Как удалось Абатурову попасть в первый же день приезда к профессору - легенда умалчивает, ибо тут меркнет фантазия мифотворцев. Известно лишь, что старик гардеробщик полвека назад служил на линкоре «Парижская коммуна» вещёвым баталером и с тех пор питал большое уважение к чёрным флотским шинелям…
Профессор-окулист сделал всего лишь вторую успешную операцию по хирургическому устранению близорукости. Абатуров согласился стать третьим пациентом и расписался в бумажке, которая снимала с глазного хирурга ответственность в случае неудачи.
Через полмесяца капитан-лейтенант с серебряной «лодочкой» на груди увидел свою фамилию в списке принятых на классы - увидел правым глазом с дистанции, как он уверял, в один кабельтов.
После классов капитан 3 ранга Абатуров принял в Северодаре ту самую подводную лодку - «четыреста десятую», - на которую пришёл «золушкой» - командиром отсека.
Первым делом он переманил к себе старпома с медведевской лодки- капитан-лейтенанта Симбирцева. «Два медведя в одной берлоге не живут», - заявил он командиру «сто пятой». Тот оценил каламбур: жить и служить в одном прочном корпусе с Симбирцевым было трудно. Медведев, крутой и скорый на острое слово, держался старой заповеди: «Корабль хороший - заслуга командира; корабль плохой - старпом дерьмо». Он был убежден, что командир должен прибывать на лодку лишь для того, чтобы отдать приказ «Сбросить чалки!». Симбирцев так не считал и потому охотно ушёл к Абатурову.
Вторым офицером, которого Абатуров приглядел на стороне, был лучший механик бригады, спокойный и обстоятельный белорус Михаил Мартопляс.
Замполита Абатуров не выбирал. Капитан-лейтенанта Башилова ему назначили полгода назад.
6.
Буран не только не унимался, но набирал силу с каждой минутой. Я стоял в обтекателе рубки и смотрел сквозь полузалепленный иллюминатор на брезжущие огни города.
Странно было думать, что ещё вчера я и не подозревал о её существовании… Утром проводил взглядом на причале, днем обменялись ничего не значащими фразами, и вот уже на душе такая же смута, как за этими стеклами…
Я взял у боцмана сигарету, чем немало его удивил, с омерзением затянулся. Курил, стряхивая пепел в прикрученную к планширю жестянку из-под воблы, и убеждал себя, что мне очень хорошо оттого, что я могу вот тан встать и уйти (интересно, заметила ли она мой уход?), что я вполне владею собой и своими чувствами и могу напрочь вычеркнуть сегодняшний вечер из памяти. Хорошо мне и оттого, что у меня есть настоящее мужское дело, и в осатаневшую эту пургу я не отлеживаюсь в мягких спальнях, а слушаю её истошный вой в промерзшем корабельном железе вместе с верхней вахтой, ибо главный мой дом - здесь, в прочном корпусе, и вот вход в него - колодезный зев рубочного люка. Из шахты, отполированной нашими спинами, веет машинным тёплом, крепким духом соляра, резины, сурика, поджаренного хлеба и ещё чем-то таким, чем пахнут только подводные лодки.
Шестиметровая труба уходит отвесно - в самое сердце субмарины. Я спускаюсь в нее, как в колодец забвения, и с каждой перекладиной вертикального трапа тают вместе со снегом на погонах сердечные невзгоды. Страсти вокруг Королевы Северодара, как и белые взрывы бурана, бушуют уже высоко над головой, над подволоком, над рубкой, над гаванью…
В стальном убежище отсека - ровный гул механизмов, ровный свет плафонов, родные озабоченные лица. Вахтенный старшина записывает в журнал центрального поста, точно в книгу почетных посетителей: «На ПЛ прибыл ЗПЧ к-н-л-т Башилов».
В лодке все готово к немедленной даче хода на тот случай, если лопнут швартовы. Но на палы - чугунные тумбы причальной стенки - заведены дополнительные концы, не оторвет. К тому же мы в золотой середине, между причальной стенкой и лодкой Медведева - та стоит крайним корпусом, на ней тоже завели дополнительные швартовы, перебросив их на наши кнехты.
Медведева пока нет, службой правил старпом, сутулый мрачный субъект с язвой желудка, которую скрывает от врачей, дабы поступить на высшие офицерские классы.
А у нас все «на товсь»: включены машинные телеграфы, прогреты моторы. Штурман через каждые четверть часа выбирается с анемометром на мостик - замеряет ветер. Прибор зашкаливает, и он не устает этому удивляться:
- Тридцать два метра в секунду! Во даёт!… Боцман, гони верхнего вахтенного на причал! Если нас оторвет, будет хоть кому чалки принять!
Верхний вахтенный матрос Дуняшин греется в ограждении рубки, засунув под тулуп лампу-переноску. С превеликой неохотой выбирается он на причал и прячется за железнодорожным краном, колеса которого застопорены стальными «башмаками».
Ветер сдувает с неба звёзды, как снежинки с наших шинелей. Вода в гавани заплескалась, заплясала, зализала корпус, вымывая снег из шпигатных решеток. Лодку покачивает.
Боцман с сигнальщиками затягивают брезентом мостик,
чтоб не наметало в ограждение рубки. Вырез в крыше обтекателя - «командирский люк» - закрыли железной заглушкой. Законопатились.
7.
Три звонка. Это сигнал верхней вахты о том, что идет кто-то из начальства. Вертикальный трап дрожит и вздрагивает. В обрезе нижнего люка появляются ботинки, Облепленные снегом. Начальство на подводных лодках узнают по обуви. Эти широкие сбитые каблуки ботинок сорок пятого размера могут принадлежать лишь одному человеку - Гоше Симбирцеву, старпому. Я радуюсь его приходу, радуюсь ему, как родному брату.
Старпом - единственный на корабле человек, с которым я могу разговаривать на «ты», ничуть не поступаясь субординацией. У нас с ним равные дисциплинарные права и равное число нашивок на рукавах: две средние и одна узкая. У нас с ним все рядом - места за столом, каюты в отсеке, столы в береговой канцелярии. Наши пистолеты хранятся в соседних ячейках. Мне не терпится затащить его в каюту и посидеть, как давно не сидели, с веселой травлей под крепкий чай, с нечаянными откровениями и нетягостным молчанием.
Меня опережает дежурный по кораблю:
- Смирно!
Лейтенант Симаков подскакивает с рапортом:
- Плотность аккумуляторной батареи… Дизели прогреты. Моторы готовы к немедленной даче хода. Команда на местах. Двух людей выделил для наблюдения за швартовыми.
- Выделяют слизь и другие медицинские жидкости. Людей на флоте назначают. Ясно?
- Так точно. Назначены для наблюдения за швартовыми.
На бедре у Симакова пистолетная кобура, слипшаяся от застарелой пустоты, китель перехвачен чёрным ремнем, бело-синяя повязка надета с щегольским небрежением - ниже локтя.
- Повязку подтяни. На коленку съехала… Симбирцев разглядывает лейтенанта так, будто видит впервые. Трудно представить, что третьего дня на мальчишнике по случаю дня рождения Симбирцева Симаков хозяйствовал на старпомовской кухне и, когда вдруг кончился баллонный газ, проявил истинно подводницкую находчивость: поджарил яичницу на электрическом утюге.
- Идем, Сергеич, посмотрим, есть ли жизнь в отсеках.
Рослый, крутоплечий, с черепом и кулаками боксера-тяжеловеса, Симбирцев ходит по отсекам, как медведь по родной тайге, внушая почтение отъявленным строптивцам. Для него обход отсеков не просто служебная обязанность. Это ритуальное действо, и готовится он к нему весьма обстоятельно.
Сквозь распахнутую дверцу вижу, как Гоша охорашивается перед зеркальцем: застегивает воротничок на крючки - китель старый, с задравшимися нашивками, но сидит ладно, в обтяжечку; поправляет «лодочку» на груди, приглаживает усы, приминает боксерский ёжик новенькой пилоткой с прозеленевшим от морской соли «крабом».
- К команде, Сергеич, - перехватывает мой взгляд, - надо выходить, как к любимой женщине… франтом.
Симбирцев натягивает чёрные кожаные перчатки (не пижонства ради, а чтобы не отмывать потом пемзовым мылом руки, почерневшие от измасленного лодочного железа), вооружается фонариком-заглядывать в потаенные углы трюмов и выгородок, и мы отправляемся из носа в корму.
В дизельном отсеке нас встречают громогласные «Смирно!», а произносить «Вольно!» старпом не спешит.
- Кто это там прячется, как страус за яйцо? - вглядывается Симбирцев в машинные дебри отсека. - Е-ре-ме-ев!… Ручонки-то опусти. Была команда «Смирно!».
Еремеев неделю как нашил лычки старшины 2-й статьи. Теперь пусть молодые вытягивают руки по швам… Симбирцев не из тех, кто любит, когда перед ним замирают во фрунте, но надо сбить спесь с новоиспеченного старшины.
- Ерема, Ере-муш-ка… - В ласковом зове старпома играет коварство. - Ты чего такой застенчивый? На берег идешь - погон вперед, чтоб все видели: расступись суша - мореман идет! По килограмму золота на плече. И домой уж, поди, написал: «Мы с командиром посоветовались и решили…» Что, была команда смеяться?!
Команды не было, но это именно то, чего добивался старпом: над гоношистым Еремеевым смеются товарищи, это в десять раз больнее, чем начальническое одергивание.
Матросы любят Симбирцева. Он распекает без занудства: справедливо, хлестко и весело. Улыбаются все, даже пострадавший, хотя ему в таких случаях бывает - и это главное - не обидно, а стыдно.
- Ере-ме-ев! - Коварству старпома нет предела. - Говорят, у трюмных праздник. Большую посылку получили. Что, уже зашхерили? Неси-ка её сюда!
- Это не моя посылка, тарыщкапнант… Гардиашвили получил.
- Зови и Гардиашвили. Вместе понюхаем цитрусовые.
Око старпома, как и глаз божий, всевидяще. Симбирцев готов доказывать это на каждом шагу. Пока матрос извлекает из дебрей трюма посылку, на лейтенанта-инженера Серпокрылова обрушивается град вопросов:
- Командир отсека, когда наконец будут опечатаны розетки? Где пружина на защелке переборочной двери?
Это мелочи, но из разряда тех, что в море, под водой, в бою, могут стать роковыми. Люди и их оплошности опаснее, чем буйство стихии. Ураганы бывают не каждый день, но каждую минуту любой из нас может непоправимо ошибиться.
Подводная лодка «Минога» едва не погибла из-за того, что боцман сунул сигнальные флажки не под настил мостика, а чуть ниже - под тарелку клапана вентиляционной шахты. При погружении в отсек хлынула вода, и, так как злополучные флажки мешали закрыть клапан, «Минога» затонула на тридцатиметровой глубине.
От ошибки матроса погибла чилийская подводная лодка «Рукумилья». Привод забортного клапана имел левую резьбу. Матрос, забыв об этом, закрутил маховик так, как принято завинчивать что-либо при обычной правосторонней резьбе. Клапан не закрылся, а открылся, впустив гибельную воду…
Статистика учит: больше половины всех катастроф с подводными лодками произошло по чьей-то оплошности, неграмотности, халатности.
Придирайся, старпом, придирайся!
- Почему ветошь не убрана в «герметичку»? Почему открыта контакторная коробка? Почему резиновые перчатки обе на левую руку?
На лодках нет ни одного механизма или устройства, которому бы за сто лет подводного плавания не приносились человеческие жертвы. Даже поганой умывальной раковине.. На одной из французских субмарин матрос вылил в умывальник ртуть из неисправного лага. Ртуть осталась в колене сифона и отравила своими парами шестерых подводников.
Придирайся, старпом, придирайся!
- Где это чадо, что красит резьбовые соединения? Убрать фонарь на штатное место! Почему не наточены аварийные топоры?
- Не успели, товарищ капитан-лейтенант, - мнется румяный командир отсека.
- Гете спал по четыре часа в сутки. А вы - по восемь на спине сидите… Где боцман?… Андрей Иваныч, вы видели нашу сходню? Вы видели бортовой номер на отвесе? Кто начертал этот иероглиф? Предводитель секты трясунов или донор с сорокалетним стажем? Выявляйте в команде Айвазовских и Репиных. Пусть творят.
- Товарищ капитан-лейтенант, так…
- Мне показалось, я услышал «Есть!»!
- Есть…
- Театр начинается с вешалки, боцман, а корабль - с трапа. Это не сходня отличной подводной лодки, это подмостки плавзверинца. Кто и зачем намалевал на обвесе синих пингвинов?
- Это не пингвины, это дельфины.
- Они такие же дельфины, как…
Лишь появление матроса Гардиашвили с фанерным ящиком под мышкой спасает боцмана от сокрушительного сарказма.
- Между прочим, - кивает мне Симбирцев, - присутствовать при вскрытии посылок твоя обязанность.
Обязанность мне не нравится. Дело таможенников рыться в матросских вещах.
Кривой боцманский нож приподнимает фанерную крышку вместе с гвоздиками…
Как радостно было получать от бабушки посылки! Едва отрывали зубастую фанерку, как мы с братом запускали руки в таинственные недра ящика и извлекали коробки с помадкой, мешочки с орехами, благоуханные мандарины…
И Гардиашвили доставал точно такие же пахучие плоды, завернутые в обрывки газет с витиеватым грузинским шрифтом, мешочек с грецкими орехами, сладкие колбаски чурчхелы, синюю резиновую грелку, предательски взбулькнувшую в руках старпома. Симбирцев отвернул пробку, понюхал… Запах виноградной чачи расплылся по отсеку.
- Мать тебя любит?
- Так точно.
- Сестра?
- Любит.
- Отец?
- Тоже.
- Дед?
Гардиашвили обреченно кивает. Дед тоже его любит.
Симбирцев ещё раз подносит горловину к носу, выразительно вздыхает. Боцман улыбается, расплывается Васильчиков, веселеет и Еремеев, отделенный командир хозяина злополучной посылки. Матрос с надеждой поднимает глаза: может, пронесет?
- Кто чачу делал? - невинно интересуется старпом.
- Дед, - охотно сообщает Гардиашвили. Он ждет следующего вопроса, чтобы рассказать, как и из чего делает дед такую чудесную чачу, чей запах смакует грозный начальник. Но следующий вопрос обдаёт его холодом.
- Ты знаешь, что Указом Верховного Совета запрещёно самогоноварение?
Чернявая голова никнет. - Папа у тебя кто?
- Директор газовой конторы.
- Что, если мы ему на работу напишем? Мол, так итак, чадолюбивые родичи подрывают боеспособность могучего корабля.
- Не надо! - вскрикивает Гардиашвили.
- Ах, не надо?! Так зачем же ты подводишь своего отца, уважаемого директора газовой конторы? Зачем принес чачу на лодку? Почему не оставил в казарме, не вылив гальюн? Жалко было? Начальник твой новое звание получил. Решили в трюме банкет устроить? Так, что ли, Еремеев?
Еремеев молчит.
- Твой поступок, Гардиашвили, расцениваю как вредительский. Попытка споить своего командира, попытка разложить советского старшину…
Выразительный взгляд на краснеющего Еремеева.
- Пьянка на борту - корабль отстраняют от призовых стрельб. Вам экипаж за это спасибо скажет?! Идите оба и подумайте, как вредно пить что-либо, кроме молока… Отставить! Гардиашвили, поднимись на мостик и вылей эту гадость за борт. На неси. В руке не дрогнет пистолет…Грелку отдашь доктору. Пригодится в хозяйстве. Пошли, Сергеич, дальше!
Я молчу. Мне дан блестящий предметный урок. Посылки проверять надо.
По короткому трапу спускаемся в трюм. Луч фонарика нащупывает в ветвилище труб круглую голову матроса Дуняшина. Голова уютно пристроилась на помпе, прикрытой ватником.
- Прилег вздремнуть я у клинкета… Подъём!
Дуняшин вскакивает, щурится.
- А кто будет помпу ремонтировать? - ласково вопрошает старпом. - Карлсон, который живет на крыше? Хорошо спит тот, у кого матчасть в строю. Иначе человека мучают кошмары… Чтобы к утру помпа стучала, как часы на Спасской башне. Ясно?
- Так точно.
Верное правило подводника - отдыхать только тогда, когда порученная тебе техника готова к немедленной работе.
8.
Из-за пурги переход на береговой камбуз отменили, ужин будет на лодке сухим пайком. Коки кипятят чай и жарят проспиртованные «автономные» батоны: лодочный хлеб не черствеет месяцами, но, если не выпарить спирт-консервант, он горчит.
У электроплиты возится кок-инструктор Марфин, вчерашний матрос, а нынче мичман. Фигура его невольно вызывает улыбку: в неподогнанном кителе, до коленей, с длинными, как у скоморохов, рукавами, он ходит несуразно большими и потому приседающими шагами. По натуре Марфин из тех, кто не обидит мухи, незлобив, честен. Родом из-под Ярославля, служил коком на береговом камбузе, пошел в мичманы, чтобы скопить денег на хозяйство. По простоте душевной он не скрывает этого. В деревне осталась жена с сынишкой и дочерью.
У Симбирцева к Марфину, как, впрочем, ко всем, кто пришёл на флот за длинным рублем, душа не лежит. Симбирцев смотрит на кока тяжёлым, немигающим взглядом, отчего у Марфина все валится из рук. Горячий подрумяненный батон выскальзывает, обжигает Марфину голую грудь в распахе камбузной куртки.
- Пар валит - пища готовится. Дым валит - пища готова… - мрачно произносит старпом. - Для чего на одежде пуговицы? - вдруг осведомляется он.
- Застягивать, - добродушно сообщает Марфин.
- Во-первых, не «застягивать», а застёгивать. Во-вторых, приведите себя из убогого вида в божеский!
Марфин судорожно застегивается до самого подбородка. Косится на китель, висящий на крюке: может, в нём он понравится старпому?
- Эх, Марфин, Марфин… тяжёлый вы человек…
- Что так, товарищ капитан-лейтенант? - не на шутку встревоживается кок.
- Удивляюсь я, как вы по палубе ходите. На царском флоте вас давно бы в боцманской выгородке придавили. В борще - окурок! В компоте - таракан! Чай… Это не чай, это сиротская моча!…
Окурок и таракан - это для красного словца, чтобы страшнее было. Но готовит Марфин и в самом деле из рук вон плохо.
- Вы - старший кок-инструктор. Вы по отсекам, когда матросы пищу принимают, ходите? Нет? Боитесь, что матросы перевернут вам бачок на голову? Деятельность вашу, товарищ Марфин, на камбузном поприще расцениваю как подрывную.
Марфин ошарашенно хлопает ресницами. Мне его жаль. Он бывший шофер. «Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник…» Беда и для экипажа, и для Марфина. Что с ним делать? Списать? Переучивать? И то и другое уже поздно.
Марфина раздобыл помощник командира лейтенант Руднев. Привел его сияющий: «Вот вам кок-инструктор! Целый мичман». Через неделю марфинской стряпни командир, старпом и я отправились к Медведеву с тайным умыслом - обменяться коками. Командир «сто пятой» обожал меняться всем, чем только можно и нельзя: торпедопогрузочными лебёдками и сходнями, книгами и швартовыми тросами, часами и фуражками. Для отвода глаз завели речь о фирменном сервизе, который украшал стол медведевской кают-компании, с военно-морскими вензелями и золочеными якорями.
- На кой черт тебе сервиз? - с неподдельным пафосом уговаривал коллегу Абатуров. - Все равно в автономке побьете… А нам ещё московскую комиссию принимать.
Мы тебе за него новенькую пишущую машинку дадим.
- «Москву»? - сардонически усмехался Медведев. - Что ты! Что ты! «Олимпию»!
- И новый прожектор, - расщедрился Симбирцев.
- И новый аккордеон, - добавил я.
Медведев задумчиво поглаживал бело-голубой сервизный чайник.
- Н-да… Сервизец-то у меня на шестнадцать персон, - набивал он цену. - На заказ делан. Бойца в Ленинград посылал. У него батя на фарфоровом заводе главный художник… Н-да…
- Вот что! - Абатуровская ладонь преотчаянно рубанула воздух. - Так и быть… Кто у тебя кок-инструктор? Старший матрос? А у нас целый мичман!
- В «Славянском базаре» шеф-поваром работал, - ввернул старпом.
- Забирай, черт с тобой! Давай нам своего старшого.
- За такой сервиз ничего не жалко.
Мы с Симбирцевым дружно состроили печальные мины: «Как? Лишиться нашего Марфина? Ради каких-то тарелок?»
- Товарищ командир… - умоляюще воззвал Симбирцев. - Может, лучше Еремеева отдадим? Моторист - экстра-класс.
Марфина! - отрезал Абатуров и протянул Медведеву ладонь: - По рукам?
- Э, погоди… Дай-ка мне взглянуть на ваше сокровище.
«Сокровище» было уверено, что «Славянский базар» - это что-то вроде центрального рынка, что анчоус - это разновидность соуса, а на последний медведевский вопрос, умеет ли он готовить картофель фри, кок честно признался, что зато он умеет крутить баранку.
- Э, нет, ребята! - погрозил нам пальцем Медведев. -
За вашего кока я не дам и битой тарелки из моего сервиза.
Более того, командир «сто пятой» выявил то, о чем мы даже не догадывались. Марфин наш оказался чем-то вроде «гастродальтоника»: он не различал на вкус соленое и сладкое!
9.
В кормовом отсеке, не дожидаясь официального отбоя, уже опустили койки, раскатали тюфяки. Никто не думал, что старпом явится в столь неурочный час.
- Картина Репина «Не ждали», - комментирует Симбирцев всеобщее замешательство. Выдерживает паузу. - Товарищи торпедисты большой дизель-электрической подводной лодки! Ваш отсек можно уподобить бараку общежития времен фабриканта Морозова. Бабы, дети, мужики лежат, отгородившись простынями… Я понимаю, вы измучены вахтами у действующих механизмов, вы не отходите от раскаленных орудийных стволов…
Ирония зла, ибо самые незанятые люди на лодке - торпедисты. Никаких вахт у действующих механизмов они не несут.
- Вижу, румянец пробежал по не-ко-то-рым лицам! Есть надежда, что меня понимают… - Последнюю фразу Симбирцев тянет почти благодушно. И вдруг рубит командным металлом: - Учебно-аварийная тревога! Пробоина в районе…дцать седьмого шпангоута, Пробоина подволочная. Оперативное время - ноль! Зашуршали!
Щелкнул секундомер, щелкнул выключатель, отсек погрузился в кромешную тьму. Темнота взорвалась криками и командами.
- Койки сымай!
- Аварийный фонарь где?
- Федя, брус тащи!…
- Ой… По пальцам!
Разумеется, «пробоина» там, где висит больше всего коек. С лязгом и грохотом летят вниз матрацные сетки, стучат кувалды, мечутся лучи аккумуляторных фонарей, выхватывая мокрые, оскаленные от напряжения лица, бешеные глаза… Работают на совесть, знают: старпом не уйдет, пока не уложатся в норматив.
- Зашевелились, стасики! - Симбирцев усмехается в темноте, поглядывая на светящийся циферблат.
Зажглись плафоны. Красный аварийный брус подпирает пластырь на условной пробоине. Вопрошающие взгляды: «Ну как?» Но старпом неумолим:
- Это не заделка пробоины. Это налет гуннов на водокачку. Брус и пластырь - в исходное. Повторим ещё раз. Учебно-аварийная тревога! Пробоина… - на глаза
Симбирцеву попадается раскладной столик с неубранным чайником и мисками; все ясно, «пробоина» будет в том углу, - в районе задней крышки седьмого торпедного аппарата!
Злополучный столик летит в сторону. Нерадивому бачковому теперь собирать миски под настилом. И снова: - Это не есть «вери велл»… Пробоина в…
Мы возвращаемся в центральный пост. Круглые хромированные часы на переборке штурманской рубки показывают время политинформации. Беседы с матросами проводят все офицеры - от доктора до механиков. Сегодня - мой черед. Обычно народ собирается либо в кормовом торпедном отсеке, либо в дизельном - там просторнее. Но сейчас объявлена «Боевая готовность - два, надводная», все должны быть на своих местах, поэтому я включаю микрофон общелодочной трансляции и разглаживаю на конторке вахтенного офицера свежую газету. Впрочем, она мне не нужна. То, о чем я прочитал утром, весь день не выходит из головы… Я рассказываю, как рыбаки, зацепившись за что-то на дне тралом, спустили аквалангиста; и это «что-то» оказалось подводной лодкой типа «щука», погибшей в начале войны. К месту находки подошло аварийно-спасательное судно. Водолазы сумели открыть верхний рубочный люк, и из входной шахты вырвался воздух сорок первого года. Спасатели проникли в центральный пост «щуки» и обнаружили скелеты подводников. Все они лежали там, где им положено быть по боевому расписанию. Я говорю о мужестве, о воинском долге и знаю, что сейчас меня слушают все - кто бы чем ни занимался и в какой бы глубокой лодочной «шхере» ни находился.
Щелчок тумблера. Политинформация окончена. Забираюсь в свою каютку с чувством хорошо выполненного дела. Тут и Симбирцев пролезает в гости. Диванчик под его тяжестью продавливается до основания.
- Зря ты, Сергеич, эту тему поднимал… - вздыхает
старпом. - Завтра в море выходим. А ты про скелеты. Мысли всякие в голову полезут.
- Ты это серьезно?
Симбирцев усмехнулся:
- С мое послужишь, тогда узнаешь… «Трешер» погиб именно на глубоководном погружении. Слышал об этом?
- В общих чертах.
- Ну так вот я тебе расскажу в подробностях. А завтра посмотришь, каково тебе будет на предельной глубине.
Они вышли из Портсмута в Атлантику - новейший американский атомоход «Трешер» и спасательное судно «Скайларк». После ремонта «Трешеру», как и нам, надо было проверить герметичность прочного корпуса. Сначала он погрузился в прибрежном районе с малыми глубинами - двести полета, двести шестьдесят метров. Ночью пересекли границу континентального шельфа, и глубины под килём открылись километровые…
Симбирцев поглядывает на меня испытующе. Я беззаботно помешиваю ложечкой чай.
- Значит, так, глубина впадины Уилкинсона, где они начали погружение, две тысячи четыреста метров. На борту «Трешера» команда полного штата и заводские спецы - всего сто двадцать девять человек.
В восемь утра они ушли с перископной глубины и через две минуты достигли стодвадцатиметровой отметки. Осмотрели прочный корпус, проверили забортную арматуру, трубопроводы, Все в норме. Доложили по звукоподводной связи на спасатель и пошли дальше. Через шесть минут они уже были на полпути к предельной глубине - метрах на двухстах. Темп погружения замедлили и к десяти часам осторожно спустились на все четыреста. На вызов «Скайларка» «Трешер» не ответил. Штурман, сидевший на связи, забеспокоился, взял у акустика микрофон и стал кричать: «У вас все в порядке? Отвечайте! Отвечайте, ради бога!» Ответа не было.
Чай в моем стакане остыл. Я без труда увидел этого американского штурмана, привставшего от волнения и кричавшего в микрофон: «Отвечайте, ради Бога!»
- Они ответили. Сообщение было неразборчивым, и штурман понял только то, что возникли какие-то неполадки, что у них дифферент на корму и что там, на «Трешере», вовсю дуют главный балласт. Шум сжатого воздуха он слышал с полминуты. Потом сквозь грохот прорвались последние слова: «…предельная глубина…»
На спасателе ещё не верили, что все кончено. Решили, вышел из строя гидроакустический телефон. Часа полтора «Скайларк» ждал всплытия «Трешера». Но всплыли только куски пробки, резиновые перчатки из реакторного отсека, пластмассовые бутылки…
Обломки «Трешера» обнаружили через год на глубине два с половиной километра. К нему опускался батискаф «Триест» и поднял кое-какие детали. Но по ним так ничего и не определили…
- Но какую-то версию всё-таки выдвинули?
- Версий было много. Американские газеты писали про «тайную войну подводных лодок», мол, его, «Трешера», подстерегли и всадили торпеду. Но это чушь, и они сами это признали. Возможно, кто-то из личного состава ошибся, и они пролетели предельную глубину. Но скорее всего, в сварных соединениях были микротрещины. Очень спешили в море, не провели дефектоскопию…
10.
Снова три предупредительных звонка. Командир!
Мы поспешно выбираемся в центральный пост. Сюда же перелезают из смежного отсека инженер-механик Мартопляс и тучный, несмотря на свои двадцать пять, лейтенант Федя Руднев, помощник командира. Дружно смотрим вверх, на нижний обрез входного колодца. Абатуров вывалился из шахты, густо выбеленный снегом. Отодрал примерзший к подбородку ремешок фуражки, блаженно растер уши.
Симбирцев гаркнул «Смирно!» и отдал рапорт.
- Чай пили?
- Вас ждали, товарищ командир.
- Штурман, тенденция ветра?
- На убыль идет.
Гуськом, соблюдая старшинство - командир, старпом, зам, помощник, механик - перелезли в люк жилого отсека, расселись за длинным и узким столом кают-компании. Абатуров восседал во главе стола - спиной к корме, лицом по ходу корабля. Невысокий, чернявый, с быстрыми глазами скородума, он, как и все северодарские командиры, отличался подчеркнутой щеголеватостью. Пробор ровный, как просветы на погонах. И столь же ровно - на миллиметр, и не больше, - оббегала смуглую шею белая каемочка стоячего воротничка.
Электрочайник поспел, и Абатуров, не доверяя священнодействия вестовым, сам заварил чай, натрусив из заветной коробки душистую смесь мяты, зверобоя и смородинового листа.
Чаю предавались молча, без обычных шуток, подначек и баек. Помощник Федя расщедрился - не иначе по случаю урагана! - и выставил консервированные языки в желе, которые обычно выдаются в море на ночные завтраки. Но и это не вызвало оживления за приунывшим столом. В кои-то веки - читалось на лицах - стоим в родной базе, и вот на тебе, вместо вожделенного берега - семейных очагов, свиданий, приятельских застолий - ночевка по-походному: прокрустово ложе корабельной койки, храп соседа, смена вахт, звонки, команды, гул батарейных вентиляторов…
Непогода будто нарочно губит третье воскресенье подряд.
- Похоже, Новый год будем в прочном корпусе встречать… - вздохнул механик и оспаривать его никто не стал.
Пришёл штурман и сообщил, что на рейдовом посту горит сигнал «ветер-два», шторм стихает. Сообщение встретили молча, и, хотя кое-кому уже можно было уходить домой, никто не "шевельнулся. Сидели каждый сам по себе - кто, откинувшись на жесткую спинку, кто навалившись на стол и обхватив голову руками. Похоже, все оцепенели, думая одну общую невеселую думу. Абатуров скрестил руки на груди новенького кителя, ушёл взглядом сквозь носовую переборку и вдруг нараспев стал читать:
Человек молчаливый и грустный
Перебирал свои ребра,
Словно гитарные струны…
Семь пар глаз уставились на него с изумлением, с легкой оторопью и даже с сочувствием. А Абатуров продолжал как ни в чем не бывало, разве что голос его сделался ещё заунывнее:
Магические движения?
