1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

сведениями, он излагает и свой взгляд на перспективы служебного роста: «…После 1,5 годовой работы за рубежом появилась неотложная необходимость возвращения, хотя бы и временного, в ряды Армии, во избежание окончательного отрыва от нее… Находясь в рядах Красной Армии с ее основания, я себя не мыслю вне ее рядов, вне ее творческого развития… Я не могу ограничиться узко специальной деятельностью разведчика, находясь вне русла общеармейской созидательной практической и военно-теоретической работы.

Ввиду сего прошу Вашего распоряжения об откомандировании меня в распоряжение штаба РККА для назначения на командную должность. Одновременно, если это не встретит возражений, прошу разрешить не порвать связи с вверенным Вам отделом, принимать участие в обработке информационного отдела и пр…»^[152]

Согласие свое Ян Берзин дал и Урицкий был откомандирован в распоряжение Командного управления РККА, где вскоре получил назначение на должность заместителя начальника 2 й Московской пехотной школы. Факт предоставления Урицкому такого высокого служебного поста говорит о том, что руководство Наркомата по военным и морским делам ему полностью доверяло, несмотря на солидные «проколы» в период его нелегальной работы во Франции. Это также означало, что со стороны Разведуправления РККА и Особого отдела ОГПУ к нему серьезных претензий не было. После Московской Урицкий руководит другой пехотной школой – Одесской. Затем он последовательно назначается командиром-комиссаром 20 й стрелковой дивизии, заместителем начальника штаба ОКВО, учится на годичных курсах усовершенствования высшего начсостава (КУВНАС), командует 8 м и 6 м стрелковыми корпусами в Украинском военном округе. И все это за неполные шесть лет!

Отсюда видно, что о каком-либо недоверии к нему со стороны наркома и Штаба РККА, а также со стороны «компетентных органов» и речи нет. Стремительный рост по служебной лестнице – уже в 1931 году Урицкий становится начальником штаба одного из крупных военных округов – Ленинградского.

В коридорах НКВД считали, что если армейским кадрам – командиру или политработнику – для веского обвинения в шпионаже хватает «связи» с разведкой одного из сопредельных с СССР государств, то для кадровых разведчиков, конечно же, этого было явно недостаточно. Именно поэтому в следственных делах сотрудников советской военной разведки фигурируют обвинения в шпионаже в пользу двух-трех, а то и четырех иностранных государств, как это было в случае с Урицким.

Французской разведки, как видим, для него оказалось мало и Вениамин Агас выбивает (в прямом смысле) из Урицкого признания о его работе в пользу Швеции, Германии и Соединенных Штатов Америки. Последние тогда в официальных документах именовались Северо-Американские Соединенные Штаты (САСШ). Из этого перечня стран видно, что география интересов Урицкого (по Агасу) чрезвычайно обширна – названные государства находятся в разных полушариях и частях света, будучи отдалены друг от друга на много тысяч километров. При этом следствию важен был выход на крупных, желательно первых лиц из политических, военных и дипломатических кругов СССР. Особо ценился компромат на деятелей ленинского поколения, его учеников и соратников, к тому времени еще находившихся на свободе. Например, в отношении видного советского дипломата, первой в Советском Союзе женщины-посла А.М. Коллонтай.

На допросе 16 января 1938 года Урицкий показал: «…Риттер (Артур Рудольфович Риттер до 1937 года работал помощником военного атташе СССР в Швеции. Арестован в марте 1938 года. – Н.Ч.), о котором мне было известно со слов Берзина и Тылтыня, как о латвийском шпионе, был при моем содействии назначен помощником военного атташе в Швецию, где он при содействии Коллонтай, связанной с правой организацией и по заданию последней, переданному мне через Белова, установил связь с лицом по указанию премьера Бронтинга. Дважды я лично передавал Риттеру для передачи шведам сведения о составе ЛВО… Также через Риттера было мною получено от Белова и передано письмо Бухарина Бронтингу и письмо Коллонтай…»^[153]

Протокол допроса от 16 января 1938 года является обобщенным, как и другие, находящиеся в архивно-следственном деле С.П. Урицкого. Ему предшествовали многочисленные серии допросов с хорошо отлаженной системой моральных и физических пыток. Продолжались они и после этой даты. Недаром ведь Урицкий 14 апреля 1938 года пишет заявление на имя Агаса, который к тому времени получил очередное повышение, став начальником 5-го отдела во 2 м Управлении НКВД СССР. Обращается к нему Семен Петрович, так сказать, по «старой дружбе»:

«Последние дни я плох, у меня бывают обморочные состояния, кровавая рвота, мне трудно думать, если можно, дайте мне один день перерыва, вызовите меня, я вам доложу, а потом все до конца напишу. Я хочу превратиться в такого арестованного, который помогает власти, я хочу заслуг жить милость Советской власти»^[154].

Приведенные выше строки как нельзя лучше показывают моральное и физическое состояние Урицкого в тот период: его силы на исходе, он униженно просит пощады у палачей, обещая им взамен этого написать продолжение «романа», в итоге надеясь на смягчение приговора. О крайне подавленном состоянии Урицкого свидетельствует также И.Г. Чусов, который в первой половине 1938 года встречался с ним на очной ставке: «…Следователь спросил Урицкого, узнает ли он меня – Чусова, на что последний ответил, что он меня знает. Тогда следователь задал вопрос Урицкому, подтверждает ли он свои показания? Урицкий встал и ответил примерно так: «Я не знаю, кто вербовал Чусова, то ли Тухачевский, то ли Егоров, но он, Чусов, никакого значения там не имел».

После такого ответа Урицкого я обратился к следователю и просил его, чтобы он разрешил Урицкому ответить и сказать, где, когда и в какую организацию меня вербовали, но следователь (майор госбезопасности В.С. Агас. – Н.Ч.) ответить на этот вопрос Урицкому не разрешил и Урицкий тогда сразу же был выведен из кабинета.

Видя тогда Урицкого на очной ставке, он произвел на меня впечатление не нормального или очень больного человека. Лицо его было отечное, и сам он выглядел крайне утомленным»^[155].

Итак, мы видим, что Урицкий сдался на милость победителя, то есть следствия и запросил пощады для себя, обещая добровольную помощь со своей стороны. А что же требовали от него следователи в середине апреля 1938 года, спустя более пяти месяцев после его ареста, доведя до обмороков и кровавой рвоты? Что их не устраивало в предыдущих показаниях Урицкого? Ведь они добились многого. Куда уж больше – еще 15 ноября 1937 года. через две недели после ареста, Урицкий в заявлении на имя Ежова повинился в антисоветской деятельности: «Признаю полностью свое участие в антисоветском военном заговоре, в который был вовлечен Якиром и Уборевичем… Мне известны, как участники заговора, следующие лица, кроме арестованных: Грибов, Великанов, Мерецков, Ковалев, Халепский и о которых я напишу…»^[156]

Ответ на заданный вопрос не представляет особого секрета: следователи ГУГБ задумали пустить Урицкого по полному кругу пунктов 58 й статьи, применимых к военнослужащему. Здесь и шпионаж в пользу иностранного государства (измена Родине), и участие в военном заговоре, и антисоветская агитация, и террористическая деятельность, и вредительство с целью подрыва боевой мощи Красной Армии, и связь с «правыми» внутри страны и троцкистами за рубежом… В частности, в отношении двух последних обвинений в весьма пространном тексте приговора Военной коллегии от 1 августа 1938 года по делу С.П. Урицкого говорится:

...

« – по заданию Гамарника, Пятакова, Якира и Тухачевского Урицкий пересылал их письма Седову (сыну Л.Д. Троцкого. – Н.Ч.) (Париж) для передачи Троцкому;

– был связан с троцкистской группой Суварина в Париже, которой передавал шпионские материалы от Тухачевского для французской разведки»^[157].

Изучение архивно-следственного дела С.П. Урицкого подводит к некоторым неожиданным выводам. Как это ни странно звучит, но в действиях оперативных органов НКВД в 1937–1938 годах временами просматривается определенная избирательность. Например, в отношении ареста некоторых лиц, названных в показаниях С.П. Урицкого. Так, на следствии он показал, что лично завербовал в антисоветский военный заговор, наряду с другими, также комдивов В.Н. Курдюмова и Н.А. Веревкина-Рахальского. Однако эти командиры к уголовной ответственности никогда так и не привлекались, продолжая свою службу в Красной Армии. Оба они благополучно дошли до звания генерал-лейтенанта. Не пострадал в 1937–1938 годах и К.А. Мерецков, о котором, как участнике военного заговора, говорил Урицкий в приведенном выше заявлении на имя Ежова. В лапы НКВД Мерецков попадет несколько лет спустя, о чем будет рассказано в главе «Щупальцы 37 го».

Почему так происходило, чем объясняется подобная избирательность, мы частично попытались рассмотреть на примере с маршалом Буденным. Нечто похожее наблюдалось и в отношении комкора, а затем командарма 2-го ранга Г.И. Кулика, на которого также имелись в Особом отделе НКВД показания арестованных. И хотя строгой очередности проведения арестов военачальников РККА, видимо, все-таки не существовало, однако факты таковы. что напрашивается единственно верный вывод: Курдюмов, Кулик и Веревкин-Рахальский не подверглись унизительному аресту и обыску только благодаря счастливому стечению обстоятельств.

В связи с обвинением С.П. Урицкого в шпионской деятельности Главная военная прокуратура в период подготовки его реабилитации направила по этому поводу запросы в КГБ при Совете Министров СССР, Центральный Государственный Особый архив МВД СССР и Спецархив Главного Разведывательного управления Генштаба Вооруженных Сил СССР (ГРУ). Оттуда ответили. что они никакими компрометирующими Урицкого сведениями не располагают.

Обвинения разведчикам выдвигались самые разнообразные, как правило вздорные, сформулированные чаще всего грубо, топорно. Например, такое: арестованного сотрудника Разведупра полковника В.Ф. Кидайша заставили в ноябре 1937 года свидетельствовать о том, что его начальник С.П. Урицкий якобы скрыл от правительства донесение агента в Берлине (псевдоним «Голодающий») о том, что фашистская Германия готовит в 1936 году крупную акцию в Испании.

«…Месяца за два до начала фашистского мятежа в Испании в Разведупр РККА поступил материал от нашего источника, находящегося в Германии… о том, что фашистская Германия готовит мятеж в Испании. Этот документ находился лично у Урицкого, который его скрыл, не использовал, не доложил об этом ни правительству, ни Народному комиссару обороны»^[158].

Все эти слова, приписанные В.Ф. Кидайшу, разумеется, чистейшей воды вымысел, изобретение не очень умного его следователя. Надо особо отметить, что обработке и проверке информации, поступающей от источников, в Разведупре придавали исключительно большое значение. Тем более той, которая шла от агентов, не внушающих особого доверия. К последней категории относился и «Голодающий». Убедимся в этом, обратившись к соответствующим документам личного дела этого агента. Открывает его учетный лист, из которого узнаем основные биографические данные «Голодающего»: «Шмидт Людвиг, 1896 года рождения, подданный Германии, бывший морской офицер в звании лейтенанта, с 1919 года в отставке, имеет доступ к переписке одного адмирала. Завербован Гралем в Германии в 1936 году».

Первой информацией «Голодающего» своим новым хозяевам, полученной в Москве в начале декабря 1936 года, была справка «О германской помощи испанским мятежникам» (видимо ее имел в виду арестованный Кидайш). В 3 м отделе Разведупра полученный материал был признан как малоценный, не дающий ничего конкретного, кроме общих рассуждений. Однако следующая информация под названием «О плане Германии в содействии испанским мятежникам на море» вызвала явный интерес в Москве. В графе «Оценка и порядок использования материала» сделана такая запись: «Сообщение источника о намерениях немцев использовать в борьбе с республиканским флотом на море т.н. (так называемые. – Н.Ч.) «плавающие троссы» – ценное. Материал передать специалистам на заключение».

Из приведенных данных уже усматривается вся абсурдность обвинений руководства Разведупра РККА, в том числе и комкора Урицкого, в бездействии, более того – в сокрытии, утаивании донесений агентов в период назревания испанских событий 1936 года. А «Голодающий» продолжал поставлять свои материалы. По поводу одного из них начальник 3-го отделения 3-го отдела Разведупра полковник Идель дал (разумеется, после соответствующей экспертизы) такую оценку: «Присланные чертежи затвора для стрелкового оружия оказались чертежами замка старинного ружья. Материал никакой ценности не представляет и является явной «липой». Так шутить нельзя». Примерно такой же отзыв был в феврале 1937 года в отношении «Внешнеполитического обзора морского министерства Германии»: «Подлинность материала вызывает большие сомнения… В целом материал производит впечатление путанной фабрикации»^[159].

Во внешней разведке известно, что агент агенту рознь. Спустя полгода после вербовки руководству Разведупра стало ясно, что «Голодающий» – это обычный пройдоха, нашедший дополнительный источник дохода. Сотрудничество о ним продолжалось не более года. Уже в июле 1937 года центр дал своему резиденту в Германии указание о прекращении всяких встреч и финансирования этого агента: «Все поведение Г. («Голодающего,». – Н.Ч.), а особенно его последнее вранье о призыве его на сборы, куда он совсем не поехал – все больше говорит за то, что в лице Голодающего мы имеем дело с мелким жуликом, который всеми средствами старается извлечь из нас денег, выдумывая всякие небылицы… Вы больше к нему на свидания не ходите…»^[160]

Сам же Урицкий весной и летом 1937 года чувствовал себя очень неуверенно, с минуты на минуту ожидая ареста. О том свидетельствует бывший начальник 7-го (топографического) отдела Генштаба РККА комдив И.Ф. Максимов, арестованный в октябре 1938 года. В его показаниях от 3 ноября 1938 года находим: «…В мае 1937 года я был вызван в кабинет к Урицкому и он сказал мне, что выдвинул мою кандидатуру в спецкомандировку в Испанию, нарком согласился с его предложением и мне необходимо собираться ехать…

Когда я был в кабинете у Урицкого перед отъездом в Испанию, он сказал мне, что по прибытии на место я должен буду установить антисоветскую связь с Чусовым и Мокроусовым… Урицкий был очень расстроен и прощаясь со мной, бросил такую фразу: «Я завидую тебе, что ты уезжаешь, а я остаюсь здесь и перед тобой, чего доброго, стоит подсудимый человек»^[161].

На допросе 16 января 1938 года Урицкий показал, что в 1935 году Я.К. Берзин, передавая ему должность начальника Разведуправления Красной Армии и вводя в курс дела, якобы посвятил его и в свою антисоветскую деятельность. Рассказав при этом о своих связях с заговорщиками и агентами иностранных разведок, Берзин одновременно будто бы попросил Урицкого поддерживать с ними контакты и всемерно оберегать их от провала.

Весной 1935 года в официальном документе – приказе, по личному составу армии – нарком обороны назвал Яна Карловича Берзина, своего многолетнего помощника по вопросам разведки, одним из лучших людей Красной Армии. И что же стало с ним, этим талантливым организатором разветвленной сети закордонных организаций Разведупра в различных регионах, которого друзья и сослуживцы уважительно именовали «Стариком»? Обратившись к его следственному делу, видим следующее: по приговору Военной коллегии Я.К. Берзин был признан виновным в том, что являлся членом руководящего центра латышской националистической организации, и одновременно участником военного заговора. Он обвинялся в том, что с 1930 года поддерживал связь с германской, а с 1931 года – с английской разведками, которым якобы систематически передавал секретные сведения. Ему же были инкриминированы массовые провалы зарубежной агентуры Разведупра, а также содействие установлению связей участников военного заговора с генеральными штабами Японии, Германии и Польши. Это не считая еще и того, что якобы он, выполняя за рубежом особо важное задание правительства (в роли Главного военного советника республиканской Испании в 1936–1937 годах), предал интересы Советского государства и рабочего класса.

Налицо явный парадокс – предъявляя Берзину последнее обвинение, следственные органы почему-то совершенно не учитывали того факта, что он незадолго до ареста именно за большие заслуги перед Советским государством на посту Главного военного советника в Испании был награжден высшей наградой страны – орденом Ленина. Об этом на Лубянке предпочитали не вспоминать и не говорить. Следователи по делу Берзина не удержались от искушения добавить ему и традиционный в НКВД довесок в виде организации террористической группы с целью последующего убийства руководителей ВКП(б) и правительства СССР. Для вынесения высшей меры наказания предъявленных обвинений хватало с лихвой, что и сделала Военная коллегия 29 июля 1938 года. В протоколе судебного заседания, которое вместе с написанием и оглашением приговора длилось всего 20 минут, записано, что Я.К. Берзин виновным себя признает полностью и подтверждает все свои показания, данные им на предварительном следствии^[162].

О грубой фальсификации материалов следственного дела Я.К. Берзина говорит хотя бы тот факт, что комкоры Р.П. Эйдеман и Ж.Ф. Зонберг, названные им на предварительном следствии в качестве участников «основного и военного центров» латышской националистической организации, на самом деле никаких показаний в отношении него не давали.

Аресту и последующим репрессиям подверглись многие латыши – земляки и просто знакомые Яна Берзина. Но в первую очередь это коснулось его ближайших родственников: старшего брата Яна, члена партии большевиков с 1903 года, и мужа сестры – Ю.М. Барбара, члена ВКП(б) с 1910 года. Однако удивительно то, что двух его сестер и обеих жен карательные органы НКВД не тронули, хотя и они, формально оставаясь на свободе, сполна испытали горькую участь «члена семьи изменника Родины».

О женах Я.К. Берзина следует сказать особо. И вот по какому поводу. Дело в том. что после шестнадцати лет совместной жизни в 1935 году ему пришлось расстаться с первой женой – Е.К. Нарроевской, от которой у него был сын Андрей (1921 года рождения). Будучи в Мадриде, Берзин познакомился и полюбил молодую красавицу-испанку Аврору Санчес, с которой летом 1937 года он возвратился в Москву. Брак этот, по свидетельству Авроры Санчес, зарегистрирован был 12 июня – в день расстрела группы Тухачевского. Вполне естественно, что молодая женщина плохо знала русский язык и, видимо поэтому, к роли свидетеля в деле Берзина она органам НКВД мало подходила. Короче говоря, Аврору Санчес не арестовывали ни в 1937 м, ни в последующие годы. А казалось бы, какой благодатный для следственных органов материал находился у них в руках – просто бери и сочиняй нужные им формулировки обвинительного заключения. Однако этого с делом Берзина не случилось – обошлись там и без Авроры Санчес.

С первой женой дело обстояло несколько сложнее и драматичнее. Предоставим ей слово для рассказа о том далеком времени и его людях. Здесь следует специально упомянуть о том, что тогда Берзина многие его соратники, в том числе и Е.К. Нарроевская, называли Павлом Ивановичем.

...

«В июле 1935 года по моей вине я порвала брак с Берзиным П.И. и вышла замуж за летчика Полозова А.А. и уехала к нему в Ленинград, оставив, по договоренности с Берзиным П.И., ему нашего сына.

Вскоре после моего отъезда в Ленинград к новому мужу, Берзин П.И. получил назначение в ОКДВА и уехал с сыном Андреем в Хабаровск. Наши отношения с Берзиным П.И. и после разрыва были исключительно дружескими и полными уважения друг к другу. Летом 1936 года я поехала с ним в Хабаровск на время моего отпуска. Тоска по ребенку и человеку, с которым я прожила 16 лет, а также письмо Берзина П.И. ко мне в Ленинград перед его отъездом в Испанию, где он писал мне, что едет в длительную командировку и очень хочет, чтобы я на время его отсутствия поехала в Хабаровск к сыну, отрезвили меня от моего увлечения, и я разошлась с Полозовым и в начале 1937 года уехала в Хабаровск к сыну, где жила в квартире Берзина П.И. вместе с сыном. До моего приезда в Хабаровск мой сын жил у другого заместителя командующего ОКДВА – Сангурского, которому была командованием поручена забота о нем.

…В августе 1937 года совершенно неожиданно и при необоснованных обстоятельствах у меня украли сына. Кражу сына проводил какой-то военный в форме НКВД, пришедший ко мне вечером в день кражи и сообщивший мне, что он отправил моего сына в Москву к отцу и что я не должна по этому поводу поднимать никакого шума, а должна покинуть эту квартиру и устраиваться либо в Хабаровске, либо ехать в Москву, что я и сделала через неделю, рассчитавшись с учреждением, где я работала.

По приезде в Москву я встречалась с Берзиным П.И., который, находясь уже под домашним арестом, говорил мне, что кражу сына Андрея он сделал для того, чтобы в случае его ареста сохранить меня для сына».

Прервем на время повествование Елизаветы Константиновны и попытаемся с позиций дней вчерашнего и сегодняшнего проанализировать содержание приведенного отрывка из ее письма в Главную военную прокуратуру. Во-первых, случай с сокрытием сына Берзина является далеко не единичным. Так поступали и другие родители, их близкие родственники, пытаясь всячески спасти детей, отвести от них беду, исключить психические травмы, наносимые безобразными сценами ночного ареста, обыска, увода под конвоем одного, а нередко и сразу обоих родителей. Некоторые из них на этом пути доходили до того, что меняли детям фамилии, данные им при рождении. Во-вторых, следует помнить и то, что действия Я.К. Берзина были продиктованы его свежими впечатлениями (после прибытия из Испании) об обстановке в наркомате обороны и в войсках – два месяца назад подобный грому среди ясного неба процесс над группой Тухачевского, арест комкора М.В. Сангурского, на попечение которого он оставлял в Хабаровске своего сына, срочно убывая в Испанию осенью 1936 года. По роду своей деятельности Берзин знал о репрессиях, обрушившихся на семьи арестованных военачальников. Возможно, что не в полной мере, но все же знал об этом и предпринял соответствующие, на его взгляд, меры по сохранению жизни своего единственного сына. И в-третьих, показательно и то, что помощь ему в тайной отправке Андрея в Москву оказывал никто иной, как военный в форме НКВД. Видимо, это был кто-то из работников краевого управления НКВД или даже из сотрудников Особого отдела ОКДВА, с которыми у Берзина в Хабаровске установились хорошие отношения. Выходит, что не все люди из этих органов были закоренелыми человеконенавистниками, только и жаждущими крови и новых жертв.

...

«…Что касается письма, написанного мною в адрес НКВД принудительным образом, сообщаю обстоятельства, при которых оно было написано.

Приехав в Москву, я жила в семье своих знакомых (Степного-Спижарного, начальника бронетанковых сил РККА), и после ареста Берзина П.И. я с сыном осталась без крова и без средств к существованию.

Тогда я обратилась с письмом в органы НКВД с просьбой помочь мне получить комнату. В ответ на это письмо меня вызвали в НКВД, где от меня сначала требовали в письменной форме ложных данных о преступной деятельности моего мужа и давали подписывать какое-то составленное ими письмо, от подписи которого я категорически отказывалась. Тогда от меня стали требовать написать письмо, компрометирующее его в быту, угрожая мне, что в противном случае я и сын подвергнемся репрессиям.

Письмо я написала, но я не помню точно его содержания. Однако, прочитав последний текст письма, человек, у которого я была, обрушился на меня с самой нецензурной бранью, заявив, что такое письмо его не устраивает. Однако другого текста я не писала.

Если мне не изменяет память, то я, кроме этого письма, подписывала, список лиц, которые у нас бывали и были связаны с Берзиным П.И. по работе. В частности, это были: Никонов A.M., Берзин Э.П., Лиепин-Лауск, Давыдов В.В. и др. Список этих лиц диктовал мне сам следователь (я не знаю, с кем именно разговаривала).

Если это письмо и список находятся в следственном деле Берзина, прошу… не считаться с ними, принимая во внимание обстановку, при которой меня вынудили писать вышеуказанные документы.

После ареста Берзина П.И. с меня в квартире Степного-Спижарного, при его аресте, была взята подписка о невыезде; кроме того, когда я нашла себе угол в рабочем поселке Клязьма.., от меня потребовали, чтобы я через день являлась в отделение милиции для регистрации. Долгое время я не могла получить нигде работу, а если устраивалась, то меня через некоторое время снимали с работы…

Сына по окончании 10 летки не приняли в РККА, и в институт.

Во время Великой Отечественной войны в ноябре 1941 года он с 50% потерей зрения был мобилизован Раменским военкоматом и через три месяца направлен на передовые позиции, где погиб в первые же дни боев…»^[163]

Бывшая жена Берзина упоминает о списке лиц, с которыми тот общался в официальной и домашней обстановке. В частности, там упоминается и фамилия комдива А.М. Никонова – заместителя начальника Разведупра. Он был арестован в начале августа 1937 года (вспомним операцию Берзина по тайной перевозке своего сына из Хабаровска в Москву). Два с половиной месяца спустя Военная коллегия приговаривает Никонова к расстрелу. Приговор исполняется в тот же день.

На Дальнем Востоке Я.К. Берзин очутился осенью 1935 года, будучи назначен вторым заместителем по политической части к маршалу Блюхеру. Его сфера деятельности в этом качестве была предопределена приказом НКО СССР № 01289 от 25 сентября 1935 года – руководство разведкой на данном операционном направлении. В качестве первого замполита у Блюхера в то время работал армейский комиссар 2-го ранга Л.Н. Аронштам.

Если верить официальным источникам, то на Дальнем Востоке Берзин оказался по собственной инициативе. Об этом говорится в специальном поощрительном приказе Ворошилова: «Начальник Разведывательного Управления РККА т. Берзин Ян Карлович, согласно его просьбы, освобождается от занимаемой должности…

Тов. Берзин проработал в Разведывательном Управлении без перерыва более 14 лет, из них последние 10 лет возглавлял разведывательную работу РККА.

Преданнейший большевик-боец, на редкость скромный, глубоко уважаемый и любимый и своими подчиненными, и всеми, кто с ним соприкасался по работе, т. Берзин все свое время, все свои силы и весь свой богатый революционный опыт отдавал труднейшему и ответственнейшему делу, ему порученному.

За долголетнюю, упорную работу, давшую очень много ценного делу укрепления РККА и обороны Советского Союза, объявляю т. Берзину Яну Карловичу благодарность.

Уверен, что и в будущей своей работе т. Берзин вполне оправдает свой заслуженный авторитет одного из лучших людей РККА»^[164].

Но вернемся к испанке Авроре Санчес. Через 50 лет после событий 1937 года писатель Овидий Горчаков встретился и побеседовал с ней в ее московской квартире. И хотя прошло уже полвека, и хотя эта женщина давно была замужем за другим, тем не менее она бережно хранила память о своем «Папе» – так Аврора обращалась к Я.К. Берзину. Впрочем, как и он называл ее «Мамой». Видимо, из-за слабого знания русского языка Авроре так удобнее было обращаться к мужу. К тому же разница в возрасте как нельзя лучше способствовала этому. Очевидно, стесняясь такой разницы (27 лет), Берзин нередко представлял Аврору как свою воспитанницу из Испании. Так он поступил, когда знакомил ее с сотрудниками аппарата Разведупра РККА. Об этом факте упоминает в своих воспоминаниях Наталья Звонарева – многолетний секретарь Берзина, уволенная из разведки вскоре после его ареста.

Прошло полвека, но Аврора Санчес, уже хорошо освоившая русский язык, отчетливо помнила многие детали своей непродолжительной совместной жизни с Берзиным. Вероятно, ее молодость (20 лет) и новизна впечатлений – переезд по поддельным документам в другую, неизвестную ей строну, вхождение в роль жены и хозяйки большой квартиры в знаменитом «Доме на набережной», к тому же незнание русского языка и отсутствие родных и близких – все это вместе взятое намертво впечатало в память молодой женщины все, что относилось к тому периоду ее жизни. Если она спустя полстолетия отчетливо помнит часы и минуты своего прибытия в Москву, значат юная испанка сильно волновалась, тревожно готовясь к таи встрече со столицей неведомого ей социалистического государства, с людьми страны Советов.

Обратимся к интервью, взятом у Авроры Санчес писателем Горчаковым. Ее ответы на поставленные вопросы, касающиеся 37-го года, судьбы Берзина и особенно последних его дней на свободе, ее рассказ о событиях последующих месяцев – все это приводит к некоторым, иногда неожиданным выводам.

...

« – Вы помните, когда приехали в Москву?

– 3 июня в 9.30 утра я звонила в дверь. Не я сама, шофер звонил.

– Полдесятого утра?

– Да, 3 июня, в 9.30 точно. 11 июня мы справили мой день рождения, 12-го мы поженились.

– Это вы настаивали на женитьбе или он этого хотел?

– Нет, он, он. Я не хотела… Он говорил: «Я хотел жениться на тебе в Испании». – «Я бы не вышла за тебя в Испании». У меня ведь был жених. Но началась война. Жених остался в Сарагосе, а я в Мадриде. И я его больше не видела. Потом я приехала сюда. Я думала, что год побуду, выучу русский язык, посмотрю Москву и вернусь. Я не знала, что выйду за него замуж, что останусь здесь на всю жизнь…