Грабитель из Шейди-Хилла

      Дома я просмотрел воскресные газеты на предмет новых краж - их оказалось сколько угодно. Ограблены банки, из сейфов в отелях пропали драгоценности, горничную и дворецкого нашли в кухне привязанными к стульям, на распродаже украдена партия промышленных алмазов, совершены кражи со взломом в магазинах полуфабрикатов, сигарных лавках и ломбардах и похищена картина из Института изобразительных искусств в Кливленде.
      Перед вечером я пошел в сад сгребать сухие листья. Можно ли придумать что-нибудь более покаянное, чем убирать с газона мрачное наследие осени под бледным изменчивым весенним небом?
      Пока я сгребал листья, мимо прошли два моих сына.
      - У Тоблеров играют в софтбол [облегченный вариант бейсбола], - сказал Ронни. - _Все_ туда пошли.
      - А ты почему не играешь? - спросил я.
      - Как же я могу идти, куда меня не приглашали, - бросил Ронни через плечо, и они прошли дальше.
      И тогда я расслышал веселые выкрики с софтбольной площадки, куда нас не пригласили. Тоблеры жили через несколько домов от нас. В сгущающихся сумерках голоса звучали все отчетливее, слышно было даже, как позвякивает лед в бокалах и как дамы нежным хором приветствуют меткий удар.
      Почему меня не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему нас отстранили от этих невинных радостей, отняли веселое сборище, далекий смех, голоса и хлопанье дверей и они светят мне из мрака прощальным светом? Почему нас не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему такого славного малого, как я, не пускают играть в софтбол из соображений социального превосходства, а проще сказать - карьеризма? Что же это за мир такой? Почему меня оставили одного с моими сухими листьями в полутьме, покинутого, тоскующего, озябшего?
      Пуще всего я ненавижу сентиментальных идиотов - всех этих меланхоликов, которые от избытка сочувствия к другим людям не успевают проникнуться радостным сознанием собственной личности и, витая в воздухе подобно одушевленным клочьям тумана, сами безликие, только и делают, что всех жалеют. Калека-нищий на Таймс-сквере, предлагающий на продажу два десятка карандашей, нарумяненная старушка, что разговаривает сама с собой в вагоне подземки, сексуальный маньяк в общественной уборной, пьянчужка, заснувший на лестнице в метро, не просто вызывают их жалость: они сами мгновенно уподобляются этим несчастным. Обломки человечества словно топчут ногами их недозрелые души и за день доводят до такого неистовства, какое царит разве что в тюрьме во время бунта заключенных. Разочарованные в самих себе, они всегда готовы разочароваться и за любого из нас и из своей слезливой разочарованности возводят целые города, королевства, галактики. Ночью, лежа в постели, они жалеют горемыку, потерявшего лотерейный билет, на который пал крупный выигрыш, великого писателя, чье лучшее творение по ошибке сожгли в камине, и Сэмюела Тилдена, у которого плутни избирательных комитетов отняли победу на президентских выборах. И вот оттого, что я ненавидел таких людей, мне было вдвойне огорчительно оказаться в их рядах. При виде голых веток кизила под звездами я подумал: как же все на свете печально!
      В среду был мой день рожденья. Я вспомнил об этом днем, в конторе, и при мысли, что Кристина задумала сюрпризом от меня назвать гостей, я, задохнувшись, вскочил со стула. Потом я решил, что она этого не сделает: но и неизбежные подношения детей представляли собой эмоциональную проблему, на первый взгляд непосильную.
      Из конторы я ушел рано и до поезда забежал промочить горло. У Кристины, когда она встретила меня на станции, вид был как будто всем довольный, и я сумел скрыть свою тревогу. Дети, переодетые во все чистое, поздравили меня так горячо, что я не знал, куда деваться от смущения. На обеденном столе были разложены всякие мелкие подарки, по большей части самодельные запонки из пуговиц, блокнот и тому подобное. Мне показалось, что я, если учесть все обстоятельства, не ударил в грязь лицом: я стрельнул хлопушкой, надел бумажный колпак, задул свечки на пироге и поблагодарил ребят, но тут оказалось, что будет еще один подарок, самый главный, и после обеда мне велели побыть дома, а Кристина с детьми куда-то исчезла, потом вернулась Джуни и за руку повела меня в обход дома, туда, где ждали остальные. К задней стене дома была прислонена складная алюминиевая стремянка с привязанным к ней бантом и карточкой. Я вздрогнул, как от удара, и выпалил:
      - Как это понимать, черт возьми?
      - Мы думали, она тебе нужна, папочка, - сказала Джуни.
      - На что она мне нужна? Я что, домушник?
      - Слуховые окна, - сказала Джуни, - сетки...
      Я повернулся к Кристине.
      - Неужели я разговаривал во сне?
      - Нет, - сказала Кристина, - во сне ты не разговаривал.
      Джуни заплакала.
      - Выгребать листья из желобов, - сказал Ронни. Оба мальчика смотрели на меня с укором.
      - Согласись, подарок весьма необычный, - сказал я Кристине.
      - О господи! - вздохнула она. - Пошли, ребятки, пошли. - И стала подгонять их к веранде.
      Я провозился во дворе до полной темноты. Окно во втором этаже засветилось. Джуни все плакала, и Кристина убаюкивала ее песней. Потом она затихла. Я подождал, пока зажегся свет в нашей спальне, и минут через пять после этого поднялся к Кристине. Она сидела перед зеркалом в ночной рубашке, и из глаз ее капали слезы.
      - Ты хоть попробуй понять, - сказал я.
      - Не могу. Они столько времени копили деньги, чтобы купить тебе эту злосчастную махину.
      - Ты не знаешь, как я измучился.
      - Если б ты испытал все муки ада, я тебе и то не простила бы. Такое поведение никакими муками не оправдать. Они целую неделю прятали ее в гараже. Они такие милые...
      - Я последнее время сам не свой, - сказал я.
      - Знаю, можешь мне этого не говорить. Я каждое утро молила бога, поскорее бы ты уехал, а по вечерам страшилась твоего возвращения.
      - Неужели уж до того было скверно?
      - Было просто ужасно, - сказала она. - Ты кричал на детей, со мной разговаривал безобразно, грубил знакомым, а за спиной говорил про них гадости. Свинство, вот что это такое.
      - Хочешь, чтобы я ушел?
      - Боже мой, и ты еще спрашиваешь! Я бы хоть вздохнула свободно.
      - А как же дети?
      - Спроси моего поверенного.
      - Ну, тогда я пойду.
      Я двинулся по коридору в чулан, где у нас хранится всякое дорожное добро. Вытащив свой чемодан, я обнаружил, что щенок, собственность моих детей, оторвал кожаную обшивку по краю крышки. В поисках другого чемодана я свалил всю стопку себе на голову. Тогда я понес свой чемодан с оторванным краем в спальню.
      - Вот, полюбуйся, Кристина, - сказал я. - Щенок отгрыз обшивку у моего чемодана.
      Она даже не посмотрела в мою сторону.
      - Десять лет, - заорал я, - десять лет я убивал на это хозяйство по двадцать тысяч в год, а когда нужно ехать, у меня даже чемодана приличного нет. У всех есть чемоданы. Даже у кошки есть премиленький дорожный мешок. - Я рывком выдвинул ящик с рубашками, чистых рубашек было только четыре. Вот! - продолжал я орать. - Рубашек на неделю и то не хватит! - Потом собрал кое-какие мелочи, нахлобучил шляпу и вышел из дому. Подумал было взять машину и пошел в гараж взглянуть на нее, но вдруг увидел дощечку "Продается", которая висела на доме давным-давно, когда мы его купили. Я стер с дощечки грязь, нашел гвоздь и камень и, обойдя вокруг дома, прибил дощечку "Продается" к клену у парадного крыльца. А потом пошел на станцию. До нее около мили. Длинная кожаная полоска волочилась за мной по земле, я остановился и попробовал отодрать ее, но ничего не вышло. На станции я узнал, что поезд будет только в четыре часа утра, и решил ждать. Сел на чемодан и прождал пять минут. Потом зашагал домой. На полдороге я увидел Кристину, она шла мне навстречу в свитере, юбке и спортивных туфлях первое, что попалось под руку, лишь бы поскорее, - и мы вместе вернулись домой и легли спать.
      В воскресенье я играл в гольф, и хотя игра кончилась поздно, мне захотелось, прежде чем ехать домой, поплавать в клубном бассейне. У бассейна не было никого, кроме Тома Мэйтленда. Том Мэйтленд смуглый, приятной наружности, богатый, но тихий. Видимо, замкнутый. Его жена самая толстая женщина в Шейди-Хилле, его детей никто почему-то не любит, и мне сдается, что он из тех людей, чьи симпатии, дружбы, романы и деловые связи высятся, как замысловатая надстройка - башня из спичек, - на страданиях его юности. Дунь на нее - и она рассыплется. Когда я наплавался, уже почти стемнело, здание клуба было освещено, на веранде, судя по всему, обедали. Мэйтленд сидел на краю бассейна, болтая ногами в ярко-синей воде, пахнущей хлором, как Мертвое море. Я вытерся и, проходя мимо него, спросил, собирается ли он купаться.
      - Я не умею плавать, - ответил он. Потом, улыбнувшись мне, устремил взгляд на неподвижную лакированную поверхность бассейна, вписанного в темный пейзаж. - Дома у нас был бассейн, - добавил он, - но мне некогда было купаться, я все время учился играть на скрипке.
      Вот вам, пожалуйста, человеку сорок пять лет, миллионер, а плавать не умеет, и едва ли ему часто выпадает случай высказаться так честно, как сейчас. Пока я одевался, у меня в голове - без помощи с моей стороны зародилась идея, что следующими моими жертвами будут Мэйтленды.
      Вскоре после этого я как-то проснулся в три часа ночи. Я стал думать о всех неувязках моей жизни - мать одна в Кливленде, параблендеум, - пошел в ванную покурить и вдруг вспомнил, что я умираю от рака легких и вдову с сиротами оставляю без гроша. Я надел синие спортивные туфли и прочее, заглянул в открытые двери детских и вышел на улицу. Было пасмурно. Задними дворами я дошел до угла. Потом пересек улицу и свернул к дому Мэйтлендов, ступая по траве вдоль гравия дороги. Парадная дверь была не заперта, и я вошел, в дом, трясясь от волнения и страха, как тогда у Уорбертонов, и ощущая себя в полумраке бестелесным призраком. Поднялся по лестнице, чутьем угадал спальню хозяев и, услышав ровное дыхание, разглядев на спинке стула пиджак и брюки, потянулся к карману пиджака, но кармана на месте не оказалось. Это вообще был не пиджак, а цветная куртка из болоньи, какие носят дети. В _этих_ брюках не было смысла искать бумажник, не мог мальчишка столько заработать стрижкой газона в отцовском саду. Я поспешно выбрался вон.
      В ту ночь я больше не заснул, сидел в темноте и думал о Томе Мэйтленде и о Грейси Мэйтленд, об Уорбертонах и о Кристине, и о своей незавидной участи, и о том, как по-разному выглядит Шейди-Хилл ночью и при свете дня.
      Но на следующую ночь я предпринял новую вылазку, на этот раз к Пьютерам, а они не только богачи, но и горькие пьяницы, хлещут спиртное в таких количествах, что уж, когда погасят свет, их, надо думать, пушками не разбудишь. Вышел я, как обычно, в самом начале четвертого.
      Я с грустью вспомнил, как началась моя жизнь - от беспутных родителей в средней руки отеле, после обеда из шести блюд с вином: мать сама не раз мне говорила, что, не выпей она перед тем пресловутым обедом столько коктейлей, я бы до сих пор пребывал на какой-нибудь звезде в нерожденном виде. И еще я вспомнил отца, и тот вечер в "Плазе", и голые ноги поселянок из Пикардии, все в синяках и ссадинах, и амуров темного золота, что не давали развалиться старому театрику, и мою жалкую участь. Когда я шел к дому Пьютеров, в кустах и деревьях что-то зашуршало, точно ветер на пепелище, и я не понял, что это такое, пока не почувствовал на лице и на руках капель дождя, а тогда рассмеялся.
      Мне очень хотелось бы рассказать, что меня спас добрый лев, или невинный младенец, или долетевшие издалека звуки церковного органа; но на самом деле всего лишь дождь, сбрызнувший мне голову, запах дождя, ударивший в ноздри, - вот чему я обязан уверенностью, что мне не угрожают ни те кости в Фонтенбло, ни позорная карьера вора. Найти выход из моего положения можно, надо только постараться. Ловушка не захлопнулась. Я живу на земле, потому что сам этого захотел. И плевать мне на то, как именно я получил земные дары, важно, что я ими владею - чувствую связь между мокрой травой и собственными волосами, и смертное сердце мое сладко замирает, когда я летними вечерами люблю детей и смотрю на вырез Кристинина платья. Так я дошел до дома Пьютеров, остановился, поглядел, задрав голову, на темные окна и пошел домой. А дома лег спать и видел хорошие сны. Мне снилось, что я пускаюсь под парусом по Средиземному морю. Я видел стершиеся мраморные ступени, уходящие и воду, видел воду, синюю, соленую, грязную. Я поставил мачту, поднял парус и взялся за румпель. Но почему, недоумевал я, отчаливая, почему мне всего семнадцать лет? Однако чего-нибудь да всегда не хватает.
      Неверно кто-то сказал, что из мертвых нас воскрешает запах ржаного хлеба - воскрешают сигнальные огни любви и дружбы. На следующий день мне позвонил Гил Бакнем и сказал, что старый хозяин при смерти и не вернусь ли я на работу в фирму. Мы повидались, и он объяснил, что сживал меня со света не он, а старик, ну а я, конечно, был рад возвратиться к родному параблендеуму.
      Одного я не мог понять, когда шел в тот день по Пятой авеню: каким образом мир, еще недавно казавшийся таким мрачным, мог столь мгновенно преобразиться? От тротуаров словно исходило сияние, и из окна поезда я с нежностью взирал на глупеньких девушек, рекламирующих в Бронксе пояски с резинками. Наутро я получил аванс в счет жалованья и, когда в Шейди-Хилле погасли последние огни, аккуратно, памятуя об отпечатках пальцев, вложил в конверт девятисот долларов и направился к дому Уорбертонов. Днем прошел дождь, но к вечеру он перестал и выглянули звезды. Соблюдать сугубую осторожность не было надобности, и, убедившись, что задняя дверь не заперта, я вошел и положил конверт на стол в темной кухне. Не успел я отойти от дома, как рядом со мной остановилась патрульная машина, и знакомый полисмен опустил стекло и спросил:
      - Что это вы делаете на улице в такой час, мистер Хэйк?
      - Да вот, вывел погулять собаку, - отвечал я весело.
      Ни одной собаки вблизи не было, но проверять никто не стал.
      - Эй, Тоби, сюда! - крикнул я. - Тоби, Тоби, ко мне! - И пошел своей дорогой, беззаботно посвистывая в темноте.