Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

      - Убивали их в девятьсот пятом! - толковал один во время перекура. И мало еще.
      - Пусть живут, только землю у них отнять. Нахватали земли, а обработать своими руками не могут.
      - Землю они не отдадут! На это не надейся! Смотри, чтобы у тебя последнюю не забрали, - устало говорил пожилой крестьянин, залатанный, нечесаный, жалкий.
      И Котовский тоже вставлял свое слово:
      - Вот сейчас у кого мы работаем? Он и не помещик, наш хозяин, а помещику не уступит. Маленький помещик, попросту кулак-хуторянин.
      - Мал, да удал, - отозвался другой собеседник Котовского, помоложе.
      - У нас, в Татарбунарах, крестьяне на общем сходе постановили не охранять казенные учреждения. Довольно! И десятских отказались представлять. Вот как у нас.
      - А те что?
      - Бунт, говорят.
      - Пускай бунт. Какая разница?
      - Смотрите, мы толкуем про бунт, а, никак, к нам стражники пожаловали.
      Не успели договорить эти слова, как тот, что помоложе, вскочил - и только его и видели.
      - Не нравится, стало быть, со стражниками встречаться, - усмехнулся пожилой. - Ну, да оно и верно, лучше от них подальше. Облава, поди, на дезертиров. А что толку? Выловят их, сдадут коменданту, а они опять разбегутся. Устал народ воевать.
      Стражники спешились. Следом прискакал на коне пристав Полтораднев, деловой, старающийся выслужиться перед начальством. Полтораднев слез с коня. Мужики толпились поодаль, но тоже слушали и глазели. Оказывается, речь шла о Котовском. Полтораднев распушил стражников, что они плохо ловят.
      - Вы что, я вас спрашиваю, иголку ищете в сене? Человека вы ищете, разбойника, вот кого вы ищете! Поняли?
      - Поняли, - отвечали стражники.
      - Это уж чего тут не понять, - пробормотал пожилой крестьянин, хотя никто его не спрашивал. - То человек, а то иголка. Разница!
      - Вместо того чтобы ловить преступника Котовского, вы просто ездите по дорогам, проще говоря, лодыря гоняете, дурака валяете. Между тем какая задача перед вами поставлена? Найти и изловить! Поняли?
      - Поняли, - отвечали стражники.
      - Кого изловить? Котовского! Ясно?
      - Ясно, - отвечали стражники.
      Котовский стоял рядом с пожилым крестьянином, слушал, как распекает стражников Полтораднев, и улыбался. Узнать его было трудно.
      Полтораднев вынул аккуратно сложенный носовой платок, вытер пот на лбу, вскарабкался на седло и уехал.
      - Сам бы ловил, - ворчали стражники, - накричать - немудреное дело. "Не иголка"!
      Котовский подошел поближе:
      - Здорово, служивые! Это кто такой сердитый приезжал?
      - Пристав. Ему что - поговорил да уехал, а мы уже неделю по дорогам мотаемся.
      - Так вам будет хоть награда какая или повышение, если вы изловите этого Котовского? А то я бы вам помог его изловить?
      - Уж коли мы не можем, где тебе!
      - Ну все-таки... Я-то местный, мне легче проследить.
      - А ну тебя. Ты проследишь, а в нас он стрелять будет.
      - Это стражнички правильно говорят, - поспешно согласился пожилой крестьянин.
      А когда они остались одни, добавил:
      - Постыдился бы ты, бога бы побоялся: Котовского помогать ловить! Не ожидал я от тебя, человек ты ровно бы умный, а вон до чего додумался!
      - Дядя, да ведь я и есть Котовский.
      - Да ну-у?! А не врешь?
      - Чего мне врать?
      - Вот это здорово! Тогда, значит, ты правильную линию держал.
      - А теперь мне надо отсюда убираться. Будь здоров, землячок!
      - Пошли тебе бог удачи! А уж я этой встречи вовек не забуду!
      10
      Котовскому удалось раздобыть новый паспорт на имя Ивана Рошкована. Не говоря о том, что сам паспорт был отличный, что называется - комар носа не подточит, но помимо паспорта были выправлены все документы, удостоверяющие, что Иван Рошкован - белобилетник, призыву в войска не подлежит, и медицинские справки о хромоте и о том, что правая нога Рошкована короче левой на пять сантиметров - иди проверь.
      Котовский наложил в левый сапог несколько стелек и в самом деле стал припадать на правую ногу.
      Белобилетник и притом вполне здоровый и работоспособный - это ли не клад для любого рачительного хозяина! Да еще в такое трудное время, когда вообще рабочих рук не хватает, когда у крестьян половина земли осталась незасеянной, - некому работать, все в армии!
      Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.
      - Я простой мужик, - бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, - я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.
      На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.
      Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.
      Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.
      И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:
      - Какова покупочка, Иван? Хороша?
      - Что говорить, часы музейные.
      - Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.
      Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: "Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель". Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс "На сопках Маньчжурии", архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, "Дубинушка" Шаляпина, "Так целуй же меня", кек-уок, полька и "Коробейники".
      Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.
      Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка "Мак Кормик", и негде было починить.
      - Как у нас ячмень? - с тревогой спрашивал Стаматов.
      - Тоже осыпается. Надо убирать.
      11
      "Д о к л а д н а я з а п и с к а к и ш и н е в с к о г о п о л и ц м е й с т е р а н а ч а л ь н и к у Б е с с а р а б с к о г о
      Г у б е р н с к о г о Ж а н д а р м с к о г о У п р а в л е н и я
      г. К и ш и н е в 26 и ю н я 1916 г.
      Получив сведения о том, что разыскиваемый беглый каторжник
      Григорий Котовский находится в имении Стаматова, на вотчине Кайнары,
      в качестве ватаги, 24 сего июня я предложил кишиневскому уездному
      исправнику Хаджи-Коли принять участие в задержании преступника. В тот
      же день я с исправником Хаджи-Коли, приставом 3-го участка Гембарским
      и еще несколькими чинами вверенной мне полиции выехали на автомобиле
      в названное имение. 25 июня Котовский разъезжал по экономии и верхом
      же скрылся. За ним была устроена погоня. Скрываясь от погони,
      Котовский менял головной убор, слезал с лошади (возможно, по причине
      усталости последней) и прятался в хлебах, пользуясь их большим
      ростом. Наконец в 5 с половиной часов вечера он был замечен в ячмене;
      я подбежал к месту, где ячмень шевелился, и, увидев Котовского,
      потребовал поднять руки вверх, но так как он исполнением этого моего
      требования медлил, я произвел в него выстрел, коим ранил его,
      Котовского, в левую сторону груди. К тому времени подбежали и другие
      члены полиции; Котовский задержан и доставлен в Кишинев. Об этом имею
      честь уведомить ваше высокородие и присовокупить, что пока Котовский
      под строгим караулом содержится в кордегардии 1-го участка.
      Полицмейстер З а й ц е в".
      12
      "Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, - размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, - тем более, что время военное, сейчас повесить - проще всего".
      Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:
      - Больно? Здесь больно?
      И уходит, покачивая головой:
      - Здорово вас, батенька мой, разделали!
      Почему доктора любят говорить "батенька мой"?
      В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.
      Чей-то голос негромко напевал:
      Песни слез и цепей
      Создаются в тюрьме
      Под давлением горя и скуки.
      Нет спокойствия в ней,
      Только грезы во сне
      Облегчают страдания муки.
      Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:
      - Чего разорался-то?
      И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, - тюремная тишина. Тишина и на следующий день... и через неделю...
      Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок - все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, - и как-нибудь все утрясется, наладится.
      Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.
      - Вы уж доведите дело до конца, - обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. - Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.
      Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся. Не кто-нибудь, а именно он выследил добычу и затем оповестил полицмейстера. Он радовался как ребенок и с какой-то даже нежностью говорил Котовскому, когда этап уже приготовили для отправки на вокзал:
      - Дорогуша! Как жаль, что теперь вас непременно уж повесят, очень интересно было вас ловить. Но мне весьма лестно, что не кто-нибудь, а именно я, Хаджи-Коли, сцапал вас в финале, так сказать, нашей с вами игры в кошки-мышки...
      - Давайте условимся, Хаджи-Коли, что, если когда-нибудь вы попадетесь мне, - чур, не просить пощады! - ответил Котовский.
      Очень позабавили пристава такие речи. Можно сказать, кусок мыла для намыливания веревки уже приготовлен, вот он, в руке, а этот несчастный все еще на что-то надеется!
      - Уж не думаете ли вы, что вам и на том свете удастся создать банду головорезов?
      - Ну нет, я еще поймаю вас здесь, на земле!
      - Ай-ай-ай! И это говорит тот, кто должен испытывать одну благодарность к властям: ведь вы, милейший, совершили по самому скромному подсчету сотню преступлений, из которых каждое карается смертной казнью, а повесят-то вас всего один раз.
      Вся физиономия пристава сморщилась, глаза сощурились, он смаковал этот момент полного своего торжества. Ему еще, еще хотелось бы сказать что-нибудь едкое арестованному - этакий подорожничек - хе-хе подорожничек на тот свет. Но он только хихикал, ничего не придумав.
      Был жаркий июльский день. Даже в тени держалась нестерпимая духота. Листья в садах поникли и съежились. Мостовая раскалилась. Над железными крышами струился и трепетал горячий воздух. Офицеры, конвоировавшие этап, то и дело обтирали носовыми платками потные лбы, вспотевшие шеи и поправляли обмякшие подворотнички.
      - Пора, - сказал лично присутствовавший при отправке полицмейстер, взглянув на тяжелые золотые часы.
      С отвратительным визгом, лязгом и скрипом распахнулись тюремные ворота. В крохотные тюремные окна выглядывали арестанты, провожая этапников. Арестованных вывели из тюрьмы и повели мимо безмолвствующей толпы, собравшейся, чтобы посмотреть на смертников.
      На вокзале Хаджи-Коли не удалось поговорить с Котовским или хотя бы бросить ему напутственное слово. Он видел, как Котовский вошел в вагон сильный, молодой, красивый даже и в этой безобразной, арестантской одежде.
      Когда Котовский оглянулся, Хаджи-Коли перекрестил воздух, как бы благословляя Котовского в последний путь. Но Котовский его не видел, он смотрел поверх толпы на покидаемый город.
      Арестованных разместили в вагоне, они перешли в ведение другого конвоя.
      "Вешать будут в Одессе, - догадался Котовский, - так им сподручнее..."
      Чувствовалась лихорадочная спешка в действиях тюремных властей и в производстве дела. Как будто боялись не успеть. Или опасались этого человека, даже когда он сидел за семью замками? Думали: войдешь к нему в камеру, а его нет, и след простыл?
      Котовский, как только очутился в Одесской тюрьме, сразу же стал думать о побеге. Шаг за шагом, наблюдение за наблюдением, там случайно брошенное слово надзирателя, здесь внимательное разглядывание во время прогулки, - Котовский изучил расположение тюрьмы, размещение караула, высоту стен, прочность решеток.
      В нем была такая неудержимая, бурная жажда свободы, потребность действовать, бороться, что, казалось, он одной этой силой воли разрушит каменные стены и разобьет решетки.
      Но записки, которые он отправлял "на волю", перехватывались тюремным надзором, регистрировались, нумеровались и пришивались к "делу". На одной была сделана пометка: "Написана на листке, вырванном из "Журнала для всех", который был выдан Котовскому из тюремной библиотеки для чтения". В тетради дежурного офицера сообщалось, что записка представлена прокурору Одесского окружного суда. Некоторые перехваченные записки наклеивались на казенные бланки. Было все как полагается: год, число, месяц и размашистая подпись помощника начальника тюрьмы капитана Ерохина.
      Чтобы затянуть дело, Котовский сочинял одно за другим заявления, писал путаные, противоречивые, выдуманные им "автобиографии", взывал к милосердию, каялся, а сам тем временем готовился к побегу.
      Он писал записки друзьям, просил их изготовить лестницу из костылей, швабр или каких-нибудь палок, а вместо ступенек перевязать скрученные тряпки и прилагал рисунок лестницы, чтобы было понятнее, как ее сделать. Котовский подробно объяснял, как передать ему ответ на это письмо:
      "Передайте записку надежному парню в среднюю или угловую камеру третьего этажа со стороны конторы, и он может выбросить ее мне через окно, когда я гуляю, но он должен ее выбросить тогда, когда я ему махну платочком носовым, и пусть бросает посильнее, чтобы не упала под самые окна конторы".
      Но и эту записку перехватили тюремщики. Машинистка тюремной канцелярии перестукала записку на машинке. Капитан Ерохин внимательно ее прочел и с недоумением спросил тюремного надзирателя, доставившего записку:
      - О каких таких костылях идет речь?
      - Есть тут арестант, на костылях ходит, вот он и согласился пожертвовать свои костыли для изготовления Котовскому лестницы.
      - И чем этот Котовский притягивает к себе людей? - проворчал капитан, проставляя входящий номер на записке. - Костыли отдать, подумать только!
      - Примечательная личность, как я наблюдаю! - ответил тюремный надзиратель. И, спохватившись, добавил: - А нам-то какое беспокойство! Уж вешали бы его скорее.
      А Котовский ходил взад и вперед по камере. Он высчитал, что если пересекать камеру по диагонали, но не прямо, а старательно огибая сначала привинченный к стене столик, а затем железную койку, тоже прикованную, то получится десять шагов, то есть пять метров. Сто раз пройти взад и вперед - значит совершить прогулку в один километр. Сделав один километр, Котовский на стене ставил черточку. Постепенно он довел свои прогулки до двадцати километров. Он должен был приучить себя совершать большие переходы. Ведь, может быть, после побега придется идти пешком.
      Но вот и последняя надежда рухнула. С утра он услышал шум, шаги, чьи-то приказания, чьи-то команды. Затем загремел замок:
      - Выходи.
      Его повезли в суд. Да, они очень торопились.
      13
      Трехэтажное здание Одесского военно-окружного суда выглядело очень эффектно. Его фасад говорил о прочности абсолютизма, о неколебимых устоях Министерства юстиции. По фасаду второй и третий этажи украшены шестью колоннами, а в первом этаже пять ниш и соответственно пять массивных тяжелых дверей. Крыша обведена барьером из небольших колонок. Все это вместе создает впечатление непреложности, судьбы. Каждый входящий в эти двери невольно испытывает некоторую робость.
      Котовский занял свое место - за решеткой и с двумя стражами у двери.
      Тяжелая скатерть на столе, толстые, пожелтевшие от времени своды законов, безучастные лица судей, пустующие стулья в глубине зала - все это производило впечатление похоронной пышности. Как будто все эти важные господа уполномочены были стоять у врат, ведущих в преисподнюю.
      Вся процедура была выполнена. Состоялись, как полагается, прения сторон. В окна с их тяжелыми бархатными гардинами еле проникал солнечный свет. Мертвенно сияли электрические люстры. Лица судей казались восковыми.
      Гулко прозвучали под сводами заключительные слова приговора:
      "Четвертого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года... Суд постановил: подсудимого Григория Котовского, тридцати пяти лет, подвергнуть смертной казни через повешение..."
      Задвигались стулья. Прокурор подошел к защитнику и о чем-то оживленно стал говорить. Председатель суда собрал папки и вышел в боковую дверь, украшенную резными, из дерева, львиными головами.
      "Через повешение"... Теперь предстоит последняя в жизни задача: Котовский решил, что не даст себя повесить, лучше погибнет в схватке с палачами. Может быть, удастся, прежде чем прикончат, задушить, уничтожить хоть одного... хоть одного!
      "Через повешение"... Однако нервы сдали. Ночью снился помост, веревка на перекладине...
      "Ну нет! Повесить им меня не удастся!"
      Целые дни в камере идет работа: Котовский тренирует мускулы, изучает приемы удара. Выпад - раз! Нужно выработать такую силу, чтобы одного удара было достаточно на одного палача. Они, конечно, попытаются сначала его схватить. На этом он выгадает несколько минут... Затем им будет неудобно стрелять на близком расстоянии, они побоятся перебить друг друга. Это тоже в его пользу. Если он успеет выхватить револьвер из рук офицера...
      Котовский делает выпады, прыжки... Надзиратель заглядывает в "глазок", отскакивает и звонит по внутреннему телефону:
      - У шестого номера, - сообщает он, - буйное помешательство! Срочно врача и санитаров поздоровее!
      Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал-от-кавалерии Брусилов, брезгливо сморщившись, выслушал доклад генерал-майора Захарова, принесшего целую кипу бумаг на утверждение. Захаров видел, что главнокомандующий не в духе, и чувствовал себя виноватым, будто это он, Захаров, насочинял столько докладов, заявлений, да еще явился по вопросу конфирмации приговора.
      - Вот еще одна, ваше высокопревосходительство, - смущенно и огорченно бормотал Захаров, подсовывая бумажку.
      - Ну что еще там такое? - спрашивал генерал, разглядывая подсунутую бумажку с таким отвращением, как будто перед ним бросили на стол таракана или мышь.
      И Захаров поспешно излагал содержание бумаги.
      "У нас всегда так, - с раздражением думал генерал, - чем хуже дела, тем больше писанины".
      А дела были далеко не блестящи. Война тянулась третий год и истощила последние ресурсы страны. Румыния два года не вступала в войну, выжидая, на чьей стороне будет перевес, чтобы присоединиться к победителям. Наконец в 1916 году она сделала выбор. Двадцать седьмого августа объявила войну Австро-Венгрии, двадцать восьмого августа - Германии, тридцатого августа Турции, тридцать первого августа - Болгарии, а в конце сентября была разбита наголову и почти целиком оккупирована немецко-австрийскими войсками.
      На левом фланге создалась угроза для русского фронта. Русское командование перебросило на Румынский фронт тридцать пять пехотных и тринадцать кавалерийских дивизий - чуть не четвертую часть всех вооруженных сил России. Фронт удлинился почти на шестьсот километров...
      "Удружила Румыния, нечего сказать! Осчастливила!" - сердился главнокомандующий.
      Он почти не слушал Захарова. Мысленно прикидывал все эти цифры, данные и делал безотрадные выводы. Голод, дороговизна, дезертирство, инфляция... Радоваться пока что нечему.
      - Вот еще... - совсем упавшим голосом докладывал генерал-майор. Постановление Одесского военно-окружного суда... Подвергнуть смертной казни через повешение...
      - Они с ума сошли! - окончательно рассердился главнокомандующий. Честное слово, эти обсыпанные нафталином судебные чучела не понимают, что мы живем накануне революции. Повешение! Чтобы потом газеты раскричались на весь мир. Кого они там решили повесить?
      - Котовского. В некотором роде знаменитость.
      - А! Слыхал. Читал его записи автобиографического характера. С темпераментом изложено, чувствуется незаурядная личность... Нет, его-то уж никак нельзя повесить...
      Брусилов задумался.
      - Вот что, - произнес он наконец. - Напишите: "Приговор утверждаю, заменив смертную казнь каторгой без срока".
      - Мудрое решение, ваше высокопревосходительство! Проявлен гуманизм и... ничего в сущности не изменяется...
      Брусилов пожал плечами:
      - Единственное, что можно сделать.
      И он захлопнул папку, показывая, что разговор окончен.
      Вскоре узники Одесской тюрьмы услышали раскаты "ура", грохот оркестров, пение "Марсельезы". Это долетели отзвуки Февральской революции. События развертывались с нарастающей быстротой. Новости волновали, вызывали споры, обсуждения. Одно за другим приходили сообщения: Николай Романов отрекся от престола! Создан Временный комитет Государственной думы! Возглавляет Родзянко!
      - А что это за Родзянко?
      - Родзянко-то? Монархист!
      - Создано Временное правительство во главе с князем Львовым...
      - Опять князем! И всегда выкопают откуда-то князей!
      - Временное, временное, - удивлялся простодушный парень, один из завсегдатаев Одесской тюрьмы. - А когда же будет постоянное?
      - Постоянное есть, - ответил матрос, присланный для наблюдения за тюремной администрацией. - Советы рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов.
      Одесский Совет рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов потребовал освобождения Котовского из тюрьмы.
      - Хорошо, - ответили им в суде, - но что вы-то за него хлопочете? Ведь это же уголовный, а не политический преступник. Впрочем, есть соответствующие инструкции, есть комиссия, учрежденная Керенским, там все и разберут. Только без анархии, господа-товарищи! Только, ради бога, без анархии!
      И опять заседает Одесский военно-окружной суд, опять постлана на стол тяжелая зеленая скатерть. И те же восковые лица за огромным мрачным столом на черных стульях с высокими резными спинками.
      Председательствующий, тонко улыбаясь, призывает господ членов суда быть демократичными.
      - Не вижу большого смысла посылать подсудимого Григория Котовского на каторгу. Или он убежит еще по дороге, или будет освобожден деморализованной толпой, которая опьянела от восторга и которую еще не скоро удастся угомонить.
      Члены суда кивали головами:
      - Безусловно! Безусловно!
      - Господа! Мы - патриоты. Мы требуем: "Война до победного конца". Я предлагаю подсудимого Котовского, учитывая постановление Временного правительства от семнадцатого марта...
      Председательствующий сделал эффектную паузу и закончил:
      - У-с-л-о-в-н-о освободить от наказания и передать его в ведение военных властей.
      - Правильно! - вдруг выкрикнул представитель комиссии, нарушая порядок заседания, прерывая самого председательствующего и высказываясь от полноты чувств. - Мы его помилуем и пошлем в маршевую роту, на передовые позиции, где его с пользой для отечества и - я не ошибусь, если скажу, - к полному всеобщему удовольствию убьют в первом же бою!
      Так состоялось помилование Котовского. Его поздравляли, затем обмундировали и пожелали счастливого пути.
      Шинель была грубая, сапоги немного жали... Начиналась новая и непонятная пока полоса жизни.
      П Я Т А Я Г Л А В А
      1
      Четвертого августа 1917 года Котовского отправили на Румынский, фронт. Одновременно переслано было секретное указание: для искупления тягостной вины кровью желательно вышеименованного Котовского передать в самую опасную и несущую наибольший урон воинскую часть.
      - В саперы его? - вопросительно произнес полковник, прочитавший секретную рекомендацию.
      - Зачем же? В разведку! В Сто тридцать шестой Таганрогский полк! Он как раз не укомплектован.
      Есть такая русская сказка: злая мачеха посылает нелюбимую, неродную дочку, писаную красавицу, в зимнюю стужу в лес на верную гибель. Но всем мила и любезна хорошая девушка. Она не только не гибнет, но еще и возвращается из лесу с богатым приданым.
      Так и Котовский. Как ни старались враги уничтожить его, находчивость, удивительная жизнеспособность и неизменное расположение к нему народа, всех тех людей, которые близко узнавали его, - все это выручало Котовского. Из всех бед и несчастий он выходил невредимым и еще более сильным и приспособленным для борьбы.
      Находиться в разведке! Вот когда он доподлинно узнал все законы войны!
      Начальник разведки унтер-офицер Трофимов после первого же дела удивленно заметил:
      - Ты, заметил я, каждой пуле не кланяешься. Обстрелянный?
      - Бывало, - осторожно ответил Котовский.
      Оружие у него в образцовом порядке, начищено, блестит. Но никакого бахвальства в этом новом разведчике. И товарищем оказался хорошим.
      Ходили они в тыл неприятеля. Попадали в большие переделки. Ловок и находчив был Котовский. Унтер Трофимов даже подумывал, не из разжалованных ли офицеров этот здоровяк.
      Однажды, находясь в тылу противника, разведчики увидели, что немецкие войска перегруппировались, подошли со всеми предосторожностями вплотную к расположению таганрогцев. Котовский, переодевшись в шинель убитого немецкого солдата, побывал среди передвигающихся по дорогам обозников.
      - Сегодня на рассвете они разгромят наш полк, - сообщил, возвратясь, Котовский.
      - Так ты что? - спросил окончательно сбитый с толку Трофимов. - Ты и по-немецки можешь?
      Необходимо было срочно пробраться в свое расположение и предупредить командование полка. Но тут случилось непредвиденное: они наткнулись на немецкий секрет, и первая же пуля сразила Трофимова. Правда, вслед за этим без лишнего шума, без стрельбы секрет был заколот штыками.
      Само собой получилось, что Котовский принял командование разведчиками.
      Пока продолжалась вся эта канитель, начало светать. Теперь они уже не успеют предупредить, вот-вот начнется атака. Котовскому представились безмятежно спавшие таганрогцы, большей частью молодежь... Вряд ли кто из них уцелеет.
      И тогда Котовский решился на отчаянный шаг, быстро растолковал свой план разведчикам, увлек их своей затеей. Они кустарником подобрались к приготовившимся идти в атаку немецким пехотинцам и с криками "ура", с отчаянной пальбой бросились вперед.
      "Русские в тылу! - разнеслась весть среди немцев. - Измена!"
      Началось что-то невообразимое. Немецкие солдаты бросали оружие и бежали. Офицеры кричали, пытались восстановить порядок. Куда стрелять? Как отбиваться?
      Беспорядочная стрельба обнаружила так умело подкравшуюся немецкую пехоту. Таганрогцы успели подняться и пошли в атаку. Котовский в эту ночь понял, что в бою успех решает не количество штыков, успех решает находчивость и внезапность удара.
      Таганрогцев спасли разведчики. Котовский же извлек из всего этого практические уроки, которые ему пригодились впоследствии.
      В полк пришло пополнение - солидные люди, много бородачей. Котовский обрадовался землякам, были даже из Кишинева.
      И здесь Котовский встретился с людьми, которые сразу же ему понравились. Особенно он сблизился с одним. Фамилия его была Ковалев, звали его Иван Михайлович. Был он удивительно спокойный, невозмутимый человек. С ним спорят, горячатся, поднимают невероятный крик. Он выслушает и потом как начнет резать - обстоятельно, веско, толково - и в то же время спокойно ответит на каждое возражение и так расскажет, что только из упрямства можно с ним не согласиться. Он говорил и ребром ладони по колену себя ударял, это у него привычка была:
      - Русский солдат - такого другого нет и не будет. Но до чего же бездарна ставка верховного главнокомандующего! Солдат у нас замечательный, а правительство ни к черту не пригодно, и давно пора бы его прогнать.
      Ковалев улыбнулся: