Адмиралы мятежных флотов

      «Могли ли мы поступить иначе?» - спрашивает себя Довконт. Разумеется, нет. Их роль в его назначении ему была хорошо известна, и он мог подозревать ожидание с их стороны некоторого чувства благодарности, что очень тяжело отразилось бы на их взаимоотношениях, лишив их той искренности, без которой тесное сотрудничество его с мозговой головкой штаба - оперативным аппаратом - стало бы немыслимым.
      Непенин, вызвав всех трех, дал им общий ответ: «Вы в курсе дела, а я здесь внове. Мне без вас будет трудно. Но я буду требовать от вас больше, чем от других. Я вам не дам поблажки. Однако я понимаю, что в неопределенности положения, имевшего место здесь, вы устали. Я дам вам отпуск на краткое время позднее, осенью по очереди».
      Нечто подобное случилось и с его другом - Колчаком.
      Многие искренне удивились назначению адмирала на Черное море. Ведь он балтийский герой… Знает театр, балтиец урожденный и прирожденный. В Севастополе, городе отцовой славы, бывал только гардемарином… Зачем он там?
      Но нужна была огромная вдохновляющая победа - Босфор. Подобных же призов на Балтике не предвиделось. На Балтике не до жиру, свои бы ворота удержать - Ирбены с Финским заливом. А Колчак - он вырвет. Турок у турков.
      Однако и Непенин не хотел в привратниках ходить.
      Балтийскому флоту тоже нужна была своя победа. Главные козыри - линкоры - еще не брошены в игру.
      «Дайте нам стратегическую идею!» - молили Непенина Ренгартен с Черкасским, верил в идею Непенина штаб, ждал ее флот.
       Гельсингфорс, январь 1917 года.
      Времени на просчеты и неудачи нет. Осталась последняя кампания - весна и лето семнадцатого года. Она должна быть только блестящей, только победной - иначе конец флоту, конец Питеру, конец России. Сил на последний рывок еще хватит. Еще не сказали своего слова линкоры… Их Ютланд еще впереди…
      В обороне любой крепости наступает такой момент, когда надо открывать ворота и выходить на решающую битву, когда осаду уже не пересидеть.
      Грядущей весной надо выходить из Ирбен, надо выходить из Финского залива… Куда? Где оно, Бородино Балтийского флота?
      Дед-адмирал - пехотный капитан Петр Николаевич Непенин - на поле Бородинском стоял и внуку заповедал.
      «Дайте нам стратегическую идею!»
      Слава богу, время на ее разработку еще есть - пока флот во льдах, адмирал в трудах.
      Свадьба повременит… Оленька, умница, понимает - не до застолий. Одно застолье у адмирала - картой застланное. Там, в кормовом салоне «Кречета», как только стихает дневная суета визитеров, звонков, докладов, отчетов, запирается Непенин, словно ведьмак в потаенном срубе. Слева - горка резаного табака, справа - горка байхового чая. Чем не зелье колдовское? Сам папиросы набивает, сам чай из электрочайника (новинка! подарок Оленьки) заваривает. Главное, чтоб никто не входил, мысль не сбивал. А мысль - у, ленивая! - никотином да теином гнал ее из мозговых клеток.
      «Дайте нам стратегическую идею!»
      Одну папиросу от другой - непогасшей - прикуривал, чаищем дегтярной черноты себя взбадривал. Когда и это не помогало, упирался взглядом в лик Николы Чудотворца. Икона висела под подволоком по левому борту - там, где штурман вычислил красный угол.
      «Вразуми, старче!… Уж прости раба Адриана, что не ладан тебе курю, а зелье табачное… Грешен многожды. Но вразуми, но вразуми, отче… Не за себя прошу. За Россию!»
      Под утро сваливал лысеющую голову на кулаки, впертые в карту германского побережья - от Мемеля до Засница.
      Сказывала нянюшка сказки ему про остров Буян… Вот он, Буян этот - Рюген называется. Думала ли нянюшка, что Адриану воевать тот остров выпадет… Скоро сказка сказывается, да не скоро план стратегический складывается. Три плана…
      Малый план (на худшие времена): бросить эсминцы и подводные лодки в южную и западную часть Балтики - к Рюгену и Померании.
      Средний план: вывести линкоры и громить германское побережье от Кольберга до Засница.
      Главный план: взять в Риге на транспорты две дивизии и высадить их десантом - под прикрытием крейсеров и линкоров там, где никто не ждет удара: на меридиане Берлина или в тылу Кенигсберга. Сразу бы Риге полегчало, да и всему Северному флоту. Паника бы в Германии поднялась. Глядишь, и союзники бы зауважали.
      На первый взгляд - чистая авантюра: десант на верную смерть обречь. А на второй взгляд, на третий?
      Опыт высадки крупных десантов уже есть: вон в Лазистане, на Черном море, ладно получилось: дредноуты при поддержке авиации пехоте путь на берегу расчистили, и пошла ломить царица полей с эльпидифоров 1.
      А здесь на Балтике? Тоже пехоту на суда сажали, да духу у Канина не хватило в своем же родном Рижском заливе высадить. Что тут до Роэна 2идти? Три часа ходу в безлунную ночь. Пока возились, пока решались, немцы прознали да обнесли роэнский рейд подводным проволочным заграждением - против десанта.
      А надо на Кенигсберг. И не из Риги, кишащей германской агентурой, а с острова Эзель, из Аренсбурга. Посадить там на транспорты пару отборных стрелковых бригад и в Ирбены - под прикрытием батарей на Сворбэ выйти в Балтику. А слух пустить, что пойдем Домеснес штурмовать вместо Роэна. Пусть хоть все Ирбены подводной проволокой затянут.
      На траверзе Люзерорта десантный отряд возьмут под охрану линкоры «Гангут», «Павел» и «Андрей». О главной цели операции командиры дредноутов узнают только из секретных пакетов, которые вскроют в точке рандеву… До того пусть знают: линкоры идут отбивать южный берег Ирбен. А ночью - поворот «все вдруг» на зюйд и пошли на юг к Кенигсбергу. Высадку дивизий назначить между Раушеном и Кранцем. Отсюда три пути: удар по морской базе Пиллау, на Кенигсберг и по косе Курише-Нерунг на Мемель. Тут у немцев - что солнечное сплетение. Внезапный удар может парализовать весь Северный флот. Да если армия еще на Ковно поднапрет, глядишь, и соединиться сможем.
      Идея заманчивая. Игра стоит свеч. Риск большой, но и шансы немалые.
      Линкоры целы и боеготовы. Броневой кулак флота еще не утрачен. Наступательный дух экипажей не развеялся, несмотря на большевистскую пропаганду. И самое отрадное то, что именно сейчас, в канун четвертой кампании, флот получил наконец все, в чем нуждался. Железная дорога с Мурмана в Питер закончена благодаря совместным усилиям министерства морского и путей сообщения. Миллионы пудов ценнейших грузов - снарядов, взрывчатки, оптических стекол, муки, какао, всего не перечесть, - потекли во флотские арсеналы и склады с портовых дворов Архангельска и Романова-на-Мурмане.
      Корабли, люди, припасы - все это, помноженное на точную информацию, которая идет из Шпитгамна, чем не гарантия успеха? Да еще авиация Балтийского флота в сто восемь аэропланов. Те же «Муромцы» могут десант на первых порах по воздуху снабжать: консервы и патроны на парашютах сбрасывать.
      Хорошо Колчаку на Черном море: у него под рукой целая транспортная флотилия. Стрелковый корпус вместе с тремя артбригадами может взять и к Босфору доставить. А тут обходись подручными средствами.
      Босфор захватить - задача эффектная. На весь мир слава и - навечно в анналах российского флота.
      Под Кенигсберг пойти? Не так громко, но весьма существенно. Весь фронт сдвинуть, удар от Риги - Пскова - Питера отвести…
      Ох, дума-думато-передумато было в крещенские ночи семнадцатого года в кормовом салоне посыльного судна «Кречет».
       РУКОЮ ОЧЕВИДЦА . «Увы, - восклицал биограф Непенина контр-адмирал Дудоров, - вся эта работа была революцией выкинута в мусорную корзину истории. И сам тот, кто ее вдохновлял и готовился выполнить созданные планы, пал от пули, выпущенной в спину подлым убийцей».
      С бесстрастностью патологоанатомического заключения официально-советский двухтомник «Флот в первой мировой войне» отмечал:
      «План кампании 1917 года, разработанный штабом флота и утвержденный министром Временного правительства, состоял из плана обороны, плана активных операций и плана вспомогательных действий. Но в действие он введен не был, так как не отвечал сложившейся в дальнейшем на театре, да и в самой стране, военно-политической обстановке… Призыв партии превратить войну империалистическую в войну гражданскую находил все больше и больше сторонников».
 
       Принтограмма № 5
      «Судьба подарила нам еще одно счастливое свидание. Потом фортуна возьмет с меня сторицей за этот час блаженства, неги любви… Но сначала…
      Сначала полковник Волькенау уехал по делам в Берлин. Теперь у нас с Терезой была бездна времени - целых полтора часа, даже чуточку больше, - мы прихватили у вечности ровно сто минут. Я случайно заметил это на своих часах.
      Сто минут сумасшедшего счастья под черепичной крышей дома, где, по преданию, жил старик Кант - педант из педантов…
      Ее ресницы, мягкие и влажные, словно кисточки для акварели, щекотали мне щеки. Одежда ее состояла из солнечных бликов и комнатных теней. Ладони мои, будто две ладьи, неслись по волнам ее тела. Ошеломленные ладони мои…
      Я не узнавал в этой неистовой вакханке даму, сотканную из запретов, какой она была там, в унылом и опасном мире.
      Тела наши плавно подталкивали друг друга к бездне любовного наслаждения и наконец сладко разрыдались друг в друга…
      Потом нас надолго разлучили. Вернулся муж и увез Терезу на весь июль в имение на мекленбургских озерах. Честно говоря, я не очень-то тосковал. Мой охотничий пыл был увенчан победой, и я высматривал себе уже новую цель: хорошенькую блондинку из магдалининского приюта. Совесть не мучила меня, ибо я полагал, что перед женщинами воюющей с Россией державы у меня нет обязательств… К тому же тайная работа моя в связи с обострением войны требовала все больших усилий.
      В тот роковой августовский день мой кельнер в «Норденштерне» подал свежую газету с весьма мрачным видом.
      - В колонке объявлений четвертое снизу, - процедил он сквозь зубы и деланно улыбнулся. - Жаль, что я вижу вас в последний раз. Мне предложили другое место.
      - Вот как? - удивился я с недобрым предчувствием. Глаза лихорадочно отыскали нужное объявление: «Господин, утерявший диплом капитана дальнего плавания серии 125131, может справиться о находке по телефону в Берлине №…»
      Это был сигнал о немедленном переходе на нелегальное положение. Случился провал! Кто-то из наших резидентов угодил в контрразведку, и теперь мне сообщали адреса явочных квартир. В первые две цифры серии диплома шифровали улицу в Гамбурге: в списке улиц городского путеводителя она шла под номером 12. Вторая пара цифр обозначала номер дома, последнее число - номер квартиры. Точно так же надо было понимать и номер берлинского телефона, указанного в объявлении.
      Итак, мне предлагалось, не теряя и часа, отправиться либо в Гамбург, либо в Берлин и там получать новые инструкции.
      Я бросился домой. Слегка дрожащими руками начал собирать дорожный саквояж: смена белья, бритвенный прибор, блокноты, деньги, паспорт на другое имя, браунинг… Браунинг я переложил в карман…
      Мысль работала быстро и четко.
      «Сейчас на вокзал. На первый же берлинский поезд. Гамбурга я не знаю и буду путаться. В Берлине мне никого не надо спрашивать, как найти Чашечную улицу - Тассоштрассе… Это район Вайсензее».
      Кажется, все было готово. Но тут незапертая дверь распахнулась и влетела сияющая Тереза. С порога она сообщила мне новость, которая бы и в лучшие времена повергла меня в уныние:
      - Я жду ребенка. Он твой! Я вымолила его у Бога, и Господь послал мне тебя.
      - Ты уверена, что это мой ребенок?
      - О да! Ты не рад?
      - Просто потрясен…
      - Я долго считала себя бесплодной смоковницей… Презирала себя… Но, оказывается, дело не во мне… Я оставила мужу записку, что ухожу от него… Ухожу к человеку, который подарил мне счастье материнства.
      Ну как я мог после таких слов сказать ей, что очень тороплюсь, и вылететь пулей из дома, хотя именно это я и должен был сделать?! С минуты на минуту ко мне могли нагрянуть жандармы…
      Но жизнь неистощима на фарсы и трагикомедии. Вместо того чтобы спасаться, мне приходилось решать банальнейшую проблему отцовства. Знала бы она, что мы оба сейчас на краю пропасти. Ей бы тоже не поздоровилось, если бы они застали ее в этой квартире…
      - Давай пойдем куда-нибудь, - предложил я, - и отметим твою новость бокалом шампанского.
      - Дорогой, мне теперь нельзя ни глотка вина, - улыбнулась Тереза. - Давай лучше сварим кофе.
      Пока она расставляла чашки, я яростно вертел ручку кофейной мельницы и столь же бешено неслись по кругу мои мысли: «Что делать?… Что же делать? Ребенок… Пустяк… Перед женщинами Германской империи у меня нет обязательств… Арест… Но все же жаль Терезу… Что она станет делать одна? Работать у Розеншталя?… Да какое мне дело? Надо немедленно уходить. По чашечке кофе - для приличия - и под любым предлогом за дверь. Оставить ее здесь? Это невозможно. Пережить такое потрясение, когда придут за мной, в ее положении… Но какое мне дело? Идет война, и я на фронте. Я должен поступить так, как велит долг солдата. У меня приказ - немедленно покинуть эту точку пространства и следовать в другую, указанную в шифрсигнале… Ну, еще пять минут… По чашечке кофе. У меня все собрано. Только взять саквояж и сказать ей какие-то слова… В конце концов, я могу потом позвонить ей… Пять минут ничего не решают…»
      В эти пять минет все и решилось.
      - Это он! - побледнела Тереза. - Он выследил меня, негодяй… Побудь здесь… Я сама ему все скажу.
      Она вышла в прихожую. Надо было остановить ее. Но мне так хотелось верить, что это не жандармы, а всего-навсего обманутый муж, полковник Волькенау… На всякий случай я нащупал в кармане браунинг и сдвинул предохранитель.
      Голоса в прихожей были столь же грубы, как и сам стук. Тереза отвечала резко, надменно, как подобает даме ее положения, жене жандармского полковника.
      - Вы ошиблись адресом! Инженер Гест живет в соседнем подъезде. Его квартира расположена так же, как эта.
      - Извините, фрау.
      Она вернулась вне себя от гнева.
      - Подумать только! Этот мерзавец решил расправиться с тобой! Он способен на все, я знаю. Нам нужно немедленно уйти отсюда. Они сейчас вернутся.
      - Да, да! - поспешно согласился я. - Это нужно сделать немедленно… Спускаться по лестнице нельзя, мы можем столкнуться с ними. Придется покинуть дом иным способом. Если у тебя хватит смелости.
      Смелости Терезе, по счастью, не занимать.
      Я распахнул окно кухни и первым спустился на деревянную дорожку, шедшую по коньку соседней крыши. Затем принял свой саквояж и протянул руки Терезе.
      Обогнув печную трубу, к которой вели мостки для трубочистов, мы пролезли в слуховое окно и вышли по чердаку к люку на черную лестницу. Весь этот маршрут я уже проделал однажды, готовя себе путь к тайному отходу.
      Мы благополучно вышли в параллельный переулок.
      Удача, как и беда, развивается цепеобразно. Нам повезло с извозчиком, и он доставил нас на вокзал Зюйдбанхов.
      - Мы поедем в Берлин, - предложил я. - У меня там знакомые, остановимся у них.
      - В Берлине сейчас жарко и шумно, - возразила Тереза. - Лучше отправимся в Раушен. Моя кузина приобрела там пансионат. Она приютит нас… Ему же и в голову не придет искать нас там.
      - А если придет?
      - Нет. Он никогда не интересовался моими родственниками и их делами. Адреса он не знает.
      Я прикинул шансы… Поезд на Берлин уходит только вечером, торчать возле вокзала еще пять часов - небезопасно. На Раушен пригородный паровичок готов был отправиться через десять минут. К тому же у меня не было полной уверенности, что явочная квартира в Берлине не провалена.
      И мы поехали в Раушен.
      Тихий курортный городок на песчаном взморье приветливо краснел своими крышами сквозь хвойную зелень сосен. Стальной капкан тревоги, защемивший сердце, разжался при виде моря. Оно походило на бок огромной рыбины: сверкало рябью, будто серебром чешуи, дальше к горизонту блеск погасал и море отливало темной синью рыбьей спины.
      Пансионат Терезиной кузины оказался старой виллой под замшелой черепицей. Постояльцев не было ввиду конца купального сезона да затянувшейся войны…
      Нас поселили в отдельном домике, бывшем когда-то рыбацкой избой. Грубоватый добротный уют этого непритязательного жилища пришелся по сердцу даже Терезе, немало привыкшей к роскоши своих оставленных апартаментов. Двери в домике были низкие, почти квадратные, деревянный потолок ребрист от потемневших балок, зато стены, на совесть отштукатуренные, белели свежим мелом.
      Посреди комнаты, словно королева, возвышалась белокафельная печка, увенчанная бронзовой короной. В кафель же были вделаны и бронзовые крючочки для сушки одежды.
      Из оконца сквозь листву бересклета желтела осыпь песчаной горы - дюны, поглотившей сосны по самые кроны. И шумело, шумело близкое море. Лениво размеренный многолопастный шелест прибоя проливался в напряженную душу целебным бальзамом.
      Мы обнялись.
      Потом Тереза раскрыла сумочку и высыпала на стол золотые кольца, серьги, браслет…
      - Я забрала все свои украшения. Наверное, нам хватит на первых порах?
      Утомленные перипетиями дня, мы улеглись спать, не дожидаясь ужина. Она засыпала у меня за спиной, крепко обняв за талию, и руно ее паха в такт дыханию нежно щекотало крестец.
      Ветер стучал ставнями, прикрывавшими окно от свежего норда, и стук этот не пугал меня».
       Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
      Я принял предложение Евграфа и вечером был введен в кабинет Оракула, представлен ему и удостоен краткой аудиенции во время ужина, состоящего из пиалы овсянки, половинки яблока и стакана чая с молоком. Все это Евграф внес на подносе в невысокую, но просторную комнату в два окна, застроенную по стенам книжными стеллажами, куда, впрочем, были вмонтированы резная дубовая тумба напольных часов и стойка с блоками непонятной радиоаппаратуры.
      Посреди этого читального радиозала стояло замечательнейшего вида старинное бюро, шириной с письменный стол, с двумя откидными по бокам досками на бронзовых петлях и с бронзовыми же подпорами. Высокий старик с мертво-высеребренной головой, в черном балахоне вроде подрясника, поднялся из-за бюро, поздоровался гвардейским кивком и, чуть шаркая кожаными флотскими тапочками, величаво направился в ванную - мыть руки.
      В прошлых рождениях он наверняка был какой-то горной птицей - сухой, длинношеей, с быстрым, острым взглядом. Глаза его, предсмертно голубые, были ясны и спокойны. Правое веко почти не поднималось.
      Пока он мыл руки, я успел окинуть взглядом комнату, и прежде всего комод-бюро, походившее на престранный гибрид трона, кафедры, конторки и пульта, мастерски сработанное из красного дерева. Многоэтажные ящички, секции, полочки его были забиты блокнотами, карточками, бумажками; заставлены всевозможными вещицами, вроде штурманских грузиков, подсвечников, настольных фоторамок, стаканчиками для фломастеров и для бумаг, дыроколами и сшивателями разных систем… Вдруг мелькали среди скучных канцелярских предметов то крохотная фигурка прелестницы в кринолине, то головка китайского божка, то моделька корабельной пушки на деревянном станке… Но самое главное место в этом конторско-антикварном развале занимали экран компьютера, упрятанный в среднюю секцию бюро, и клавиатура, лежавшая на синесуконной столешнице. Это кричащее смешение эпох било в глаза. Нелепее могли быть только боярин в джинсах или самовар с ядерным реактором. Дисковод и принтер прятались на полочках бюро за тростниковыми шторками.
      Рядом с клавиатурой был раскрыт старинный фотоальбом с накладными бронзовыми виньетками на толстенном кожаном переплете. Но в кармашки его были вставлены не карточки, а дискеты.
      Шнур компьютера убегал в тройник, который висел на конце бамбукового удилища, растянутого снастями наподобие корабельного рангоута. Сделано это было для того, чтобы провод удлинителя не попадался под ноги на полу.
      Восседал Оракул на старом зубоврачебном кресле с подъемно-вращающимся сиденьем и откидывающейся спинкой.
      - Он в нем и спит, - шепнул мне Еврграф. - Накрывается пледом и спит, когда заработается. Пару часиков придавит, спинку поднимает - и снова за стол…
      В углу комнаты, словно огонек лампады, тлел красноватый разряд бытового ионизатора. Может быть, от этого воздух здесь не казался затхлым.
      Тинь-дири-день-бам-бом-м-м!
      Напольные часы с бронзовыми цилиндрами гирь, подвешенных на толстых рояльных струнах, провожали каждый час торжественным похоронным звоном. Они ежечасно напоминали о невозвратности времени, заставляя скорбеть о праздных его мгновениях…
      Еще одни часы - серебряные, в виде кормовой части парусника - стояли поверх монитора на дубовой подставке. Серебряный же шкипер-рулевой покачивался из стороны в сторону вместе со штурвальным колесом-маятником.
      Но тут вернулся хозяин комнаты. Костистое лицо его, туго обтянутое бледной кожей, было не по-старчески живо, ибо несло отблеск не угасшей в душе этого человека некой идеи, открытой им истины, которую он торопился выразить и запечатлеть в электронной памяти компьютера.
      И еще по нему можно было прочесть: «Извините, но у меня уже нет больше времени на быт, на возню с собой, на праздные разговоры, на встречи с друзьями… Жизнь моя кончилась, началось житие…»
      Он был в том возрасте, когда не говорят уже - «старик», но - «старец».
      Мы оставили его наедине с подносом и поспешили к выходу. Правда, я успел попросить Веди Ведиевича - да простится мне эта маленькая кража его времени - посмотреть мою рукопись об адмирале Непенине.
      - Не обещаю, молодой человек, не обещаю… Хотя, впрочем, оставьте… Если успею… Об Адриане Иваныче? Славный был моряк… Если будет время, расскажу кое-что… Да. Но мне пора. Извините.
      На кухне Евграф показал мне, где хранятся съестные припасы и посуда, объяснил, как пользоваться газовой водогрейкой в ванной.
      - Пост сдан! - усмехнулся он на прощание.
      - Пост принят! - ответил я ему в тон.
 

Глава пятая

НА ЛЕДЯНОМ БИВАКЕ

 
       Гельсингфорс. Январь 1917 года
      Балтика в эту зиму долго не замерзала. Море стало лишь к середине декабря. Зато сковало так, что ледяной панцирь затянул не только Ботнику, Финский и Рижский заливы, но дошел до Мемеля, Кенигсберга, лег по всему Померанскому побережью.
      Зима повязала враждующие флоты ледяными путами, будто давала остыть бойцам-кораблям, воспаленным мозгам их командиров.
      Война застыла до весны. Разве что рогатые шары мин тихо покачивались под ледяной кровлей, да самолеты с голубым косокрестием Андреевского флага на перепончатых хвостах кружили над Ирбенами. Ледовая разведка доносила: льды, льды, льды. Бело как в Арктике.
      Еще германские цеппелины. Словно огромные лодки, медленно подплывали к ночным портовым городам и сбрасывали под лай противоаэропланных пушек бомбы. Но наплывы эти успеха не имели.
       СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ . По заснеженному льду скользили бурые тени жидковатых корабельных дымов. Свеаборгский рейд походил на деревню в чистом поле, где хозяева изб разом затопили печи.
       Кочегарки работали вполсилы, валя пар на турбины динамо-машин.
      Линкоры и крейсера, окрашенные в белый цвет, спускали трапы прямо на лед, и к ним подваливали уже не катера и баркасы, а конные сани, а то и авто, если шоферы-лихачи за «беленькую» съезжали на лед и, рискуя увязнуть в снегу, катили по наезженной полозьями и колесами к высокому стальному борту «Павла», «Андрея» или «Петропавловска». То для пущего куражу и шику подкатывали к своим кораблям лейтенанты и кавторанги, засидевшиеся в «Фении» до последнего отпускного часа.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.