она стояла и трогала игрушки на елке. Качались елочные цепи, подрагивали бусы, шары поворачивались на толстых, невидимых сейчас нитках. И она словно хотела их приостановить. Оглянулась. И он увидел, что она улыбается.

Она не прыгала так беззаботно по залу, как Стеклова, но ей было весело. Наверное, ее кто-то позвал – смотрела в сторону.

А что он хотел увидеть? Слезы на глазах?

Рогозина что-то спросила, он не ответил. Почему? Элька увидела его – он понял, что увидела, – но Эльку уже скрыли елочные ветки, а на плечах у него лежали руки Марины, Марины Рогозиной.

Почему? Почему он раньше стряхивал с себя этот взгляд, а теперь ловил? Что изменилось?

Он слегка покривил губы – улыбнулся. Потом оставил Рогозину и вышел,

Ока кинулась за ним, побежала, не обращая внимания на перешептывания и удивленные взгляды.

– А что будешь делать, когда догонишь? – резко крикнул он с лестницы, и голос остановил, повис в полумраке.

После Нового года вдруг наступила небывалая оттепель. Рассветы были синие, туманные, дни – пасмурные. На озере готовилась цвести верба.

Первоклашки в сквере у школы строили крепость из мокрого снега. Мимо них – рядом, но словно не замечая друг друга – прошли Элька с Андреем. Элька смотрела под ноги. Так, не поднимая головы, перешла дорогу.

Андрею нужно было сворачивать, рядом темнела арка. Элька пошла медленнее, и ему показалось, что сейчас она ему что-то скажет. Но она пошла дальше, и ее глубокие следы у самого газона сразу наполнились водой. Андрей знал, что она обернется, и поэтому сам обернулся, когда она была уже далеко – гномик в яркой курточке с островерхим капюшоном. С капюшона свешивалась яркая кисть.

К вечеру следы качали покрываться тонким льдом. Элька странствовала по мокрому снегу до сумерек. Стало скользко. Тучи ушли, и на небе появилась яркая луна.

– Тетя, мне никто не звонил?

– Не звонил.

Не звонил… Элька поднялась к себе. Пока она вытирала свои следы в коридоре, совсем стемнело. Луна была даже какой-то радужной, и в комнате стояли четкие тени. Не звонил… А разве думалось, что позвонит?

Элька сидела на полу. Форточка была открыта, становилось холодно. В комнате стоял шум поездов – они шли беспрерывно, и за этим шумом Элька не услышала, как открылась дверь. Пришла тетя. Эльке показалось, что за секунду до этого она слышала тихую трель телефона.

Но тетя сказала:

– Не сиди на полу. Тебя продует. Ты чай пить будешь?

Элька молчала.

Тогда тетя подошла и сказала почти жалобно:

– Ну правда, тебя продует. Встань.

Прошел поезд, и Эльке показалось, что он гудит печально. Шум колес таял, и наступала тишина.

– Ну, Элька…

Но Элька знала, что не встанет. Хотя бы до тех пор, пока тетя не уйдет и не закроет тихо за собой дверь.

В это время Андрей кружил по комнате с бокалом шампанского – у родителей была годовщина свадьбы. За стеной пела Мирей Матье – у нее был сильный, красивый голос и грассирующий выговор.

Андрей глотнул – шампанское оказалось деручим и холодным, не сладким. Он поставил его на подоконник и еще раз пролистал справочник, хотя уже знал номер наизусть. Поднял трубку, слушая одновременно длинный гудок и Мирей Матье: она смеялась, встряхивала волосами: «Танго, мосье?» Гудок был бесконечным. Но он не мог его оборвать, набрав номер, и трубку положить тоже не мог.

г. Свердловск.