Мечеть Парижской Богоматери

– Te rogamus, audi nos! (Тебя просим, выслушай нас) – отчаянно почти выкрикнул Эжен-Оливье, уже не спрашивая себя, как, каким таким немыслимым образом память предков ухитряется сейчас говорить его устами.

Уже, теперь еще одним маяком долгого плавания, приближался 67-й псалом. Сколько ж еще надо успеть, как еще долго до берега!

София вернулась в храм налегке, как и следовало ожидать. Значит, время пошло, во всяком случае, вектор его уже переведен в сторону инобытия.

– Ну вот, теперь это уже вновь церковь, – отец Лотар вдруг ощутил, что его пошатывает от внутреннего напряжения. – Теперь это уже вновь Нотр-Дам. Эжен-Оливье, Софи, мечеть Аль-Франкони больше не существует, она провалилась в тартар!

– Yes – Эжен-Оливье залился краской до корней волос. Ничего себе, достойная событию реплика. Впрочем, судя по виду отца Лотара, он и сам был бы не прочь от какой-нибудь мальчишеской выходки, а в огоньках маленьких свечек, плясавших в бездонно черных глазах Софии Севазмиу, читалось, пожалуй, то же самое озорное несерьезное «Yеs!».

– Что де Лескюр, Софи?

– Мертв.

– Понятно. Ну что же, все по рабочим местам, – отец Лотар повернулся к Эжену-Оливье. – Облачения лежат в том порядке, в каком ты и должен их мне подавать. Дальше я буду подсказывать.

Вот уж кстати, что высоченная стремянка нашлась в подсобных помещениях. Она немного отстает от Его Преподобия, он закончил свои дела снаружи на добрых полчаса раньше.

Отец Лотар, уже без плювиала и биретты, на миг покрыл голову амиктом, передвинул его на плечи, облачился поверх сутаны в льняную длинную альбу. Поверх альбы он повязал веревочный пояс. Наши узлы тоже чем-то морские, мелькнуло опять в голове. Во всяком случае, их тоже надо знать. И епитрахиль и риза были черными, как и полагается для мессы-реквием.

София вспомнила вдруг тетю Лизу, хотя и смешно было называть теткой девушку, что была старше всего на одиннадцать лет. Соня чаще всего и называла ее просто Лизой.

Стоя на стремянке, София укрепляла теперь на колонне – крест-накрест широкими взмахами серой клейкой ленты – очередную упаковку «пластита-н», не крупней книги. Лиза. Надо же, какое начисто стершееся воспоминание! Не стершееся, а вытесненное памятью, невольная вина, с которой не было сил жить в юности.

Лиза Забелина, сильно младшая сестра матери, запомнилась прежде всего роскошной косой ниже пояса. Бывают такие светло-каштановые мелко вьющиеся волосы, чуть жестковатые, честно сказать, но зато невероятно пышные. На Лизину косу оборачивались на улице. Коса была ее стилем, коса необычайно красила чуть округлое, чуть курносое лицо с широко расставленными серыми глазами. Лиза была широкоплечей и длинноногой, стремительной и казалась спортивной, еще и из-за любви к футболкам и кроссовкам, но ни разу в жизни не была на уроке физкультуры. У Лизы от рождения были проблемы с сердцем, к стыду своему, только когда спросить было уже не у кого, Соня задалась вопросом, какие именно. Болезненный, поздний, слишком оберегаемый ребенок, Лиза, как часто водится, была и моложе и старше своих лет. Пренебрегавшая сверстниками, раскованная со взрослыми, Лиза могла часами бродить по интернету, выясняя судьбу какого-нибудь альбома фототипий Императорского училища Правоведения, изданного в Париже девяносто лет назад. Взрослой Софии помнились лишь внешние признаки внутреннего мира юной тетки, как кости динозавра предстают палеонтологу, чтобы он сам облек их в сухожилия и мышцы: зачитанное до дыр первоиздание «Унесенных ветром» в темно-оливковом переплете, портреты величественных генералов и мальчика в генеральском мундирчике, лампадка перед иконой в застекленном ящичке, который ребенок был бы весьма не прочь расковырять. Ребенок этот, «Сонька-крестница» (на самом деле первое проявление волевого характера – двенадцатилетняя девочка умудрилась тайком окрестить годовалую…), был единственным исключением в высокоинтеллектуальном общении Лизы. С племянницей она готова была играть часами.

– Requiem aeternam dona eis, Domine: – отец Лотар осенил крестным знамением не себя, как на обычной Литургии, а камень алтаря, благословляя томящихся в оковах смерти, – et lux perpetua luceas eis. Те decet himnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem: exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet. Requiem aeternam dona eis, Domine: et lux perpetua luceat eis (Им даруй, Господи, вечное упокоение: и им да светит вечный свет. Тебе гимн подобает, Боже, на Сионе, и Тебе жертва обетования во Иерусалиме воздастся: мою молитву выслушай, к Тебе приходит плоть всякая. Им даруй. Господи, вечное упокоение: и им да светит вечный свет (лат.)).

Лет с десяти Соня уже не так рвалась в просторную, но такую несовременную и темноватую квартиру на Университетском проспекте. Тетка сердилась на стрелялки и бродилки, заставляла смотреть длиннющие фильмы по истории, отечественной, без замков, рыцарей и турниров.

Но в жуткие месяцы пребывания Сони в плену именно Лиза, вдруг мгновенно повзрослевшая, встала рядом с обезумевшим сначала отцом. Она сделалась самым надежным секретарем, выполняя его поручения на фирме, когда он занимался спасением Сони, вызванивая нужных для переговоров о Соне людей, когда он отрывался на дела.

Но когда отец, уронив трубку на пол, закричал: «Лизок, Соньку освободили!!», из соседней комнаты не последовало ответа. Лиза сидела, утонув в глубоком диване, губы ее улыбались.

Узнав, спустя четыре года, об обстоятельствах смерти тетки, Соня сломала голову над неразрешимым вопросом: откуда это дикое чувство вины, ведь на самом деле не она, никак не она виновата, виноваты только они.

Или это было всего лишь сожаление о непоправимом: если б лучше она слушала песни про «голубых улан» и «черных гусар»!

Но кто б ей сказал, что спустя пять с лишним десятков лет самая любимая песня тетки вдруг вспомнится вся – от первого до последнего слова, вдруг зазвучит в душе, поднимаясь к обреченным сводам чужой готики.

«Услыши нас, Бог Всемогущий

(Когда авторская песня делается народной, редакции текста начинают варьироваться. Автор впервые услыхал песню в таком варианте и оставляет здесь трогательную неправильность звательного падежа в ее алмазообразующей сути.)

И нашей молитве внемли,

Как истребитель погиб «Стерегущий»

Вдали от Российской земли.

С неуклюжими словами и немудреной мелодией, песня звучала ровно и мощно, как дыхание великана.

Командир закричал: Ну, ребята!

Для нас не взойдет пусть заря!

Героями Русь ведь богата,

Умремте ж и мы за Царя!»

сама не замечая, почти беззвучно напевала София, прикрепляя четвертый заряд «пластита-н».

Отец Лотар, не оборачиваясь, одним только знаком руки остановил Эжена-Оливье, когда тот попытался повторять за ним слова «Conflteоr» (Исповедуюсь (лат.) – начальное слово и название чина исповедания грехов, входит в состав Западной Литургии Римского обряда). Почему, интересно? Он наверное помнил, что миряне тоже бьют себя кулаком в грудь при словах «mea culpa» (Моя вина (лат.), фраза из чина исповедания грехов Римской Литургии) Ну да, троекратно. Ох! Это только у модернистов, а по-нормальному «Confiteor»'a два – один священника, один паствы. Отец Лотар завершил свой. Эжен-Оливье вышел из положения просто: немного промолчал, согнувшись, и трижды произнес только слова, сопровождающие удары в грудь. Господи, уж прости как-нибудь, я же не нарочно. Меа culpa, Господи!

«И разом открыли кингстоны

И в бездну морскую ушли,

Без ропота даже, без стона,

Вдали от Российской земли.

Только это будет бездна пламени», – усмехнулась София, тщательно выщелкивая на экранчике таймера зеленые цифры.

Сколько ж лет эти своды не слышали латыни, невольно подумал отец Лотар, ведь задолго до мусульман, года, пожалуй, с семидесятого. Как раз лет семьдесят и выходит. Как же они соскучились!

И чайки туда прилетели

Кружася с предсмертной тоской

И «Вечную память» пропели

Героям в пучине морской.

– Dies irae, dies ilia Solvet saeclum in favilla: Teste David cum Sibilla (День гнева, тот день, / Век в пепел превратит / По свидетельству Давида и Сивиллы (лат.)).

Quantus tremor est futurus, Quando judex est venturus, Cuncta scripte discussurus! (Сколь великий ужас будет / Когда придет Судия/ Все твердо упраздняющий (лат.)).

А ведь это и есть католическая «Вечная память», подумала София, невольно заглядевшись на завораживающий ритм движения священника перед алтарем. А песня все продолжала где-то звучать, странно сплетаясь с погребальным гимном.

В том сила России грядущей

Герои безсмертны

у ней,

Так миноносец живет «Стерегущий»

В сердцах всех русских людей.

(Ну не могу в этом слове идти на поводу у новой орфографии – Е.Ч.)

Tuba, mirum spargens sonum

Per sepulcra regionum,

Coget omnes ante thronum.

Mors stupebit et natura

Cum resinget creatura,

Judicanti responsura

(Труба, удивительно звук распространяющая По области могил Всех пред престолом соберет Смерть замрет и природа Когда творение воскреснет Должное ответить Судящему (лат)).

Ведь это по тем, кто сейчас падает на баррикадах мостов, подумалось Эжену-Оливье. Насколько же легче так погибать!

София спустилась вниз, когда гимн уже закончился. Что ж, теперь можно и послушать Литургию. Песчинки минут будут падать дальше сами.

Как же жалел Эжен-Оливье, что не понимает со слуха Евангелие, наверное какое-нибудь из тех, где говориться о переходе от смерти к вечной жизни. Но как же везет тем, кто понимает. Евангелие, а за ним проповедь. Откуда он это знает? А вот знает.

Точно, отец Лотар повернулся лицом к пастве. Взглянул на Софию, кивнул ей, поняв причину ее отдыха, взглянул, пристально взглянул на Эжена-Оливье.

– Возлюбленные мои, я не стану говорить проповеди, хотя это и не совсем правильно. Но все, что можно было сказать, мы сказали сегодня не словами. Эжен-Оливье, после того как ты польешь мне на руки, я управлюсь дальше без министранта.

– Что Вы хотите сказать?!

– То, что потом ты уже можешь идти. После омовения рук, – священник смотрел на него в упор.

– Отец Лотар, Вы что, Вы ничего не поняли?! – тихо, чтобы чуткие к сакральному слову своды не подхватили недостойной человеческой речи, воскликнул Эжен-Оливье. – Я никуда не уйду! Я здесь по праву, я должен умереть вместе с Нотр-Дам. Я потомственный министрант собора.

– И ты сегодня в нем прислуживаешь. Никто не оспорил твоего права. Но сегодня не твой черед умирать.

– Но я хочу причаститься! – В этом-то он не посмеет отказать, а там видно будет.

– Нет, ты еще не готов к Причастию. Если бы эта Литургия была последней на земле, я причастил бы тебя на свой страх. Но твой долг перед собором – причаститься как надо. Пусть в других пределах. Да, ты здесь министрант, – отец Лотар чему-то улыбнулся. – Но капитан корабля сегодня я. Приказываю покинуть борт.

Ну да, минут через пятнадцать он бы уже не отошел достаточно далеко от стен, подумала София.

– А я твой командир, Левек, – мягко вмешалась она. – И я приказываю тебе жить.

Веселые свечки играли в черных глазах Софии Севазмиу, светло-серый взгляд отца Лотара был непреклонен. Восемнадцатилетней силы Эжена-Оливье было не довольно для того, чтобы спорить с этими двумя.

– Но кто же будет молиться во время мессы? – упавшим голосом спросил он. – Это только у модернистов священник мог служить без молящихся, ведь так, отец Лотар?

– Как-нибудь попробую я, – ответила София. – Я не очень умею, но, сдается, сейчас самое время научиться.

– Ну вот, все и устроилось, – отец Лотар повернулся к алтарю. – Gloria tibi, Domine (Слава Тебе, Господи (лат.)).

Эжен-Оливье не следил за словами, он выпал из течения мессы, плывя в потоке своей обиды, обиды невоспринятой жертвы.

Где– то по стенам, на болевых точках камня, падали электронные песчинки оставшегося времени.

Простые, совсем аптечные бутылочки коричневого стекла (на кожаном футлярчике одной был вытиснен виноград, на второй рисунок стерся вовсе…) дрожали в руках. Эжен-Оливье полил из второго на пальцы отцу Лотару.

– Все, ступай с Богом, – тихо шепнул священник, поворачиваясь к алтарю.

Ох, и неохота же мальчишке оставаться живым, подумала София. Ничего, дружок, придется тебе это как-нибудь перетерпеть. Без тебя сегодня много легло. Но дело все же сделано.

– Orate, fratres…(Молитесь, братия (лат.)).

Чуть пошатываясь, Эжен-Оливье медленно, словно ожидая, что священник позовет его назад, шел к дверям. Когда-то тут был центральный проход между двумя рядами деревянных скамей, еще до того, как модернист Люстиже [50] возвел на месте прохода идиотское возвышение, в свою очередь снесенное мусульманами. Они же сплошь вымостили освободившееся место пестрыми, как ковер, яркими до ряби в глазах изразцовыми плитками. Но Эжен-Оливье шел не по ним, а по каменному полу, между длинными скамьями справа и слева, жесткими скамьями, на приступки которых склоняли сейчас колени десятки людей, участников Литургии. Среди них угадывались знакомые фигуры – Патрис Левек, с радостной улыбкой повернувший голову на проходящего внука, Антуан-Филипп Левек, с лицом тяжелобольного, которого только что отпустил приступ невыносимой боли, Клер-Эжени Левек, потерявшая при провале линии Мажино троих сыновей, когда боши ломанулись через смехотворные укрепления предыдущей войны, Женевьева Левек, умершая в семнадцать лет от чахотки, Огюст-Антуан Левек, в сюртуке и стоячих воротничках, удвоивший на каучуке семейный капитал, разбогатевший на ввозе шоколада Эжен Левек с напудренными волосами, покровительствовавший каперству Патрис-Оливье Левек в разделенном на три пряди парике…

«Так вот, кто сегодня здесь причащается», – шаг его сделался тверже.

Маленькая груда серого тряпья, брошенного кем-то близ дверей, на мгновение привлекла его внимание. Валери! Валери, в своих лохмотьях, соскользнувшая на пол, недвижимая. Светлые локоны – волною на полу. Израненные ручонки – белые, раскинутые, как руки фарфоровой куклы. Ну конечно, можно было догадаться сразу! Иначе и быть не могло, она умерла, умерла вместе с собором!

Преодолевая свой всегдашний страх перед девочкой, Эжен-Оливье опустился на пол. Сам не зная для чего, поправил закрывшую лицо прядь. Ладонь, даже не коснувшись, ощутила теплоту лба. Эжен-Оливье торопливо припал к детской грудке, вздымающейся, к бьющемуся сердцу. Но что с ней тогда? Дыхание было ровным, очень ровным. Эжен-Оливье легко поднял спящую девочку на руки, вдруг заторопившись, почти побежал к дверям. Если бы отец Лотар не прогнал его, кто бы тогда вынес Валери из грядущего огня?

Потревоженная его спешкой, Валери на мгновение открыла глаза. Размытый дремотой, недовольный взгляд ребенка на мгновение встретился с его взглядом. Затем веки вновь смежились, девочка вздохнула, поудобней пристраивая голову на его плече. Никогда прежде Эжен-Оливье не видал у Валери такого обыкновенного, такого детского взгляда. Ребенок, самый обычный, хотя и изрядно чумазый, спал теперь у него на руках, свесив долу худенькую руку. Эжен-Оливье вздрогнул.

Грязная ручка, вся в разводах засохшей крови, больше не кровоточила. Стигмата не было. Не было даже коросточки на его месте, только розовое пятнышко свежей кожи.

Осторожно, оберегая сон своей ноши, Эжен-Оливье локтем и коленом растворил тяжелую дверь и вышел в парижский яркий день, сизо-голубой, полный солнца и стрельбы. День, в котором вопреки крови и смерти как всегда журчали чистой водой маленькие уличные фонтаны. День, в котором где-то рядом была Жанна, живая, непременно живая.

Таймеры ровно отщелкивали оставшееся собору время. И молодой священник продолжал свои молитвы, а старая женщина внимала, едва ль ни впервые в жизни по своему движению души преклонив колени. Они не знали, хотя оба спрашивали себя, страшатся ли того, что через считанные минуты их души, вырванные из телесной оболочки в непредставимой, но недолгой муке, взовьются вверх сквозь исполинский смерч камней и пламени.

Февраль– октябрь 2004, Москва – Париж – Кан – Москва

КОНЕЦ

ОТ АВТОРА

Эта книга – книга христианки, христианки, быть может, плохой, но, во всяком случае, не полностью безграмотной. Этим и объясняется та жесткость позиции, за которую я еще, несомненно, услышу немало упреков. Спешу переадресовать часть их к Священному Писанию: именно там сказано решительно и четко: христианство – единственная истинная религия, а все боги язычников – бесы (Уже представляю, как меня пойдут колотить по голове словом «монотеизм». Мусульмане-де не язычники. Можно подумать, это хоть что-то меняет. Хотелось бы вообразить себе, как святые Иоанн Златоуст или Григорий Двоеслов, заодно с Иеронимом соглашаются признать за параллельную истину какую-либо нехристианскую религию по причине ее монотеистичности. А Спаситель вообще сформулировал предельно четко: кто не со Мною, тот против Меня). Европа, в которой происходит действие моего романа, в минувшем столетии позволила себе хорошо поспорить со Священным Писанием и с Отцами Церкви, сказав, что все религии – сестры, все ведут ко спасению, но каждая – своей дорогой. Прекрасно, сказали новообретенные сестры, дай нам равные права с собой, сестричка наша Церковь христианская, докажи права человека на деле.

И все развивалось по сценарию сказки про лисичку со скалочкой. Пусти меня на порожек, пусти меня в сени, пусти меня за стол, пусти меня на полати, пошла вон из дома, дура-хозяйка! На минувшей неделе в Москву приезжал, как рассказали знакомые католики-традиционалисты, священник из Германии. (Замечу для ясности, что в отличие от неокатоликов католические традиционалисты не признают надеваемой под светский пиджак рубашки с неприметной белой вставочкой…) «Как же у вас тут хорошо, – вздыхал он, покуда гостил. – Ходишь себе в сутане по городу, никто на тебя внимания не обращает, а то и вовсе место в метро пытаются уступить! А такого, чтобы вслед свистели-улюлюкали либо нарочно толкались в общественных местах, так ни разу не было! Ну, просто курорт». Но получать за сутану пинки и плевки в современной Германии – это еще не самое плохое. Недалек тот день, когда упомянутого священника будут просто хватать и тащить в кутузку – на законных основаниях, за появление на улице в виде, оскорбляющем чувства граждан иного вероисповедания. Мы перевернули уже страницу, на которой Нотр-Дам взлетел на воздух, фантазии о будущем кончились. Речь идет теперь только о фактах наших дней. А факты таковы. Крупнейший британский «Беркли банк» минувшим летом закрыл счета Британской национальной партии, наказывая таким образом последнюю рублем, сиречь фунтом, за критику ислама. Понятно, что речь на самом деле не в «конструктивной критике расистской (Ориана Фаллачи уже неоднократно спрашивала: а при чем тут расизм? Ислам – не национальность, ислам – религия. Ее словно бы не слышат, повторяя слово «расизм» как шаманское заклинание. А ведь то, что ислам – не национальность, предельно очевидно. В этом смысле нельзя не отметить чудовищной слепоты израильских властей, занимавшихся выдавливанием с территорий арабов-православных. Вот где расизм-то! При чем очень недальновидный и тупой) идеологии», как откомментировали это событие сами мусульмане. Всякий не чрезмерный идеалист знает, что банкиров интересует не этика, а доход. Ergo – у мусульманской ассоциации Британии денег куда больше, чем у Британской национальной партии. Ссориться с первыми невыгодно, со вторыми – ничего, можно. Ну и кто в Великобритании главный? В то же самое время в Германии мусульмане требуют дать юридический статус совету исламских общин «шуру» в земле Рейнланд-Пфальц, то есть узаконить одно правосудие внутри другого. Ну и кто главный в Германии?

Лисичка со скалочкой уже сидит на евро-полатях, остался только один ход игры – убирайся из дому сама, дура!

А дура сейчас – наша христианская цивилизация. Дура, вбившая в свою слишком добрую голову идеи равенства. На самом деле свято место не бывает пусто. Если одна святыня девальвируется, ее тут же вытесняет другая. Ислам – кукушонок в европейском гнезде, он крепнет день ото дня. От запрета акцентировать принадлежность к христианству всего один шаг до провозглашения лидерства ислама.

Моя книга – о противостоянии цивилизаций, доказательства которого почерпнуты в сегодняшнем дне и лишь спроецированы в будущее. Очень важно учитывать, говоря о противостоянии христианской и мусульманской цивилизаций, что вопрос касается не только верующих христиан. Ориана Фаллачи, заявляющая себя атеисткой, напоминает, что все европейцы независимо от веры в Бога являются собственниками достижений христианской цивилизации. Архитектура, живопись, литература, наука, все, чем мы привыкли располагать, – все это зародилось в лоне христианства. Именно эту данность у нас сейчас пытаются отспорить. В тексте конституции Единой Европы будет исключено упоминание о христианских корнях цивилизации континента. Между тем европейская цивилизация умрет, когда ее отсекут от христианских корней.

Если соскрести с нас восточные орнаменты – мы вполне проживем, проживем, мысля и созидая, на одном только материнском церковном наследстве. Это мысли атеиста. Конфликт цивилизаций – больше, чем конфликт христианской веры с магометанской.

Он больше, этот конфликт, но вместе с тем он и меньше.

Этого как раз не осознают атеисты. Когда человек начинает относиться к собору как к архитектурному памятнику – он перестает быть готовым за него умереть. И, в конце концов, он теряет тогда и памятник архитектуры. Одинокая фигура Орианы Фаллачи – исключение из правила. Она-то прежде других не боится умереть за собор как за архитектурную ценность – но подобных ей нельзя перечесть даже по пальцам. Счет начинается и заканчивается на слове «раз».

Нам ничего не отстоять без веры во Христа, вообще ничего. Поэтому один из очень немногих решительных людей в высших эшелонах католического Духовенства – президент Папского совета по культуре французский кардинал Поль Пупар, споря с упомянутым отрицанием христианских корней нашей цивилизации, культурных заслуг христианства, говорит: «Это намного больше, чем простой антиклерикализм, это попытка уничтожить свидетельства христианской веры». В интервью газете «Аввенире» кардинал предполагает, что в XXI веке многие христиане вновь примут мученичество за свою веру. Кардинал, похоже, большой оптимист, он полагает, что в XXI веке еще останутся христиане, притом настоящие, способные на мученичество. Ох, его бы устами, да мед пить.

Но отчего я пишу о Европе, мы-то ведь в России? Россия принадлежит европейской культуре на самом простом основании – на основании все тех же христианских корней. Покуда они у нас не обрублены – мы тоже Европа.

У нас все по-другому сейчас, несколько лучше покуда. Наша лисичка сидит еще только в сенях. Уже слышу хор голосов: как же так?! В Европу мусульмане хлынули в XX столетии извне, но в России-то они веками сосуществовали с христианами. Уж не хочу ли я объявить российских мусульман – гражданами второго сорта?

Не хочу. Я хочу понимания различия между светским законом и религиозной проповедью. И я считаю, что второе никак не должно попадать под запрет первого, должны же мы чему-то учиться на ошибках Западной Европы.

Ни в Европе, ни у нас мусульмане в основной массе своей не считают, что наша и их религия одинаково истинна. Для идеологов их экстремизма удобно, чтобы мы считали их братьями, покуда они считают нас кафирами, чтобы мы молчали, покуда они проповедуют.

Я решительно не отрицаю, что среди мусульман есть много и очень много хороших добрых людей. Но обратимся же к элементарной логике. Что разумнее: признать, что хороший человек заблуждается, или признать заблуждения верными потому, что их разделяет хороший человек?

Если второе, то уж будем последовательны. Назовем товарища Джугашвили нравственным эталоном и гением всех времен (а что, разве сотни тысяч хороших людей так не считали?), геноссе Адольфа Шикльгрубера объявим выдающимся сыном немецкого народа (а что, такие таланты, как Лени Рифеншталь или автор «Женщины без тени», не заслужили нашего восхищения?). Если сторонники второго пути согласны и на это, я умолкаю. Если они на это не согласны, то верен первый путь.

Лично для меня граница проста – не было хороших чекистов, не было хороших буденовцев, не было хороших эсесовцев, не было хороших сотрудников концентрационных лагерей по обе стороны фронта – поскольку заблуждения перечисленных замешаны на крови и зверствах. Но были ведь куда большие массы, разделявшие заблуждения, не закрепив их невинной кровью. Нельзя сказать, что им нечего поставить в упрек, но ведь не окровавившийся дьяволу в угоду человек может быть много лучше своих взглядов. К находящимся в таком же положении я отношу миллионы нынешних мусульман. Они также не образец невинности, закят-то они выплачивают, терроризм подпитывают. Но они не убийцы.

Что делать с моей экстремистской колокольни с такими людьми? Только одно – стремиться вывести их из заблуждения, грозящего, к тому же, гибелью души этих хороших людей. Хор либералов: да кто я такая, чтобы утверждать, чьи взгляды верны, а чьи – ложны?! Но разве я излагаю свое частное мнение? Это соборное мнение Святых Отцов, а я вообще ни при чем.

Предлагаю лишить либерализм слова – он уже продул исламу грядущую Европу, просадил подчистую, как подгулявший нувориш – состояние в казино. Воротимся лучше к насущному вопросу – что делать в отношении мусульман не-боевиков, не-террористов, не-талибов.

Ответ сводится к одному простому слову – проповедь.

Мы должны мирно сосуществовать с законопослушными мусульманами на исторически сложившихся территориях, но мы должны когда-то начать выправлять ошибку Российской Империи, унаследованную ею от Империи Римской.

Но покуда мы еще раскачаемся до этого хотя бы не на уровне дел, но на уровне понимания их необходимости, другая сторона, представленная отнюдь не самыми добрыми мусульманами, уже вовсю ведет свою игру в обратном направлении. Создаются специальные организации для обращения в ислам русских. Многие влиятельные в обществе члены таких организаций засекречены, о чем с поразительной откровенностью сообщает г-н Джемаль в интервью, о котором будет сказано ниже. А это означает, что, оставаясь на вид русскими, они действуют, якобы сами по себе, в действительности – в интересах исламского прозелитизма. И плоды очевидны то там, то здесь. Как, например, объяснить, что очень крупное издательство выпускает уже третью книгу некоего литератора, в которой абсолютно открыто рекламируется исламский терроризм. Так, например, в одном из эпизодов положительные персонажи, арабы и русские мусульмане, захватывают заложников. Чтобы наглядно продемонстрировать младшему товарищу отсутствие чувства собственного достоинства у кафиров, главари начинают всячески над заложниками глумиться, в том числе мочатся им в лицо. Опечалившись, что заложники вправду так презренны – не кидаются, видите ли, с голыми руками на вооруженных бандитов, юный террорист начинает палить по ним из своего автомата. Жутко и дико всего месяц спустя после Беслана знать, что вот сейчас эти книги лежат на лотках наших городов, точнее три уже лежат, другая, четвертая, вот-вот выйдет из типографии, быть может, сейчас, в эту минуту, печатается. А хуже всего то, что эти произведения проходят в жанре «фэнтези». Главный потребитель этого жанра – подросток. Его личность еще не устоялась, он уязвим к соблазну, когда кто-то повзрослее пытается внушить, что вовсе не гнусно, а очень даже «круто» стоять с автоматом в руках и глядеть, как корчатся в страхе безоружные и беззащитные.

Я не называю ни автора этой мерзости, ни выходных данных (Если ко мне будут претензии, я, конечно, докажу свои слова фактами). Упомянутая сага, по причине полной своей художественной беспомощности, не наделала шума, вопреки надеждам тех, кто ее продавливал. Незачем и делать ей лишний раз рекламу. Но ведь в следующий раз выступит кто-нибудь подаровитее.

Ислам не может не наступать, потому, что ему очень надо кое-что у нас отобрать. Мне потребуется небольшое отступление, чтобы объяснить – что именно.

Быть может, кто-то объявит клеветой живописуемую мной картину технического регресса грядущей Еврабии. Вспомню в ответ о том, как мои прошедшие Афган школьные друзья также кое-что мне некогда живописали. Такая, например, картинка из афганского быта: земледелец идет за плугом, боронит скупую землю. Устройство этого плуга едва ли поменялось с тех пор, как человечество научилось плавить металлы. Но на его ручке висит транзисторный приемник. Чтобы, значит, пахарю не скучать за работой.

Сейчас я начинаю склоняться к тому, что в этом транзисторе на убогом древнем орудии заключен глубокий обобщающий символ. Символ исламской цивилизации. Цивилизации лунной, цивилизации бесплодной, цивилизации паразитарной.

Что забавно, на самом деле с моим прогнозом согласны и сами мусульмане. Так, например, г-н Гейдар Джемаль, не делающий себе труда скрывать своих надежд на тотальную исламизацию России, заявляет: «Одна из главных проблем современности для ислама – довольно резкое отставание от остального мира в технологической и социально-экономической сферах. Преодолеть это отставание, на мой взгляд, могут помочь два фактора: во-первых западные мусульманские диаспоры, представители которых живут в современном социальном и технологическом окружении и в значительной степени его переняли, и, во-вторых, принимающие ислам люди, принадлежащие к народам, традиционно не исповедующим ислам. Они потенциально могут стать мостом, который соединит технологические достижения Запада с духовностью мусульманского Востока» (Портал «Credo», 04.09.2004).Такая откровенность на самом деле дорогого стоит. Если кто не понял, перескажем простыми словами: г-н Джемаль хочет обогатить нашу бомбу ихней духовностью.