Военные тайны XX века - Серп и молот против самурайского меча

Таким образом, японский министр трезво оценивал опасность нападения Германии на СССР для Японии. Поэтому, рассчитывая на полюбовное разрешение проблем СВА)Северо-Восточной Азии) с Великобританией и особенно с США и предпочитая опираться на тройственный союз и нейтралитет СССР, Мацуока до самых последних дней перед вторжением Германии на территорию Советского Союза не терял окончательно надежду на то, что этого не произойдет, и Токио удастся избежать прямого столкновения с грозной коалицией морских и континентальных держав.

В пользу высказанного мнения свидетельствует следующее донесение шанхайской резидентуры НКГБ от 17 июня: «На заседании японского правительства не было принято окончательного решения о войне с Советским Союзом, так как в ближайшее время вмешательство Японии в войну считалось нецелесообразным»[259].

В.Л. Пещерский, написавший на эту тему статью в журнале «Новое время», в беседе с автором сообщил, что донесение было основано на сведениях начальника контрразведки Чан Кайши и бывшего начальника берлинских и восточнопрусских штурмовых отрядов Германии Вальтера Стенанса, который занимал этот пост до убийства Рема в «ночь длинных ножей» 1933 г. и по приказу Гитлера был сослан как оппозиционер на работу в Китай. Там В. Стенанс был завербован советской разведкой и благодаря своим связям в высших эшелонах власти в Токио снабжал СССР ценной информацией. В отличие от Р. Зорге он не подозревался НКГБ в том, что является двойным агентом.

В донесении также высказывалось предположение, что Япония, возможно, воспользуется нападением Германии на СССР только в том случае, если последний проявит признаки слабости»[260].

Неясный, запутанный характер международной обстановки, связанной с вопросом о точном времени германского нападения на СССР и обусловленной сложными маневрами дипломатии Германии, Великобритании и СССР, серьезно затруднял правильную оценку этой обстановки правительством не только Японии, но и Советского Союза.

«Сегодня нам известно, что тайные консультации Гитлера, Риббентропа и Молотова о возможном соглашении стратегического характера между Германией и Советским Союзом создали у Сталина и Молотова иллюзорное представление, будто с Гитлером можно договориться, – писал генерал-лейтенант П.А. Судоплатов, руководитель внешней разведки в 30—50-е годы. – До самого последнего момента они верили, что их авторитет и военная мощь, не раз демонстрировавшаяся немецким экспертам, отсрочат войну по крайней мере на год, пока Гитлер попытается мирно уладить споры с Великобританией». Для такой точки зрения имелись определенные основания, ибо окончательное решение о точной дате вторжения в СССР Гитлер принял только 14 июня 1941 г.[261].

Позиция Мацуоки в отношении СССР резко изменилась, начиная с 24 июня 1941 г. (25 июня по токийскому времени) на 32-м заседании координационного комитета японского правительства и ставки. В своем выступлении он заявил: «Когда Германия победит и завладеет Советским Союзом, мы не сможем воспользоваться плодами победы, ничего не сделав для нее. Мы должны либо пролить кровь, либо прибегнуть к дипломатии. Лучше пролить кровь. Вопрос в том, чего пожелает Япония, когда с Советским Союзом будет покончено. Неужели мы не вступим в войну, когда войска противника в Сибири будут переброшены на Запад?»[262].

На следующем заседании Мацуока развил свою мысль: «Если мы быстро нападем на Советы, Соединенные Штаты не выступят. США не смогут помочь Советской России по одной той причине, что они ненавидят Советский Союз. В общем, Соединенные Штаты не вступят в войну. Надо нанести удар сначала на севере, а затем уже идти на юг. Если мы пойдем вначале на юг, нам придется воевать с Британией и Соединенными Штатами.

…Мною движет не безрассудство. Если мы выступим против СССР, я уверен, что смогу удерживать США в течение трех-четырех месяцев дипломатическими средствами. Если мы будем ждать и наблюдать за развитием событий, как это предлагается в проекте Верховного командования, мы будем окружены Британией, Соединенными Штатами и Россией. Мы должны двинуться на Север и дойти до Иркутска. Я думаю, что, если мы пройдем даже половину этого пути, наши действия смогут повлиять на Чан Кайши, подтолкнув его к заключению мира с Японией»[263].

Таким образом, новая позиция японского министра, как показали результаты Второй мировой войны, с прагматической точки зрения была вполне логичной, хотя и вероломной по отношению к СССР. В то же время эта позиция противоречила утверждению Мацуоки, сделанному на том же заседании, что он является сторонником нравственных начал дипломатии[264].

Однако большинство участников этих заседаний выступило против предложений Мацуоки о нападении на СССР, опасаясь, что в данном случае на стороне последнего сразу выступят США и Великобритания. Особенно активно против плана Мацуоки возражали руководители военно-морского флота.

Так, на заседании 25 июня военно-морской министр Оикава заявил: «Флот… выражает опасения по поводу войны одновременно с Соединенными Штатами, Британией и Советским Союзом. Представьте, если Советы и американцы будут действовать вместе и Соединенные Штаты развернут военно-морские и авиационные базы, радиолокационные станции и т. д. на советской территории. Представьте, если базирующиеся во Владивостоке подводные лодки будут переведены в Соединенные Штаты. Это серьезно затруднит проведение морских операций. Чтобы избежать подобной ситуации, не следует планировать удар по Советской России, но нужно готовиться к движению на юг. Флот не хотел бы провоцировать Советский Союз»[265].

Против немедленного вступления в войну с СССР высказался начальник генерального штаба армии Г. Сугияма, хотя и поставил вопрос об этом в зависимость от будущего развития ситуации в Китае и успехов Германии в ликвидации Советского государства. Он заявил: «В настоящее время наши крупные силы находятся в Китае… Верховное командование должно обеспечить готовность. А мы не можем сейчас решить, будем наносить удар (на север) или нет. Для приведения в готовность Квантунской армии нам потребуется от 40 до 50 дней. Необходимо дополнительное время и для организации всех наших наличных сил, и для подготовки их к наступательным операциям. К этому времени ситуация на советскогерманском фронте прояснится. Сражаться мы будем, если условия будут благоприятными». И далее в ответ на реплику Мацуоки: «Я хотел бы, чтобы было принято решение напасть на СССР» он решительно заявил: «Нет!». Его поддержал и начальник военно-морского главного штаба О. Нагано[266].

Информация об отношении японского правительства к войне с Советским Союзом 26 июня поступила в Москву из токийской резидентуры. Советская разведка сообщала мнение Токио в следующих словах: «Япония сейчас не имеет… намерений объявить войну и встать на сторону Германии, хотя неизвестно, как в дальнейшем изменится эта политика… Япония не готова воевать с СССР. Не следует спешить с войной, так как если это нужно будет сделать, то чем позднее это будет, тем меньше жертв понесет Япония»[267].

При всей важности этой информации ее значение нельзя переоценивать, так как она была передана до принятия упомянутым комитетом «Программы национальной политики Японии в соответствии с изменением обстановки». Кроме того, вряд ли следует противопоставлять информацию НКВД донесениям сотрудника военной разведки СССР Р. Зорге на том основании, что к началу советско-германской войны он, не без помощи чекистов, подозревался советским правительством в дезинформации[268]. Быть может, это было связано с тем, что Зорге сообщал разные сроки нападения Германии на СССР.

Правда, после того как подтвердилось донесение Зорге о менявшихся Гитлером сроках начала войны, подозрения в отношении него, по-видимому, рассеялись[269]. (Однако в отличие от донесений Зорге упомянутые выше сведения, полученные от В. Стенанса в Китае и агентов резидентуры в Токио, до сих пор еще не опубликованы.)

Заключительные прения по проекту программы были проведены 2 июля, в день его принятия. Г Сугияма, в частности, заявил: «Из 30 дивизий Советского Союза четыре уже отправлены на Запад. Однако Советский Союз все еще обладает (на Дальнем Востоке) явно подавляющей силой, готовой к стратегическому развертыванию… Я хочу усилить Квантунскую армию настолько, чтобы она могла… быть готова к наступлению… Я считаю, что результаты войны между Германией и Советским Союзом прояснятся через пятьдесят-шестьдесят дней. За это время мы должны определиться в вопросах разрежения китайского инцидента и переговоров с Великобританией и США. Вот почему в наши предложения внесена фраза „пока мы не будем вмешиваться в конфликт“. При этом в стенограмме заседания содержится запись, что после высказывания Сугиямы „император выглядел весьма удовлетворенным“[270].

Пожалуй, еще более резко, чем Мацуока, в пользу нападения на СССР выступил на заседании 2 июля председатель тайного совета Японии Ё. Хара, правда, он в отличие от первого считал, что оно должно было быть осуществлено немедленно.

Хара заявил: «Я полагаю, все вы согласитесь, что война между Германией и Советским Союзом действительно является историческим шансом Японии. Поскольку Советский Союз поощряет распространение коммунизма во всем мире, мы вынуждены будем рано или поздно напасть на него. Но, так как мы все еще заняты китайским инцидентом, мы не сможем принять решение о нападении на Советский Союз так легко, как этого хотелось бы… Империя хотела бы избежать войны с Великобританией и Соединенными Штатами. Пока мы будем заняты войной с Советским Союзом… кое – кто сможет сказать, что в связи с пактом о нейтралитете для Японии было бы недостойно нападать на СССР. Но СССР сам снискал себе дурную славу своей привычкой к вероломству. И если мы нападем на него, никто не расценит это как вероломство»[271].

Эта аргументация, при которой намерение нарушить пакт о нейтралитете с СССР оправдывалось ссылками на нарушение последним своих международных обязательств, напоминало доводы Риббентропа при обвинении его на Нюрнбергском процессе в совершении агрессии против Польши. Тогда он сослался на такие же действия СССР, который нарушил пакт о ненападении с Польшей и захватил часть ее территории совместно с Германией в соответствии с договоренностью по секретному протоколу к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г. При этом советское руководство исходило из того, что распад Польши, хотя она сохраняла свое правительство в изгнании, освобождает СССР от обязательств соблюдать пакт о ненападении.

«Нарушение национальных законов и международного права со стороны как Германии, так и Советского Союза в один из самых напряженных периодов в новейшей истории было не случайным, – отмечается в сборнике статей Института российской истории РАН. Что касается гитлеровской Германии, то такой подход обусловлен самой сущностью фашизма. В Советском Союзе его платформой являлось полное игнорирование правовых норм, что нашло особенно яркое выражение в области международных отношений. Немало сил на обоснование этой преступной антинаучной концепции потратил Вышинский, вообще не признававший примата международной законности»[272].

Той же стратегии на заседании правительства с участием ставки и в присутствии императора придерживался и военный министр, позднее премьер-министр X. Тодзио, который предложил, чтобы Япония напала на СССР, если создастся такая ситуация, когда он уподобится спелой хурме, готовой упасть на землю»[273].

В создавшейся международной обстановке эта стратегия в отношении СССР выглядела с точки зрения большинства членов японского правительства наиболее приемлемой.

Существенные акценты в ее формулировании расставил премьер-министр принц Ф. Коноэ. Так, еще 10 июня на заседании координационного комитета на вопрос принца Я. Асака о том, не слишком ли осторожна Япония по сравнению с Германией в решении политических вопросов, он ответил: «Да, это так, но это вопросы огромной важности для судьбы нашей нации. В отличие от гипотетических ситуаций к ним нельзя относиться с легкостью»[274]. В данном случае принц Коноэ имел в виду одновременное ведение военных действий против СССР и на юге.

2 июля на императорском совещании при обсуждении «Программы национальной политики Японии в соответствии с изменением обстановки» Коноэ заявил: «Для создания сферы совместного процветания Великой Восточной Азии необходимо ускорить разрешение китайского инцидента… С одной стороны, мы должны продвинуться на юг, а с другой – избавиться от наших трудностей на севере. Для этого мы должны в соответствующий момент разрешить северную проблему, воспользовавшись преимуществами ситуации в мире, особенно в связи с развитием германо-советской войны. Эта проблема является самой важной не только с точки зрения обороны нашей империи, но также и для обеспечения стабильности во всей Азии».

Иного мнения о степени сравнительной важности «проблемы севера» (СССР) и «проблемы юга» (захвата стран ЮВА и южных морей с перспективой войны против Великобритании, США и голландской Индии) высказывало руководство генерального штаба японской армии, роль которого в этот период резко возросла. Так, в ответ на вопрос Мацуоки, смысл которого сводился к тому, «что важнее: юг или север», начальник генерального штаба армии Сугияма 26 июня на заседании упомянутого комитета сказал: «Здесь нет различий по важности. Мы намерены наблюдать, как будет развиваться ситуация»[275]. А на императорском совещании 2 июля он, как и руководство военно-морского флота Японии, отдал предпочтение тому, чтобы начать с реализации южного варианта японской экспансии, определив его более важную роль, чем северного варианта, в военном отношении, Сугияма заявил: «Двигаясь в южном направлении, мы сможем нарушить связи чунцинского режима с Британией и США, которые, оказывая поддержку с тыла, поощряют этот режим. Продвижение наших войск в южную часть французского Индокитая преследует именно эти цели.

По поводу решения северной проблемы. Нет необходимости говорить, что мы должны действовать в соответствии с духом тройственного пакта. При этом наиболее подходящим для нас будет в течение некоторого времени не участвовать в этой войне, так как мы в настоящее время предпринимаем меры для урегулирования китайского инцидента, а наши отношения с Великобританией и США находятся в деликатном состоянии». Далее Сугияма добавил, что «для обеспечения безопасности северных границ» Япония использует вооруженные силы только в случае, «если события германо-советской войны будут благоприятны» для Токио[276].

Начальник генерального штаба флота Нагано на этом заседании призвал к «незамедлительным шагам по неуклонному продвижению в южном направлении», вообще не затронув вопрос о вступлении в войну с СССР как не заслуживающий серьезного внимания[277].

В конечном счете в отношении войны с Советским Союзом на совещании было принято решение, повторяющее заявление Сугиямы. Оно гласило: «Наше отношение к германо-советской войне будет определяться в соответствии с духом тройственного пакта. Пока мы не будем вмешиваться в этот конфликт. Мы будем скрытно усиливать нашу военную подготовку против Советского Союза, придерживаясь независимой позиции. В это время мы будем вести дипломатические переговоры с большими предосторожностями». Далее в резолюции повторялась точка зрения начальника генштаба армии об обеспечении безопасности северных границ с немощью вооруженной силы лишь в случае благоприятного для Токио развития событий на германо-советском фронте, т. е. разгрома СССР и ликвидации его как самостоятельного государства[278].

Несмотря на это, в советской историографии именно СССР, а не США и Великобритания рассматривался как основной противник Японии во Второй мировой войне, и даже тот факт, что Япония так и не начала войну против СССР, развязав против стран Запада войну на Тихом океане, не изменил подход советских историков к данному вопросу. Это «объяснялось» тем, что классовые противоречия оказались более сильными, чей межимпериалистические[279].

Солидаризируясь с этим принципиальным выводом, А.А. Кошкин дополняет его следующим образом: «…вооруженное выступление на юге тесно увязывалось с планами последующей агрессии против СССР… Выбор „южного варианта“ войны был продиктован в первую очередь стремлением японского военно-политического руководства обеспечить экономическую базу для продолжения Второй мировой войны, основной целью которой оставался разгром Советского Союза»[280], причем он, вероятно, забыл, что до этого в той же книге писал, что «императорским решением вооруженное нападение на СССР было утверждено в качестве одной (курсив наш. – К. Ч.) из основных военных и политических целей империи»[281], хотя и такой вывод нельзя принять без существенных оговорок.

В прилагаемых к монографии АА. Кошкина «Справочных материалах, подготовленных кабинетом министров, военным министерством и министерством военно-морского флота» для императорского совещания 6 сентября 1941 г., говорится: «Политика Японии и США несовместимы. Исторически неизбежный конфликт между двумя государствами… приведет к войне…

Пока мы будем заняты на юге, необходимо предпринять на севере все от нас зависящее, чтобы предотвратить войну на два фронта… Сталинский режим, вероятно, сразу же не развалится… В дальневосточных районах Советского Союза… признаков беспорядков нет»[282].

Хотя в этих материалах имеются также положения, которые отличаются отданных оценок, приведенная цитата позволяет, на наш взгляд, утверждать, что с точки зрения своей экономической мощи англосаксонский блок государств представлялся Токио более опасным, чем Советский Союз, и в практическом плане противоречия с первым оказались более сильными, чем с СССР, а необходимость овладения с помощью военной силы топливно-энергетическими и другими стратегическими ресурсами в районе южных морей в борьбе с этим блоком по сравнению с потребностью захвата ресурсов восточных районов СССР представлялась в действительности более насущной.

Возможна ли была в годы Второй мировой войны агрессия Японии против СССР? Исходя из изложенного выше, советская историография традиционно отвечает на этот вопрос положительно, без каких-либо существенных оговорок.

Исключение составляет упомянутый сборник статей Института российской истории, в котором делаются следующие оговорки: «Во-первых, агрессия вполне могла быть развязана, если бы Москва произвела значительные сокращения своих войск на Дальнем Востоке, и, во-вторых, такое нападение при самых благоприятных для японцев условиях могло произойти лишь в очень ограниченный отрезок времени – с 15 августа по 10 сентября 1941 года» – на том основании, что «раньше середины августа не мог быть достигнут численный перевес Квантунской армии, а более позднее начало войны считалось невозможным из-за погодных условий»[283].

На наш взгляд, автором приведенной цитаты В.П. Сафроновым сделан серьезный шаг вперед в поисках новых научных подходов к изучению данной проблемы. Однако категория возможности при этом фактически отождествляется с категориями цели, реальности намерения[284], угрозы или даже реальности угрозы[285].

При выборе японским высшим руководством 2 июля 1941 г. южного варианта агрессии возможность, по крайней мере в течение 1941 г. – зимы 1942 г., начать и успешно вести войну против СССР с точки зрения наличия необходимых ресурсов, прежде всего нефти, практически отсутствовала.

Так, еще в ходе выработки «Программы национальной политики Японии в соответствии с изменением обстановки» 30 июня министр торговли и промышленности Кобаяси на 36-м заседании координационного комитета японского правительства и императорской ставки категорически заявил: «Я не считаю, что мы располагаем достаточными возможностями для обеспечения войны на суше и на море. Армия и флот в состоянии использовать вооруженную силу, но мы не имеем сырья и военных материалов для обеспечения войны на суше и море… Я считаю, что мы должны предусмотреть такие действия, которые вселяли бы уверенность в отсутствии опасности поражения от Великобритании, США и Советской России… У империи нет сырья и материалов. Сейчас мы должны думать, как обрести уверенность в том, что мы не потерпим поражения, а также, как разрешить китайский инцидент»[286]. Позднее его поддержал начальник Генерального штаба флота О. Нагано[287].

При отсутствии необходимых возможностей намерение успешно вести войну с СССР при выборе Токио южного варианта агрессии являлось просто блефом, и говорить о «реальности угрозы» войны Японии против Советского Союза в этом случае было бы совершенно нелогично.

Версии о «реальности угрозы» Советскому Союзу со стороны Японии противоречит и утверждение, что к этому времени «угроза безопасности СССР на Дальнем Востоке со времени Халхин-Гола едва ли возросла», так как «численность Квантунской армии с 1933 г. по середину 1941 г. изменилась незначительно – с 270 тыс. до 300—350 тыс. человек». В этот период ей противостояла «внушительная, 70-тысячная группировка Красной армии»[288]. Правда, последняя к концу июля того же года сравнялась по численности с Квантунской армией за счет призыва Японией резервистов[289]. Однако это не означало, что опасности возникновения войны между Японией и СССР в рассматриваемый период не существовало. К тому же «опасность» и «реальность угрозы» – отнюдь не одно и то же.

Подчиняясь решению, принятому на заседании координационного комитета 2 июля, Мацуока в тот же день пригласил советского посла Сметанина в МИД Японии и сообщил ему, что в настоящее время его правительство не усматривает причин для изменения своих отношений с СССР, хотя стремление Токио к их улучшению поставило Японию в сложное положение в отношениях с Германией и Италией – ее союзниками по тройственному пакту, находящимися с СССР в состоянии войны. Он добавил, что в дальнейшем вопрос о соблюдении Токио пакта о нейтралитете с Советским Союзом зависит от развития международной обстановки[290]. 13 июля Сметанин вновь обратился к Мацуока с запросом о его отношении к сведениям, поступившим к нему от послов США и Великобритании в Токио, о том, что, по мнению японской стороны, пакт о нейтралитете фактически утратил силу и более не связывает Японию, поскольку у нее имеются обязательства перед Германией и Италией, ведущими войну с СССР.

Японский министр ответил, что пакт о нейтралитете Япония заключала не применительно к войне Германии с СССР, т. е. имея в виду, что между последними тогда были подписаны пакт о ненападении и Договор о дружбе и границе 1939 г. Возникновение принципиально новой ситуации в отношениях между союзниками Японии по тройственному пакту и Советским Союзом, по мнению Мацуока, оставляло за Токио право считать себя свободным в решении вопроса, соблюдать ли по-прежнему пакт о нейтралитете с СССР или сохранять союзные отношения с Германией и Италией.

Мацуока, повторив, что пакт о нейтралитете не подразумевал возможности германо-советской войны, попытался усилить свою аргументацию доводом о том, что заключать какой бы то ни было договор с СССР, который бы противоречил тройственному пакту, было с его стороны нечестно.

Когда советский посол заявил, что данное высказывание Мацуока противоречит его же утверждению о том, что эти два пакта не влияют один на другой, сделанному во время их встречи 23 июня, Мацуока ответил, что такого противоречия в действительности нет, ибо главное – дела, а не слова. Германия не просила и не попросила бы Японию принять участие в войне против СССР, так же как и Советский Союз не позволил бы США разместить свои военные базы на Камчатке и английских офицеров в Сибири (о возможности такого размещения писали японские газеты)[291].

Через три дня Мацуока вынужден был уйти со своего поста в связи с отставкой второго кабинета Коноэ. В состав третьего кабинета он не был включен. Таким образом Коноэ и его сторонники отделались от слишком независимого политика-экстремиста, нередко превышавшего свои полномочия. Непосредственным поводом для того, чтобы вывести Мацуоку из правительства, явилась его резкая реакция на ноту США без согласования с премьер-министром. Действия Мацуоки способствовали дальнейшему обострению японо-американских противоречий, связанных с готовившейся Токио оккупацией Южного Индокитая (соглашение о размещении там японских войск было подписано с французским правительством Виши 23 июля 1941 г.), с войной Японии против Китая и ее планами захвата Таиланда и других районов южных морей.

Обострению японо-американских отношений, быть может, способствовала и деятельность советской внешней разведки, которая пыталась использовать «американский рычаг» для ослабления опасности развязывания войны Японии против Советского Союза.

Еще в мае 1941 Г. в Москве была подготовлена строго секретная операция «Снег», разработанная под руководством разведчика-нелегала в США И.А. Ахмерова и одобренная главой НКВД Берией.

Операцию проводил советский разведчик В. Г. Павлов, ныне генерал-лейтенант в отставке. Он передал антифашистски настроенному заместителю министра финансов Г.Д. Уайту содержание требований, которые, по мнению советской стороны, целесообразно было выдвинуть США в отношении Японии для того, чтобы умерить ее аппетиты в Азии. Япония должна была прекратить свою агрессию в Китае и прилегающих к нему районах, отозвать свои вооруженные силы с материка и освободить Маньчжурию, что позволило бы урегулировать американо-японские разногласия и установить надежный мир в Восточной Азии.

Эти требования были переданы через министра финансов США Моргентау президенту Рузвельту, использованы в памятных записках госсекретаря Хэлла правительству Японии и, по мнению некоторых исследователей, способствовали ужесточению позиции США в отношении Токио, форсированию сроков начала войны между США и Японией и тем самым ликвидации опасности нападения Японии на СССР[292].

США летом 1941 г., осознавая опасность для них замыслов Токио, начали постепенно отходить от политики умиротворения японского милитаризма. Президент Рузвельт 4 июля 1941 г., сразу же после заседания японского координационного комитета и ставки 2 июля, направил премьеру Коноэ беспрецедентное послание, выразив надежду, что нападение на СССР не произойдет[293].17 августа Рузвельт предупредил японского посла в США К. Номура о серьезных последствиях для Японии осуществления ее военной угрозы странам Тихого океана.

Уже 25 июля 1941 г. Вашингтон установил эмбарго на экспорт нефти в Японию и заморозил японские активы в Соединенных Штатах. Этому примеру последовали Великобритания и Нидерланды. С 1 августа начал действовать полный запрет на экспорт из США важнейших стратегических материалов. Торговые связи с Токио прервались, и 8 августа пресс-секретарь японского правительства Исии заявил: «США, Великобритания, Китай и Голландия создают вокруг Японии военную, экономическую и политическую блокаду»[294], а 16 августа посол Японии в Вашингтоне Номура направил в Токио информацию о японо-американских переговорах, в которой содержался вывод о том, что Японии не удастся достичь соглашения с Соединенными Штатами[295].

Американский историк Дж. Ленсен писал в связи с этим, что если бы установленное эмбарго США на экономические связи с Японией не вынудило ее обратить все свои усилия на конфликт с США, то она не стала бы соблюдать пакт о нейтралитете с СССР и напала бы на него в наиболее благоприятный для нее момент, лишив его способности к сопротивлению в войне с Германией в период их смертельной схватки летом 1941 г.[296].

Еще более категорично высказался на этот счет немецкий историк М. Либал: «Не будет большим преувеличением сказать, что именно США, обрушив на себя своими санкциями страх, гнев и агрессию японцев, невольно спасли Советский Союз от войны на два фронта, которая, возможно, обернулась бы для него катастрофой»[297]. К сожалению, в советской историографии этой проблеме не уделялось внимания.

25 июля 1941 г. советский посол в Японии Сметанин в ходе беседы с новым министром иностранных дел Т. Тоёда спросил, считает ли он, что пакт о нейтралитете сохраняет силу. Последний, заверив его, что изучит этот вопрос, отметил сложность положения, в которое поставила Японию война Германии и СССР и которое может еще более осложниться, если Советский Союз предоставит военные базы на Дальнем Востоке третьему государству.

Сметанин возразил собеседнику, сказав, что вопрос о базах на советской территории не должен беспокоить Японию, так как даже в случае ее войны с третьим государством Советский Союз готов соблюдать все статьи советско-японского пакта о нейтралитете. В этой связи руководство СССР интересуется тем, собирается ли Япония поступать так же в аналогичной ситуации[298].