Узники Бастилии

Эти преследования помимо прочего имели целью отвлечь внимание народа от постыдных уступок двора при заключении мира с Испанией в Като-Камбрези. Поражения, понесенные войсками коннетабля де Монморанси, заставили Генриха II уступить Филиппу II города Тионвиль, Марьенбур и Монмеди, отказаться от всяких притязаний в Италии и очистить от французских войск герцогство Миланское, графство Ницца и остров Корсику. Мир был скреплен обещанием Генриха II выдать свою старшую дочь, Елизавету Валуа, замуж за испанского короля, а старшую сестру, Маргариту Ангулемскую, которой было тогда тридцать шесть лет, – за Эммануэля-Филибера, герцога Савойского, союзника Филиппа II. Приданое Маргариты стоило Франции еще двух провинций. Остряки злословили, что принцесса потеряет невинность с чересчур большим ущербом для королевства.

Гугенотам дорого стоило это примирение. Диана де Пуатье (кстати, сохранившая при заключении позорного мира свои поместья в Неаполитанском королевстве) и кардинал Лотарингский с удвоенной энергией возобновили борьбу с ересью. Они хотели воспользоваться приездом короля в Париж на встречу с испанскими послами, чтобы побудить его открыто выступить против протестантов и тех советников парламента, которые защищали их от выдвинутых обвинений.

Вечером 9 июня Генрих II принимал в Турнельском дворце президентов парламента Жиля Леметра, Сен-Андре, Минара, президентов и советников Счетной палаты и некоторых придворных, пришедших поздравить его с заключением мира и предстоявшим бракосочетанием его дочери и сестры. (Сен-Андре и Минар имели целью также поддержать требования кардинала Лотарингского о личном вмешательстве короля в дела парламента.) Только один человек, прямодушный офицер Вьелевиль, не прибавил ни слова к лести остальных сановников и открыто высказал королю то, что думали все, – а именно, что принцессе Маргарите в ее годы приличнее было бы стать настоятельницей монастыря, чем женой герцога Савойского.

У Генриха от этих слов потемнело лицо, но он сдержался и переменил тему разговора, объявив о своем решении устроить по случаю двойного бракосочетания праздники и большой турнир на улице Сен-Антуан перед Бастилией, где он желал показать испанским послам свое искусство в деле поединков и ломания копий.

– Монтгомери, – обратился он к высокому, красивому молодому человеку, капитану шотландской королевской гвардии, – мы сможем скрестить наши копья. Мне всегда хотелось заставить тебя упасть с лошади, чтобы отомстить за рану, которую твой неуклюжий отец нанес моему отцу, королю Франциску[11].

– Государь, – отвечал с поклоном Монтгомери, – вы оказываете мне честь вашим предпочтением.

О своем участии в турнире заявили также герцоги Гиз и Немур.

В это время вошедший дежурный офицер доложил о прибытии Екатерины Медичи и кардинала Лотарингского. Королева, войдя, молча села рядом с Генрихом, видимо, чем-то взволнованная. Кардинал прямо обратился к королю, что имеет к нему просьбу.

– Какую же?

– Да будет вам известно, государь, – заговорил кардинал, – что, несмотря на мои настоятельные требования, ни один еретик, привлеченный к суду парламента, еще не осужден. На последнем заседании президенты Сегье, де Галей, де Ту и советник дю Бур осмелились порицать генерал-прокурора Бурдена и его адвокатов за ту строгость, которую они пытались проявить к еретикам. Государь, именем всех честных людей, которые тревожатся и негодуют, я пришел вас просить завтра отправиться в парламент и приказать, чтобы в вашем присутствии каждый судья высказал свое мнение, дабы вы наконец знали, кто верен вам и нашей матери святой Католической Церкви, а кто заслуживает наказания как не уважающий законы королевства и заповеди религии. Если этого не сделать, зло заразит всех – от привратников до сановников.

Леметр и Минар присоединили к его просьбам и свои, призывая Генриха вспомнить славный пример короля Филиппа II Августа, который в один день сжег шестьсот еретиков.

Генрих молчал, обдумывая слова кардинала. Вьелевиль решил помочь королю выйти из затруднительного положения. Попросив слова, он стал отговаривать короля от вмешательства в церковные споры.

– Подумайте, государь, – взывал он, – вместо празднеств вам советуют показать иностранцам и народу кровавое представление!

– Что касается иностранцев, – перебил его кардинал, – то для них вряд ли найдется зрелище приятнее этого. Королю испанскому понравится, что вы твердо стоите за веру и оправдываете свое звание христианнейшего монарха. Необходим строгий пример. Да и о чем идет речь! Полдюжины сожженных еретиков – и религия укреплена, истина торжествует!

Генрих колебался, беспокойно поглядывая на Екатерину Медичи и сожалея о том, что рядом нет Дианы, – он не знал, что обо всем этом думает фаворитка и боялся не угодить ей.

Королева внезапно вмешалась в разговор, придав ему неожиданное направление. Она протянула мужу бумагу, которую держала в руке.

– Прочтите это, государь, и да отвратит от вас Господь это предзнаменование.

Это был гороскоп, предупреждавший короля о грозящей ему опасности. Дело в том, что еще в 1542 году, когда Генрих был всего лишь дофином, придворный астролог Люка Горик советовал ему «избегать любого поединка на турнирной арене, особенно вблизи сорока одного года, потому что именно в этот период жизни королю будет грозить опасность ранения головы, которая, в свою очередь, повлечет скорую слепоту или даже смерть».

А между тем Генриху II три месяца назад исполнился сорок один год.

Теперь в руках у королевы было второе предсказание – правда, весьма туманное, – катрена Мишеля Нострадамуса.

Король пробежал глазами по листу. Там было написано:

На площади турнирной будет поединок.

Над старым львом возобладает львенок.

И в клетке золотой он выбьет ему глаз.

Мучительной бывает смерть подчас[12].

Кардинал посоветовал королю порвать эту бумагу и забыть о ней, на что Генрих, по словам очевидца, отвечал: «Зачем? Гадальщики говорят иногда правду. Я не забочусь о том, умру ли я той или иной смертью; я готов умереть от чьей бы то ни было руки, лишь бы слава осталась за мной». Затем он объявил, что не поедет в парламент. Кардинал поспешил к Диане де Пуатье, чтобы рассказать ей о неуступчивости короля. Фаворитка успокоила его и пообещала, что Генрих завтра будет в парламенте.

Вьелевиль, оставшись на ночь дежурным офицером, отдал приказ никого не пускать во дворец. Но для Дианы не существовало запретов.

Генрих нашел Диану в спальне. Она лежала на кровати, распустив волосы, руки и плечи ее были обнажены. Несмотря на сладострастную позу ее тела, взгляд ее был неласков…

Кардинал Лотарингский, не сомневавшийся в успехе визита Дианы де Пуатье к королю, тем же вечером дал знать всем кардиналам и епископам, находящимся в Париже, чтобы они утром были в Турнельском дворце. На следующий день он появился перед Генрихом в сопровождении кардиналов Бурбона и Пельве, архиепископов Сенского и Буржского, епископов Парижского и Санлисского, трех докторов богословия и инквизитора Деморшаре.

Диана добилась своего. Король во главе гвардии и со-путствуемый ста дворянами отправился в парламент, где его не ждали. Посреди общего замешательства он сел на свое кресло под балдахином и сделал знак генерал-прокурору продолжать заседание. Королевский кортеж внушил страх советникам парламента, и слова Генриха о том, чтобы каждый высказывал свое мнение свободно, не разрядили обстановку.

Первый президент Леметр, президенты Минар, Сен-Андре, де Ту, Сегье и де Гарле подали свои голоса за осуждение еретиков; президент Белле сказал, что должен еще раз прочитать протоколы дела. Когда очередь дошла до дю Фора, то он весьма нелестно высказался о пастырях Церкви, чем вызвал глухой ропот среди советников и в свите короля.

Теперь очередь была за дю Буром. В полной тишине прозвучали его слова, обращенные прямо к королю. «Призвав на помощь Провидение, которому всякий должен повиноваться, – повествует современник, – он распространился относительно того, что бесконечное число преступлений, осуждаемых законом, как то: богохульство, клятвопреступление, прелюбодеяние, невоздержность, разврат, – не только остаются безнаказанными, но даже поощряются с самой постыдной наглостью, и в то же время подвергают мукам множество людей, не виновных ни в каком преступлении. В оскорблении величества этих людей обвинить нельзя, потому что они говорят о короле только в своих молитвах, чтобы пожелать ему всех благ; их нельзя также назвать нарушителями законов, потому что они никогда не пытались восстановить какой-нибудь город против правительства, они никогда не побуждали жителей королевства на преступление. Несмотря на все старания и лживые свидетельства, до сих пор нельзя было доказать, что они даже думали о чем-нибудь преступном. Вся их вина заключается в том, что, вразумленные словом Божиим, они открыли чрезмерные и постыдные пороки римского могущества, которые приближают это могущество к падению, и требуют реформы – и вот за что их обвиняют в мятеже».

Слушая дю Бура, члены парламента застыли, сжавшись на своих скамейках в ожидании королевского гнева. Король же, покраснев до ушей, ибо отлично понял, кого подразумевал дю Бур, говоря о безнаказанных развратниках, приказал коннетаблю Монморанси тут же арестовать дю Бура и дю Фора и передать их капитану гвардии Монтгомери для сопровождения в Бастилию. Дела еретиков были переданы кардиналу Лотарингскому, чтобы он мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Чуть позже последовал высочайший приказ об аресте советников Антуана Фюме, дю Феррие, Николя дю Валя, Клода Виоля, Эсташа де ла Порта и Боля де Фуа. Дю Феррие, дю Валь и Виоль успели бежать, остальных же заключили в Бастилию, в узкие камеры, как самых опасных преступников. Возле каждой двери была поставлена стража, узникам запрещались всякие сношения с внешним миром.

На другой день была назначена комиссия для суда над дю Буром. После первого же заседания Генрих II в ярости крикнул, что хочет своими глазами видеть, как поджарят дю Бура.

Вслед за тем последовали странные события, сильно подействовавшие на воображение парижан. 30 июня, на третий день турнира, Генрих, как и обещал, принял участие в поединках. На его шлеме развевался черно-белый султан – это были цвета Дианы де Пуатье. Первым противником короля стал герцог Гиз. Они несколько раз ломали копья, не обращая внимания на призывы Екатерины Медичи прекратить поединок. Затем Генрих, бравируя своей выносливостью, вызвал на бой графа Габриеля де Монтгомери. Дважды преломив копья, противники схватились в третий раз. Граф нанес сильный удар в шлем короля: забрало открылось и сломавшийся наконечник, попав королю в правый глаз, проник в череп. Через несколько дней Генрих скончался в страшных мучениях[13]. Протестанты не преминули отметить, что рана в глаз была наказанием Господа за желание короля видеть своими глазами казнь дю Бура.

Другое происшествие касалось президента Минара, которого дю Бур старался заставить отказаться от участия в этом процессе; когда тот не согласился, дю Бур произнес: «Бог сумеет заставить тебя». Советник взывал лишь к совести своего гонителя, но 12 декабря Минар был убит перед своим домом, и это опять посчитали возмездием свыше.

Таким образом, случай распоряжался событиями с искусством опытного драматурга. Погребальные факелы мешались с брачными свечами, и наряду с пышным величием земных владык народ мог видеть их бренность.

Процесс над дю Буром продолжался долго, так как советник использовал все свое искусство адвоката, чтобы затянуть его ход, и не раз блистательным образом обнаруживал несправедливость возводимых на него обвинений и нарушения форм судопроизводства. О мастерстве, с которым дю Бур вел свою защиту, можно судить по тому, что архивные материалы по его делу составляют двадцать томов. Наконец судьи предпочли на время отложить допросы дю Бура и заняться делами других обвиняемых. Булара пришлось отпустить, поскольку освидетельствование его дочерей доказало их чистоту и лживость показаний свидетелей. Де ла Порта освободили с условием, что он публично признает справедливость королевских указов против лютеран – президент подчинился решению судей. Де Фуа должен был публично подтвердить свою верность Католической Церкви и на год лишался звания советника парламента. Дю Фор был лишен этого звания на пять лет и помимо того должен был уплатить штраф в 400 ливров.

Дю Буру друзья за деньги выхлопотали папскую буллу, вызывающую его на суд в Рим. Они уговаривали его воспользоваться этим случаем и по дороге в Италию скрыться, но дю Бур, как некогда Сократ, отказался выйти из тюрьмы без оправдательного приговора.

14 декабря процесс над ним был возобновлен в связи с тем, что немецкий курфюрст Фридрих хотел пригласить дю Бура в университет города Гейдельберга, для чего направил в Париж послов, поручив им исходатайствовать для него помилование. Теперь судьи торопились вынести обвинительный приговор, дю Бур же как будто шел им навстречу и отвергал все попытки его адвоката найти какой-нибудь компромисс.

22 декабря суд зачитал ему смертный приговор. По словам советника де Ту, дю Бур не выразил никакого удивления и сказал, что прощает тем, которые судили его по совести, хотя и сожалеет об их ослеплении. Затем, воодушевясь, он крикнул судьям:

– Потушите, потушите наконец костры, которые вы зажгли, исправьтесь и возвратитесь к Богу, чтобы грехи ваши были вам прощены! Пусть злой оставит свой дурной путь, пусть бесчестный отвергнет свои дурные мысли и возвратится к Богу, и да помилует Он его! Прощайте! Имейте всегда Бога перед глазами. Что до меня, то я умираю без сожаления.

Деморшаре и два доктора богословия напрасно старались заставить его признать свои заблуждения – дю Бур оставался тверд и непреклонен. Его предупредили, что если он имеет намерение проповедовать перед народом ложные истины, то ему заткнут кляпом рот, и дю Бур дал слово не возбуждать толпу. Верный своей клятве, он всю дорогу к месту казни молчал, обводя любопытных спокойным и уверенным взглядом.

На Гревской площади его ждала виселица с качающейся на ветру веревкой. На последнее предложение назвать сообщников он ответил презрительным взглядом.

– Боже, – воскликнул он, подняв к небу глаза и руки, – не оставь меня для того, чтобы и я Тебя не оставил! – И сам стал раздеваться.

Батоле, викарий церкви Святого Варфоломея, предложил ему приложиться к кресту, говоря, чтобы он это сделал «в память страдания Господа Бога», но дю Бур оттолкнул его и в это мгновение «он был вздернут на виселицу и, в виду всей толпы, шептавшей «Jesus – Maria», удушен; под виселицей был разведен огонь, в который опустили его тело и сожгли».

Увы, призыв дю Бура потушить костры инквизиции не был услышан. Сама его жертва, его почти добровольная смерть ради истины и милосердия не послужила примирению католиков и протестантов. Мученики нередко порождают насильников в не меньших количествах, чем палачи. И вот, пока одна половина Франции требовала кары для еретиков, другая половина воззвала к мести.

Маршалы Mонморанси и Коссэ

В царствование Генриха II Бастилия окончательно приобрела тот вид, который сохранила до своего падения: король приказал выстроить перед Сен-Антуанскими воротами бастион, постепенно усаженный деревьями и превратившийся в место прогулок заключенных.

Карл IX (1560—1574) нечасто вспоминал о ее существовании, так как Варфоломеевская резня избавила его от Колиньи[14] и других людей, которых король считал своими врагами. Лишь незадолго до его смерти в Бастилию были заключены два маршала – Монморанси и Коссэ. Они сочувствовали гугенотам и объединили вокруг себя недовольных королем; брат короля, герцог Алансонский, согласился возглавить этот оппозиционный кружок. Карл не успел вынести по делу маршалов никакого решения. Их участь удивительным образом решилась вскоре после коронации Генриха III (1574—1589), когда в одну ночь к ним в тюрьму послали убийц, а затем торжественно объявили об их освобождении.

Генрих III резко выделяется на фоне длинного ряда французских королей. Кажется, что он воскрешает тип изнеженных и развращенных цезарей времен упадка Империи, вроде Гелиогабала, который красил лицо, одевался женщиной, публично вступал в брак с солдатами и гладиаторами и ездил на колеснице, запряженной обнаженными куртизанками.

Генрих был братом Карла IX и в молодости носил титул герцога Анжуйского. Когда он был ребенком, фрейлины его матери, королевы Екатерины Медичи, часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. От такого детства у него остались не совсем обычные привычки – носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и оживлять губы помадой. Впрочем, в остальном он был вполне нормальным принцем: участвовал во всех придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и даже по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого в то время».

В 1573 году в результате немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась его избрания на польский престол. Но уже через год весть о кончине Карла IX заставила его бросить своих подданных. Медлить было нельзя, Екатерина Медичи звала его в Париж, чтобы вырвать корону из рук герцога Алансонского и не допустить победы гугенотов. На обратном пути во Францию Генрих задержался в Венеции, где внезапно для всех предался самому безудержному разгулу. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьянили его, пробудив скрытую чувственность и извращенную порочность. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам современника, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Его портрет на фреске Вичентино во Дворце дожей уже намечает будущий характер: лицо испитое, коварное, глаза не смотрят прямо, фальшивая улыбка кривит тонкие губы… Генрих покинул Венецию другим человеком или, если можно так выразиться, уже не совсем мужчиной.

По возвращении в Париж он открыл карнавал в своем новом королевстве. Маскарад был и сущностью, и формой Генриха III. Следуя какому-то тайному, но властному призыву своей натуры, он переряживал одновременно и свое тело, и свою душу. Сначала он стал носить серьги, затем ввел в моду пышные короткие панталоны выше колен, напоминавшие фижмы. Наконец однажды на Крещение он появился перед ошеломленным двором, одетый в казакин с круглым вырезом на обнаженной груди, с шеей в расшитых брыжах, с волосами, перевитыми жемчужными нитями, посасывая конфеты и играя шелковым кружевным веером. «Его выщипанный подбородок, – содрогаясь от отвращения повествует гугенот д'Обинье[15], – его лицо, вымазанное румянами и белилами, его напудренная голова заставляли думать, что видишь не короля, а накрашенную женщину… Радуясь новому наряду, он весь день не снимал этого чудовищного костюма, настолько соответствовавшего его любовным вкусам, что каждый в первую минуту не мог решить – видит ли он короля-женщину или мужчину-королеву».

Генрих III ввел при дворе рабский этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии; а чтобы придворные могли обращаться к нему как к женщине, первым принял титул Величества, возмутивший свободные умы того времени. Ронсар писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, Бине, если ты видишь, что наша Франция… служит теперь посмешищем для народов и королей… При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Оно пришло, Оно ушло, Оно было, Оно будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»

Король окружил себя молодыми людьми, получившими в народе прозвище «миньоны» («милашки»). Их звали Кайлюс, Можирон, Сен-Мегрен, Грамон, де Жуаез, Сен-Люк, Сагонь и де ла Валетт. Это были самые смелые дуэлянты во Франции, но король принуждал этих Ахиллесов наряжаться чуть ли не женщинами. «Эти очаровательные милашки, – свидетельствует современник Пьер де л'Этуаль, – носили довольно длинные волосы, которые они постоянно завивали с помощью разных приспособлений. Из-под бархатных шапочек завитые локоны ниспадали на плечи, как это обыкновенно бывает у шлюх в борделе. Им также нравились полотняные рубашки с сильно накрахмаленными гофрированными, шириной в полфута, воротниками, так что их головы казались головой Иоанна Крестителя на блюде. И вся остальная их одежда была в том же духе». Занимались они в основном тем, продолжает л'Этуаль, что играли, богохульствовали, резвились, танцевали, распутничали и всей компанией неотступно следовали за королем, куда бы он ни направлялся. Королевская похоть обращалась и на других юношей как благородного происхождения, так и простолюдинов. Однажды он сомлел при виде дворцового обойщика: «Видя, как он, стоя высоко на двух лестницах, прочищал подсвечники в зале, король так влюбился, что стал плакать…»

Жизнь Генриха III была двойной оргией, придворной и религиозной, этот пресыщенный развратник кидался из одной крайности в другую, чтобы освежить свои увядшие чувства и оживить разлагавшийся мозг. «В первый день масличной недели, – пишет л'Этуаль, – король и брат короля отправились вместе со всеми своими миньонами и фаворитами по улицам Парижа верхом и в масках, переодетые в купцов, священников, адвокатов и во всяких других лиц; они скакали, отпустив повода, опрокидывая одних и избивая других палками и жердями, особливо тех, кто были замаскированы, как и они, потому что король в этот день один желал иметь привилегию ездить по улицам в маске». Но вот занавес падает и снова взвивается, вызывая изумление переменой костюмов. «В воскресенье 5 апреля король был в процессии первым и держал зажженную свечу в руке во время выноса даров; он пожертвовал двадцать экю, с большим благоговением присутствовал при мессе и все время перебирал свои четки из мертвых голов, которые он с некоторого времени всегда носит на поясе, выслушал всю проповедь до конца и внешне исполнял все, что подобает истово верующему католику».

Чувственность в соединении с благочестием всегда порождает чудовищ. В религиозный мистицизм Генриха III входили и магия и кощунство. В одном часослове он велел нарисовать своих миньонов и любовниц в костюмах святых и дев-великомучениц и носил с собою в церковь этот кощунственный молитвенник. В башне Венсенского замка, где он жил, хранились все принадлежности колдовства: каббалистические надписи, магические палочки из орехового дерева, зеркала для вызывания духов, дубленая детская кожа, покрытая дьявольскими знаками. Самой скандальной вещью было золотое распятие, поддерживаемое двумя непристойными фигурами сатиров, предназначенное, казалось, для алтаря черной мессы на шабаше.

Королевский двор напоминал корабль с перепившейся командой, который яростный ветер столетия несет на прибрежные скалы. Генриха III окружали одни западни, заговоры и предательства. Разгоравшийся огонь религиозных войн с двух сторон лизал его трон. Протестанты, объединившиеся вокруг Генриха Наваррского, и католики, предводительствуемые Балафре[16], одинаково ненавидели его. Рядом с ним находились герцог Алансонский, готовый на братоубийство, и его мать, Екатерина Медичи, старая пряха придворных интриг. Волнения и беспорядки уже охватывали юг Франции. В Лангедоке маршал Данвилль, брат арестованного маршала Монморанси, возглавив гугенотов, с оружием в руках выступил на защиту протестантства. За пределами государства Филипп II Испанский создавал европейский союз против Франции.

Одинокий среди всех этих партий и заговоров (единственной партии, способной поддержать его – Лиги сексуальных меньшинств, – еще, увы, не существовало), Генрих III мог сражаться с ними только оружием вероломства, но он был слишком слаб и изнежен, чтобы владеть им как следует. Напрасно он предавал всех, кого мог. Всеобщее презрение создавало вокруг него пропасть, которая расширялась с каждым днем.

В 1575 году слух о кончине в Лангедоке маршала Данвилля взбудоражил весь Париж. Католики радовались, что Бог покарал еретика, гугеноты скорбели о потере своего вождя.

Генрих и Екатерина Медичи решили воспользоваться моментом, чтобы избавиться от арестованных маршалов, которых после смерти Данвилля гугеноты могли провозгласить своими вождями. В Лувре состоялось тайное совещание, куда, по настоянию Екатерины Медичи, Генрих не пригласил даже своих миньонов.

Было принято решение избавиться от маршалов, удушив их в тюрьме и выдав это преступление за самоубийство. В защиту арестантов подал свой голос только один участник совещания – де Суврэ. Исчерпав все доводы, он ухватился за последнюю возможность отсрочить казнь.

– Но ведь нет никакой уверенности в том, что маршал Данвилль действительно скончался, – сказал Суврэ. – Гонец, который привез эту весть, не видел тело маршала собственными глазами, а только передал слухи, распространившиеся в Лангедоке. Благоразумнее будет подождать с решением до получения точных сведений.

Екатерина Медичи, почувствовавшая правоту слов Суврэ, поддержала его.

– Я согласен подождать, – ответил Генрих, – но не дольше трех дней.

Известная поговорка «что знают двое, то знают все» оправдалась и в этом случае. Несмотря на строгую секретность, результаты совещания у короля каким-то образом стали известны герцогу Алансонскому. Брат короля почувствовал себя оскорбленным, так как с самого начала царствования Генриха Ш ходатайствовал об освобождении маршалов из Бастилии. Кроме того, герцог всерьез обеспокоился за свою личную безопасность. Его держали в Лувре почти под арестом, и у него не было твердой уверенности, что над ним во дворце не проделают то же, что собирались сделать с маршалами в Бастилии. Через своего фаворита Бюсси д'Амбуаза герцог снесся с семейством Монморанси и партией его приверженцев, сообщив им о решении королевского совета, и стал готовиться к побегу из Парижа.

Прошло три дня после совещания в Лувре, королевский курьер из Лангедока все еще не возвращался. Новое ходатайство Суврэ о помиловании маршалов было отвергнуто. В ту же ночь Екатерина Медичи отправилась в Бастилию в сопровождении офицера Дюга и еще шести человек, которые должны были задушить маршалов.

Над городом бушевала гроза, на улицах не было ни души. Никем не замеченные, убийцы добрались до тюрьмы. Екатерина отослала свой отряд к камере маршалов, а сама прошла в кабинет коменданта Тестю. Кратко сообщив ему о королевском решении, она приказала:

– Вы поможете нам, Тестю. Садитесь к этому столу и пишите протокол.

– Ваше величество, вы требуете, чтобы я свидетельствовал об удушении маршалов по приказу короля?

– Кто вам говорит об этом? Завтра утром, во время обхода, обоих маршалов найдут повешенными на оконных решетках. На столе у них найдется письмо на имя короля, в котором они, сознаваясь в своих преступлениях, объяснят, что избавляются таким способом от казни, неминуемо ожидающей их после судебного разбирательства. Вот это письмо.

Взяв из рук королевы письмо, Тестю изумился: почерк маршалов был подделан безукоризненно.

Комендант сел за стол и начал составлять требуемый протокол. В эту минуту в кабинет вошел Суврэ. Он протянул королеве бумагу.

– От короля!

Екатерина развернула письмо и побледнела. Генрих извещал ее, что Данвилль жив и знает об их намерениях; в конце письма он прибавлял несколько строк о только что обнаруженном исчезновении из Лувра герцога Алансонского и приказывал отменить задуманный план.

Екатерина мгновенно сообразила, как выйти из создавшейся ситуации: нужно освободить маршалов и привлечь их на свою сторону.

– Но что же мы здесь делаем? – в ужасе вскричала она, словно очнувшись. – Бежим, скорее… Тестю, проводите нас.

Через минуту они были в нижнем этаже Бастилии, рядом с башней Свободы, где находилась камера маршалов. Уже издалека Суврэ, обогнавший всех, услышал сильный стук, гулко раздававшийся в тюремном коридоре. Подойдя ближе, он увидел, что Дюга и его люди пытаются выломать дверь камеры. Оказалось, что маршалы, догадавшись об их намерениях, забаррикадировали ее изнутри – это спасло им жизнь.

Екатерина появилась перед ними как добрая фея. Она изложила им положение дел и попросила немедленно отправиться к герцогу Алансонскому, чтобы убедить его в том, что король по-прежнему питает к нему самые добрые чувства. Суврэ, в свою очередь, советовал им взяться за это дело во избежание междоусобной войны. Маршалы ответили согласием с тем условием, что парламент вынесет постановление об их невиновности. Екатерина заверила, что это будет сделано завтра же.

Тестю было приказано отдать Монморанси и Коссэ при выходе из Бастилии воинские почести, подобавшие маршалам. Под звуки труб они прошли дворами сквозь двойной строй салютовавших им солдат.

Их сразу повезли в Лувр, где Генрих, напуганный побегом брата, скитался по комнатам и отдавал одно приказание за другим: собрать войско, закрыть ворота, укрепить Сен-Дени… В конце концов он послал всех придворных вдогонку за герцогом Алансонским, приказав привезти его живым или мертвым.

Маршалы были приняты как спасители престола, их осыпали ласками и обещаниями. На другой день они вместе с Екатериной Медичи выехали в Турень. Однако переговоры с герцогом Алансонским не дали определенных результатов. Союзники Месье[17] не были намерены останавливаться на полпути: один из вождей гугенотов, Торэ, предпринял наступление, чтобы соединиться с протестантами на том берегу Луары.

Гугенотский союз действительно становился опасным.

Аббат Розьер

Войска протестантов двинулись к Парижу. Перепуганный король подписал эдикт, делавший гугенотам значительные уступки.

Эдикт возмутил католиков. Герцог Гиз громко жаловался, что король в душе более гугенот, чем католик. Сторонники Гизов объединились в мощный союз – Католическую Лигу с намерением «охранить славу Господа и его Католической и Римской Церкви».

Генрих III счел благоразумным признать Лигу и даже провозгласить себя ее главой, хотя фактически Лига подчинялась герцогу Гизу. Началась беспощадная война с гугенотами, закончившаяся только весной 1580 года. Генрих отпраздновал перемирие грандиозными костюмированными балами, на которых его видели наряженным в костюм то блудницы, то амазонки с обнаженной грудью…