Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

      Затем корыто снова превращалось в корыто. Зато по стране лилипутов шагал Гулливер. Это был опять-таки Гриша. Вскоре он поселялся на необитаемом острове и доил коз, как настоящий Робинзон Крузо...
      Книги поставлял отцу репетитор манукбеевского круглощекого мальчика. Однажды он принес "Историю мира". После этого в играх Гриши появились знаменитые полководцы и великие завоеватели.
      Вдоль забора, во дворе маленького домика Котовских, росла глухая, высокая крапива - неприступной стеной. Она цвела бледно-зелеными серьгами, покачивала шершавыми морщинистыми листьями, захватывала все больше пространства и больно жалила руки.
      Но теперь это была уже не крапива. Это кочевые орды хлынули из степей, чтобы жечь и грабить поседения. Это были турецкие янычары, готовые увезти в рабство Соню и Леночку, и нужно было незамедлительно отразить нападение.
      Несколько дней Гриша выстругивал перочинным ножом булатный меч. Забинтованный палец на левой руке свидетельствовал о героических усилиях и невероятной спешке.
      Крапива курчавилась. Разлапая, необузданная, она готова была заполнить весь двор.
      Но вот отважный богатырь появился на крыльце, вооруженный мечом. Он рубит крапивные полчища, которые выше его ростом. Ядовитые стебли поникают, падают, срубленные, или перегибаются пополам.
      Ура! Победа! На руках выступили белые крапинки, которые долго будут чесаться, но победа одержана. Надолго запомнят турецкие янычары, как совать нос куда не следует! Кочевая орда уже никогда не поднимется в прежнем величии! И никогда не отстирают сестры зеленых пятен на Гришиных рукавах!
      Вскоре появилась новая великолепная затея: суворовские полки переваливали через Альпы. Пропасти зияли перед ними, бушевала снежная метель. Вообще же это была теплая, нагретая солнцем крыша, одно из старых заводских складских помещений. Отважный суворовский герой карабкался по самому карнизу. Трухлявая доска обломилась, и суворовский солдат рухнул вниз с высоты шести метров...
      Очнулся Гриша в постели. Милая Леночка склонилась над ним. Грише было два года, когда умерла его мать. Почему-то Грише казалось, что Леночка в точности такая, какой была мать, хотя он едва ли мог помнить материнские ласки... Какое у сестры заботливое лицо! Какая она хорошая! Как она жалеет его! Ему приятно, но нестерпимо жарко.
      - Смотрит! Смотрит! - закричала Леночка.
      Тогда прибежала и Соня. Как они радовались, что он жив, что он шевелится, пришел в себя! Они во всем старались заменить ему мать, которой лишились так рано.
      - Хочешь орехового варенья?
      Они знали, что ореховое варенье - любимое лакомство Гриши и он очень редко получал его.
      Еще бы не хотеть орехового варенья! Сестры бросаются накладывать варенья, сестры хлопочут и ухаживают за ним. Он пытается объяснить, как это случилось. Он не виноват. Виновата доска. Он волнуется, он торопится все по порядку рассказать. Он видит, что сестры жалостливо слушают его, а у Леночки даже навертывается слеза: после падения с крыши Григорий стал говорить, растягивая слова. В детстве ушибы заживают быстро, но некоторые отметины остаются на всю жизнь. С тех пор в минуты волнения Котовский всегда чуточку заикается.
      Мальчик выздоровел без всякого вмешательства медицины. В Ганчештах не было ни доктора, ни фельдшера, ни медицинского пункта. Правда, водилась одна бабка, но она только заговаривала от дурного глаза, от порчи и от укусов змей.
      Все эти воспоминания нахлынули на Котовского, когда он проезжал по знакомым, исхоженным тропам, по родной земле. Так видим мы окрестности при вспышке молнии во время грозы.
      Милые Ганчешты! С теплым участием смотрел он на крохотные мазанки, на подслеповатые оконца, на жалкие изгороди. Он думал о том, что эти трудолюбивые люди достойны жить по-другому и они будут жить по-другому, они распрямят согнутые спины и получат сполна все радости, которые отпускает человеку жизнь!
      Котовский, усмехаясь, вспомнил, как он встретился в те давние, мальчишеские годы с манукбеевским барчуком. Он шел в тот солнечный день босиком вдоль берега. Подумывал искупаться. Было жарко. Он сам не заметил, как очутился на песчаной косе, где стоял мальчик в матроске, в коротеньких штанишках с двумя блестящими пуговицами - тот самый, что проезжал по деревне на паре сытых коней и загнал в грязь дядьку Антона.
      - Эй! - крикнул он Грише. - Поди-ка сюда!
      Гриша не сразу понял, что это относится к нему.
      Остановился. В свою очередь крикнул:
      - Если тебе надо, можешь сам прийти!
      - Какой ты бестолковый! - рассердился мальчик. - Я тебе говорю, немедленно иди ко мне! Видишь мяч? Я его закинул в лужу. Поди принеси его, да поживее! Не понимаешь? Чего ты рот разинул?
      - Ты сам разинул рот! - ответил Гриша. - Не сахарный, закинул - так лезь в воду, а мне твой мячик не нужен, не командуй!
      - Что?!
      - Ничего!
      И Гриша повернулся спиной к барчуку и стал насвистывать.
      А тот не верил своим ушам. Что это такое? Даже мама беспрекословно исполняет все его желания. Услышала бы она, как этот голодранец отвечал ему!
      Но он был трус, этот изнеженный тонконогий барчонок, и не только не настоял на своем, но вдруг испугался Гриши. Он так и оставил плавать в луже полосатый свой мячик... Все ускоряя шаг, кинулся к дому, под защиту маменек и слуг...
      А Гриша не удостоил его даже взглядом. Медленно разделся и прыгнул с берега. И долго фыркал, брызгался, окунался в нагретую солнцем воду. А когда вернулся домой и рассказал сестрам обо всем происшествии, в лицах изображая, как сердился барчук, как отвечал барчуку он, поднялся невероятный переполох.
      - Что ты наделал! - ахала Соня. - Ведь он теперь пойдет и пожалуется родителям!
      - Неужели тебе трудно было достать этот проклятый мячик? - вздыхала Леночка.
      Вернулся отец с работы, рассказали и ему. Он выслушал все внимательно, усмехался, крякал.
      - Ты боишься, папа, что теперь тебя прогонят со службы? - спросила дрожащим голосом Соня.
      - Нищему пожар не страшен, - ответил отец. - А ты тоже дурак: надо было достать мячик из лужи да закинуть его подальше в воду, к чертям собачьим, чтобы уплыл куда-нибудь!
      Цокают копыта. Котовский натягивает поводья. Дорога вьется среди полей...
      2
      А если вдуматься - немного радостных дней было в коротком детстве Григория Ивановича. Уже одно то, что он рос без материнской ласки... Ведь Акулина Романовна умерла, когда Гриша только-только научился ходить и говорить. Умерла она сразу же после родов, оставив семидневную дочку Марию.
      За домом стала присматривать бабушка Марья. Бабушка Марья - высокая, красивая, решительная - умела все: и разделывать тесто, и мочить яблоки, и ставить заплаты на Гришиных коленках и локтях. Еще бабушка Марья знала множество сказок и былей, пословиц и присказок. Увидит, что Софья в расстройстве, и скажет:
      - Ты, Сонюшка, как собака в упряжке, как вино в чашке.
      Про манукбеевского приказчика она говорила: "Нанялся волк в пастухи!" А про бессарабские деревни: "Семь сел, один вол".
      И много было у нее различных поговорок.
      От бабушки Марьи узнал Гриша о легендарных богатырях Чуриле, Соловье, Дунае Ивановиче. Наслушавшись ее сказок и былей, маленький Гриша то свистал, как Соловей-разбойник, то домашние узнавали, что перед ними храбрый и непобедимый войник Груя Грозован.
      Бабушка знала и песни. Не раз Гриша засыпал, слушая длинную нескончаемую историю. В открытое окно струилась прохлада вечера, долетали запахи яблонь и виноградной лозы. Серебряный месяц стоял высоко в небе. А бабушка Марья монотонно выговаривала:
      Через Днестр переходил я,
      Мост широкий проложил я,
      Чтоб вернуть в свой край родной
      Из неволи тяжкой, алой
      На карупах на моканских
      Всех невольниц молдаванских...
      А потом бабушка Марья умерла... Умерла как-то незаметно, как будто надолго отлучилась, уехала куда-то. День не появлялась, другой... Гриша видел, что отец чем-то озабочен, что Соня плачет. Но она так часто плакала, а отец всегда был озабочен! Только позже Гриша узнал, что бабушки нет, она умерла и ее уже похоронили. А он все собирался расспросить ее, из какой неволи вернули молдавских невольниц и зачем их забрали в неволю... Но так и не узнал подробного объяснения бабушкиной песни.
      Теперь Гриша часто стал бывать в заводских рабочих казармах, где завелись у него друзья. Невеселая там была обстановка. Нехватки, теснота...
      Однажды Гриша попал в один из деревенских домиков на обед. Так уж случилось, что они увлеклись игрой, и тут мать позвала своего Игнашку обедать.
      - Садись и ты с нами, - пригласила она.
      Все сели вокруг чистого, ножом отскобленного стола и взялись за деревянные расписные ложки. Хлебали из деревянной чашки, которая стояла посредине. Вместо супа принесли воду, заправленную луком и перцем. А потом подали мамалыгу.
      - Отчего вы не едите хлеба? - простодушно спросил Гриша.
      - Мамалыга - хлеб бедных, - ответили ему.
      Этим и закончилась трапеза. У себя дома Гриша ел сытнее. И с самого раннего детства запала в его душу горечь, что так много несчастных на свете.
      Он запомнил бабушкину песню и распевал сам на все лады:
      Через Днестр переходил я,
      Мост широкий проложил я...
      У него была удивительная память. Стоило ему только раз прослушать чей-нибудь рассказ - и он запоминал его на всю жизнь.
      Однажды, проходя мимо окон домика, где жила учительница ганчештинской школы, Гриша услышал задумчивую, задушевную музыку. Это была гитара. Как она пела! Как она грустила, семиструнная!
      Учительница Анна Андреевна заметила зачарованного слушателя и позвала к себе. Глаз не спускал с нее Гриша, следил за ее пальцами, которые быстро передвигались по черному грифу гитары:
      - Можно мне?
      - Разве ты умеешь?
      Нет, он не умел. Но после нескольких уроков музыки научился подбирать и новые мотивы, прежде всего песню про молдавских невольниц.
      Семи лет Гриша поступил в ганчештинскую школу. В ней обучение продолжалось шесть лет. Соня гордилась успехами брата. После смерти бабушки она была за старшую в семье, и Гриша вырос на ее руках. Да и все любили этого красивого, здорового мальчугана, быстроногого и неугомонного.
      - Сильный он у нас какой, - рассказывала Софья всем, кто желал слушать. - Побороть его никто на селе не может из его сверстников. Я сама видела: пятеро повиснут на нем, а он как тряхнет - все горохом посыплются. Но не драчун. Совсем наоборот. Жалостливый. Только и таскает в дом то слепого щеночка, которого хотели утопить, то кролика, которого собаки затравили. За слабого всегда заступится.
      Любил Гриша играть в войну и всегда командовал, предводительствовал в играх. Никто лучше его не умел прибегать к хитростям, устраивать засады, внезапно нападать. Он рассказывал своим приятелям:
      - Вот как надо воевать - как молдаване воевали в древности!
      - А как?
      - Вот, например, я читал: сражались они с поляками у Кузьминского леса - был такой лес. И вдруг во время сражения на поляков начинают падать деревья! Ловко придумано? Деревья были заранее подрублены. Вот это военная хитрость!
      И много различных историй, вычитанных из книг, рассказывал Гриша. А потом, для того чтобы все было как на самом деле, они подрубили старую грушу в саду дядьки Романа. Это навлекло беды на обе стороны сражавшихся, потому что дядька Роман очень рассердился за грушу.
      Гриша, начитавшись исторических книг, вооружал свое "войско" топорами, рогатинами, луками и стрелами, мечами и палицами, изготовленными из фанеры. Он оказывался Стефаном, а противная сторона - полчищем польского короля Яна Первого Альбрехта. Война неизбежно заканчивалась победой молдавского войска, потому что и по истории было известно, что "возвратился король с великим срамом восвояси".
      Встреча Гриши с круглощеким мальчиком на песчаной косе возымела неожиданные последствия.
      Мальчик пожаловался отцу. Старый князь Манук-бей по каким-то признакам сразу догадался, что дерзкий мальчишка, не пожелавший подать мяч его сыну, был не кто иной, как сын Ивана Николаевича, механика на заводе. Ведь он, говорят, дворянского происхождения, хотя и обеднел. Вот и нашла коса на камень! Князь был доволен, что его баловень получил урок. Не всеми командуй! Разбирайся, с кем имеешь дело!
      Князь вызвал к себе механика:
      - Иван Николаевич! Как идут дела на заводе?
      - Ничего, все в порядке, - отвечал Иван Николаевич, несколько удивленный неурочным вызовом.
      - Скажите, Иван Николаевич... мы раньше все как-то не разговорились... у вас ведь большая семья?
      - Жена-то померла, а детей много, мал мала меньше...
      - И сыновья есть?
      - Как же! Николай уже совсем большой, а Грише одиннадцать двенадцатый, учится в школе - не нарадуемся. Очень способный, даже, я бы сказал, чересчур.
      - Вот как? Вы бы привели его как-нибудь. Ну, хотя бы в это воскресенье.
      - Он у меня диковат. И кланяться его не приучал...
      - Не надо кланяться. Зачем кланяться? Вот, рассказывают, он и музыкант, и силач, и учится отлично... Давайте посмотрим да подумаем, может быть, и сделаем что-нибудь для него.
      - Ему ничего не надо. Сыт, здоров.
      - Хорошо, хорошо. Я его и не собираюсь ни кормить, ни лечить. Так, значит, в воскресенье?
      В воскресенье Гришу помыли, причесали, принарядили в новую рубашку. Гриша спросил:
      - Сечь будет? За своего толстощекого? Так я не дамся, все равно убегу.
      - Кто тебя посмеет сечь? Познакомиться с тобой князь хочет.
      Софья даже перекрестила брата на дорогу.
      А князь разглядывал Гришу со всех сторон:
      - Как зовут тебя? Гриша? А по отцу Иванович? Ну, видишь, выходит, мы с тобой тезки, ведь и я Григорий Иванович. Рассказывай, как живешь, чем занимаешься?
      - Книг очень много читает, - ответил вместо Гриши Иван Николаевич. Уж такой читатель!
      - Книг? Может у меня брать. Я дам распоряжение. Только книги книгами, но молодому человеку нужно и физическое развитие.
      - Он в "Ниве" вычитал про какую-то волевую гимнастику Анохина. И каждый день руками машет. Упрямый. Ну и на коне мастер ездить. Прямо тебе джигит.
      - А вот мы посмотрим, какой он мастер, какой джигит!
      Это знакомство произошло во дворе, перед крыльцом манукбеевского дома. Князь крикнул конюхам:
      - А ну-ка дайте лошадь посмирнее!
      - Я могу и не смирнее, - ответил Гриша.
      - Да? Хорошо! Приведите Гайдука. Попробуем.
      Тут вышли поглядеть на развлечение и другие обитатели дома, появился и мальчик, но только издали глазел, со ступенек стеклянной веранды.
      Гайдук оказался резвым конем. Иван Николаевич уже с тревогой смотрел, как красавец конь ходит ходуном. "Ну, думает, вызвали они Гришу на потеху, свалится мальчишка, ушибется, а им лишь бы посмеяться..."
      Ничего, Гриша не оробел. Ему только ладонь положить на круп лошади и он уже на ней. Гайдук сначала на дыбы, потом брыкаться - не тут-то было! И понес он маленького всадника, вымахнул за ворота, пролетел через всю аллею, а потом смирился.
      Князь покосился на сына. Куда ему! Маменькин сынок. Князь думал о том, что дворянство изнежено, что выращивают ни к чему не приспособленное поколение, а между тем понадобятся волевые люди, и неоткуда будет их взять.
      Чтобы задеть самолюбие сына, громко хвалил Гришу, распорядился давать ему, когда захочет, коня. Дал рубль "на пряники" и отпустил.
      Когда они подходили к дому, отец сказал:
      - Ты у меня молодец, оказывается. Ты никого не бойся. Так и живи.
      Иван Николаевич был такой работник, какому нет цены. Он пунктуален, старается сделать на десять рублей, где платят рубль. Он безукоризненно честен, князь Манук-бей отлично это знает. Такие люди, как Иван Николаевич Котовский, всю жизнь трудятся, и всегда у них ни копейки за душой.
      Если он за что-нибудь отвечает, то весь исхлопочется, у него все должно идти без сучка, без задоринки. А тут, как назло, выбыл из строя один из паровых котлов. Выпустили из него горячую воду и принялись за починку. А разве Иван Николаевич может удержаться? И разве может смотреть, как машина простаивает? Тут уж его не остановить. Как его ни уговаривали, чтобы он не вмешивался и набрался терпения, ничто не помогало.
      Иван Николаевич сам полез в котел, чего от него вовсе не требовалось. Выбрался он оттуда потный и разгоряченный, а потом - прямо на сквозной ветер... Не поберегся, простудился и слег... Не те годы, чтобы так собой рисковать.
      Котел-то вступил в строй, а Иван Николаевич что дальше, то хуже. Пролежал почти год и умер, последнее время даже не приходя в сознание... И оставил сирот на свете без всяких средств, потому что за сорок лет безупречной службы не скопил ни гроша. Умер - и вычеркнули его из списка служащих завода, только и всего.
      Гриша уже окончил ганчештинскую школу, нужно было подумать, что же дальше. Софья хлопотала, ездила в Кишинев, говорила с князем. Наконец Гриша был зачислен в реальное училище. Еле сколотили деньжат, чтобы сшить ему форму - все как полагается: купили фуражку с желтым кантом, с кокардой, сшили шинель с блестящими пуговицами.
      Но недолго пощеголял в новом одеянии Гриша Котовский! В Кишиневском реальном училище начальство пересмотрело списки, и в конце 1895 года были исключены тридцать шесть человек. В том числе был исключен и Григорий Котовский.
      Вернулся он обратно в Ганчешты и пуговицы блестящие поотрывал.
      - Подожди, я еще поговорю с ними! - заявила решительным тоном Софья и стала собираться в город.
      Она явилась в канцелярию реального училища и так хлопнула дверью, что все восседавшие за столиками и шуршавшие бумагами служащие вздрогнули.
      - Мне нужно видеть директора.
      - По какому вопросу? - сморщился худощавый, весь пропитавшийся пылью и скукой канцелярист.
      - А это уж я изложу лично ему, - обрезала Софья.
      - Пожалуйста! Но ведь он спросит...
      Ее провели в директорский кабинет. Софья прошла туда без всякого смущения. Глаза ее метали молнии. Должны же они объяснить причину. Мальчик такой способный, так хорошо учился в школе!
      - Простите, - ледяным тоном произнес директор, лощеный, благоухающий, довольный, - с кем имею честь? Гм... да... я не совсем понимаю ваш тон... В конце концов, я тут ни при чем... Есть решение педа-го-гического совета... Решение вынесено на основании со-ответ-ствующего циркуляра министерства народного просвещения...
      Софья с ненавистью смотрела на белоснежные директорские манжеты и на запонки, непомерно крупные и слишком блестящие, как ей казалось.
      - К тому же, - продолжая директор, любуясь собой, своим голосом и своей вежливостью по отношению к посетительнице, которой, впрочем, позабыл предложить сесть, - к тому же, насколько я помню, ученик Котовский не отличался образцовым поведением...
      - Поведением? Если бы он был не сирота да подкатывал к училищу в собственном экипаже...
      Тут у Софьи перехватило дыхание:
      - А, да что с вами говорить! Разве вы понимаете что-нибудь в воспитании? Вы, с вашими этими... манжетами! Вы, знаете, кто? Вы не человек, вы - манекен!
      Директор зажмурился, чтобы не видеть эту неприятную девушку, эту разъяренную тигрицу. Когда же он открыл глаза, ее, к счастью, уже не было в кабинете.
      Опять начались хлопоты Софьи. У нее был такой характер, что если она решала чего-нибудь добиться, то готова была весь свет перевернуть.
      Князь Манук-бей понимал, что обязан был позаботиться о семействе человека, который прослужил у него безупречно в течение сорока лет. Но ведь законов таких нет? С какой стати он будет делать больше чем положено? Разве он не платил что полагается механику завода?
      Софья приходила несколько раз, плакала...
      Вспомнил о необыкновенных способностях этого шустрого мальчика-"джигита"... Ну что ж! Может быть, выйдет из него толк, будет служить верой и правдой?
      Князь в нерешительности обмакнул перо в чернильницу.
      Софья ждала.
      "Милостивый государь Иосиф Григорьевич! - писал князь размашистым почерком, обращаясь к директору сельскохозяйственного училища в Кокорозене. - Направляю к Вам..."
      Так поступил в сельскохозяйственную школу Григорий Котовский. На полный пансион.
      - Как тебя зовут? - спросил его человек с зелеными усами и сеткой от пчел на голове.
      - Меня зовут Гриша.
      - Это тебя раньше звали Гриша. А теперь ты - Григорий Котовский.
      - Хорошо, я Григорий Котовский, - согласился новый ученик.
      Школа ему понравилась. Здесь были большие пастбища, молочная ферма, плодовый питомник. Тучные симмонталки жевали в хлевах тимофеевку, тирольский и голландский скот выращивался в особых загонах. На виноградниках зрели американские сорта винограда, а в пчельнике стояли разноцветные домики - ульи, и в ульях, в кружевных сотах, рдел золотой мед.
      Котовский научился пчеловодству и проявил в этом деле большие способности. Но не забывал и других отраслей хозяйства. Даже придумал новый способ подрезки лозы. Все у него ладилось в руках, делал он все быстро, порывисто.
      - И все-таки, - говорил ему унылый надзиратель школы, толстый и студенистый Комаровский, - хорошего управляющего из тебя не выйдет. Нет у тебя этого самого... как его... чего-то у тебя нет.
      Воспитанник сельскохозяйственной школы Григорий Котовский выглядел старше своих лет и выделялся среди остальных учеников серьезностью и уверенностью во всех поступках.
      Учился он с увлечением, схватывал все на лету. Находил время еще на чтение. И, не пропуская ни одного дня, занимался гимнастикой. Нашел на молочной ферме двухпудовые гири и с ними делал упражнения. Он подбрасывал их в воздух и ловил. Выжимал, делал с гирями в руках гимнастику. Убеждал и других развивать мускулатуру. Кроме того, усердно изучал немецкий язык: Манук-бей обещал отправить его в Германию для завершения образования.
      Сельскохозяйственная школа располагала огромным земельным участком в пятьсот десятин. Обрабатывалась земля руками учеников. Но Котовский и с этой тяжелой работой справлялся без особенного напряжения.
      В кокорозенскую школу поступил бледный городской мальчик Васюков. Вначале его поставили учеником в кузницу. Кузнец Максимыч был черный, волосатый верзила с громадными, мускулистыми руками. Котовский приходил иногда в кузницу, как он говорил, "поразмяться", поработать тяжелым молотом. Он приглядывался к новичку. Максимыч на него покрикивал, и это совсем не нравилось Котовскому.
      - Я что тебе говорю! - кричал кузнец под лязганье и звон железа. Поддай жару, говорю! Тютя!
      И больше для поощрения, чем по злобе, ударил Васюкова.
      Ударил - и пожалел. К нему подскочил Котовский и как начал позорить да вычитывать! Максимыч сначала пробовал огрызаться, отмахиваться. Куда там! Котовский стыдил его, пока не пронял. После-то кузнец стал уже оправдываться:
      - Да разве я... да чего ты на самом-то деле? Я же для науки...
      - Это только в полиции бьют, - горячился Котовский, - в полицию идет тот, у кого совести нет. Их для того и кормят, чтобы усмирять, чтобы зуботычины раздавать, чтобы в страхе народ держать. А ты? У тебя сознание должно быть. И нашел кого ударить! Слабенького! Ты ударь меня! Или как? Неохота?
      - Да ладно, - морщился кузнец, - ну, ошибка вышла... Ну, все.
      И больше уж кузнец никогда не замахивался на Виктора Васюкова.
      - Ты вот что, - сказал на прощание Котовский, подбадривая новичка, старайся попасть в наряд на молочную ферму, когда будет мое дежурство. В школе кормят плохо, а там я тебя молочком, а то и сливочками подкормлю. А то смотри, какой ты заморыш!
      Вскоре повстречались они с Васюковым на поле. Нужно было мотыжить. Мотыга была тяжелая. Васюков никак не мог приспособиться к ней. Мальчики тотчас подметили, что он мотыги никогда и в руках-то не держал. Начались шутки, поддразнивание.
      - Смотрите, смотрите, ребята, ведь это прямо-таки богатырь!
      - Ого! Да он нас всех землей забросает!
      - По ноге! По ноге ударил! Это новый прием!
      Котовский молча взял мотыгу у Васюкова.
      - Тут, Витя, ничего нет мудреного, - сказал он спокойно, - и только дураки могут хвастаться своим умением мотыжить...
      Шутники прикусили языки.
      - Даже медведя можно обучить этой работе, подумаешь, какая сложная машина. Мотыга! А ты вот держи ее так... и р-раз! Видишь, как получается? Ну-ка, попробуй.
      С тех пор у Вити с Котовским и дружба повелась - и всякие насмешки прекратились.
      Однажды ночью, во время дежурства, Котовский предложил:
      - Идем, пугнем немножко наше начальство.
      - А как?
      - Вот увидишь.
      Они вышли в поле. Глянули на высокое звездное небо, на притаившийся, притихший, замерший в тишине ночи сад... Котовский неподражаемо ловко изобразил завывание волка. Вот переполошатся! Ведь волкам есть чем поживиться на животноводческой ферме. Будет наутро разговоров, что появились волки и разгуливают под самыми окнами директорской квартиры.
      - Сегодня мы пойдем в деревню на молдавский жок, - объявил как-то Котовский своему приятелю Васюкову. - Там ты увидишь одну девушку... такую девушку...
      - Я знаю, что такое молдавский жок, - заявил Васюков. - Жок - это танец.
      - У молдаван есть поговорка: льет воду в колодец... Так говорят о бестолковых людях.
      - По-твоему, я бестолковый?
      - Хуже. У тебя как-то неинтересно все получается. "Жок - это танец". "Зимой холодно, летом тепло"... Я ему говорю о замечательной девушке, а в ответ слышу равнодушные рассуждения.
      - Но ведь я согласен пойти на этот жок.
      И они пошли. Деревня Ливадэшти разбросана по овражкам на берегу мелководной реки. Голубые и светло-зеленые фасады домиков расписаны синими полосами. Около каждого домика плодовые деревья. Кое-где виднеется журавль колодца или высятся, как одинокие стражи, пирамидальные тополя.
      Васюков только что намеревался сказать что-то такое поэтичное о живописной местности. Но не успел этого сделать.
      - Удивительное дело, - сказал Котовский, когда они миновали мостик и попали на деревенскую улицу, - на первый взгляд, как будто простенькая хорошенькая деревенька. Как ситцевое платье - и нарядна и незатейлива. А вглядеться - какое жалкое существование. В Молдавии один курган носит название "Курган рабства". Мне почему-то всегда это вспоминается, когда я смотрю на лачуги молдаван...
      - А где же девушка? - спросил Васюков.
      На "пристьбе" - на завалинке одного из домиков - много молодежи. Вот он - танец! Мелодично звенят струны самодельных музыкальных инструментов. Медленно движутся танцующие.
      Котовского знали. Тотчас потеснились, чтобы дать ему и Васюкову место. Рядом с ними оказался старый молдаванин. Он вздыхал и все смотрел на танцоров. Видно, когда-то и сам был завзятым исполнителем жока.
      Котовский вежливо спросил его, как живется.
      - Вяцэ рэ! - ответил старик спокойно. - Плохая жизнь.
      И опять смотрел слезящимися, потухшими глазами на медленно двигающиеся танцующие пары.
      Вечерняя заря угасала над деревней. Обрисовывались на фоне румяного неба очертания домов, изгородей. Листья айвы лепетали о чем-то невеселом. Яблони толпились вокруг танцующих. От реки плыли запахи сырости, прохлады, гниющих камышей...
      - Пора идти, - напомнил Васюков. - Могут заметить наше отсутствие, и будут неприятности.
      - Подожди! Сейчас она будет петь...
      - Кто?
      - Как кто? Конечно, она, Мариула!
      И действительно, красивая смуглая молдаванка, сидевшая на скамейке под грушевым деревом, затуманилась, загрустила, пока парень перебирал легкие струны гуслей. Затем сразу взяла за сердце своим низким, грудным голосом. Взяла и не отпускала.
      - Какие слова! - вздохнул Котовский.
      Молдаванка пела:
      Дни ли длинные настали,
      Провожу я их в печали.
      Дни ли снова коротки,
      Сохну, чахну от тоски...
      Изо всех дверей появлялись женщины, выползали старухи, теперь и под деревьями и дальше, возле изгороди и колодца, толпился народ. Замолкли шутки, утихли разговоры. Все слушали. И Васюков видел, как напряженно, всем существом, слушает дойну Котовский.
      Лист увядший, лист ореха,
      Нет мне счастья, нет утехи,
      Горьких слез хоть отбавляй,
      Хоть колодец наполняй.
      Он глубок, с тремя ключами,
      Полноводными ручьями.
      А в одном ручье - отрава,
      А в другом - огонь и лава,
      А еще в ручье последнем
      Яд для сердца, яд смертельный.
      Мариула замолкла. Бледное лицо ее все еще отражало ту печаль, о которой она рассказывала в песне.
      - "Он глубок, с тремя ключами, полноводными ручьями..." - задумчиво повторил Котовский.
      - Обрати внимание на лица слушателей, - шепнул Васюков, - они стоят как зачарованные, а вон та, около яблони, - у нее слезы на глазах!
      Но Котовский и сам подозрительно отворачивался и тер кулаком глаза. Затем он улыбнулся Васюкову и стал рассказывать:
      - Ты в первый раз слышишь дойну? Это только первая часть. Молдавская дойна состоит из двух частей. В первой - грусть, "дора", как бы размышления о страданиях народа. Но затем - ты сейчас услышишь - заунывные звуки сменятся бодрым напевом, песней без слов. Вот! Слышишь? Дойна переходит в танец! Народ не знает, как выразить словами свои мечты. Но в танце, в движении - столько силы!
      Пляс становился все более стремительным и втягивал все новых танцоров. Как будто они хотели стряхнуть с себя навеянную грусть. Как будто не хотели поддаваться отчаянию.
      Совсем уже вечерело. Звезды запутались в ветках яблонь и там трепыхались, как мелкая рыбешка в сетях.
      Но Васюкова уже не интересовали звезды. Он опять стал торопить Котовского: он был очень прилежен и исполнителен. И они помчались по душистым полянам. Пожалуй, если сегодня дежурит надзиратель Комаровский, он может заметить две пустые постели...
      - Лишь бы миновать коридор, - шепотом говорил Васюков, - тут главная опасность.
      Они осторожно пробирались в спальню, стараясь пройти незамеченными, чтобы не попасть на глаза дежурному.