Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

      - Смотри, смотри, какой красавец! - шептали девушки, когда он проезжал мимо, и каждая с большим удовольствием подала бы ведро воды, чтобы напоить его коня.
      Когда он мчался во весь дух, можно было залюбоваться. Как птица, летел он по степным просторам. Он так любил быструю езду! Ни у кого не было таких коней, как в отряде Няги, человека исполинского роста, исполинского сердца и беззаветной храбрости.
      А сам Няга ездил на коне чистокровной скаковой английской породы, с таким нежным волосом, с такой кожей, что под ней видна была каждая жилка. Длинношеий, с тонкой, как у борзой, мордой, с тонкими ногами и длинными бабками, но с мускулистым крупом и широко расставленными ганашами, Мальчик самой природой был предназначен для быстрой езды.
      И когда Няга мчался навстречу опасности, черные глаза его, опушенные девичьими длинными ресницами, сияли счастьем, а на сочных губах играла улыбка. Няга скакал в бой, как на праздник. И все он делал по-праздничному. Мир радовал его. Кажется, не было более жизнерадостного человека, чем он.
      Котовскому с первого взгляда понравились и конь, и всадник, и то, что темно-гнедой Мальчик расчесан и убран, и то, что всадник красиво держится в седле, и то, что у всадника чистые, ясные глаза, так что видно душу до дна. С таким любо скакать по полю бранному, с таким только и бить врага. С таким только и вести фронтовую дружбу, самую крепкую, какая только существует на свете. И Котовский протянул Няге руку:
      - Привет тебе, дорогой гость! Радуюсь, что довелось нам встретиться.
      - Я ничем не отличаюсь от многих других, - сказал Няга, - но я не трус, и мне не раз случалось слушать, о чем шепчет пуля, задевая волос на голове. И я, и мой конь, и все мои товарищи - мы просим тебя: возьми нас к себе, мы оба станем от этого сильнее!
      Взял Котовский в отряд Михаила Нягу. Боевая их дружба длилась долгие годы и не тускнела от времени.
      Вслед за Нягой пришли Дубчак, железнодорожник из Хотина, и Николай Слива, бывший столяр, человек, пользовавшийся большим уважением у бойцов. Впоследствии Слива возглавлял партколлектив в первом кавполку.
      Привел бравый свой эскадрон бывалый партизан Каленчук Димитрий Васильевич. Голос у него знаменитый. И очень любил он порядок и лоск. Конь у него был - загляденье, и весь его эскадрон - молодец к молодцу.
      Пришел в отряд боевой командир эскадрона Скутельник - чернявый, и хоть ростом невелик, зато душа большая.
      Пришли также Владимир Подлубный, отличный разведчик, и Воронянский, знаток конного дела и кавалерийской езды.
      И еще многие приходили и приезжали в отряд. Они и составили стаю непобедимых орлов, славное племя котовцев.
      Приезжали на гуцульских лошадях, незаменимых в гористой местности, на полукровках и на таких, с позволения сказать, лошаденках, которым и неприлично бы, кажется, ходить под седлом. Короткие и длинные, всех мастей и оттенков, и холеные, и некормленные, и береженые, и опоенные - эти кони быстро осваивались в отряде и научались ходить в строю. Они все понимали, а зачастую понимали даже непонятное, отгадывая своим чутьем. Как отлично знали они, когда нужно собрать все силы и мчаться во весь опор вперед, навстречу пулям! Как трогательно они умирали, сраженные в бою!
      Отряд Котовского рос.
      На абрикосовых деревьях осыпался нежно-розовый цвет. Вечерами роса ложилась на густые пахучие травы. В камышах звенели комары.
      В строгом порядке, по-военному, с сигналами горниста, с важной серьезностью кашеваров, с четким и нерушимым распорядком дня жили эти выносливые, непритязательные люди.
      Кони в отряде разномастные, да и то не у всех. А откуда взять обмундирование? Оружие? Белогвардейские полчища одевали, снаряжали, обвешивали оружием иностранцы. Но правда была на стороне плохо одетых, вынужденных беречь каждый патрон красноармейцев. Сапоги в те времена были заветной мечтой кавалериста. Кожаная тужурка казалась сказкой, мифом, несбыточным желанием. А уж если обзавелся конник сапогами, он делал адскую смесь из молока с сажей, для блеска прибавлял сахару... Летом, бывало, мухи облепляли эти сладкие сапоги. Но слов нет - сапоги блестели!
      Котовский был живописен. А если разобраться, в чем он был одет? Красная фуражка сшита из материала, каким обивают диваны. Лампасы - те выкроены из рясы. Вот и все его щегольство.
      Простая, суровая была жизнь. Вместе рубились, вместе ходили за конями, вместе отдыхали.
      Котовский был требователен к другим и требователен к себе. Любил он этих бесхитростных людей. Любил и знал, что в любую минуту может потерять каждого. Знал это и берег, считая, что на войне лучший способ уберечься это не дать уберечься врагу.
      5
      - Хороший у тебя конь, Няга! - сказал как-то Котовский, любуясь Мальчиком. - По всем статьям хороший конь!
      Няга выжидательно молчал: куда ведет речь командир?
      - Плохо, что у нас многие совсем без коней. И так это меня тревожит! Плохо без коней, Няга!
      - Если водятся кони у врага, - ответил Няга, - значит, еще полбеды, значит, есть где их взять.
      И Няга хитро сверкнул своими черными, жгучими глазами.
      - Я понял тебя, Няга. Сколько дать тебе людей?
      - Много людей - трудно передвигаться. Мало людей - трудно пригнать коней.
      - Если есть люди у врага, - ответил в тон ему Котовский, - значит, еще полбеды, значит, есть где их взять!
      Няга засмеялся и в ту же ночь с десятью лазутчиками переплыл Днестр, ловко миновал вражеские посты и забрался вглубь километров на пятнадцать.
      - Здесь, - сказал он наконец запыхавшимся смельчакам. - Это и есть конные заводы. Тут и мой Мальчик когда-то стоял на привязи.
      Удачно они проникли к конюшням и вдруг напоролись на какого-то человека. Что делать? Еще бы какая-то секунда - и распростился бы он с этим лучшим из миров... Но вдруг Няга окликнул:
      - Георгий Граку, не вспомнишь ли ты Нягу, которого угощал папиросами в порту в Измаиле?
      - В самом деле, это ты! Какие ветры принесли тебя, да еще в такую пору?
      - Если хочешь узнать об этом, сядем на коней и отправимся вместе, а то Котовский заждался нас и беспокоится.
      - Но я не вижу коней, Няга.
      - Нехорошо, Георгий! Не к лицу старой кобыле хвостом вертеть! Как не видишь коней? А сколько их в конюшнях?!
      Обратный путь уже совершали не десятеро, а целых два десятка всадников, потому что Георгий Граку не только сам сел на коня, но и уговорил всех молодых конюхов уйти к Котовскому. Они ведь давно шептались между собой, давно сговаривались.
      И вот они скакали по глухим, спящим дорогам. Они угнали за Днестр с полсотни коней. И каких! Конюхи с гордостью приводили их родословные, перечисляли их рекорды, призы, показывали аттестаты, отмечали статьи: развитие мускулатуры, крепость сухожилий, удлиненность бабок... Тут были кони всех мастей: и серые в гречке, и соловые, и игрение, и каждым конем можно было залюбоваться.
      Весь отряд был взволнован. Несколько дней только и разговору было, что об этих конях. Когда Котовский посадил на них лучших и достойных, все поняли, что именно их, этих славных коней, не хватало для вящей славы и гордости отряда. И Котовский сказал:
      - Дорогие друзья мои! Берегите коней! Любите их, лелейте их, а они отплатят вам сторицею, и придет время - сберегут вас в бою!
      Как пахла трава в эти июньские полдни! Как дышали горячей грудью степные просторы! На солнцепеке раскалялась земля, горячий ветер поднимал пыль на далекой дороге. Степь пела, стрекотала, а сады замирали в истоме. Небо полыхало и вскипало пеной облаков.
      Кони стояли понуро и обмахивались хвостами, отгоняя слепней, садившихся на живот. Мошкара лезла в глаза, заставляла непрерывно мотать головой.
      И люди тоже томились. Все искали тени. Кто спал, раскинув в стороны руки и ноги, кто занимался починкой.
      Бессарабцы напевали вполголоса, вспоминая о родине, о тихом Пруте, о кислой брынзе, о волах, тянувших бороны, об отарах глазастых овец, длинношерстых, пугливых. Еще они пели о тоске, которая сжимает их сердце, о такой близкой и такой далекой родине:
      Дни ли длинные настали,
      Провожу я их в печали.
      Дни ли снова коротки,
      Сохну, чахну от тоски.
      Услышав знакомый напев и напомнившие далекие годы слова невеселой песни, Котовский подошел поближе, уселся вместе с конниками на завалинке. Ведь эту самую песню пела Мариула! Это было в Кокорозене, когда он учился в сельскохозяйственной школе...
      - Хорошая песня! - вздохнул Котовский. - А ну-ка, споем еще раз! - и стал тоже подтягивать.
      И снова полились протяжные звуки молдавской дойны.
      Кончилась дойна. Но все сидели и слушали, как плещет волна, как шумит камыш, как перекликаются птицы. Была удивительная тишина. Медленно плыли по небу перистые облака. Веяло речной прохладой.
      6
      Командир сидел у окна. Тень падала на него от грушевого дерева. В комнате жужжали мухи. Перед командиром лежала фуражка, наполненная черешней: Марков позаботился.
      Обычно мысли Котовского были заняты будущим, завтрашним днем. Но сегодня как-то вдруг нахлынули на него воспоминания. Может, потому, что он направил по разным делам в Одессу Михаила Нягу и теперь ждал его возвращения?
      И вот вспомнились ему одесские друзья... Где-то они все? Разбрелись по белу свету каждый по своему пути.
      Самойлова отозвали в Москву.
      Вася и Михаил ушли в армию. Может быть, они сейчас на Кавказе гонят с нашей земли интервентов? Или там, на Урале, нещадно бьют колчаковские армии?
      Самуил остался в Одессе.
      Нет больше милого старика, хозяина одесской молочной "Неаполь"... Он убит во время уличных боев при освобождении Одессы. Нет больше секретаря губкома Смирнова... И Жанна Лябурб не улыбнется больше своей приветливой улыбкой...
      Солнце палит. Тень от грушевого дерева переползла на другое окно, и черешни в фуражке стали теплыми на припеке.
      Вдруг Котовский увидел вдали облачко пыли. Конечно, это он! Няга мчит во весь опор на своем быстроногом Мальчике!
      - Большие новости! - кричит он, осаживая коня перед самым окошком. Хорошие новости!
      А через минуту уже появляется в комнате, сияющий, счастливый; черные глаза, опушенные девичьими длинными ресницами, полны ликования. И не потому даже, что новости хороши, это само по себе, а потому, что все его радует в жизни, потому что он влюблен в небо, в деревья, обожает своего коня и гордится дружбой с Котовским.
      - Вот, - говорит Няга, - я привез пакет. Большой пакет, наверно, много чего написано!
      Новости на самом деле большие: Котовскому поручают формирование пехотной бригады, в бригаду войдут 400, 401, 402-й стрелковые полки, бригада будет включена в 45-ю дивизию, бывший конный отряд Котовского образует в бригаде кавалерийский дивизион.
      - Отлично! - поднимается с места Котовский.
      И оттого, что он встал во весь свои богатырский рост, в своих ярко-красных галифе, еще больше увеличивающих его объем, со своими сильными, большими руками, так и играющими бицепсами, в комнатушке сразу стало тесно.
      - Отлично! - повторил Котовский, перечитывая приказ. - Значит, стали бригадой. А ты, Няга, будешь командиром кавалерийского дивизиона!
      Раздумий как не бывало! Раздумья как ветром снесло! Котовский направился к колодцу, облил голову ледяной, колодезной водой.
      - Красота! - фыркал он. - З-замечательно! Поздравляю тебя, товарищ командир кавдивизиона!
      Но затем грустно взглянул в сторону Днестра. Солнце все еще сильно припекало. Кусты акации никли темными листьями. Короткие тени не давали прохлады.
      - Значит, опять Деникин? Опять заговор? Опять фронт и большая война?
      - Война, товарищ комбриг. Очень серьезная война!
      - Комбриг... А все-таки это большая ответственность - быть комбригом. Ты только вдумайся в это слово, Няга: комбриг! Это ведь совсем иначе звучит, чем командир отряда!
      - Я так считаю: самый высокий чин - быть Котовским! - горячо и от всей души воскликнул Няга.
      - Ты всегда меня расхваливаешь, как цыган на ярмарке, - остановил его Котовский.
      Няга считал, что он прав, но спорить с комбригом не решился.
      - В Одессе говорили, - вспомнил он еще одну новость, - Деникин занял Екатеринослав.
      - А Махно?
      - По-прежнему разбойничает. Да! Чуть не забыл! Петлюра занял Каменец-Подольск!
      - Закружилось воронье! А ведь немного бы - и Бессарабия была бы наша!.. Где будет штаб дивизии?
      - В Раздельной. Там же артиллерийский склад. Товарищ комбриг, дрогнувшим голосом добавил Няга, - что я хочу спросить... Неужели они думают... неужели надеются победить революцию? Никогда им не победить революцию!
      Было душно. Они сели на ступеньку крыльца. Здесь немного обдувало ветерком. Под крыльцом бил блох зубами прижившийся к дому пес, старый, лохматый, со свалявшейся шерстью. Двор, поросший мелкой травой, был пуст хоть шаром покати. Только у сарая валялась сломанная телега без колес и оглобель. Чувствовалось, что хозяев в доме нет.
      Женщина с загорелым лицом прошла с ведрами к колодцу. Белые икры сверкали из-под домотканого подола. Женщина гремела ведрами и не замечала, что черпает воздух, заглядевшись на рослых кавалеристов. Няга сразу же заметил это. Быстро приблизился к колодцу и набрал ей воды:
      - Что, красавица, мужа-то нет, наверное?
      - Мужа-то? - переспросила женщина.
      - Воюет, поди, где-нибудь?
      - Убили, - ответила женщина и отвернулась.
      - Экое горе! Да оно, пожалуй, и не удивительно: война.
      Женщина подумала и добавила:
      - Первый-то был - убили белые, второго нашла - убили красные...
      - Что делать, - вздохнул Няга, - время такое. Подожди, отвоюем - и тогда выбирай любого, расти с ним детей и живи до глубокой старости.
      - Дождешься! - ответила женщина, теребя платок.
      Няга не нашелся, что ответить. Что можно было ей сказать? Разве ей одной горе мыкать? И она ушла, покачивая полными ведрами, а Няга все смотрел ей вслед. Жалко ему было женщину, жалко ее одиночества.
      Затем Няга снова подошел к крыльцу. Котовский сосредоточенно склонился над планшеткой и записывал. Он уже расставлял силы, намечал назначения. Няга молча наблюдал, как быстро ходит у него карандаш, как командир причмокивает и снова заносит в записную книжку цифры, имена...
      О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
      1
      Прискакал в Раздельную, в штаб дивизии, залитый кровью парнишка из села Долгое, прискакал и свалился с седла без памяти. Отходили его. Приоткрыл он мутные глаза, успел только сказать:
      - Батьки на огородах... окопы роют... Гаврилу Семеновича, председателя... кончили...
      Вздохнул и умер. Молоденький еще был, дет двадцати четырех, голубоглазый...
      В богатом селе Долгом жило много старообрядцев. Хаты у них были построены просторные, ворота окованы железом. Народ все рослый, здоровый, а в погребах еще с шестнадцатого года винтовки да пулеметы понапрятаны.
      И хотя носили они благочестивые бороды и осеняли себя крестным знамением, хотя было в их священных книгах написано: "Возлюби ближнего, как самого себя", - душила их едкая ненависть к Советской власти. Долговская молодежь ушла в Красную Армию, а старшее поколение тянуло назад, к прежним порядкам. Дай им волю, они бы собственными руками передушили всех комбедчиков, незаможников, а батраков опять впрягли бы в кабалу.
      В какой бы стране ни вспыхивала революция, это они, кулаки, являлись надежной опорой реакции, становились палачами свободы, безжалостными усмирителями и карателями. Они со зверской жестокостью расправлялись с беднотой.
      Вот и теперь они подняли бунт, кулаки села Долгое. Может быть, они думали, что им самим пришло в голову взяться за оружие? Знали ли они, что существуют кулацкие повстанческие центры на Украине, что кулацкие восстания входят в программу контрреволюции, что кулаки вербуются в петлюровские дивизии, что кулацкие восстания по замыслу врагов должны вносить дезорганизацию в тылы революционных армий? Кулацкие центры были созданы петлюровцами в ряде местечек и городов. Главный штаб находился в Фастове.
      В село Долгое явился однажды человек. Одет он был в штатское, но очень смахивал на переодетого офицера. Фамилию у него не спрашивали, звали по имени - Юрий.
      После того как не удался заговор в Москве, Юрий Александрович Бахарев получил от своего патрона новую установку: поддерживать с тыла начавшееся большое наступление, поднимать восстания, убивать представителей Советской власти, отрезать фронт от источников питания.
      В принципе Юрий Александрович Бахарев одобрял эту тактику и даже сам рекомендовал ее Петерсону. Но он очень плохо знал деревню. Сумеет ли он с мужиками говорить? Поймут ли его? С чего начинать это дело? Формировать свой отряд, свою боевую единицу по примеру Петлюры или Махно? Но для этого надо хотя бы знать украинский язык!
      Впрочем, оказалось, что его и так понимают. Он решил, что важно где-то начать. Дальше он будет объединять разрозненные силы, сформирует из зажиточных крестьян батальон, полк, дивизию...
      Село Долгое показалось Бахареву наиболее подходящим. Солидный народ. Озлоблены невероятно! И Бахарев остановил на этом селе свой выбор.
      Очень убедительно умел он говорить. И священное писание знал, цитировал наизусть библию. Говорил о том, что в деревне есть крестьяне, которые умеют вести хозяйство, а потому у них и земли много, и хлеб родится, и достаток в доме, они настоящие хлеборобы. Завидует им деревенская голытьба: кто работать не хочет, у кого ни кола ни двора, у кого ни гроша за душой. А Советская власть всех хочет сделать пролетариями. А кто такой пролетарий? Кто пролетел, кто вылетел в трубу. Великие державы узнали, в какую беду попала Украина, и решили оказать ей помощь. Сейчас настало время действовать всем сообща. Воевать против Советов - дело благочестивое, потому что большевики - все безбожники и говорят, что бога нет, и креста не носят. Значит, не грех таких и убивать.
      Много чего такого говорил этот Юрий. Он в самых богатых семьях на селе с почетом был принят. Его уже не называли Юрий, а все больше Юрий Александрович. И так он полюбился, что упросили его самого руководить восстанием.
      - Ты не бойся, Юрий Александрович, нам только начать, за нами вся округа поднимется. Есть у нас старец на селе, сны он вещие видит, откровение ему было, что Советская власть продержится семьдесят семь дён.
      И вот началось это дело.
      Бунтовались они не спеша, обстоятельно, как обедню служили. Спалили сельсовет. Долго били председателя. Поволокли его за село. Вырыли яму.
      - Ложись! - приказал Терентий Белоусов, первый на селе богатей.
      Председатель Гаврила Семенович на него и не посмотрел и не удостоил ответом. Да и двигаться все равно он не мог: перебили ему суставы.
      - Ложись, говорят тебе, пес! Прости, господи, за такие слова... Против бога пошел, супротив законной власти?! Кончена ваша коммуния, аминь!
      - Убивайте, смерти не страшусь, - вдруг осилил нестерпимую боль и заговорил Гаврила Семенович. - Правды не убьете на земле, и не будет того, чтобы жизнь пятиться стала! Не будет по-вашему! Поняли? Никогда еще после четверга среда не приходила, а все пятница!
      Страшен был в этот час председатель, ни у кого не хватило духу прервать его.
      - Закапывайте меня, изуверы, вражины! Народной справедливости не закопать вам вовеки, кровью не залить, тюрьмами не задушить! Кто поднял руку против народа, погибнет и проклят будет в веках!
      Тут Терентий очнулся. Скажи на милость: в прах повергнут, а еще угрожает и проклятию предает! Терентий перекрестился строгим староверческим крестом - и спихнул пинком ноги председателя в выкопанную яму.
      - Можно закапывать, мужики, - сказал он степенно.
      В Долгое послали Четырехсотый полк, он стоял в этих местах. В полку было много партийцев с соседних сахарных и маслобойных заводов. Была в нем также и долговская молодежь.
      Комиссар полка сказал:
      - Которые из Долгого, поговорите с папашами, ведь разные же у вас отцы. С кулаком у нас борьба насмерть, середняки - другое дело, мы не против середняка. Опутали их кулаки. Тут политическая отсталость, пережитки и помимо того - дурман.
      Остановился полк на почтительном расстоянии. Дети и отцы вступили в переговоры.
      - А ну, складайте оружие, папаши, чтобы случайно не вышло очень просто неприятности! Тогда пеняйте на себя! Куркулей кончайте, а которые одумались - отойди в сторону!
      - Вы чего пришли? - отзывались с огородов. - Смерти ищете? Уйдите от греха, детки, Христом-богом просим - уйдите!
      Но кое-кто действительно отошел.
      - Кидайте оружие, говорим! А то порубаем вас, щоб не бунтовались и международной буржуазии на руку не играли!
      - Порубать?! Попробуйте! Руки коротки, богоотступники! Каины, крапивное семя! - ругался громче всех Терентий Белоусов.
      - Батя, ты не бранись, не советую! И моего революционного сознания не затрагивай! Кто другой, а ты-то известная контра!
      Вместо ответа Терентий выстрелил. Метил в сына, однако не попал и убил стоявшего рядом гармониста.
      Тогда обе стороны залегли. Надежда, что покончат мирным путем, не оправдалась. Стали стрелять. Стрелять было неинтересно. Урона ни с той ни с другой стороны.
      Пекло солнце. Мычали протяжно и жалобно коровы на селе. И все тут было знакомое, привычное. Знали каждый колодец, каждую крышу, каждый овин.
      И очень уж было жаль гармониста. Беловолосый был такой, и брови и ресницы белые, с золотым отливом, как солома в снопе. И играл хорошо, за душу брал, и песни все знал... И нет его больше, никогда не услышать его музыки...
      Наверное, эта мысль сверлила каждого, потому что встал вдруг полк без сигнала, без команды. Встал и пошел.
      ...Юрий Александрович выбрал для командного пункта выстроенную на огороде, в стороне от сельской улицы, и скрытую кустами баню.
      Связным вызвался быть пономарь. Показался он Бахареву шустрым, пролазливым, и Бахарев согласился. Но при первых же выстрелах пономарь исчез. Это Юрий Александрович заметил только впоследствии.
      Завидев из окошечка бани длинные цепи, которые залегли за ближайшим пригорком, Бахарев понял, что восстание начато слишком поспешно, что игра проиграна. Оставалось только бросить на произвол судьбы этих начетчиков, выбраться отсюда прочь и все начать снова. В конце концов дело сделано. Восстание в тылу красных, даже если оно и подавлено, - это все же восстание. Сотня таких вспышек - вот вам и дезорганизован тыл!
      Приняв решение, Бахарев мысленно прикинул, где и как пробираться сначала к полям пшеницы, а там перелесками да овражками в соседние села...
      И тут Бахарев заметил движение среди красноармейцев, пришедших на усмирение. Бахарев направил бинокль на холмик за огородами и увидел, что цепи красных поднимаются.
      "Пора!.." - подумал он несколько встревоженно.
      Ему послышался какой-то говор. Он выглянул через приоткрытую дверь бани и явственно различил людей, заходивших с фланга, по-видимому решивших зажать повстанцев в кольцо. И вдруг Бахарев понял, что и ему дорога к отступлению отрезана. Теперь он мог уйти из бани только прямо по тропинке, через огород, по совершенно открытому месту, а это было равносильно самоубийству.
      Холодок пробежал по спине капитана. Был он человек не робкого десятка, да и обстрелянный, поэтому-то и отдавал себе отчет в создавшемся положении: уходить поздно, рассчитывать, как говорится, "на милость победителя" не приходится...
      "Глупо! - рассердился Бахарев. - Глупая, нелепая смерть! Где-то в бане, с этими дурацкими староверами!"
      Он еще надеялся выскользнуть. Если красноармейцы, обходя восставших, не заглянут в баню, он может выбраться позже, когда они придвинутся к селу...
      Бахарев со странной, ослепительной отчетливостью вспомнил веранду долгоруковского дома в Прохладном... тихое утро... озаренные восходящим солнцем деревья... и на веранде женщина накрывает утренний чай... "Может быть, парного молока выпьете?.." А как же останется Люси? Неужели все кончается - все усилия?..
      Командир полка подполз к бане, изловчился и бросил гранату. Из бани даже дым повалил. Заприметил командир: стеклышки бинокля там блеснули. Полевой бинокль? Не иначе как в бане наблюдение установлено, а то и командный пункт находится.
      Так оно и оказалось. После, когда баню осматривали, нашли там убитого. Лежит, раскинулся, ноги длинные, челюсть упрямая и подбритые усики на губе. Был бы тут Миша Марков - сразу бы опознал в убитом того самого Юрочку, с которым когда-то познакомил его Всеволод Скоповский. Видать, за смертью пришел в село Долгое из Москвы. За смертью пришел - и получил ее.
      Полк бросился на окопы, не обращая внимания на выстрелы. Поднялись и старики. Схватились. Крякали. Били прикладом. Кто-то, отбросив винтовку, тащил дреколье из изгороди по стародавней привычке.
      Скоро стало заметно, что молодежь одолевает. Распластался на меже Терентий Белоусов, в новых сапогах, в шелковой белой рубахе, подпоясанной крученым пояском с кисточками. Рядом ткнулся в землю кум Терентия. Много легло. Огородные гряды были плотно утрамбованы солдатскими сапогами.
      Кто уцелел - подпалили село и через кладбище ушли за березовую рощу, к немецким колонистам. Горело село Долгое почти без дыма. Стали взрываться погреба. Овцы метались по улицам. Выли бабы.
      И сгорело село, начисто сгорело.
      Четырехсотый полк с командиром Колосниковым во главе поступил вслед за этим в распоряжение Котовского.
      Колесников - старый солдат, хотя лет ему и немного. Характера он непреклонного. Крепкий как дуб, редчайшего здоровья, Колесников родом из крестьян и силой обладает недюжинной. Рослый, массивный, он прямолинеен, чист душой. Карие глаза его проницательны и вдумчивы. Смотрит он прямо в глаза собеседнику - пытливо и благожелательно. Это безукоризненно честный человек, и есть в нем что-то внушающее доверие и уважение.
      Принимал комбриг Четырехсотый полк в селе Сербы, возле Кодыма. Обстановка была торжественная, все делалось по форме. Бойцы с жадным любопытством разглядывали Котовского. Так вот он какой!
      Котовский обнял командира полка, расцеловал его и сказал:
      - Приветствую вас всех в лице вашего командира. Мы рады включить вас в нашу боевую семью. Идемте добывать победу!
      2
      Да, они были, эти люди! Это не выдумка, не плод вдохновенной фантазии, не мечта, не созданные воображением романиста образы. Они были, они действительно участвовали в битве, развернувшейся от берегов Черного моря до Ледовитого океана, от Балтики до Тихоокеанских вод. Они шли с винтовками по льду Иртыша, вылавливали басмачей в горячих песках Таджикистана, гибли в застенках белогвардейщины, строили под ураганным огнем переправы, мчались на конях и рубили сплеча...
      Они умирали, потому что хотели счастливо жить!
      Решалась судьба революции.
      И они победили. Иначе не могло быть.
      Не сразу поняли стратеги, генштабисты, матерые генералы, все эти дутовы, улагаи, колчаки, что перед ними новые люди, совсем другая порода. Им казалось: "Ну что такое большевики? Сброд! Мужичье!"
      В своей нечистой игре интервенты выдергивали из колоды карт одного туза за другим, и все были биты. Иностранные правители тасовали, перестраивали, перевооружали и снова кидали в драку русских офицеров, украинских дельцов, кулачество, а также авантюристов, искателей приключений, уголовников и, наконец, просто крестьян, которых либо одурачили, либо запугали, либо взяли по мобилизации и велели стрелять.
      Может быть, их было даже слишком много, этих прославленных генералов, и каждый соперничал с другим, каждый хотел сам, один, без чьей-нибудь помощи войти сначала с триумфом в Москву, а затем - в историю.
      Были среди них и способные и бездарные - и отличавшийся храбростью Каппель и оголтелый палач Шкуро. И все они сражались против народа и, оторвавшись от народа, становились бескрылыми, жалкими, бессильными со всем своим опытом и блеском мундиров.
      Народ не ошибается. Всегда он выберет единственно правильный путь. Можно до каких-то пор силой оружия, жестоких расправ удерживать его в повиновении, но неизбежно будут сметены поработители, и народ сохранит главное: свое сердце, свою правду, свою независимость.
      В годину смертельной опасности, когда жадные руки тянулись уже к украинской пшенице, к бакинской нефти, к самоцветам Урала, к золоту Колымы, народ отбросил всех, кто мешал ему, и, не колеблясь, пошел по ленинскому пути.
      И вдруг из недр народа, как из волн морского прибоя, вышли могучие витязи, сказочные герои, отважные богатыри. И не было им числа. Они шли под пулеметным огнем, переправлялись через непроходимые реки. Они знали, за что сражаются, что дороже самой жизни: они защищали Отечество, были провозвестниками нового, социалистического общества - высшей ступени мировой истории.
      3
      Стоял томительный зной. На горизонте клубились, наливались зловещим лиловым пламенем грозовые тучи. Солнце было странного палевого цвета. В воздухе повисла гнетущая, мешающая дыханию желтая мгла. Вот-вот собирался хлынуть ливень - и снова уползали тучи, не проронив ни одной капли.
      Котовский смотрел на лиловое небо, на вспышки далеких молний и хмурился. Он знал: разворачивается новый поход интервентов. На этот раз они делают ставку на белогвардейские армии, на внутреннюю контрреволюцию. Предстоит упорная борьба. Котовский проверял готовность бригады, проверял и изучал каждого бойца.
      Многим запомнилось происшествие с Иваном Белоусовым. Сын Терентия Белоусова, рослый хлопец и признанный в полку силач, исчез бесследно. Думали сначала, что погиб, но вот и братская могила готова, а Ивана Белоусова среди убитых нет. Разнесся нехороший слушок об Иване: дезертировал.
      Вскоре Колесникову все стало известно. Оказывается, нашлись люди, которые уверили Ивана, что его, как сына кулака, сына организатора восстания, расстреляют перед строем.
      - У них, у этой власти, такой закон, чтобы по седьмое колено преследовать, - нашептывали Ивану Белоусову какие-то замешавшиеся в толпу погорельцев шептуны. - У них пощады не жди. Беги куда глаза глядят, да и то с оглядкой: не ровен час - выследят!.. Беги, Иван, беги!
      Вывел Иван Белоусов лучшего коня из пылающей отцовской конюшни, поскакал, а потом стал разбираться что к чему.