Чжуан-цзы (перевод В.В. Малявина)

Путешествуя по южным землям, Цзы-Гун дошел до царства Чу и уже возвращался во владения Цзинь. Когда он шел северным берегом реки Хань, то заметил человека, который вскапывал огород и поливал его, лазая в колодец с глиняным кувшином. Человек трудился неутомимо, сил тратил много, а работа у него шла медленно.

— Теперь есть машина, которая за один день поливает сотню грядок! — крикнул ему Цзы-Гун. — Много сил с ней тратить не нужно, а работа подвигается быстро. Не желаете ли вы, уважаемый, воспользоваться ею?

Человек, работавший в огороде, поднял голову и спросил: «Что это за машина?»

— Ее делают из дерева, задняя часть у нее тяжелая, а передняя легкая. Вода из нее течет потоком, словно кипящая струя из ключа. Ее называют водяным колесом.

Огородник нахмурился и сказал с усмешкой: «Я слышал от своего учителя, что тот, кто работает с машиной, сам все делает, как машина, у того, кто все делает, как машина, сердце тоже становится машиной. А когда сердце становится, как машина, исчезает целомудрие и чистота. Если же нет целомудрия и чистоты, не будет и твердости духа. А тот, кто духом не тверд, не сбережет в себе Путь».

Устыдившись своих слов, Цзы-Гун опустил голову и ничего не ответил. Тогда огородник спросил его: «Ты кто такой?»

— Я — ученик Конфуция, — ответил Цзы-Гун.

— Не из тех ли ты многознающих, которые восхваляют мудрецов, чтобы встать над другими? Не из тех ли ты, что в одиночестве щиплют струны и печально поют, торгуя в мире своим именем? Если бы ты забыл про свой дух и освободился от своей телесной оболочки, ты, может быть, и приблизился бы к правде. Но ты ведь сам с собой сладить не можешь, где тебе найти управу на всю Поднебесную. Уходи! Не мешай мне работать.

Пристыженный Цзы-Гун в растерянности зашагал прочь и, лишь пройдя тридцать ли, пришел в себя. Ученики спросили его: «Что это был за человек? Почему вы, учитель, после разговора с ним так бледны и целый день не можете опомниться?»

— Раньше я думал, что в Поднебесной есть только один человек, а теперь узнал, что есть в ней еще один, — ответил Цзы-Гун. — Учитель наставлял меня: в делах будь благоразумен, к успеху стремись неустанно, малыми силами добивайся многого — таков путь истинно мудрого. А этот человек учит по-другому: кто следует Пути, в том жизненные свойства целостны, в ком целостны жизненные свойства, целостно и тело, а в ком тело целостно, дух тоже целостен. Быть целостным в духе — вот Путь истинно мудрого. Вверяясь жизни, мудрый действует заодно со всеми людьми и не знает, почему так поступает. Так помрачен он и так безыскусен! Мысли о заслугах и выгодах, уловках и удаче не тревожат его сердце. Такой человек против своей воли не пойдет, наперекор своим желаниям жить не будет. Добившись успеха, он не станет любоваться собой, даже если весь мир будет хвалить его. Потерпев неудачу, он не смутится, даже если весь мир будет бранить его. Ни хвала, ни хула света ничего ему не прибавят и ничего от него не отнимут. Вот что такое человек, чьи жизненные свойства целостны! Я же из тех, кого носит ветер по волнам.

Вернувшись в Лу, Цзы-Гун рассказал обо всем Конфуцию, и Конфуций сказал: «Тот человек делает вид, будто владеет искусством Хаоса [68]. Он знает лишь одно и не желает знать другого, заботится о внутреннем и не думает о внешнем».

Сердцем прозрел, душой безыскусен,

Недеяньем живет, вернулся к началу,

Природу постиг, бережет в себе дух,

Чтоб привольно скользить в пошлой жизни мирской.

Ну как тут не подивиться? Но разве дано тебе и мне познать искусство Хаоса?

Цзянлюй Мянь повстречал Цзи Чэ и сказал ему: «Правитель Лу просил меня дать ему наставление. Я отказывался, но безуспешно, так что пришлось мне дать ему совет. Не знаю, попал ли я в цель. Прошу вас оценить мои слова, а сказал я лускому царю вот что: „Нужно следовать за почтительными и бережливыми, выдвигать справедливых и преданных, отвергать корыстолюбивых и льстивых. Тогда в народе никто не посмеет нарушить порядок“».

Цзи Чэ рассмеялся и сказал: «Вы, уважаемый, с вашими увещеваниями перед царем — все равно что богомол, преграждающий путь повозке: разве сможете вы добиться желаемого? Ваши советы только навлекут на государя беду, ведь башни его дворца заполнены сокровищами, и, куда бы он ни направился, за ним всюду следует толпа».

Цзянлюй Мянь задрожал от страха и сказал: «Мне, уважаемый, слова ваши непонятны. Прошу вас, учитель, пояснить их смысл».

— Когда великий мудрец правит Поднебесной, — ответил Цзи Чэ, — он воодушевляет сердца людей, желая, чтобы они обратились к просвещению и исправили свои обычаи, подавили свои разбойничьи помыслы и прониклись возвышенными устремлениями, словно такова их природа и они сами не знают, почему они таковы. Такого человека следовало бы считать старшим братом Яо и Шуня. Сколь велик, сколь беспределен он! Он хочет соединиться с полнотой жизни в себе и вовек пребывать в ней сердцем!

Чжун Ман отправился к Восточной Пучине и там встретил Юань Фэна.

Юань Фэн спросил:

— Куда вы направляетесь?

— Я лечу к Восточной Пучине.

— Для чего?

— Хочу там погулять. Ведь Великий Океан не переполняется, сколько бы в него ни вливалось, и не мелеет, сколько бы из него не вытекало.

— Не уделите ли вы внимание нам, «людям с глазами, посаженными вдоль»? Хотелось бы услышать о мудром правлении.

— При мудром правлении служилые люди воздают каждому должное, выдвигают каждого, не упуская его способностей, видят все с одного взгляда, так что все дела сами собой делаются, все слова сами собой произносятся, а Поднебесная благоденствует. Достаточно одного взмаха руки — и люди стекаются со всех сторон. Вот что такое мудрое правление.

— Позвольте спросить: что такое человек жизненной силы?

— Человек жизненной силы в покое не думает, в движении не размышляет, не следует мнениям об «истинном» и «ложном», «красивом» и «уродливом». Он находит радость в том, что приносит пользу всем. Он обретает покой в том, что приносит удовольствие всем. Не будь его — и народ растеряется, как ребенок, потерявший мать, или путник, сбившийся с дороги. Всякого добра у него будет в избытке, а откуда — неведомо; еды и питья будет вдоволь, а от кого — неизвестно. Таким выглядит человек жизненной силы.

— Хотелось бы услышать о человеке духовном.

— Человек духовный мчится с лучом света и исчезает вместе с вещами.

Это называется «осветить беспредельное». Он до конца претворяет свою судьбу и исчерпывает свои чувства, радуется Небу и Земле и возвращается к сущности всех вещей. Это называется «первозданным хаосом».

Любящий сын не льстит своим родителям, а преданный подданный не обманывает своего государя. Таковы достоинства сына и подданного. Если же соглашаться с каждым словом родителей и одобрять любой их поступок, то даже самые заурядные люди сочтут тебя недостойным сыном. А если соглашаться с каждым словом правителя и одобрять любой его поступок, то те же заурядные люди назовут тебя недостойным подданным. Но понимают ли те люди, что и к ним самим следует относиться таким же образом? Если соглашаться с каждым словом заурядных людей и одобрять каждый их поступок, то они сами не назовут тебя никчемным человеком. Значит ли это, что люди в миру имеют больше влияния, чем родители, и больше власти, чем правитель?

Назови заурядного человека льстецом — и он обидится. Назови его лжецом — и он рассердится. А ведь, возможно, тот человек и в самом деле всю жизнь был льстецом и лжецом. Когда он привлекает к себе толпу с помощью громких слов и напыщенных речей, начало у него не связывается с концом, цели не совпадают с результатом. Он изысканно одевается и вежливо держится, ловя восхищение света, а сам не считает себя ни льстецом, ни лгуном. Они довольствуются положением ученика, твердят об истинном и ложном, а сами не считают себя заурядными людьми. Вот верх глупости.

Тот, кто знает про свою глупость, уже не такой большой глупец. Тот, кто знает про свои заблуждения, заблуждается не так уж глубоко. От глубокого заблуждения не освободишься всю жизнь. От большой глупости не избавишься до конца дней. Если среди трех путников заблуждается лишь один, они все равно дойдут до цели, ибо заблуждающийся среди них в меньшинстве. Но если в заблуждение впадут два человека, то до цели они, как бы ни старались, добраться не смогут, ибо заблуждающиеся будут в большинстве. И сегодня, когда целый мир погряз в заблуждениях, я в одиночку ничего не сделаю, даже указывая всем правильный Путь.

Великая музыка [69] не трогает слух простолюдинов, но, слушая песенки, вроде «Ломаем тополь» или «Пышные цветы» [70], они приходят в восторг. Оттого же возвышенные речи не задерживаются в сердцах заурядных людей. А когда не звучат слова правды, торжествуют пошлые речи. Звон от пары пустых горшков заглушит благородный колокол, и тогда уже будет поздно ударять в него. Нынче же вся Поднебесная сбилась с Пути, и пусть я показываю верную дорогу — но кто услышит меня? Знать же, что тебя не слушают, и настаивать на своем — это еще одно заблуждение! А потому лучше всего предоставить жизни идти своим чередом и никого не подталкивать. Если я никого не буду подталкивать, никто не будет терпеть от меня неудобства.

После того как Яо уступил престол Шуню, а Шунь сделал своим преемником Юя, Бочэн Цзыгао отказался от своего удела и стал пахать землю.

Юй приехал к нему с визитом и застал его работающим в поле. Юй подошел к нему быстро, оказывая хозяину почет, и спросил его: «Прежде, когда Яо правил Поднебесной, вы владели уделом, а после того как Яо уступил трон Шуню, а Шунь передал его мне, вы отказались от удела и взялись за соху. Позвольте спросить, почему вы так поступили?»

— Прежде, когда Яо правил миром, люди старательно трудились, даже не надеясь на награду, и были послушны, даже не страшась наказания. А теперь вы награждаете и наказываете, но в людях нет доброты. Отныне нравы будут портиться, а наказания — множиться. Вот где сокрыты семена грядущей смуты! Отойдите, уважаемый, не мешайте работать.

И Бочэн Цзыгао продолжил пахоту, даже не глядя в сторону царя.

Мэн Угуй и Чичжан Маньцзи осматривали дружину царя У.

«Это войско не сравнится с дружиной царя Ююя, вот почему нам сегодня трудно!» — сказал Чичжан Маньцзи.

— Если бы в мире был порядок, смог ли Ююй водворить в нем спокойствие, или в мире должна была царить смута, чтобы Ююй навел в нем порядок? — спросил Мэн Угуй.

— Если ты мечтаешь о мире, в котором царит порядок, то зачем тебе нужен Ююй? — откликнулся Чичжан Маньцзи. — Когда Ююй лечил язвы мира, это было все равно что покрывать париком лысину или звать врача к умирающему. Любящий сын, который подносит лекарство больному отцу, выглядит растерянным. Мудрый человек этого стыдится. Во времена, когда жизненная сила не терпела ущерба в мире, никто не преклонялся перед «достойными» и не звал на службу «способных». Государь подобен верхушке дерева, простые люди подобны дикому оленю. Они стоят прямо, но не считают это своим долгом, любят друг друга, но не считают это человеколюбием, честны, но не считают это преданностью, верят друг другу на слово, но не считают это доверием. Полагаясь друг на друга и друг друга воодушевляя, словно рой насекомых в весеннюю пору, они не считают это благодеянием государства. А потому они живут, не оставляя следов, и созидают, ничего не передавая потомству.

У Прокаженного в полночь родился сын. Он тут же принес огня и стал вглядываться в младенца, боясь только, чтобы сын не оказался на него похожим.

Столетнее дерево срубили, сделали из его ствола жертвенную чашу и украсили ее черным и желтым узором, а обрубки выбросили в канаву. Сопоставим сосуд и обрубки в канаве, и мы увидим, сколь велика разница между красотою и уродством. Но и сосуд, и обрубки утратили природу дерева. У Разбойника Чжи и ученых Цзэн и Ши разные понятия о справедливости, но они все равны в том, что утратили свою природу. Ведь существует пять поводов для погубления природы: пять цветов расстраивают зрение, пять звуков расстраивают слух, пять запахов расстраивают обоняние, пять вкусов расстраивают вкусовые ощущения, а пристрастия и неприязнь загрязняют наше сознание. Эти пятеро — враги жизни. А теперь еще Ян Чжу и Мо Ди стали изобретать свои частные истины. Я же назвать это истиной не могу.

Ведь если человек обрел одни затруднения, разве можно назвать это обретением истины? Тогда и сова с голубкой, очутившись в одной клетке, могут назвать это приобретением. Пристрастия и неприязнь, звуки и цвета делают человека нечувствительным внутри, а кожаная шапка с перьями зимородка, табличка для записей и широкий пояс ограничивают человека вовне. Внутри — клетка, снаружи — ограда. А тот, кто щеголяет в своих шнурах, — это такое же приобретение, как для преступника — веревки, опутывающие плечи, и тиски, сжимающие пальцы, а для тигров и барсов — мешки и загоны.

Глава XIII. НЕБЕСНЫЙ ПУТЬ [71]

Небесный Путь влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому все сущее свершает в нем свою судьбу. Путь предков влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому весь мир ему покорен. Путь мудрецов влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому все живое в пределах морей ему послушно.

Кто прозрел Небо, стяжал мудрость и познал тайну царственных предков, тот в своих действиях неизменно покоен, даже сам того не замечая. Мудрец покоен не потому, что считает покой добродетелью. Он покоен потому, что ничто на свете не заронит тревогу в его сердце. Стоячая вода так покойна, что в ней отразится каждый волосок на нашем лице, и она так ровна, что послужит образцом даже для лучшего плотника. Если вода, будучи покойной, способна так раскрывать природу вещей, то что же говорить о человеческом духе? О, как покойно сердце мудрого! Оно есть ясный образ Неба и Земли, зеркало всех вещей.

Пустота и покой, отсутствие образов и деяний — вот основа Неба и Земли, предел Пути и его жизненных свойств. Посему царственные предки и истинные мудрецы пребывают в покое. Будучи покойными, они пусты. Будучи пустыми, они наполнены [72]. Будучи наполненными, они держатся безупречно [73]. Будучи пустыми, они покойны, в покое они движутся, в движении обретают непреходящее. Будучи покойными, они предавались недеянию, а тот, кто не действует, целомудрен, а тот, кто хранит целомудрие, избегнет забот и несчастий и будет жить долго.

Пустота и покой, бесформенность и недеяние — корень всех вещей. Знать это, восседая на троне, — значит быть правителем, подобным Яо. Знать это, стоя лицом к северу [74], — значит быть подданным, подобным Шуню. Обладать этим, находясь наверху, — значит иметь власть царственного предка и Сына Неба. Обладать этим, находясь внизу, — значит идти путем Сокровенного мудреца, Неукрашенного государя. Обладай этим, живя в уединении и затворничестве, и мужи рек и морей, гор и лесов склонятся перед тобой. Обладай этим, возложив на себя заботу о мире, и ты возымеешь великие заслуги и приведешь Поднебесную к единству. В покое мудрый, в деяниях царственный, ты ничего не предпринимаешь, но окружен почетом, ты прост и безыскусен, но никто в целом свете не сравнится с тобой красотой.

Прозреть воистину творящую силу Неба и Земли — это и означает быть в согласии с Небом в Великом Корне и Великом Истоке. Так приводится к равновесию мир и достигается согласие среди людей. Согласие с людьми зовется «человеческой радостью». Согласие с Небом зовется «небесной радостью». Чжуан-цзы говорил: «О, мой учитель! Мой учитель! Ты сокрушаешь все вещи, а не жесток, одариваешь милостью десять тысяч поколений, а не милосерден, ты старше самой седой древности, а не стар, ты поддерживаешь небо и землю, высекаешь все формы, а не искусен» [75]. Вот что называется «Небесной радостью». А потому и сказано, что тот, кто познал радость Небес, —

В жизнь идет вместе с Небом.

В смерти превращается вместе с вещами.

В покое сливается с силой Инь.

В движении сливается с действием Ян.

А потому для того, кто познал радость Небес, —

Нет проклятья Небес.

Нет упреков людей.

Нет бремени вещей.

Нет возмездия духов.

И вот сказано: «В своих движениях — как Небо. В своем покое — как Земля. Твердостью сердца правит всем миром. Дух его непреклонен, душа его вечно бодрствует, и он твердостью сердца покоряет все вещи». Здесь говорится о том, что мудрый пустотой и покоем овладевает Небом и Землей, постигает природу всех вещей. Это и есть Небесная радость. Небесная радость — это то, благодаря чему сердце мудрого вмещает в себя всю Поднебесную.

Сила державных владык своим истоком имеет Небо и Землю, своим господином — Путь и полноту жизненных свойств, своим образцом — Недеяние. Тот, кто претворяет недеяние, с избытком обладает всем, что потребно для управления Поднебесной. А тот, кто уповает на свои деяния, никогда не возымеет власти над Поднебесной. Вот почему древние столь высоко ценили недеяние. Если верхи претворяют недеяние, а низы им вторят, тогда низы ничем не будут отличаться от верхов. Когда низы ничем не отличаются от верхов, тогда нет и настоящих подданных. Если низы деятельны и верхи им вторят, тогда верхи ничем не будут отличаться от низов. А когда верхи ничем не отличаются от низов, тогда нет настоящего повелителя. Верхи должны недеянием поставить себе на службу Поднебесную, а низы должны делами своими служить Поднебесной. Таков неизменный порядок [76].

Посему те, кто в древности управляли Поднебесной, не искали применения своему уму, даже если знания их охватывали Небо и Землю. Они не говорили от себя, даже если постигли до конца природу вещей. Они не предпринимали самочинных действий, даже если могли свершить любое дело в пределах морей. Ведь Небо ничего не рождает, а вещи превращаются, Земля ничего не растит, а вещи вызревают, державный владыка ничего не делает, а в мире все свершается. Поэтому говорят: «Нет ничего одухотвореннее Неба, ничего богаче Земли и ничего величественнее державного владыки». И еще говорят: «Могущество державного владыки слито с Небом и Землей». Вот так можно сделать Небо и Землю своей колесницей, пустить вскачь десять тысяч вещей и приставить к делу всех людей.

Корень занимает высшее положение, а ветви — низшее. Правитель — это главное, подданный — второстепенное. В движении трех армий и войск пяти родов — верхушки добродетели. В наградах и порицаниях, выгоде и ущербе и пяти наказаниях — верхушки воспитания. В ритуалах и законах, числах и мерах, титулах и званиях, сопоставлениях и расследованиях — верхушки правления. В звучании колоколов и барабанов, явлениях птичьих перьев и бычьих хвостов [77] — верхушки радости. В плаче и причитаниях и разных траурных одеждах — верхушки скорби. Эти пять верхушек следуют движениям духа и волнению сердца. Учение о верхушках было и у древних, но его не ставили на первое место.

Правитель идет впереди, а подданные за ним следуют. Отец идет впереди, а сын за ним следует. Старший брат идет впереди, а младший за ним следует. Мужчина идет впереди, а женщина за ним следует. Муж идет впереди, а жена за ним следует. Быть благородным или презренным, первым или последним — это порядок Неба и Земли, мудрый берет его за образец. Небо высоко, а Земля низко: их положения определены просветленностью. Весна и лето — впереди, а осень и зима — позади: таков порядок смены времен года. Все вещи в своих превращениях зарождаются, достигают расцвета и гибнут: таков путь перемен. Небо и Земля заключают в себе высшую духовность, а все же устанавливают различия между почтенным и презренным, предшествующим и последующим. Что же говорить о Пути Человека! В родовом храме чтут предков, при царском дворе чтут знатных, в деревнях чтут старейших, а в делах людских — достойных. Таков всеобщий Путь. Говорить о Пути, но отвергать его порядок — значит отвергать и сам Путь.

Поэтому древние мужи, постигшие Великий Путь, сначала прозревали Небо, а Путь и его свойства шли следом. Когда Путь и его свойства были явлены воочию, следом шли человечность и долг, потом — удел каждой вещи, потом формы и имена, потом предписания и обязанности, потом изучение и расследование, потом суждение об истинном и ложном, потом награды и наказания. А после того как стали явными награды и наказания, умные и глупые, благородные и презренные, достойные и ничтожные заняли подобающие им места и каждому был предписан его непреложный удел, соответствующий его способностям. И с той же непреложностью каждому было определено его назначение, соответствующее его званию. Так служили государю, так заботились о подданных, так поддерживали порядок в мире, так совершенствовали себя. К хитрости и расчету не прибегали, ибо в каждом деле уповали лишь на небесное в себе. Это и называлось Великим Равновесием, вершиной правления.

В книгах говорится: «Есть образы, и есть имена». Хотя образы и имена существовали и в древности, люди в те времена не ставили их на первое место. Когда древние рассуждали о Великом Пути, об образах и именах речь заходила лишь на пятой ступени, а на девятой ступени полагалось говорить о наградах и наказаниях. Начать наставления с образов и имен — значит не понимать основы. Прежде времени толковать о наградах и наказаниях — значит не понимать их истока. Те, кто судят наперекор Пути, должны сами находиться под началом других, разве могут они управлять другими! Прежде времени толковать об образах и именах, наградах и наказаниях — значит обладать лишь орудиями правления, но не Путем правления. Так можно служить миру, но нельзя заставить мир служить себе. О таких говорят: «Искусные спорщики — у каждого свой любимый уголок». Ритуалы и законы, числа и меры были и у древних людей, но лишь для того, чтобы служить верхам, а не для управления низами.

В старину Шунь спрашивал у Яо: «Какие старания прилагает небесный государь?»

— Я презираю безропотных, не отворачиваюсь от бедных, скорблю об умерших, радуюсь новорожденным и жалею женщин, — ответил Яо.

— Это все хорошо, — сказал Шунь, — а все-таки для истинного величия еще недостаточно.

— Что же я должен делать? — спросил Яо.

— Небесное Совершенство рождает возвышенный покой, солнце и луна излучают свет, и времена года сменяют друг друга, как бегут друг за другом день и ночь. Дождь идет, когда соберутся облака!

— О, как я был суетлив! — воскликнул Яо, услыхав эти слова. — Ты соединяешься с Небом, я же ищу единения с людьми.

— Древние считали великими Небо и Землю, а достойными восхищения — Желтого Владыку, Яо и Шуня. Что же в таком случае делали те, кто в стародавние времена владели Поднебесной? Они были Небом и Землей — только и всего!

Шичэн Ци встретился с Лао-цзы и спросил его: «Я слышал, что вы, учитель, мудрый человек. Так мог ли я устрашиться дальнего пути и не прийти к вам? Я миновал сотню постоялых дворов, натер на ногах мозоли, ни разу не позволил себе отдохнуть. И теперь, увидев вас, я вижу, что вы вовсе не мудрец. У мышиной норки разбросаны объедки, а забывать о своих младших братьях — немилосердно! У вас предостаточно и сырого и вареного, а вы все накапливаете, не умея сдержать себя».

Лао-цзы промолчал с равнодушным видом. На следующий день Шичэн Ци снова пришел к Лао-цзы и сказал: «Вчера я посмеялся над вами, а вот сегодня раскаиваюсь, почему это?»

— Я и сам думал, что избавился от тех, кто легко распознает людей одухотворенных и мудрых. Назови ты меня вчера быком, я был бы быком. Назвал бы ты меня лошадью — и я был бы лошадью. Если люди дают имя какой-то сущности, то, не приняв этого имени, навлечешь на себя беду. Я покорился потому, что хотел покориться. Я покорился, не думая о том, чтобы быть покорным.

Шичэн Ци, склонившись, пошел наискось, стараясь не наступить на свою тень, вошел в дом, не сняв сандалий, и спросил о том, как ему лучше совершенствоваться.

— Ты держишься надменно и смотришь дерзко, — ответил Лао-цзы. — Черты лица у тебя грубые, речи дерзкие, вид самодовольный. Кажется, вот-вот помчишься вскачь, словно конь, а все стараешься удержать себя. Движения у тебя резкие, взгляд придирчивый, ум расчетливый, — уж больно ты в себе уверен. Доверять тебе не будут. Таких, как ты, повсюду много, и зовут их ворами.

В мире Великий Путь ценят благодаря книгам. Но в книгах нет ничего, кроме слов, и, стало быть, ценят в мире слова. Слова же ценят за то, что в них есть смысл. Но смысл откуда-то приходит, а уж это невозможно выразить словами. И все-таки в мире ценят слова и передают их в книгах. Пусть в мире их ценят, я же не считаю их ценными. Ведь ценят их не за то, что есть в них действительно ценного. Ибо видеть глазами можно только образ и цвет. Слышать ушами можно только имена и звуки. Увы! Люди в мире полагают, что образов и цветов, имен и звуков довольно для того, чтобы понять природу другого. На самом же деле образов и цветов, имен и звуков недостаточно для того, чтобы понять природу другого. Поистине «знающий не говорит, говорящий не знает»! [78] Но кто в мире может это понять?

Царь Хуань-гун читал книгу в своем дворце, а у входа во дворец обтесывал колесо колесник Бянь. Отложив молоток и долото, колесник вошел в зал и спросил: «Осмелюсь полюбопытствовать, что читает государь?»

— Слова мудрецов, — ответил Хуань-гун.

— А мудрецы те еще живы? — спросил колесник.

— Нет, давно умерли.

— Значит, то, что читает государь, — это всего только шелуха душ древних людей.

— Да как смеешь ты, ничтожный колесник, рассуждать о книге, которую читаю я — единственный из людей? Если тебе есть что сказать, то говори, а нет — так мигом простишься с жизнью!

— Ваш слуга судит об этом по своей работе, — ответил колесник. — Если я работаю без спешки, трудностей у меня не бывает, но колесо получается непрочным. Если я слишком спешу, то мне приходится трудно и колесо не прилаживается. Если же я не спешу, но и не медлю, руки словно сами все делают, а сердце им откликается, я об этом не сумею сказать словами. Тут есть какой-то секрет, и я не могу передать его даже собственному сыну, да и сын не смог бы перенять его у меня. Вот почему, проработав семь десятков лет и дожив до глубокой старости, я все еще мастерю колеса. Вот и древние люди, должно быть, умерли, не раскрыв своего секрета. Выходит, читаемое государем — это шелуха душ древних мудрецов!

Когда Конфуций поехал на запад, чтобы поместить свои книги во дворце Чжоу, его ученик Цзы-Лу советовал ему:

— Я слышал, что среди хранителей исторических записей в Чжоу есть некий Лао Дань, который уже оставил службу и живет в уединении. Если вы хотите поместить в хранилище свои книги, вам лучше обратиться к нему.

— Хорошо, — ответил Конфуций и отправился с визитом к Лао Даню, но тот не дал разрешения принять книги.

Тогда Конфуций стал разъяснять Лао Даню смысл всех двенадцати канонов.

— Ты слишком многословен, — прервал Лао Дань Конфуция. — Я хочу услышать главное.

— Главное заключается в человечности и долге, — сказал Конфуций.

— Позвольте спросить, относится ли человечность и долг к природе человека?

— Конечно! Ведь благородный муж коли не человечен — значит, не созрел; коли не знает долга — значит, в жизнь не вошел. Человечность и долг — это поистине природа настоящего человека. Каким же еще ему быть?

— А позвольте спросить, что вы понимаете под человечностью и долгом?

— В сердце своем находить удовольствие в бескорыстной любви ко всем — вот сущность человечности и долга.

— Ах вот как! — отозвался Лао Дань. — Твои последние слова меня настораживают. В стремлении любить всех подряд есть что-то подозрительное. А в желании всегда быть бескорыстным есть своя корысть. Вы, кажется, хотите, чтобы мир не утратил своей простоты? Так посмотрите вокруг: Небу и Земле свойственно постоянство, солнцу и луне свойственно излучать свет, звездам свойственно составлять созвездия, зверям и птицам свойственно собираться в стаи, деревьям свойственно тянуться вверх. Если бы вы, уважаемый, дали свободу своим жизненным свойствам, вы бы уже давно достигли истины. К чему эта суета вокруг человечности и долга? Вы похожи на человека, который бьет в барабан, разыскивая беглого сына. Вы вносите смуту в души людей — только и всего!

Учитель сказал: «Путь не имеет конца среди наибольшего и не теряется среди наименьшего. Благодаря ему все вещи становятся такими, какие они есть. Столь обширен он, что вмещает в себя все сущее! Столь глубок он, что невозможно измерить его! Наказания и добродетели, человечность и долг — только зримые конечности духовного. Кто, как не Высший Человек, расставит их по местам?

Для Высшего Человека владение миром — большое дело, но и оно не обременяет его. Все в мире добиваются власти, он один не соперничает с другими. Он не имеет в себе изъяна и потому не влечется за вещами. Он прозревает подлинное в вещах и потому всегда верен корню всего сущего. Так он может пребывать за пределами Неба и Земли, возноситься над всей тьмой вещей, и дух его никогда не ведает стеснений.

Проникает в сердце Пути.

Соединяется с силою жизни.

Упраздняет человечность и долг.

Забывает о церемониях и музыке.

Сердце Высшего Человека не изменяет своему постоянству!»

Глава XIV. КРУГОВОРОТ НЕБЕС [79]

Небо движется по кругу,

Земля покоится на месте.

Луна и солнце бегут друг за другом.

Какая сила их толкает? Что за сеть их обнимает?

Кто же он такой, кто пребывает в недеянии, но все приводит в движение? Значит ли это, что в мире есть тайный завод [80] и то, что случается в нем, не может не случиться? Значит ли это, что в мире все само собой движется по кругу и не может остановиться? Облака ли порождают дождь? Дождь ли порождает облака? Кто столь щедро осыпает милостями? Кто-нибудь, пребывая в праздности и веселясь без удержу, движет миром?