Долина Звенящих Камней

      Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв, а это... Это живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что шипела на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так вместе, как никогда не смогут быть по-другому. Вот, значит, для чего людям дети...
      А потом непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло смысл, подернулось серым. И серое крепло, густело, съедало образы, чувства, воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали губы вялой горечью болотных трав...
      А спина и безвольно раскинутые руки стыли в сырости жестких мокрых стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в открывшиеся глаза беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.
      Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение обмякшего тела, сел, огляделся.
      Плавился, переливался белый туман вокруг, и там, в этом тумане, цепенело мертвое озеро, и бесшумно скользили водовороты по поверхности черной реки, и непомерной тяжестью давили себя причудливо нагроможденные каменные плиты.
      Все то же. Будто и не было схватки с Людьми Звенящих Камней, пещеры, Одинаково Странных. Будто и не было живой глыбы, темноты, льющейся из ледяных глаз. Или все это было? Или это тоже был сон, рожденный усталым сердцем и тяжелым осенним туманом?
      Хромой сдавил ладонями виски, тихонько завыл, закачался из стороны в сторону. Не было? Было? Если не было, где искать Кошку? И если было - где?
      Его тоскливый блуждающий взгляд упал на еле различимое в траве древко копья, и Хромой взвизгнул, как от удара. Он кинулся на четвереньках к своему оружию, ползал в траве, перебирал трясущимися руками большое копье, маленькие копьеца, отбрасывал, снова хватал, щупал, подносил к глазам, к носу, пробовал на зуб... Нашлось все - даже нож Странного. Там, в траве. И Хромой понял: не было.
      Потому, что все четыре его маленьких копьеца были здесь, целые, без следов крови. Потому, что его большое копье было целым, и наконечник его был на месте. Он не сражался с Людьми Звенящих Камней. Сон. Не было.
      Хромой снова сел, задумался. Странный сказал: "Люди Звенящих Камней найдут тебя сами". Не нашли. Нашли сны - странные, страшные, злые. Мало еды. Холодно. Мокро. Слабость съедает силы. Надо уходить. Но уходить нельзя: Люди Звенящих Камней не найдут. А если не найдут никогда? Если Странный ошибся? Искать самому? Где?
      Хромой приподнялся, медленно обвел взглядом холмы, озеро, каменные плиты, реку, равнину. И вдруг рухнул, всем телом вжался в траву. Опять...
      Серые фигурки. Люди. Много. Столько, сколько пальцев на руке. Идут след в след. Не спешат. Не прячутся. Подходят со стороны Синих Холмов. Идут в долину? Ближе. Ближе. Люди. Или немые. Без чешуи. Но ноги обернуты шкурами (следы без пальцев, там, на Реке, давно).
      Двое спереди. Двое сзади. Один посередине - другой, не такой, как остальные. Идет шатаясь - слабый? Не шевелит руками, прижимает к бокам связан? Узкие плечи, широкие бедра... Женщина? Кошка?! Далеко, еще не видно лица... Маленькая, острые плечи... Кошка? Мотнула головой - густая грива волос взметнулась за спиной, как крылья. Кошка!
      Подходят к долине. Он обогнал? Шли не прямо, имели другую цель? Дольше охотились - больше ртов? Наверное, так.
      Подходят. Не видят Хромого. У одного - копье. Большое. У остальных дубины. Луков нет, маленьких копий нет. У Хромого - есть. Убьет. Заберет Кошку, уведет в Племя, защитит, не отдаст больше.
      Звонкий удар тетивы по сжимающей лук руке, посвист мелькнувшего над травой копьеца - и рухнул на землю первый. Рухнул мягко, бессильно, остался лежать бесформенной грудой. Труп. Другие остановились, завертели головами, пытаясь понять.
      Снова хлесткий удар тетивы, и с визгом завертелся на месте второй, обеими руками пытаясь вытащить засевшее в горле копьецо. Не успел. Свалился в траву рядом с первым. Оставшиеся бросились бежать, но - снова удар тетивы, и еще один упал в лужу, забился, задергался, захрипел, и было ясно, что дергаться и хрипеть он будет не долго.
      Остался последний. Этот понял все. Он убегал обратно, к Синим Холмам, забросив на спину Кошку, прикрываясь ею от летучей смерти, нашедшей остальных. Хромой отшвырнул ставший бесполезным лук и кинулся следом. Догнать! Пусть он хромой, но у него только копье и нож Странного, а у врага на плечах тяжесть Кошки и тяжесть дубины в руках. А главное у врага на ногах путы страха, у Хромого же - крылья ярости за спиной. Догнать!
      Враг слышал неумолимо приближающийся топот, слышал хриплое дыхание за спиной, понял, что не уйти. Он отшвырнул Кошку и повернулся на встречу Хромому, подняв дубину. И Хромой остановился: теперь спешить некуда. Они медленно двинулись навстречу друг другу. Хромой занес копье для удара, бросил быстрый взгляд на наконечник - остер ли, крепко ли привязан к древку - и мгновенно забыл, что перед ним враг, забыл все, кроме копья.
      Это было не его копье. Очень похожее, но не его. Обеими руками Хромой поднес копье к самым глазам. Вот этот узор, вырезанный на древке, у самого наконечника. Он похож, он очень похож на тот, что вырезал когда-то Хромой. Похож - но не тот. Значит, все то, что было - было?
      В следующий миг Хромой каким-то пробудившимся уголком сознания ощутил вскинутую над его головой дубину, шарахнулся назад, выбросил навстречу удару руки с зажатым в них копьем, и древко с хряском брызнуло ему в лицо длинными щепками.
      Копье сломалось, но все же ослабило силу удара, и сбитый с ног Хромой сознания не потерял. Враг ударил снова, но Хромой откатился в сторону, и дубина, с глухим стуком врезавшись в землю, выскользнула из неготовых к удару по твердому ладоней. Враг нагнулся подобрать ее, и успевший вскочить на колени Хромой изо всех сил, обеими руками и всей своей тяжестью ударил его по невольно подставленной шее ножом Странного.
      Удар почти не встретил сопротивления, Хромой неловко и больно рухнул всем телом на землю, а на спину навалилось тяжелое, дергающееся, и горячий поток хлынул на голову, и только когда по жесткой траве перед глазами медленно прокатилось что-то бесформенное, Хромой понял, что произошло.
      А потом... Потом он рвал, грыз ремни, стягивавшие руки Кошки, тряс ее за плечи, и голова Кошки безвольно моталась, и ее мутные, как спросонок, глаза то раскрывались, то закрывались опять, а Хромой все тряс ее и кричал, просил, плакал:
      - Кошка! Проснись, Кошка! Уйдем, уйдем от сюда! Страшно!..
      Это был хороший день. Потому, что они спустились, наконец, с Синих Холмов. Потому, что вышли к Реке. Пусть она была еще широким мелким ручьем с мертвыми каменистыми берегами, но это была их Река. Река, которая течет в родные земли. К Племени. И еще он был хорошим, этот день, потому, что очнулась от оцепенения Кошка.
      Хромой лазил по галечным отмелям, разыскивая спрятанный челнок, а Кошка, хныкая, брела следом, спотыкалась, забредала в лужи, стучала зубами, ныла: "Мокро... Холодно... Есть хочу... И спать...". А потом Хромой нашел челнок, и горшки, и свое второе копье, и острогу, и оба весла, и теплые шкуры. И мешочек с костяными иглами и жилами тоже нашелся. И все было цело, только кто-то погрыз весло и один горшок треснул. Хромой собрался ловить еду, а Кошке велел зашить пропоротое дно челнока. Но Кошка сказала, что дно чинить она не хочет, а хочет спать. Она устроила в челноке кубло из шкур и залезла в него, но вдруг с визгом выскочила обратно и спряталась за Хромого, а за ней из челнока выскочил длинноухий и кинулся убегать.
      А потом Хромой чинил челнок, а длинноухий жарился на костре, в котором горели древко остроги и кусочек весла, а Кошка смотрела, как в огонь капает жир и пыталась понять, чего ей больше хочется: спать или есть.
      Хромой сказал, что она может поспать, пока жарится мясо, а когда оно зажарится, можно будет проснуться и есть.
      А Кошка хныкала, что Хромой плохой и жадный: сначала не хотел ее кормить и таскал за собой по мокрым лужам, потом не дал съесть длинноухого сырым, а теперь не хочет разрешить ей сидеть у костра и нюхать вкусный дым.
      И еще она сказала, что раз Хромой такой жадный, то она не съест ни кусочка длинноухого и сейчас нарочно умрет от голода, и тогда он, Хромой, пожалеет, но будет поздно. Хромой сказал, что Кошка больна, а больным нельзя есть сырое, но Кошка заявила, что Хромой глупый и слушать его она не будет, а сейчас оторвет от длинноухого вот эту лапку и съест. Но может она сказала и как-нибудь иначе, потому что последние ее слова понять было трудно: говорила она их с набитым ртом и при этом чавкала.
      А на следующий день они пошли дальше, и идти стало гораздо легче, потому что не надо было карабкаться по камням и тащить на спине Кошку.
      Теперь Хромой брел по воде и придерживал плывущий по течению челнок, а Кошка спала в челноке, и все было хорошо, только она часто хныкала во сне. Один раз, когда Хромой попытался укрыть ее шкурой, Кошка спросонок злобно вцепилась зубами в его руку, а очнувшись, с плачем зализывала укус и долго тыкалась головой в плечо, извиняясь.
      Потом она уснула опять - беспокойно, тревожно - и снова затолкала шкуру ногами в самый конец челнока, но не проснулась. Так и спала скорчившись, стуча зубами и подвывая от холода. Второй раз укрывать Хромой не решился (еще палец откусит), только тревожно поглядывал на ее посиневшее, жалобно сморщившееся лицо.
      А на следующий день пошел дождь. Не туманная морось, к которой Хромой уже привык настолько, что перестал замечать, а настоящий дождь, холодный и монотонный. Первый зимний дождь. Он шел весь день, и всю ночь, и утром; воды в Реке стало больше и поэтому плыть в челноке можно было вдвоем.
      Хромой греб неторопливо, размеренно погружая весло в серую, словно кипящую под ударами частых тяжелых капель Реку, а Кошка вычерпывала воду треснутым горшком и канючила, чтобы он греб быстрее, а то у нее от сырости зудит между пальцами - наверное, растут перепонки, а с перепонками она не хочет, потому что все будут смеяться и дразнить.
      В то, что от дождя между пальцами могут вырасти перепонки, Хромой не верил, но поскорее увидеть земли Племени ему тоже хотелось, и он стал спешить.
      Прошел еще один день, а потом еще один, и впереди сквозь серые космы дождя забрезжили очертания низкого острого мыса - Жала Реки, и Хромой поразился, как короток путь, казавшийся ему бесконечным.
      А Кошка сказала, что незнакомый путь всегда длинный туда и короткий обратно. И еще сказала, что когда Хромой плыл к Синим Холмам, Река мешала ему, а теперь помогает. Кошка умная - Хромой всегда это знал. И Странный говорил, что Кошка умнее всех стариков.
      Странный...
      Пусто на Речном Жале. Только несколько обклеванных и изгрызенных костей желтеют среди мокрой гальки там, где огромной бесформенной грудой расплывался под неистовыми лучами Слепящего труп Корнееда. Хромой издали показал Кошке, где он похоронил то, что сумел вытащить из-под зловонной туши, велел отнести подарки: еду, украшения... А сам не пошел, остался у челнока. Он не хотел, чтобы Кошка видела его слезы.
      А потом они поплыли дальше.
      Дно челнока тихо зашуршало по песку. Кошка шустро перелезла через борт и зашлепала по мелкой воде к берегу.
      - Стой!
      Хромой нарочито неторопливо вылез из челнока, проверил, крепко ли тот застрял на отмели. Потом взял копье и, обойдя стоящую в воде Кошку, выбрался на берег. Кошка сунулась было следом - он только глянул через плечо, и она осталась на месте.
      Хромой подкрался к пещере и, пригнувшись, стоял у входа, внюхиваясь и всматриваясь. Потом, выставив перед собой копье, нырнул в темноту. Он пробыл в пещере довольно долго, и Кошка переступала в воде озябшими ногами, мерзла и волновалась. Наконец Хромой выглянул, буркнул:
      - Иди...
      Кошка прошмыгнула мимо него, на ходу игриво лизнула в плечо - Хромой отмахнулся. Он сердился. Сердился за то, что Кошка наотрез отказалась выходить на берег у водопоя чтобы идти к Хижинам, и плакала, ныла, канючила, колотила пятками по дну челнока, пока Хромой не согласился ночевать в пещере Странного. Он уговаривал, убеждал, что пещера давно пустая, что туда могли забраться ночные убийцы, трупоеды, ползучие, немые, что дух Странного может обидеться - все было напрасно. Не мог же Хромой сказать, что боится! Кошка дразнила бы его до самой смерти - это она умеет лучше всех. Ей легко быть храброй. Привыкла, что Хромой защитит, ведь даже от Духов Звенящих Камней ее спас. А каково Хромому, которому надо бояться за двоих? А может, и за троих, если Кошка не врет - это она тоже умеет...
      Хромой, насупившись, сидел у входа и сердито сопел, а Кошка шныряла по углам.
      В пещере все осталось так, как было при Странном. Кошка нашла и хворост, и Породителя Огня, и в очаге уже разгорался костер, и тянуло дымком, а Кошка все копошилась в сторонке, зачем-то ковыряла палкой стену, покряхтывала. И вдруг засмеялась, запищала, заулюлюкала так звонко и весело, что Хромой не выдержал и пошел посмотреть, что она там откопала.
      Кошка откопала еду. Большой горшок сушенных ягод, перетертых с жиром. Правда, жир прогорк, а какие-то маленькие добрались до этого горшка раньше Кошки и многое съели, но осталось гораздо больше.
      Прогорклый жир - это не очень вкусная еда, но Хромой и Кошка не смогли оторваться, пока не съели все. Кошка даже попыталась вылизать горшок, но не вышло: голова не пролезла.
      Они сидели около очага, отдувались, икали. Хромой подобрел, голова его клонилась на грудь, глаза слипались. Но Кошка вдруг сказала:
      - Расскажи: как?
      Хромой встрепенулся, растерянно заморгал:
      - Как - что?
      Кошка щурилась от дыма, глаза ее стали двумя узкими щелками. "Как у Узкоглазого", - вдруг неприязненно подумал Хромой. Он протянул руку, пальцами раздвинул Кошкины веки так, как надо, как он привык. Она потерлась щекой о ладонь, поурчала.
      - Ты меня нашел. Отнял. Расскажи, как?
      Хромому рассказывать не хотелось, но спорить хотелось еще меньше. Он вздохнул, заговорил - медленно, пропуская и вспоминая подробности, повторяясь, путаясь, но Кошка слушала внимательно, ни разу не перебила. Когда Хромой замолчал, сказала:
      - Они обманули. Пришли, привели меня. Потом пришел ты. Потом сделали так, что ты подумал: "Обогнал". Обманули.
      Хромой чесал грудь, думал. Кошка помолчала и заговорила опять:
      - Я помню: сны. Про Странного. Про тебя. Про то, что дети. Твои и мои. Ты рассказал - поняла. Не сны. Было. Значит, была в Долине. Еще помню: глыба Звенящего Камня. Живая. Урчит. Стою у стены. Голая. В голове больно, но хорошо. Так не бывает, но было. От головы к глыбе - корешки. Длинные, тонкие, цветные. Не могу двинуться, сказать. Но могу видеть. Вижу. Мне интересно. Не что, не зачем, не где - интересно. Очень. Без смысла. А глыба урчит, будто ест вкусное. Приходят духи. Приносят вещи. Приводят немых или похожих. Глыба врастает в это корешками, урчит, кричит, моргает цветом. Испражняется белым, плоским, как шкура. На этом белом рисунки. Непонятные. Как те, что выбивал Странный... Рисунки...
      Кошка вдруг замолчала, уставилась сквозь Хромого пустыми глазами.
      Хромой растерянно теребил нижнюю губу:
      - Не хотели отдавать - обманули. Понимаю. Обманули - сделали так, что я убил, отнял. Не понимаю. Зачем?
      - Не знаю! - Кошка засопела. Громко, досадливо. - Думаю. Не мешай.
      Хромой не унимался:
      - Странный сказал: "Хотят чтобы ты и Кошка рожали детей". Э? Но тогда зачем брали тебя? Не взяли бы - дети были бы раньше...
      - Рисунки... - Кошка вскочила на ноги, схватила смолистый сук, сунула в очаг.
      Нетерпеливо топнула ногой: медленно загорается.
      - Рисунки... Пойдем.
      Хромой вытаращил глаза.
      - Куда?!
      - Туда. - Кошка ткнула пальцем в черную глубину пещеры. - Где рисунки.
      Они быстро нашли это место, где когда-то лежали, дрожа от любопытства и страха, глядя на Странного, на непонятное, выбиваемое им на стене. Все здесь было так же, как и тогда, и стены пещеры змеились трещинами, и росли в этих трещинах тонкие прозрачные стебли - чахлые, белые, мерзкие, и с потолка, закопченного факелом Странного, по-прежнему неторопливо стекали мутные капли...
      И даже головешки - догоревшие факелы - по-прежнему валялись на камнях. Вот только не смогли Кошка и Хромой найти на осклизлой стене ни одного рисунка. Их не было. Казалось, что к стене и не притрагивалось никогда рубило Странного, не выбивало на ней глубоких и четких знаков.
      Ночью он снова блуждал в тяжелом тумане Долины Звенящих Камней, сражался с Чешуйчатыми, тонул в ледяных глазах Одинаково Странных, терял Кошку, находил и снова терял, но понимал, что это просто сны и не боялся.
      А под утро Хромому приснилось, что он лежит в пещере, на узком ложе из шкур, и в ухо ему уютно сопит спящая рядом Кошка, а снаружи брезжит рассвет - серый, холодный, тусклый. А в очаге потрескивают, разгораясь, несколько тонких веточек и кусочки коры, и слабые отсветы дрожат на хмуром лице Странного, и лицо это - смуглое, с резкими морщинами, с темными, как бы пустыми впадинами глаз, кажется вырубленным из Звенящего Камня...
      - Я пришел, - Странный, не отрываясь, смотрел на слабые язычки огня. - Ты не боишься Духов Умерших, Хромой?
      Голос Хромого был спокоен:
      - Нет. Я и Кошка не делали тебе плохо, Странный. Ты был добр к нам, когда жил. Значит, и мертвый не обидишь. Скажи: что там, в Заоблачной Пуще?
      Странный горько усмехнулся:
      - Там холодно, - он передернул плечами, протянул ладони к огню. Холодно. Дождь. И одиноко. Не торопись в Заоблачную Пущу, Хромой.
      Он помолчал, заговорил опять - тихо, задумчиво:
      - Я рад, что вышло так, как вышло. Что ты нашел Кошку. Что вы вернулись. Мне было плохо, когда я послал тебя в Долину. Плохо. Очень жалко тебя. Но иначе было нельзя.
      - Ты сделал правильное. И теперь стало хорошо. Я нашел Долину. Нашел Кошку. Я видел Людей Звенящих Камней, сражался с ними. Убил столько, сколько пальцев на руке и еще одного.
      Зубы Странного заблестели в темноте: он улыбался.
      - Ты не видел Людей Звенящих Камней, Хромой. Они далеко. Они живут слишком медленно, чтобы быть здесь. Ты видел их сны, их тени. Плоские безликие тени живых людей. Тени послушно шевелятся, когда человек поднимает руку, или идет... Но ведь это человек поднимает руку - не тень.
      Хромой вздохнул:
      - Твой Дух говорит еще непонятнее, чем говорил ты.
      - Ты не можешь понять, Хромой, - Странный снова протянул руки к огню. - И я пришел не затем, чтобы говорить непонятное. Я пришел сказать: не ходите к Хижинам. Хижин нет. Когда ты был на Синих Холмах, Настоящим Людям приснился сон. Одинаковый, страшный. Всем. Старики думали и решили: нужно уйти от Реки. И Настоящие Люди сожгли Хижины и пошли в земли немых. Они сражались с немыми, и Слепящее дважды всходило посмотреть на этот бой, и многие умерли. Умерли Беспалый и Узкоглазый, и Вынувший Зуб, и Камнебой, и почти все старики, и многие, многие, многие. Но Настоящие Люди прогнали немых и живут теперь в их Хижинах, на Озере. А немые ушли навстречу Слепящему и напали на тех, кто живет у Горькой Воды. Люди Звенящих Камней долго еще будут сыты... - Странный подавился горьким смешком, вздохнул. Идите к Озеру, Хромой. Настоящим Людям нужно опять стать сильными, нужны воины, нужно много детей...
      - Ты добрый. И после смерти помогаешь нам, - Хромому очень хотелось потереться лицом о руку Странного, но он знал - не получится. - Это луки и копьеца, которым ты научил, прогнали немых. Иначе немые убили бы всех Настоящих Людей - их больше.
      Странный быстро глянул на Хромого - в глубоко запавших глазах подозрительно блеснула влага. Встал.
      - Я ухожу, Хромой, - он сделал несколько бесшумных шагов, у выхода оглянулся. - Живите долго. Растите детей.
      Странный шагнул из пещеры, растаял, исчез в серых предрассветных сумерках, в монотонном бормотании дождевых капель.
      Хромой проснулся от холода. Не вставая, дотянулся до очага, грел онемевшие пальцы о его теплые камни. Дух Странного, приходивший во сне, сказал: "Племя ушло". Значит, снова путь. Длинный, опасный путь по холодной зимней равнине. Нужна еда, очень много еды. Для себя и для Кошки. Надо вставать.
      Дождь шел и шел - частый, холодный зимний дождь. Они будут идти еще долго, такие дожди. До самой весны.
      Хромой, оскальзываясь на раскисшей тропинке, спустился к воде, проверил, на месте ли челнок. Постоял на сыром песке, поджимая пальцы озябших ног, ругая себя за то, что сжег свою острогу и не поискал в пещере острогу Странного: зимой убить большого утонувшего легко, а даже самого маленького рогатого - трудно. И вдруг вздрогнул, будто наступил на жгучую траву: очаг! Почему камни были теплыми? Ведь Хромой и Кошка вечером жгли костер совсем недолго. И огонь был маленький. Кошка хотела больше огня, но Хромой не позволил - хвороста было мало. Очаг не мог сохранить тепло до утра. Но очаг был теплым. Может, Хромому показалось? Или Духи Умерших умеют греться у настоящих костров?
      Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело дыша. В очаге весело полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку. Хромой перевел дыхание:
      - Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?
      Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:
      - Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого, разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ
      1
      Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и смотреть, смотреть, смотреть...
      Каждый вечер здесь бывало два заката.
      Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным ранее страхом - щемящим и сладким.
      А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был, и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат, но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это хотелось без конца.
      Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась и хныкала рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и, наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.
      А потом Кошка засыпала, пристроив укутанную в шкуры посапывающую Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.
      В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал Щенок. Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет он замечать всякую дрянь!
      Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря на изрядную уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий, но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был глуп, как щенок.
      Единственно, что имелось в нем примечательного, так это умение исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел. Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в редкие для племени сытные дни.
      Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а Щенок смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно. Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову, разлепил брезгливые губы:
      - Э?
      Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто, не смея еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
      - Могу говорить?
      - Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не говори. Мне одинаково.
      Щенок зажмурился, с присвистом вздохнул, дрожа от осознания собственной наглости:
      - Хромой... Хромой добрый к слабым. Хромой... сделает нож? Мне сделает?
      Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот в беспредельном изумлении:
      - Зачем?
      - Я слабый. Будет нож - буду сильным.
      - Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно. - Ты не понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел головой".
      Щенок неуклюже поднялся, спрятал за спину все еще стиснутый до белизны в пальцах кулак:
      - У меня есть... Ни у кого нет, а у меня есть... Он красивый. Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
      - Красивый - кто?
      Щенок отступил на шаг:
      - Не скажу. Сделай нож - тогда...
      - Ты глуп, - Хромой с брезгливым интересом рассматривал Щенка. - Ты слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа не будет. И этого, в кулаке - тоже не будет.
      - Не отберешь, - Щенок отступил еще на шаг. - Убегу. Я быстрый. Ты хромой. Не догонишь...
      Но в голосе его, дрожащем, жалобном, уверенности не было.
      - Ты - быстрый. Бегаешь быстрей меня. - Хромой не сводя со Щенка насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там копье, - пояснил он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
      Слезы ручейками потекли по заросшим дрянным волосом впалым щекам Щенка. Он дернулся было бежать - передумал, остался на месте, моргая испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах, придвинулся к Хромому вплотную, разжал потную ладонь:
      - Вот. Хромой добрый не обидит слабого.
      Хромой глянул заинтересованно, не понял, вскинул недоумевающий взгляд на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так сильно, что порвал кожу ногтями. Но кровью не пахло. Хромой вгляделся внимательнее, осторожно дотронулся. Снял непонятое с трясущейся ладони Щенка, поднес к глазам.
      Камень. Маленький, гладкий. Как галька. Щенок взял из реки? Темный. И алый. Снаружи - темный; глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво пощупал камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как озеро... Так бывает?
      Щенок навалился сзади, сопел, впившись завороженным взглядом в алую искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
      - Протяни к Слепящему, - прерывистый шепот его был жарким и влажным, он неприятно щекотал ухо, но Хромой не выказав раздражения, не отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву. И дернулся вдруг, завизжал в бессловесном восторге - как детеныш, как маленький. Как щенок. Потому, что в пальцах его вспыхнул теплым алым сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
      Щенок громко всхлипнул над ухом, и Хромой опомнился.
      - Не погаснет?.. - он коротко глянул на Щенка и поразился - такой бесконечной тоской полнились эти пустые и обычно тусклые глаза, в которых дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня.
      Щенок судорожно вздохнул, приходя в себя, отодвинулся, мотнул головой:
      - Нет. Днем еще красивее. И ночью. Если огонь... Хромой резко встал, исчез в Хижине, завозился там, загремел чем-то у самого входа. Щенок сделал было неуверенный шаг следом - не посмел, остановился, прижав кулаки к груди. Рот его искривился в горькой обиде: обманули...
      Он тихонько заскулил, не сводя с задернутого полога набухающих слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и Хромой появился на мостках вновь, прижимая к груди тяжелую скомканную шкуру. Не глядя на шарахнувшегося Щенка, бросил свой сверток на гулкий жердяной настил, сказал отрывисто:
      - Выбирай.
      Щенок присел на корточки, глянул. Ножи. Из камня. Столько, сколько пальцев на руке, и еще один. Крепкие, тяжелые, на прочных роговых рукоятях. Красивые...
      - Один, - Хромой для большей точности сунул к лицу Щенка кулак с отставленным пальцем. - Один - тебе. Выбирай.
      И Щенок заплакал. По настоящему, громко, навзрыд. Ошеломленный Хромой смотрел на него, силясь понять и не понимая, а он все плакал, царапая лицо скрюченными, сизыми от грязи пальцами с черными ногтями. Его косматые костлявые плечи тряслись в такт сдавленным всхлипам, в которых с трудом можно было разобрать отрывистое, бессвязное бормотание: - Хромой добрый. Добрый. Не обманул. Не отобрал. Добрый к слабым. Щенок - глупый, глупый, глупый. Не смог сказать. Хромой не понял. Не такой нож. Не простой. Священный. Не из Звенящего Камня. Из простого камня, из глины, из дерева пусть. Но такой же. Совсем такой, как Священный Нож...