Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

      - Они стреляют в воздух.
      - Кто стреляет в воздух? Да вы в своем уме, поручик? Говорите, черт вас побери, толком!
      Но когда адъютант растолковал ему, что происходит сейчас под Березовкой, и добавил при этом, что через каких-нибудь полчаса можно ждать появления красных здесь, на улицах, так как им не оказывают никакого сопротивления, полковник понял все.
      - Я сам пойду туда! Я покажу им! Я их приведу в православную веру!
      - Ради всего святого, не ходите! Они убьют вас! Они уже убили капитана Крюкова!
      - Как убили капитана Крюкова?
      - Очень просто. Он стал кричать на солдат, выхватил у одного винтовку и сам стал стрелять по наступающим... и получил тут же пулю в спину...
      - Так неужели же все? Все мои солдаты?!
      - Бежимте, Алексей Иванович! У нас есть поезд... Большинство офицеров уже погрузились в вагоны...
      - Вот как?
      - Я же вам докладываю. Поспешите, а то будет поздно.
      В один какой-то миг промелькнули в сознании полковника Иванова картины прожитой жизни: его учеба в академии... затем девятьсот четырнадцатый год... награды, благодарности... И как же это могло случиться? Разве скверно он обращался с солдатами? Разве не ясно каждому здравомыслящему человеку, что большевики тянут страну в пропасть, в бездонную пропасть, что это же мужичье хлебнет горя в первую очередь, если большевики каким-то чудом удержатся? Он бы понимал еще, если бы какая-нибудь отдельная часть... ну, скажем, рота... Но чтобы все, все до одного?! Неужели жизнь его, русского офицера, русского патриота, была одним сплошным недоразумением, одной ошибкой?
      - Несчастные! - с горечью произнес полковник. - Неужели они ничего не понимают? Они еще раскаются! Или это я ничего не понимаю? А? Что же вы молчите, поручик?
      - Мы об этом поговорим после! Нас пристрелят как бешеных собак! Вот ваша шинель, полковник. И мне совсем не улыбается висеть на телеграфном столбе!
      - Идите, - твердо произнес полковник. - Идите, поручик! Я вам приказываю немедленно идти к поезду. Передадите мой устный приказ тотчас же отбыть в поезде из Березовки и доложить по инстанции о мятеже.
      - Я не пойду без вас! Как же так?
      - Пойдете! Как миленький пойдете!
      И полковник вытолкал поручика за дверь и видел, как тот выскочил на крыльцо и рысцой припустил по направлению к вокзалу, не оглядываясь и не выбирая дороги.
      - Ну вот, - вслух сказал полковник. - Вот и все.
      Он вынул из кармана френча фотографическую карточку жены - немолодой уже женщины с умным и грустным лицом.
      - Прощай, Лида, - прошептал полковник и поцеловал фотографическую карточку. - Ничего не поделаешь, Лида. Капитаны не уходят с капитанского мостика, когда тонет корабль.
      С этими словами полковник нажал на курок своего кольта и рухнул на пол, опрокидывая стул и сдергивая со стола двухверстку - географическую карту, на которой он только что ставил разноцветные кружочки, треугольники и кресты.
      Этого выстрела адъютант не слышал. Он был уже далеко. Он еле успел к отходу поезда. Часто, прерывисто дыша, он подошел к перрону как раз в тот момент, когда заканчивалась посадка.
      - Ну, что там? - крикнул с паровоза капитан, взявший на себя наблюдение за машинистом и кочегаром.
      - Полковник отказался уйти!
      - А, дьявол! Фанаберия! Ну и пропадет, как пить дать - пропадет! Это всего легче!
      И капитан зычно крикнул:
      - По вагонам, господа офицеры! Поезд отправляется!
      Где-то совсем близко раздалось раскатистое "ура". Но никто не оглядывался в ту сторону. Паровоз гукнул, и вагоны медленно сдвинулись с места.
      Когда конники ворвались в Березовку, хвост поезда с бежавшими офицерами был далеко за семафором.
      Котовский в сопровождении нескольких бойцов вошел в штаб и увидел мертвое тело полковника. Котовский понял все, что произошло. Он постоял в раздумье над трупом:
      - Трудно им. А главное - непонятно. Где тут сразу разобраться! И не все же они подлецы? Многие из них кончают с собой. Не выдерживают. Одно им название: банкроты. Полное крушение помыслов и надежд!
      В Березовке происходила обычная кутерьма, какая бывает при занятии населенного пункта. Выстрелов не было уже слышно. Дым шел прямо вверх, столбом, изо всех труб, какие только были в Березовке. Это означало, что мороз стоит лютый и что печи повсюду топятся.
      По дворам бегали со сковородками и кринками дородные хозяюшки, ошалевшие от частой смены красных, зеленых, белых, поочередно захватывавших поселок, так что они все путались, кого называть "товарищи" и кого "господа".
      Всюду несмолкаемый говор, вспышки смеха, шутки, прибаутки и крепкий махорочный дым. Конники прежде всего расседлали заиндевевших, запаренных коней.
      - Где же офицеры ваши? - спрашивали в штабе солдат.
      - Смотались. Один прапорщик Малахов перешел на нашу сторону. Его тут ваши ребята забрали как контру, а только неправильно это: он, Малахов, душа человек, хоть кого спросите.
      - Раз такое дело - выпустят. А как вы ловко это дело обстряпали, как к нам дорожку нашли?
      - Не было бы снегу - не было бы и следу.
      Производился учет оружия, наличия коней и вообще имущества. Начдив приказывал принять все меры к захвату железнодорожного моста в целости. Пожалуйста - мост целехонек, и уже выставлена охрана около него.
      - Народ за нас, - сказал Котовский, выслушав донесение о захваченных трофеях. - Народ за нас, а это самое главное.
      10
      Сорок километров осталось до Одессы. Котовский мчался. И мог ли отстать Няга? Одесса! Одесса впереди!
      Няга скакал на коне и насвистывал "Миорипу".
      Конница неслась - и воздух был уже родной, и небо было понятное, милое небо!
      Николай Дубчак и Николай Слива - тезки и приятели, неразлучные в бою и на отдыхе, оба славные сыны Молдавии - почуяли с дуновением ветра и запах камышей на Днестре и запах талого снега с полей Бессарабии. Николай Дубчак вполголоса напевал старинную молдавскую песню, слышанную им еще от дедов:
      Лист зеленый, куст терновый,
      Правды нет у нас в Молдове.
      Разоренье нам принес
      Лютый зверь, кровавый пес,
      Лиходей, палач народа
      Ненавистный Дука Вода.
      Он для сильных друг и брат,
      А для бедных супостат.
      Пожалей ты, бог, меня,
      Убери подальше Воду,
      Чтоб вольней жилось народу,
      Пусть хоть черт возьмет, хоть бог,
      Чтоб легко вздохнуть я мог!
      На станции Раздельная находился генерал Шевченко, старый служака, пора бы и на покой! Все давно поняли, что надежды рухнули и остается только спасать шкуру. Не понял один Шевченко. Он был неизменен в своих привычках. На ночь растирал суставы снадобьем от ревматизма, а скорей всего, даже не от ревматизма, а от старости, забывая, что старость неизлечима. Утром шел в штаб и передавал в Одессу очередную сводку. Днем выслушивал доклады, за обедом давал советы, что следует есть, чтобы дожить до его возраста. Словом, он делал все, что полагается делать старому генералу.
      Так было и в это утро. Генерал сам лично диктовал телеграфисту. Вызвали Одессу. Но генерал был отрезан. Он никак не хотел этого понять. Он командовал, выставлял охранения, требовал, чтобы офицеры были выбриты. Между тем давно уже не было ни флангов, ни тыла. Просто был выживший из ума старик, упорно действовавший по уставу.
      Стук ключа услышал телеграфист, когда возился возле аппарата. Котовский приказал:
      - Прими вызов. Кто это там старается?
      Телеграфист выключил Одессу и ответил станции Раздельная, что принимает Одесса.
      Генерал Шевченко сообщал, что конница Котовского заняла Березовку (значит, бежавшие офицеры благополучно прибыли). Сообщал генерал и относительно других частей Красной Армии, обнаруживая приличную осведомленность и отставание от действительности всего лишь на несколько суток.
      Кончив передачу, генерал спросил, кто принял сводку.
      Ответ, который едва решился доложить генералу телеграфист, гласил, что сводку принял Котовский.
      - Господа, - обиделся генерал, - мы воюем, а не в пятнашки играем!
      И попросил телеграфиста:
      - Ответьте, что шутки неуместны и что шутник понесет заслуженное наказание.
      Ответ пришел незамедлительно:
      - Успокойтесь, ваше превосходительство, поберегите ваши нервы. Никто не собирается шутить. Сводку принял действительно Котовский.
      Генерал выслушал этот ответ с некоторым даже удовольствием.
      - Я давно слежу за действиями этого Котовского. Если бы у нас была такая конница... А почему бы ему не воевать на нашей стороне? Ведь это чистое недоразумение! Храбрый человек, а не понимает, что следует сражаться за Россию.
      Генерал подождал возражений, но телеграфист не возражал и заранее смаковал, как будет рассказывать офицерам, что их генерал доложил сводку не кому-нибудь, а самому Котовскому.
      - Отвечайте, - приказал генерал.
      Котовский ему представлялся гусаром, и нужно было этого гусара распечь, дать ему для острастки десять суток гауптвахты и затем предложить служить верой и правдой за неимением царя белому командованию, которое генерал, впрочем, сам недолюбливал.
      Очень трудно было распекать по телеграфу. Генерал диктовал:
      - Так командовать, как вы, может только офицер и дворянин. Значит, вы офицер и дворянин. Но тогда вы изменник и предатель. Поверните вашу конную армию против большевиков. Гарантирую помилование.
      Ответ последовал немедленно:
      - Бил, бью и буду бить белогвардейцев. Через три часа ждите в Одессе.
      11
      В пяти километрах от Одессы Котовский захватил заставу, узнал пропуск и пароль. Он был в нетерпении. Его возбуждение передалось всем. Прикажи он сейчас переплыть море - прыгнули бы и стали переплывать море. Прикажи разбить любое войско - бросились бы разбивать любое войско конники, увлекаемые вперед любимым командиром.
      Котовский, однако, не хотел затевать дело вслепую. Он послал Подлубного и с ним еще нескольких человек в Одессу: без данных разведки было бы трудно разобраться в обстановке.
      Сведения поступили утешительные. В Одессе идет погрузка всевозможного имущества в бесчисленные составы поездов. Помыслы командования не о том, как объединить силы и дать отпор наступающим красным, - все хотят свалить тяжесть военных действий на другого, в победу никто не верит, но не хочется в то же время бросать на произвол судьбы огромное имущество: оно вот как пригодится за границей! Грузят в вагоны все: пшеницу и мебель, банковское золото и овес, снаряды, импортные товары, гаубицы, личные вещи генерала Бредова и содержимое интендантских складов...
      В Одессе скопилось множество белогвардейцев. Вся эта масса деморализована, разобщена. Каждый думает, главным образом, о своем спасении. Совсем недавно они были господами положения. Это звучало так надежно: генерал Бредов! генерал Самсонов! иностранные миссии! кавалерийский корпус Шкуро! Какие имена! Какие силы! Когда наступление белых захлебнулось и сменилось бегством, они ухватились за последнюю надежду: Одесса! Даже союзники уверяли, что Одесса не будет сдана. Сюда и хлынули все роды оружия, все дивизии, корпуса, все бравые генералы.
      Перед концом они особенно были свирепы. В Одессе военно-полевой суд работал не покладая рук. За казнью комсомольцев по "процессу 17" последовало дело организаторов полка имени Старостина, затем схватили участников боевой организации партийного подполья... Но вскоре поняли, что нужен другой подход. Главноначальствующий Новороссийского края генерал Шиллинг даже освободил нескольких арестованных рабочих фабрики Попова. Теперь он заигрывал, хотел уверить, что он добрый, призывал: давайте сражаться, не допускать, чтобы сюда пришли большевики. Ему вторил начальник британской военной миссии полковник Иолш. Он расклеил в эти дни по городу нелепейшее воззвание, в котором предлагалось населению Одессы "прекратить все споры и раздоры и двинуться на защиту культуры от дикарей". Сам Иолш, вместо того чтобы защищать культуру, быстренько уложил чемодан и уехал, оставив в полной растерянности белогвардейцев. В самом деле, пришли спасать Россию, а Россия с презрением вышвыривала их вон. Это было больше, чем военная неудача. Не оставалось ничего. Не во что было верить. Это была полная катастрофа, бесславный конец.
      Вот в каком настроении были белогвардейские войска, сгрудившиеся в Одессе.
      Конница Котовского ринулась вперед. Перед тем как вступить в город, Котовский заставил конников свернуть знамена, снять звездочки. Котовцы превратились в загадочную конницу, которую можно было принять за кого угодно: мало ли войск передвигалось по просторам Киевщины, Полтавщины, по берегам Днепра.
      Вот уже и застава, и Пересыпь... Мельница Вайнштейна, завод Шполянского, завод Рестеля... Конница Котовского на улицах Одессы. Здравствуй, белоснежная! Здравствуй, красавица!
      Котовский одним взглядом хочет окинуть знакомые места. Вот здесь, за углом, была явочная квартира... молочная "Неаполь"... Милый, любопытный к жизни Кузьма Иванович... Здесь Котовский любил проходить никем не узнанный и, выйдя через площадь, мимо театра, на Приморский бульвар, смотреть на бескрайнее небо, на неугомонную возню порта: грохот, движение кранов, юрких шлюпок, медленных барж, празднично нарядных пассажирских пароходов...
      Звонко отдавался цокот копыт по одесской мостовой. Следом, на полном ходу катили пушки бригады. Дальше тянулся обоз.
      - Чья конница? - спрашивали по дороге.
      - Мамонтовцы! - не задумываясь, отвечал Котовский.
      Офицеры вскакивали на повозки, видя, что часть движется быстро и стройно, и полагая, что с ней скорее всего удастся проскочить в Румынию.
      - Допускать или не допускать? - спросил Макаренко Котовского, заставляя своего иноходца идти рядом с конем Котовского и глазами показывая на повозки. - Насели, как воронье! Просто руки чешутся...
      - Ай-ай, какой ты нечуткий, Макаренко! Жалко тебе? Пускай прокатятся господа офицеры.
      Офицеры подбегали и без лишних церемоний садились на подводы.
      Это было повальное бегство. На Пересыпи происходили еще мелкие стычки. А здесь ехали, шли - кто в боевом порядке, кто без всякого боевого порядка. Бросали имущество штабов и грузили в поезда кресла, трюмо и мешки с урюком. Бесчисленные поезда готовы были к отправлению. Маршрут их был короткий: только бы перевалить границу - и тогда все в порядке!
      Французская эскадра дала залп и направилась к Дарданеллам. Ну их совсем, этих коммунистов! Уезжали и коммерсанты и военные атташе, специальность которых - ловить рыбу в мутной воде. Город быстро пустел.
      Конная бригада Котовского, обгоняя все воинские части, промчалась через Одессу и вымахнула к почтовому тракту, ведущему на Овидиополь. Вот уже и Днестр рядом!.. Как бились сердца бессарабцев, как волновался Няга, каким нетерпением разгорался командир!
      Но любоваться не было времени. Обогнав отступающие части деникинской армии, бригада остановилась. Теперь между границей и Одессой стояли отважные бойцы, готовые испортить настроение любому негодяю, и как раз в ту минуту, когда ему уже кажется, что он спасен!
      - Поставить батарею на позиции! Открыть огонь по первому же эшелону, который покажется на железнодорожном пути!
      - Что вы делаете?! - взволновались офицеры, сидевшие на подводах: они думали, что эти мамонтовцы рехнулись и в припадке безумия начинают бить по своим.
      - Что мы делаем? Мы истребляем тех, кто не прочь пограбить нашу родину, кто разевает рот на чужой каравай!
      - Прекратить! - истерически кричит худосочный поручик, который на берегу Днестра вдруг ощутил прилив воинственного пыла. - Где Мамонтов?! Что они смотрят?!
      В это время на высокой насыпи показался дымок. Поезд шел медленно, эшелон был нескончаемо длинный, вагоны были набиты русской мукой, снарядами, коврами, каменным углем, мануфактурой... - всем, что можно было впихнуть в вагоны при такой спешке, - шерстью, листовым железом, амуницией...
      - По насыпи беглый огонь!
      Офицеров разоружают. Поручик плачет и умоляет отдать ему наган, так как он хочет застрелиться. Другой офицер-артиллерист, залюбовавшись точным прицелом, не выдерживает и кричит:
      - Молодцы! По-русски сделано: круто и без жеманства!
      По насыпи взвиваются столбы дыма, земли, щепок. Паровоз останавливается, выпускает пар, начинает пятиться, виляет хвостом курчавого дыма и виновато тащится обратно.
      Бригада движется дальше, ударяет в тыл второго корпуса, разбивает наголову группу Шиллинга, застигнув ее врасплох.
      Кавбригада Котовского временно в оперативном отношении в подчинении Сорок первой стрелковой дивизии. Котовский тщетно пытается установить с ней связь. После боя вырывает листки из полевой книжки и пишет на них донесение о действиях бригады. Он очень спешит, пишет стоя, положив полевую книжку на седло:
      "Фрейденталь. 8 февраля 1920 года. 21 час 20 минут..." - и дальше торопливые строчки о том, что настигли противника в селе Николаевка, что у противника было 180 сабель уланского полка, 900 штыков Севастопольского полка и еще 42-й Новагинский полк, запасной батальон, инженерные части и четырехорудийная батарея и что после часового боя кавбригада разбила противника.
      "...Офицеры, - сообщал Котовский, - частью перебиты в бою, частью застрелились сами".
      Хотел еще перечислить трофеи, но нужно было срочно отправлять донесение. Так и отправил, не закончив.
      Необходимо двигаться дальше. Кони загнаны, но нельзя останавливаться. Противник двигался колоннами до 4000 пехоты, человек 300 кавалерии на Маяки и дальше на Беляевку. После отчаянного сопротивления неприятель был разбит и уничтожен совершенно. Часть успела убежать по льду в Бессарабию, но лишь самая незначительная часть.
      Уже подоспели к этому времени местные партизаны. Вошли в Одессу передовые части Красной Армии. Вышел из подполья Одесский военно-революционный комитет. Типография печатала свежие газеты.
      Будущие поколения с изумлением и законной гордостью узнают об этих подвигах. Трудно даже представить, как могла горстка храбрецов справиться с огромной массой людей, вооруженных, располагающих артиллерией, возглавляемых опытными офицерами. Чтобы противник не догадался, что имеет дело всего лишь с бригадой, подкрепленной стрелковым полком, Котовский громовым голосом отдавал связным приказания о передвижении несуществующих полков и дивизий. Не хватало людей для того, чтобы просто конвоировать пленных. Помощь оказывали рабочие отряды, вышедшие из подполья.
      Чудо свершилось. Враг был разгромлен. Огромные трофеи не поддавались никакому учету.
      Затем гнались за остатками отрядов полковника Стесселя. Полковник Стессель застрелил жену и сам застрелился.
      Затем разоружали кавалеристов Мамонтова, и Котовский с любопытством взглянул на этого человека, чье имя он использовал, проходя Одессу.
      Полковник Мамонтов, однофамилец генерала Мамонтова, был плечистый, с кавалерийскими усами, несколько старомодный, но, по-видимому, храбрый и прямой человек.
      "В свое время, - подумал Котовский, - был образцом доблести... Вероятно, нюхнул пороху в четырнадцатом году и не раз приводил в замешательство немецкую пехоту. Как нехорошо он кончает!.."
      Мамонтов сдал оружие. Передал своего коня. Видно было, как хотелось Мамонтову торжественности, почетного плена. Он чтил боевые традиции, военный статут и хотел бы передать оружие равному по чину, хотел горделивой смерти и чтобы сказать какое-нибудь значительное слово, до конца остаться храбрецом, не замарать имени, не поругать звания и оружия...
      Но ничего торжественного не получилось. И хотя Котовский был вежлив и никто не обидел старого полковника, но на душе у него было все же пакостно.
      Почему он, русский, пойман в компании с какими-то шарлатанами, ворующими ковры? Мыслимое ли дело, чтобы боевой полковник русской армии был заодно с шакалами, грузившими в вагоны все, что плохо лежит? Почему он, русский, сдается на милость победителей, и победители эти - русские, защищавшие родную землю, когда он, он, Мамонтов, должен бы изгонять врагов со священной русской земли?
      Эти мысли угадывал Котовский у многих офицеров, которых ежедневно доставляли ему. Они передавали золотое оружие, сами срывали с себя погоны и очень, по-видимому, страдали от унижения и стыда. Они смотрели в лицо Котовского, и глаза их спрашивали: "Может быть, не так позорно? Может быть, ничего?" И Котовский отводил взор. Не мог он ответить ничего утешительного.
      - Прошу беречь коня, - сказал Мамонтов. - Такого второго нет. Зовите Орлик.
      Дрались с группой Мартынова около Овидиополя. В колониях Зальц и Кандель девять раз переходили в атаку, изрубили до четырехсот человек. В этих боях среди других храбрецов отличился Николай Криворучко. Здесь же сражался командир пехотного полка Федор Ефимович Криворучко.
      Шли бои с крупной группой полковника Самсонова, засевшей в днестровских плавнях...
      Николай Криворучко обратился к Котовскому:
      - Разрешите, товарищ комбриг, поехать к ним и вступить в переговоры. Мне удалось установить, что именно с этим полковником Самсоновым я был когда-то в одном полку. Мне кажется, если поговорить... пожалуй, выйдет дело... Я ему растолкую и предложу сдаться без боя.
      - Попробовать можно, - согласился Котовский, - тем более, что мы угробим много людей в этих плавнях, пока выбьем из них противника.
      - Не согласится - тогда другое дело. Перестрелять их никогда не поздно.
      - Чего не случается в жизни! Были в одном полку, а теперь... Давай, давай, Николай, проворачивай это дело! Одобряю.
      Делегаты во главе с Николаем Криворучко выкинули белый флаг и стали пробираться в зарослях камыша и кустарника. Котовский с тревогой прислушивался. Тихо. Выстрелов не слышно. Очевидно, делегация благополучно прибыла на место и ведет переговоры.
      Полковник Самсонов никак не ожидал увидеть в составе делегации котовцев своего вахмистра. Криворучко коротко обрисовал положение. До каких пор самсоновцы могут сидеть в плавнях? На что им надеяться? Прорываться некуда. Драться, чтобы погибнуть с оружием в руках? Ради чего? Деникинский поход кончился провалом. Погибнуть во славу американских капиталистов, которые снабдили Самсонова оружием?
      - Знаете что... глубокоуважаемый Николай Николаевич... - остановил полковник Самсонов, - не будем углубляться в дебри политики. Вы знаете меня - я солдат. Скажите лучше, какие условия капитуляции. Как полагаете, господа офицеры?
      Несколько офицеров попросили дать им обсудить этот вопрос. Они встали полукругом, вынули из кобур револьверы и застрелились. Но это был только маленький эпизод среди всех драм и событий этих дней.
      Двух решений здесь не могло быть. Через час группа Самсонова сложила оружие.
      Когда разоружали офицеров, сдавшихся в плен, произошла одна неприятная встреча. К Котовскому бросился под ноги какой-то человек. Котовский видел много умиравших людей. Одни, умирая, проклинали, другие встречали смерть молча и даже с некоторым любопытством. Такую мразь Котовский наблюдал впервые.
      Человек валялся у него в ногах, и хныкал, и все пытался обнять сапог Котовского. Котовский с отвращением отодвинулся. Кавалеристы стояли вокруг и смотрели на ползающего человека, как смотрят на червя, раздавленного копытом.
      Наконец тот встал. Все увидели пожилого лысоватого мужчину, с большим сизым носом и маленькими глазками.
      - Я в ваших руках, - сказал человек, стряхивая с коленок пыль. Всецело полагаюсь на ваше благородство.
      Котовский вгляделся. Неужели Хаджи-Коли, знаменитый полицейский сыщик, который столько раз гонялся за ним, выслеживал его, сажал в тюрьму?!
      - У меня нет с вами личных счетов, - сказал, нахмурясь, Котовский и вспомнил одиночную камеру, решетки, кандалы... - Но у вас есть счеты с правительством народа. Вы будете отправлены в тыл вместе со всеми пленными и предстанете перед революционным судом.
      Хаджи-Коли увели, но все еще оставалось чувство брезгливости.
      12
      Под самым Тирасполем, в степи, у немецкой колонии Кандель, там, где летом зреют абрикосы, где изготовляют первосортное виноградное вино и поют сентиментальные немецкие песни, где жили гроссбауэры с помещичьими замашками и помещики с ухватками гроссбауэров, - здесь во время одной из атак погиб славный Христофоров.
      Он увидел в последний момент, как белогвардейский офицер целится в Котовского. Христофоров успел заслонить собой командира. Пуля попала ему в сердце, пробив металлический портсигар.
      В ту же минуту метким выстрелом Котовского был уничтожен и убийца Христофорова. Но страшное, непоправимое свершилось, и Христофоров лежал теперь строгий, стиснувший зубы, как бы говоривший: "Я шел до конца".
      Бесстрашный в боях, неутомимый в походах, верный в делах товарищества... Ну что ж... Это неизбежно... Чем дальше идешь по жизненному пути, тем больше могил остается по обочинам дороги. Но у больших людей и жизнь в смерть значительны.
      Хоронили Христофорова в Тирасполе, на городской площади. Котовский начал говорить прощальное слово над дорогой могилой, разрыдался, не закончил речи. Конники видели впервые, как плачет командир. Да и многие из них тоже плакали. А могильщики молча, хмуро, торопливо сбрасывали комья земли, и земля грохала о крышку гроба.
      Не стало милого, душевного комиссара.
      Может быть, здесь, над этой могилой, Котовский вспомнил разговоры на большие, серьезные темы с кристальным большевиком, убежденным коммунистом Христофоровым и поклялся при первом же затишье, при первом перерыве в боях вступить в партию, в которой уже с давних пор мысленно считал себя состоящим.
      Ушла бригада к новым битвам, к новым победам. Осталась в Тирасполе, на берегу Днестра, молчаливая могила. Тишина склонялась над ней. Прилежные сторожа - зима, весна, лето и осень - посменно несли почетный караул, заботливо убирая могилу то серебряным снегом, то нежной зеленью, то нарядными, пестрыми цветами, то ярко-желтыми листьями, которые так печально шуршат.
      13
      В Тирасполе Юцевич сидел над списками выбывших из строя и готовил сообщение в дивизию, когда вошел Котовский.
      - Бросай свою канцелярию. Пошли в баню!
      Баня в походной боевой жизни была отдыхом и наградой за труды, не всегда доступным занятием и большой радостью.
      Быстро собрались и пошли. Но когда проходили мимо здания тираспольской школы, Котовский спросил:
      - Что это за охрана возле школы? Кого они охраняют?
      - Пленные офицеры. Больше некуда было поместить, вот и находятся здесь до отправки в штаб армии.
      - Зайдем посмотрим.
      И они повернули к школе.
      Вдруг оттуда грянуло "ура". Только с Котовским и могли быть такие чудеса! Когда это бывало, чтобы пленные так приветствовали своего победителя?!
      Дело в том, что легенды о "непобедимом красном генерале" проникли далеко за пределы Советской страны. Даже там, за кордоном, передавалось из уст в уста, что красный генерал Котовский не знает поражений, его не удерживает ни ураганный огонь, ни проволочные заграждения, он скачет на коне, и где он появился - нужно бросать оружие. Ни пуля, ни клинок не берут его. Он раздает деньги беднякам, кормит голодных, одевает раздетых. Он все может. Никакие генералы не в силах справиться с ним. Говорят, еще в царские времена его пробовали запирать в темницы, но он уходил из-под стражи; ссылали на каторгу, но он сбрасывал цепи и бесследно исчезал. Больше того - он мог совершать чудеса, заставить реки течь в обратную сторону, унять бурю на море, высечь из кремня такую искру, что падала молнией на помещичьи усадьбы и сжигала их неугасимым огнем...
      Много легенд ходило о Котовском. Конечно, пленные офицеры не верили этим россказням. Но имя Котовского знали. Не он ли разбивал наголову одну белую группировку за другой? Известно было гуманное обращение Котовского с пленными. Известна была его невероятная храбрость.
      Вот почему, когда Котовский вошел в школу, пленные офицеры приветствовали его криками: "Котовскому ура!" Вот почему они устроили овацию легендарному командиру. Они были изумлены, они как военные не могли не оценить совершенного.
      Но Котовский не любил пышности. Он спросил, нет ли жалоб у господ офицеров. Жалоб не было. И Котовский вышел из помещения школы.
      Когда он, напарившись в бане, возвращался в штаб, солнце сияло, играли солнечные зайчики в окнах домов. Со стороны Днестра долетали запахи талой воды и зарослей камыша. Охватывало нетерпение, на сердце возникала неясная тревога, так хотелось, чтобы скорее настала весна, чтобы раскачивали зелеными верхушками деревья, чтобы пели птицы, чтобы захлебывались медвяными запахами пестроцветные поля!
      Было много дела, нельзя было вырваться ни на минуту. Приходили молдаване с левобережья, из соседних сел, просили разъяснений, как наладить Советскую власть, и Котовский беседовал с ними, давал указания. Шел учет трофейного имущества. Перековывали лошадей.
      Но вот, кажется, и все. Котовский приказывает ординарцу подать коня, ну, он знает, какого... того рыжего, золотистого.
      Черныш притворяется, что не понимает. Он как иной усердный кассир, который нехотя расстается с наличностью, попавшей в его несгораемый ящик:
      - Мало ли у нас рыжих коней!
      - Рыжих много, а такой один. Будто не понимаешь, о чем я говорю! Ну, крупный такой, Мамонтова.
      - Крупный! У нас мелких пока что не водится!
      Наконец Черныш уходит в конюшню. Кони на его попечении. Он строго следит, чтобы были они сыты, напоены, проверяет, не хлябают ли подковы, расчесывает хвосты и гривы, щегольски подстригает их.
      Иван Черныш редко разговаривает с людьми, зато в конюшне он ворчит на командира, если тот вернется на вспотевшем коне, бранит плохое качество корма, упрекает задиру Звездочку, которая кусает соседа Гладиатора...
      - Золотистого! - бормочет Черныш на этот раз. - А может, золотистому дать покой надо, может быть, ему культурный отдых требуется после того, как стоял он, конечно, в болоте и питался, прости господи, утиной травой!
      Воркотня не мешает Чернышу быстро действовать, и вскоре Орлик стоит уже перед крыльцом.
      Котовский выходит из дому. Его охватывает радостное волнение.
      Орлик застоялся и нетерпеливо бьет копытом и грызет перекладину крыльца. Грива волнистая, волос к волосу. Скосил умный глаз: каков-то седок, заслуживает ли уважения?