Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

      - Господи, да какая же она хорошенькая! Смотрит, смотрит! Честное слово, она вас уже узнает!
      Только женщины умеют так восхищаться крохотными новорожденными существами.
      6
      Потрясенный, убитый горем, стоял Марков вблизи знаменитой одесской лестницы и невидящим взором смотрел куда-то перед собой - на бирюзовое море, на бесчисленные суда, столпившиеся возле гавани, на безучастно улыбающиеся легкомысленные облака, такие безразличные к переживаниям Маркова и ко всему происходящему на земле.
      Марков думал о командире, о славном Котовском, своем воспитателе, учителе, втором отце. Нет Котовского! Котовского - такого прочного, такого несокрушимого, наполненного до краев смелыми мыслями, доблестными делами, и вдруг его нет - совсем нет!
      Даже взять хотя бы этот город - ведь весь он насыщен незабываемыми, один другого удивительней подвигами Котовского.
      Марков жмурился от яркого солнца. Море переливалось муаровыми складками, нежилось, ластилось. Белые здания южного города были ослепительны, а деревья устали от зноя, листва поникла, от раскаленных двухсот мраморных ступенек великолепной лестницы струился нагретый воздух.
      Одесса была даже как-то вызывающе красива. Но Марков старался не замечать этой красоты, она причиняла ему боль. Так бывает неприятно, когда в присутствии покойника громко смеются и вообще непристойно себя ведут.
      Марков отыскал тенистое уединенное место, сел на скамейку и задумался. У него уже выработались навыки писателя - не просто вспоминать, не просто наблюдать, а тотчас же все воплощать в еще бесформенные наметки сюжетов, сценок, главок еще не выдуманной и не написанной повести. И теперь он то представлял, как скачут котовцы по одесским улицам, наводя панику на белогвардейцев, то как идет, не прячась, бесцеремонно оглядывая вражескую толпу, переодетый, перевоплотившийся Котовский по оккупированной Одессе... Какая удивительная все-таки личность, какой близкий русскому сердцу человек! Именно такими бывают любимые наши герои, именно такими запечатлеваются в памяти и отливаются впоследствии в былины и сказки. Быстрый, стремительный, беспощадный к врагу и полный неисчерпаемой доброты и участия ко всем обиженным. В каких только передрягах не видел Марков Григория Ивановича, и всегда он молниеносно избирал верный ход, а решение у него неизменно совпадало с действием. Недаром в его блокнотах записано: "Хотеть - значит мочь", он сам показывал это Маркову, провожая его в Петроград. А его любимой поговоркой было: "Остерегайся друзей твоего врага, обрушь всю ненависть на врагов твоего друга".
      Марков сделает это девизом своей жизни. И если суждено ему стать писателем, он и в своих произведениях будет проводить эту мысль: остерегайся друзей твоего врага, обрушь всю ненависть на врагов твоего друга. Это глубоко верно: ведь враги твоего друга - твои враги, а друзья твоего врага еще опаснее, они нападают с фланга.
      Здесь, в прохладе, деревья сохранили свежесть, и под их благоухающей тенью мысли становились свежими. Марков грезил наяву, вдруг припоминая многие сгладившиеся в памяти происшествия.
      Вспомнилось опять, как он и отец вышли из родного дома, чтобы никогда не возвращаться сюда. Вспомнилась длинная печальная дорога и наивная детская уверенность, что стоит встретиться с Котовским - и разрешатся все трудности пути. Вспомнилась первая встреча с Котовским и живописные села, через которые проходил маленький отряд - горсточка непреклонных людей. Даже стук копыт по дорогам Молдавии, даже переправа через Днестр и запах водорослей с выпуклой отчетливостью припомнились Маркову в этот солнечный и мрачный, сверкающий и траурный день.
      Марков не заметил, как рядом с ним на скамейке очутился невзрачный сутулый человек. Возможно, что они сидели долго, оба не произнося ни слова. А когда незнакомец заговорил вкрадчивым и скрипучим голосом, Марков машинально поднялся, порываясь уйти. Встал и незнакомец. Но Марков все еще его не видел, погруженный в свои светлые грезы.
      - В жизни все наоборот, - скрипел незнакомец, жестом стараясь удержать Маркова. - Солнце радуется, а знаменитый воин в гробу. Только, извиняюсь, на солнце пятна не мешают излучать свет, а как быть с пятнами на совести? Две большие разницы, как говорят у нас в Одессе.
      Марков мысленно мчался на норовистой Мечте, и был знойный полдень, и был трудный переход через пески и голую степь...
      Марков не слушал. Он все еще находился в мире своих грез, все еще жил воспоминаниями о днях минувших битв и стоял, задумавшись, и смотрел на незнакомца ничего не видящим и ничего не понимающим взглядом.
      А незнакомый непрошеный собеседник скрипел и скрипел. Вздыхал. Закатывал глаза. Кому-то соболезнуя, покачивал головой:
      - Нехорошо! Ай-ай-ай! Нехорошо!
      Марков наконец очнулся от своих дум, прислушался. Что он бормочет? Кто он такой? Что ему надо?
      - Вы меня извините, но у меня сейчас нет никакого желания разговаривать.
      - Ради бога! Не настаиваю! Всего лишь мысли вслух, - проскрипел незнакомец. - Раздумья над превратностями судьбы... Тысяча извинений!
      - Какие превратности?
      Только теперь Марков вдруг понял, о чем говорит этот тип...
      Для Маркова все, что связано с его командиром, свято. И если Котовский не может сейчас сам выхватить клинок из ножен, чтобы достойно ответить на обывательские сплетни, это сделает он, конник Котовского Миша Марков.
      Никому не удастся очернить славное имя героя, как никому не удастся и приписывать себе доблесть Котовского, дела Котовского, победы Котовского! Пусть остерегаются клеветники и хулители, им несдобровать!
      - А ну-ка, повторите... - тихо, потому что нахлынувшая ярость мешала говорить, сказал Марков.
      - Повторить? Я и так вам битый час растолковываю! Извиняюсь, вы иностранец?
      Марков всегда отличался застенчивостью, тихим, смирным характером. Он сам впоследствии не мог понять, как у него все получилось. Суровая школа походной жизни, видимо, повлияла на него, а привычка делать гимнастику и обливаться холодной водой явно содействовала развитию мускулатуры и слаженности движений. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что от полученной затрещины клеветник и злопыхатель пташкой перелетел через садовую скамейку и исчез, как дым, со сверхъестественной быстротой, словно его никогда и не было.
      Марков с минуту стоял в оцепенении и потирал ушибленный кулак.
      - Гадине повезло, - усмехнулся он наконец, мысленно восстанавливая всю сцену с самого начала. - Будь на моем месте Криворучко... или еще какой из богатырей-котовцев - ему бы и вовсе несдобровать!
      Вокруг не было ни души. Но Марков все озирался, все чудился ему пакостный скрипучий шепоток. И разве это не установившаяся издавна ухватка убийц, карабкающихся к власти карьеристов, подлых интриганов, политических шулеров: сначала убить, а потом еще осквернить могилу - пустить какой-нибудь грязный слушок, памятуя, что от клеветы всегда что-нибудь остается?
      И Марков, крепко сжав кулаки, грозно, как проклятие, торжественно, как зарок, внятно произнес:
      - Во все времена, сегодня или завтра или в любое время, даже по прошествии многих лет - помните, люди: если услышите шепотки и наговоры, кривые улыбки и пошлые намеки, порочащие светлую память Григория Ивановича Котовского, знайте, что перед вами убийцы или сообщники убийц!
      Честь? У них нет чести! Ужас перед судом истории? Но им нечего терять! Они подсыплют в кушанье яду, состряпают подложные документы, они будут в отлично оборудованных типографиях на роскошной бумаге печатать любую мерзость, любую неуклюжую клевету. Они будут пытать, истязать, упрятывать честных людей в казематы и тюрьмы. Не сами. Они любят комфорт и душевное равновесие. Они найдут в клоаках и притонах любого города готовых на все исполнителей. С давних пор повелось у них опираться на грязных подонков, на моральных уродов.
      Маркову вспомнился жуткий рассказ Мопассана "Мать уродов". "Это гнусная баба, сущий дьявол. Каждый год эта тварь умышленно рожает уродливых детей, отвратительных, страшных чудовищ, и продает их содержателям паноптикумов". Как она это делает? Стягивает себе живот изобретенным ею жестким корсетом из дощечек и веревок. Она научилась придавать разнообразную форму своим уродам, рожает и длинных, и коротких, и похожих на крабов, и похожих на ящериц, со сплюснутым черепом, с выпученными глазами. Доходная статья!
      Когда Марков читал этот рассказ, ему было невыносимо страшно. А сейчас он догадался: да ведь писатель изобразил больше, чем хотел! Он рассказал о капиталистической системе! Это она фабрикует профессиональных убийц, усердных шпионов, узаконенных разбойников... Да, да, капиталистические уродцы! Как это Марков раньше этого не понимал? Ведь все это написано безжалостно, беспощадно, без умолчаний!
      Михаил Марков размышлял о фабрике уродов, делал литературные сопоставления. Он хотел осмыслить, поставить на места представшие перед ним сумбурные явления жизни. Если этого не сделать, можно сойти с ума. Всему найдется ясное, точное определение, если проследить основные пружины - то, что двигает стрелки истории.
      Маркову было трудно. Изволь осмысливать, когда сердце разрывается от отчаяния, когда хочется кричать, выть, биться головой о стену!
      Нет Котовского. Оказывается, можно так вот, запросто, подойти и убить человека. Не в запальчивости, а выполняя свой план. Это было бы непонятно по своей чудовищности, если бы не знать, что такое наша эпоха, не знать ее железных законов. А что она такое, если сказать в двух словах? Перелом. Крушение старого мира - казалось бы несокрушимого. Приход новой эры, очертания которой давно уже грезились человечеству и которая вступает наконец в свои права. Борьба. Непрекращающаяся, жестокая. Яростное сопротивление старого мира этому новому. Настоящая война. И смерть Котовского, с которой никак не хочет примириться разум, - один из моментов этой войны.
      Когда Марков понял, уяснил это, ему стало легче.
      Люди растут толчками, не миллиметр за миллиметром, час от часу становясь умнее, опытнее, образованнее, взрослее. Какой-то толчок извне, какое-то запавшее в душу слово, встревожившая сердце книга, пьеса, картина, или происшествие, или сильное переживание - и вдруг умная учительница Жизнь переводит человека из четвертого класса в пятый.
      Так случилось и с Марковым. Из сквера с уединенной скамейкой в тени платанов и белых акаций он вышел новым, иным человеком, с горькой складкой около губ, с прямым взглядом проницательных строгих глаз, с умудренностью, с твердым решением не сдаваться, не отступать.
      7
      В августе на одесских улицах очень много солнца. Если бы не обилие садов и парков, тенистых аллей, можно бы, кажется, воспламениться от такого жара. Белоснежные здания, старинные особняки, театр, биржа, публичная библиотека - все сверкает, слепит глаза.
      Крутояров приобрел белую войлочную шляпу с бахромой. Его уверяют, что он походит в ней на бедуина.
      - Разве бедуины такие? - коварно спрашивает Крутояров. - В самом деле, какие бедуины?
      Теперь Оксану они совсем не видят, она поселилась в помещении при родильном доме и будет сопровождать Ольгу Петровну, когда врачи разрешат ей ехать.
      Крутояров и Марков много бывают вместе. Крутояров видит тяжелое состояние Миши и делает все, чтобы отвлечь его мысли, поднять его дух. Марков понимает, с какой целью Крутояров заводит разговоры о бедуинах, о температуре воздуха, о красоте белых акаций - о чем угодно, только не о том, о чем неотступно думает Марков.
      - Вы знаете, Михаил Петрович, какой был герб у Одессы? Щит, разделенный пополам. Верхняя половина золотая, и на ней изображен орел. Нижняя половина червленая, и на ней серебряный якорь. Не знаю, что это должно было означать раньше. А сейчас я бы так объяснил эту символику: орел - гордое парение ввысь, якорь - надежда.
      Марков слабо улыбается.
      - Одесский порт раньше называли пшеничным городом. Мы посылали хлеб в Великобританию, в Голландию, в Германию...
      Крутояров говорит с жаром, с увлечением, как будто его больше всего на свете занимает хлебная торговля России. Марков отлично видит, что это все напускное, но побуждения Крутоярова самые хорошие. Марков не сомневается, что сейчас ему будет сообщено, что давнее название Одессы Хаджибей, а также о деятельности герцога Ришелье и князя Воронцова... Но Крутояров чувствует, что усилия его тщетны, и уже без всякого азарта сообщает, что до революции широко славились одесские арбузы, которые почему-то называли "монастырскими"...
      Махнув рукой на свои ухищрения, Крутояров начинает говорить о том, что только и занимает сейчас их обоих: о Григории Ивановиче Котовском, о каком-то слове, сказанном Григорием Ивановичем, о каком-то случае, разговоре...
      - Странно устроен человек, - говорил Марков, - ведь только что мы проезжали станцию Бирзула. Помните, Оксана помчалась покупать яблоки, а мы смотрели на гусей, грозно вытягивающих шеи, чтобы напугать чумазого мальчишку, и я вам рассказывал, как в один из августовских дней мы начали именно отсюда тяжелый поход, решив пробиться на север, на соединение с частями Красной Армии...
      - Это я помню. Значит, именно там Куценко взрывал свой бронепоезд?
      - А завтра мы отправимся в Бирзулу хоронить Котовского...
      - Мне понравилось чье-то размышление, я даже записал его в своей записной книжке...
      - Ваша записная книжка - настоящая кладовая.
      - Вот это размышление или изречение, как хотите называйте: "В метрических свидетельствах пишут, где человек родился, когда он родился, и только не пишут, для чего он родился". А ведь это немаловажный вопрос. Но когда думаешь о Котовском, такой вопрос не возникает. Вот когда бесспорно ясно, кому отдал человек каждую каплю крови, каждый помысел, каждое усилие! Он служил большой правде, он боролся за счастье на земле. И этого не отнимет никакая подлость, никакая пуля, никакой заговор. Люди, которые рассчитывают выстрелами остановить ход истории, - это окончательно отчаявшиеся люди. История не из пугливых. А методы террора были скомпрометированы еще эсерами. Не понимаю, чего за них цепляются империалисты?
      Марков рассказал Крутоярову о своей встрече в приморском парке и о финале этой встречи.
      - Эх, жаль, что там не было меня! - вздохнул Крутояров. - Уж я бы его так не выпустил! Таких подлецов надо учить!
      - Вам вредно, у вас сердце. Но можете мне поверить, я не оплошал.
      Вечерами, когда немного схлынет жара, они медленно прогуливались по улицам, прислушиваясь, как камни потрескивают остывая. И снова говорили о Котовском, о его самобытности, о его яркой жизни. Все в этом городе напоминало о подвигах, о боях, об опасной подпольной работе... Марков запомнил многое, о чем рассказывал Котовский. И теперь они сообща пытались отыскать бывший кафе-ресторан "Дарданеллы" в Колодезном переулке - славную явку французской группы "Иностранной коллегии", часовую мастерскую на Большом Фонтане, где работал коммунист-подпольщик, дом номер одиннадцать на Провиантской улице, где Котовский встречался со связным Кулибабой...
      Какое бесстрашие! Какая самоотверженность! Великая честь быть в числе таких деятелей, как Иван Федорович Смирнов (Николай Ласточкин), Жанна Лябурб и Елена Соколовская!
      Но Марков больше мог рассказать о другом: о том, как в февральскую оттепель в 1920 году Котовский первым влетел на коне в Одессу со стороны Пересыпи - с той же стороны привезли его прах теперь, через пять лет... Марков и Крутояров посетили и Пересыпьский мост, побывали и на Нарышкинском спуске. Утомленные, они возвращались поздней ночью в гостиницу и засыпали сразу же, как только добирались до постелей, ныряя под прохладную простыню.
      Пришел день похорон, одиннадцатое августа. Поезд с останками Котовского двигался медленно. На всем пути стояли толпы народа, на всех станциях происходили траурные митинги. Эскадрилья самолетов сопровождала траурную процессию. Шум моторов без слов говорил о том, что заботы Котовского об укреплении Красной Армии увенчались успехом.
      Могила Котовского - у самого полотна железной дороги - быстро превратилась в холм живых цветов, венков из колосьев и муаровых лент с отпечатанными на них прощальными словами.
      Рыдал военный оркестр аккордами траурного марша. Костя Гарбарь попросил у одного музыканта инструмент и занял место в оркестре, чтобы, как положено, проститься с командиром.
      В телеграмме Совета Народных Комиссаров Украины было напоминание о том, что бои с черными силами мировой реакции еще не миновали.
      "Крепче сплотим наши ряды!" - призывал Центральный Исполнительный Комитет молодой Молдавской автономной республики.
      И твердым голосом закаленного воина, старого солдата произнес прощальное слово над могилой Котовского Семен Михайлович Буденный:
      - Никто не сломит нас, дорогой товарищ Котовский. Ты ушел, но мы выполним заветы и задачи, завещанные нам Лениным, которые и ты честно выполнял до конца.
      Медленно расходились люди. Одним из последних оторвал взгляд от могилы старый конник, не раз ходивший в строю на врага.
      - Вот... - произнес он в недоумении, в горести, - только холм в Бирзуле... и много цветов... и тяжесть на душе... и нет его, нашего дорогого... нет Григория Ивановича... Нет Котовского! И никогда уже мы не услышим его могучий голос: "Орлы! Вперед! К победе!"
      Марков стоял рядом. Он ответил:
      - Это верно, конечно. Но если присмотреться ко всем, кто прощался с Котовским... Разве не запечатлен в каждом сердце этот призыв: "Орлы! Вперед! К победе!"
      Старый конник посмотрел на Маркова грустными слезящимися глазами и ничего не сказал в ответ.
      - Кто это? Из бригады Котовского? - спросил Крутояров.
      - Я узнал его в лицо, только ни фамилии, ни имени не помню... Одну минуту! Товарищ!
      Но старый кавалерист уже ушел и затерялся в толпе.
      8
      В обратный путь ехали вдвоем. Маркову чего-то не хватало без Оксаны, он привык, чтобы она всегда была рядом, внимательная, ласковая. Он даже удивился, до чего они успели сродниться. Он поминутно спохватывался: где же она? И вспоминал, что она осталась с Ольгой Петровной, что она приедет позднее.
      Повсюду на Украине стояла изумительная погода. Шла уборка хлебов. По всему степному пространству можно было видеть снопы, женщин в пестрых одеждах, тяжелые возы, плывущие, покачиваясь, вдоль полей. А на станциях было много ребятишек. Они не помнили и не видели войны. Вероятно, они так и считали, что войны не бывает, о ней только рассказывают словоохотливые старики. Они смотрели доверчиво и с любопытством на огромный мир и были уверены, что в небе полагается летать только ласточкам, а по земле полагается ездить только в город на базар.
      Насколько были оживленны разговоры, когда выезжали из Ленинграда, настолько они были пронизаны светлой грустью теперь.
      - Любар... - вспомнил Марков. - Он дорого нам обошелся... И поблизости Горинка, где Григорий Иванович был контужен...
      - Разве он не ранен был?
      - Нет, контужен. Мы тогда думали, что уже конец... А ранили его после, когда матюхинская операция была... Иван Сергеевич, а где тут Проскуров? Помню, он весь окружен холмами... и все овраги, овраги, речушкам счету нет, одна другой мелководней, и повсюду бьют родники из-под земли... Но нет на свете города лучше Житомира. Это было первое место, где можно было сесть за стол, настоящий, как полагается, со скатертью стол... Житомир был первый город, когда мы выбрались из окружения. Только тогда, когда весь кошмар был уже позади, мы поняли всю отчаянность нашего положения... И опять Котовский. Он вызволил нас из беды, он поддерживал, он подбадривал. Что это был за человек!..
      Сказал эти слова Марков и удивился:
      - Вот уже привычно произносится - был человек... Был! Никогда, кажется, не поймешь этой загадки!
      Крутояров терпеть не мог говорить о смерти. И когда затрагивалась эта болезненная для него тема, он всегда прятал свое волнение под шуткой, каламбуром и уходил от копания в душе, как он это называл.
      - Если бы не оставалось уже ни одной загадки, пресновато было бы жить, - возразил он Маркову. - Человечество до безумия любит решать кроссворды. А я сейчас пытаюсь решить загадку: удастся нам или не удастся купить на ближайшей станции вареную курицу. Чертовски хочется есть.
      Перед самым Ленинградом Миша полез зачем-то в чемодан и обнаружил свою книгу, так и не преподнесенную Григорию Ивановичу. Он даже вздрогнул, нащупав ее.
      - Что же вы не вручили ее Ольге Петровне?
      - Счел нетактичным. Надпись-то сделана живому Котовскому. Понимаете?
      - Да, пожалуй. Но мы непременно навестим Ольгу Петровну и постараемся на этот раз не затягивать поездку до бесконечности. Однако подъезжаем к Ленинграду. Первое, что мне предстоит, - это взбучка от Надежды Антоновны, что не прислал телеграммы. Она не любит провожать, а встречать для нее первое удовольствие.
      9
      Милый, милый Ленинград! Как приятно смотреть на твои дома, на твои улицы и угадывать малейшие происшедшие за короткий срок перемены! Вот здесь не было булочной, а теперь открыли. Хилые деревца вдоль фасадов домов... их только что посадили. Привьются ли? Мы так не бережливы к природе, к очаровательной живности! Например, воробьи. Как скучно было бы без разудалых крикливых воробьев! Какие были бы несчастные, мертвые городские площади, если бы над ними не мелькали крылья! Побольше птиц! Белки должны быть ручными и прыгать с ветки на ветку в Александровском саду! Побольше цветов и деревьев!
      Так размышлял Марков, когда они с Крутояровым ехали по родному городу. Крутояров-то был в самом деле старожилом. Но и Марков считал себя коренным ленинградцем. Ведь он здесь уже два года - и каких два года, каждый стоит десяти!
      - Какой ужас! - встретила их Надежда Антоновна. - Так неожиданно и трагично! Представляю, что переживает бедная Ольга Петровна! Ах, вы оставили с ней Оксану? Умно поступили. В таких случаях так нужна дружеская рука! Расскажите же, как это было, в газетах очень скупо излагаются факты.
      Рассказывая последовательно и подробно, и Крутояров и Марков пережили все заново. Надежда Антоновна слушала с широко раскрытыми глазами. Особенно потрясло ее то, что в момент похорон отца появилась на свет его дочь.
      - Представляю всю эту обстановку! - шепотом произнесла она и снова переспросила: - Он еще не погребен, а появилось уже новое существо, продолжение его жизни?
      Как пустынно в комнате Миши! Все вещи на своих местах. И оттого, что все вещи на местах, с особенной отчетливостью возникло в сознании, что Котовского нет на свете, что Миша так и не повидался с ним со времени отъезда из Умани.
      Воспользовавшись тем, что Оксаны нет дома, Миша забился в угол и дал волю своему горю. Он плакал горючими слезами, не стесняясь, не думая о том, годится ли плакать старому котовцу, бравому кавалеристу.
      Вошел Крутояров, как будто почувствовал, в каком состоянии Миша. Вошел, не обратил ни малейшего внимания на слезы и всхлипывания, как будто бы это самое обычное дело. Стал прохаживаться по комнате, крупными шагами отмеривал ее во всю длину. Миша видел сквозь слезы, как Крутояров лучился, дробился на куски. Он был широкоплеч, массивен и самим своим видом действовал успокаивающе.
      Косматые брови его были сдвинуты, лицо, как бы вылепленное смелым ваятелем, неподвижно. Седая грива волос рассыпалась волнистыми буграми, как взбаламученное море. У Крутоярова был скорее грозный, чем подавленный и опустошенный вид.
      Миша постепенно переставал плакать и бездумно, автоматически следил за движениями Крутоярова. Оба долго и без неловкости не произносили ни слова, думая вместе и об одном и том же, поэтому как бы мысленно беседуя.
      Затем Крутояров заговорил. Голос у него был строг, звучал как сигнал атаки. Миша недоверчиво, настороженно слушал, сначала даже не вникая еще в смысл, улавливая только самый звук и по звучанию чувствуя уверенность, силу убеждения.
      - Народ не ошибается в своих избранниках, - говорил Крутояров, как бы произнося надгробное слово. - Котовского любят и будут любить. Уж очень он нам по духу, уж очень он наш, русский - с широкой, открытой всему хорошему, светлой душой. Вот уж у кого никогда не было задней мыслишки, мелкого расчета! Удивительный человек!
      Постепенно у Миши Маркова просыхали слезы и прояснялась мысль. Теперь он слушал - и как слушал! Крутояров шагал по комнате, останавливался порой, подыскивая нужное слово, и снова говорил. Иногда его речь становилась путаной, шероховатой, но это оттого, что мысли, образы переполняли его, шквалом налетали, обгоняя друг друга, Крутояров еле успевал воплощать их в слова:
      - Я люблю русский народ, люблю самозабвенно, неистово. Часто думаю, сколько же выпало на его долю испытаний, а он не сгибался, не утрачивал своих благородных качеств, оставался все тем же - добрым, талантливым, сильным. Вы не задумывались о заслуживающих громкой славы, достойных преклонения, почестей, удивления, но безвестных героях? Ну, объясните мне, пожалуйста, какая убежденность заставляла некоего Петра, некоего Василия, Андрея, Акима, Поликарпа обнять жену, поцеловать детей и без пышных слов, без позы, просто и деловито отправиться из своей Касьяновки, Михайловки, Малковки сражаться с чужеземцами, с вражеской тучей, со всеми врагами революции? Сражаться - и, может быть, умереть! И лечь в ряду с однополчанами в братской могиле... Вы русскую историю знаете? Кого ни возьмите... Например, Дмитрий Донской... помните? В те времена на шее нашего народа сидели очередные прихлебатели - Золотая Орда. Угрожая смертью и разорением, они требовали выплаты дани. Что делать? Приходилось терпеть и платить. И вот - представляете? - являются посланцы за получкой; причитается с вас столько-то и столько-то, просим поторопиться, ждать нам некогда. Дмитрий Донской берет эту собачью ханскую грамоту, рвет ее в клочья и топчет: хватит, посидели на нашей шее, убирайтесь подобру-поздорову, и больше чтобы ноги вашей не было. Воображаю, как взбеленились эти самые чингисхановы полпреды! Ладно же, думают, мы тебя научим повиновению! Прискакали к своему хану, докладывают, а тот как топнет ногой - и сразу начинает собирать в поход своих чингисханских тех времен колчаков и Деникиных, всяких гревсов и тому подобных пилсудских. Не тут-то было! Искрошили русские петры и поликарпы в крошево разъевшихся кровопийц, намеревавшихся вечно жить на чужой счет, грабежом и насилием... Вот она какова, история нашего народа. Печенеги с Востока, печенеги с Запада, печенеги свои собственные, доморощенные... только и успевай отбиваться да отмахиваться.
      - Иван Сергеевич! А это когда было? - сбитый с толку своеобразной манерой рассказчика, спросил озадаченно Марков. - Это было очень давно? В древности?
      - Это всегда было. Это характерно для всей истории нашего народа. А то, что произошло в семнадцатом, этого до той поры никогда не было. Возможно, что впоследствии и летоисчисление будут вести с семнадцатого года. Сейчас значение свершившегося нам, современникам, заслоняют разные детали, мы из-за деревьев леса не видим. Рассеется пыль, поднятая рухнувшими стропилами прошлого, со всеми его трухлявыми междуэтажными перекрытиями, и тогда откроется перед народами изумительная панорама...
      - Григорий Иванович этого уже не увидит.
      - Не увидит? Может быть, и мы с вами не увидим. Но всего не пересмотришь, мой мальчик. Да и неправильно вы говорите. Григорий Иванович все это видел, чувствовал, осознавал. Ведь он был ленинцем. А Ленин открыл перед нами такие просторы - только ослепленные яростью не видят, а вообще-то нельзя не видеть. Немыслимо! Невозможно!
      Пока Крутояров говорил вообще о России, вообще о смысле жизни, он оставался сравнительно спокойным. Но по мере того как разговор сосредоточивался на главном, что его сейчас волновало - на смерти Котовского, - он все больше распалялся, всё убыстрял шаги, а голос его становился все резче и раздраженней. И тогда - на какой-то паузе в его гневной речи - в дверях появилась Надежда Антоновна со стаканом воды и пузырьком лекарства.
      Крутояров взглянул на жену и сразу сбавил голос:
      - И что ты все выдумываешь, Надя? Никто не волнуется и не выходит из себя. А всякое лекарство от частого применения перестает действовать, как тебе известно, появляется иммунитет...
      Крутояров говорил, доказывал, а Надежда Антоновна молча капала капли. Тогда Крутояров махнул рукой, схватил стакан и выпил его содержимое одним залпом.
      Когда Надежда Антоновна ушла, полная сознания выполненного долга, Крутояров сказал:
      - Оскорбительная вещь - надвигающаяся старость. Вам этого не понять. Когда мне без лишних разговоров капают эти проклятые капли, у меня такое чувство, как будто мне дали отравы. А тут как-то я ехал в трамвае... и вдруг маленькая девушка вскакивает со своего места и уговаривает меня сесть... Лучше бы она меня ударила! Миленькая такая, в голубом берете под цвет глаз. Я ей говорю: "Что вы, девушка, с какой это стати я буду занимать ваше место?" - "Нет, уж вы, пожалуйста, все равно мне скоро выходить". Черт бы тебя побрал, душечка, с твоей любезностью! Весь вагон смотрит с этаким, знаете ли, одобрением, дескать, правильно она поступает, надо старичку уступить место, есть же у нас сознательная молодежь, не перевелись еще воспитанные девицы. А мне бы в пору на ходу выпрыгнуть из трамвая, от стыда, от обиды, от ущемленного, знаете ли, мужского самолюбия. Главное, и ругаться нельзя, все вежливо, деликатно, от души... Вот, дорогой Михаил Петрович, такая-то история. Когда состаритесь, мой друг, ходите лучше пешком, дело-то вернее будет. Без сочувствия.
      Крутояров говорил, по своему обыкновению, весело, с усмешкой, хотя у него кошки скребли на душе. Марков, только было рассеявший тяжесть, только было осушивший слезы, теперь снова готов был прослезиться от жалости, от горячего сочувствия. Так, мимоходом, к случаю, из-за этих чертовых капель, Крутояров приоткрыл перед Марковым тайное тайных, сугубо личное, и тоже в конце концов большую трагедию. Она разыгрывается вот тут, рядом, бок о бок с ним, но Марков почему-то о ней и не подозревал.
      "Молодость эгоистична, - размышлял он. - Ей только до себя. Зачем заранее задумываться, заранее портить себе настроение? Восемнадцатилетнему тридцатилетние кажутся стариками. И тридцатилетние считают, что тот, кто перевалил за полвека, отжил свое.