Любимый ястреб дома Аббаса

И еще какие плоды. История долгая, а начиналась она в одной интересной деревне – Хумайме, под Дамаском. В эту деревню как-то раз зашла группа путешественников и пошла прямиком к дому одного садовода… деревня эта вообще славится садами, и она еще вдобавок на перекрестке трех важных дорог, удобно везти товар… Садовода звали Мухаммед, и это очень обычное имя. Но не всякий Мухаммед – прямой потомок дяди совсем, совсем другого Мухаммеда, мир ему. Звали того дядю Аббасом, и он вполне мог бы получить в наследство плащ, посох и перстень того самого, единственного Мухаммеда. Но, как известно, халифом он не стал, и на сегодняшний день владеют всем этим наследством другие родственники пророка – люди из дома Омейя… А вот теперь то, чего почти никто не знает: кто именно пришел к садоводу. Их звали Майсара, Абу Икрима и некто аптекарь Хайян. Так вот, этот якобы аптекарь, он же – бродячий торговец ароматами, и был заслан нашим дедом. Долгая история, я и сам не знаю, как дед отсюда, из Самарканда, направлял поиск любых людей, которые могли бы ввергнуть в хаос империю халифа и ослабить этим ее власть над Согдом. Знаю только, что по всем землям халифа ходили тогда торговцы духами, засланные дедом. Знаю потому, что дед как-то похвастался, что они еще и окупали расходы – люди народа арабийя готовы выливать на себя все эти ароматные жидкости мисками, денег не считают…Так вот, у аптекаря Хайяна все получилось блестяще. Он превратил садовода из Хумаймы в заговорщика высочайшего класса.

– Что, вот так пришел и сказал: а не поднять ли тебе бунт?

– Можно только представить, что сказали наши путешественники садоводу из Хумаймы. Допустим, так: любезный наш Мухаммед из дома Аббаса, а поднял бы ты голову от своей земли с червяками и посмотрел, что творится в мире правоверных. Пророк, мир ему, уже почти девяносто лет как в могиле. Наследникам его покорились Шам и Миср, с Дамаском и Александрией; в результате от гордой империи Бизанта осталось всего ничего. Покорились темнолицые всадники народа берберов и жители страны, дальше которой только страшные волны закатного моря, – страны Андалус. Побежден царь царей, великая империя Ирана рассыпалась в прах! А сейчас еще и вот эти противные человечки из Самарканда – не то чтобы совсем сдались, всё почему-то сопротивляются, но в общем дело их плохо. И что, друг наш садовод? Завоевано все, а где мир в земле правоверных? Ужас, а не мир. Хаос, дружище. Брат убивает брата, армии гоняются друг за другом, повелители же правоверных – совершенно не праведные халифы, а один другого хуже. В общем, ты подумай, дядюшка Мухаммед, – ты, в чьих жилах течет кровь пророка, ты так и будешь тут выращивать свой инжир, айву и яблоки? «Я с вами, раз уж такое дело», сказал им на это человек из дома Аббаса.

Настроение мое, понятное дело, улучшилось. Братец снова был в ударе, перестав казнить себя за почти удавшееся покушение на мою особу.

– Вообще-то они уламывали его целую неделю, – признал Аспанак. – Но это не главное. А вот теперь скажи – ты успел посчитать, когда наш мудрый дед отправил своего человека в деревню Хумайма?

Я молчал.

– Двадцать девять лет назад, – с непередаваемым выражением сказал Аспанак. – Ты вспомни, какой был здесь год. Кто остался жив – те ходили нищие, ободранные, но гордые. Самарканд разрушен, город купцов Пайкенд разрушен, Бухара еле дышит, Балха все равно что больше нет – но ведь зверь Кутайба ибн Муслим убит. И кто подстроил его странную смерть – мы же с тобой знаем, Нанидат, это ведь не мальчик на базаре рассказывает сказки про наш торговый дом за наши деньги. Блестящая была операция… На месте деда кто угодно бы загордился: победа все равно что в руках. После зверя Кутайбы все прочие эмиры казались сущими детьми. Вот сейчас мы в наших лучших в мире сверкающих кольчугах соберемся в кучу, еще одно усилие – и выметем навсегда всю эту хравстру обратно за реку, в Мерв, потом догоним и еще врежем. И подумать только, Нанидат, что наш дед, собиравший тогда полки для Гурека, славший тайных гонцов в Великую степь к кагану и в Поднебесную империю к Светлому императору, – что он, вот так, на всякий случай, не верил в собственный успех и посылал, на тот же всякий случай, аптекарей в Хумайму, каких-нибудь там торговцев тканями к другим родственникам пророка – из дома Али, и так далее. Про запас – вдруг Самарканд снова разобьют? И ведь разбили. Но одно из зерен, посеянных дедом, оказалось золотым. Деньги-то небольшие, Нанидат, – какая-то горстка дирхемов. Но в том-то и дело, что иногда от одного дирхема бывает больше пользы, чем от мешка динаров.

– Так, – привстал с постели я, – ты сейчас рассказываешь мне, что все, что происходило в Хорасане в последние три года, – наша работа?

– Ну, не все, – сказал брат. – У нас не хватило бы денег, чтобы платить за каждого солдата, за каждую мелочь. Но в целом – да. Садовод Мухаммед оказался великим человеком. Он назначил двенадцать наибов. Те начали прощупывать почву: где в землях халифа можно быстро набрать сторонников. Казнили многих наибов, не сомневайся. Но – интересное дело, до Хумаймы до сих пор никто не добрался. Само название деревни знаем мы с тобой, еще несколько человек – но не халиф. И вот – год идет за годом, и оказывается, что именно в Хорасане, на самом дальнем востоке завоеванного Ирана, у садовода все отлично получается. Потому что Хорасан не забыл, как его завоевывали. Хорасан ждал, когда же кто-нибудь бросит клич. А то, что Хорасан как раз на нашей западной границе, что он блокирует путь от Дамаска до Самарканда, перерезает халифат пополам – ты же понимаешь, Нанидат, это все не случайно. Вот дед и сидел тут, где мы с тобой сейчас говорим, в этих самых комнатах, и развлекался со своей любимой игрушкой – заговором: год за годом. И никто об этом не знал. И вот, Нанидат, давно уже умер садовод Мухаммед, так никем и не раскрытый, вместо него во главе дома Аббаса – другой человек, имени которого я не буду произносить вслух. Тот отправил в Хорасан очередного посланца, по имени Бакр. Там речь шла скорее о том, как собирать с хорасанских заговорщиков одну пятую их доходов. Никто поначалу не думал, что они смогут восстать в открытую. А правой рукой Бакра был его юноша-раб, родом то ли из-под Куфы, то ли из самого Хорасана. Он так сначала и ездил туда-сюда, из Хумаймы в Мерв и обратно. И оказалось, что раб этот – настоящий барс. Три года назад он разослал приказ: в начале лета поднимаем черные знамена и начинаем войну в открытую. Всем переодеться в черные одежды и собраться с оружием в селе Сафизандж у Мерва. И вот мы имеем то, что имеем.

– Бывший раб… барс? Дорогой братец, да ведь ты говоришь о загадочном Абу Муслиме. То есть он, оказывается, твой человек, и Хорасан теперь наш? Ведь если это так, то осталось убрать халифского наместника Насра ибн Сейяра…

Брат сидел, чуть вжав голову в плечи, и грустно улыбался.

– Я не спешил, не хотел повторять ошибки отца – наконец заметил он. – Уже много раз казалось, что вот только толкни – и враг исчезнет. Я подумал – пусть на этот раз кто-то другой сделает для нас всю работу целиком. Тем временем мы с Насром стали лучшими друзьями – он ведь уже два года как не отказывался от друзей. И понятно, что наместник халифа просто не может не дружить с человеком, который открыл школу переписчиков священной книги…

– Теперь я понимаю все эти разговоры о том, что ты исправно ходишь в их храмы…

Аспанак смотрел на меня с грустью.

– Здесь нас никто не слышит, Нанидат. Так что уж поверь, то, что я сейчас тебе скажу, – это искренне. Так вот, с Насром, конечно, дружить было необходимо, но… Бог – он один, и я не уверен, что для него важно, в каком именно храме находится человек, который хочет попросить его о чем-то. Кто произнес эти слова?

– Я, естественно. Когда твои верблюды находятся среди голых камней в неделе пути от храма огня, ты идешь в храм Учителя Фо. Или просто раскидываешь на коленях руки, ладонями вверх, под небесным сводом. Да, я это говорил. Но Учитель Фо не завоевывал нашу страну, не жег наши книги и наши храмы, не…

– Да, да. Так вот, книга пророка сама по себе тоже не завоевывала нашу страну и ничего тут не жгла. Потрясающая книга, Нанидат. «Господь наш – свет небес и земли, свет тот – словно ниша, в которой светильник, светильник же заключен в стекло, и стекло сияет, как яркая звезда». А если бы ты мог понять, как это звучит на языке народа арабийя… Это и перевести-то нельзя. Это музыка, Нанидат. Причем музыка оттуда.

И он ткнул пальцем вверх.

– Ты выучил их язык? – уточнил я, не скрывая ревнивого уважения.

– Ты же выучил язык народа хань, и даже читаешь на нем… Но все это сейчас неважно. Потому что дела пошли как-то чересчур быстро. Наср ибн Сейяр убит, Нанидат. Где-то там, в Иране. Только что. Никто еще об этом тут не знает. У халифа больше нет наместника в наших краях. Мои… информаторы говорят, что он просто не вынес горя от очередной трепки, которую задал ему этот красавец Абу Муслим. Ведь наместник был немолод, к поражениям не привык. И кто угодно впадет в тоску, когда пишешь халифу письма с призывами о помощи – да еще и в стихах – и не получаешь ничего, и видишь, что армия твоя исчезает под ударами какого-то самозванца. Но другие информаторы мне о его смерти сообщили нечто иное.

И брат выразительно покачал на ладони кинжал в деревянном футляре.

– Так, давай уточним, – заинтересовался я. – Значит, первый, кто мог бы это убийство подстроить-это бунтовщик Абу Муслим.

– А двух ближайших приближенных Абу Муслима тоже он сам и приказал убить? – мгновенно отреагировал брат. – Он мог бы их и так уничтожить не глядя потому что своих он жалеет меньше, чем чужих. А нас с тобой чуть не зарезали тоже по приказу Абу Муслима? Нет, эти люди с кинжалами… это не халиф и не бунтовщики… кто-то третий, попросту уничтожающий всех, кто имеет какое-то значение. И очень хорошо знающий, кто это самое значение имеет.

– Кто-то, работающий против халифа и против бунтовщиков одновременно… Так, халиф Марван надоел кому-то из своих? – предположил я. – Но тогда надо было просто убрать самого Марвана, без лишних сложностей… Так, а барид, почтовую службу халифа в Хорасане, Абу Муслим, конечно, разогнал…

– Всю, и не разогнал, а без затей поубивал, и просто почтовых чиновников, и не просто почтовых чиновников, – подтвердил брат. – Вот посмотри, Нанидат, ты далекий от наших дел человек, но как быстро ты задаешь самые правильные вопросы. Что лишний раз подтверждает: если уж ты начинаешь, несмотря на свою природную лень, что-то делать, то в конце концов оказывается: ты делаешь это лучше всех.

Поняв свою ошибку, я замолчал. А затем задал брату новый вопрос:

– А если у меня природная лень, то как же я по твоей милости оказался этим самым… Ястребом? Объясни наконец, что за птичка, и почему как только я ею стал, в меня пытаются воткнуть нож?

Тут лицо брата приняло очень знакомое выражение – то самое, что мне не раз приходилось видеть в детстве, когда я побеждал его в стрельбе из лука или перетягивании каната, а он все никак не соглашался верить в свое очевидное поражение. Которое простил бы кому угодно, только не мне.

– Я просто не могу не ответить, – сдался, наконец, он. – Ястреб. Это такой волшебный то ли воин, то ли мудрец. Явно из дома Маниахов, потому что на туге нашего отца именно эта птица. И понятно, что это – ты, потому что кто же еще, не я же, меня тут видят каждый день, тоже мне сказочный герой. Бываешь ты здесь от силы полтора месяца, потом отправляешься обратно, а в последний раз и вообще исчез на два года… Общая идея тут в том, что Ястреб спасет Самарканд, а народу такие сказки сейчас очень нужны, люди же чувствуют, что подходят решающие дни. Но это такой пустяк, к серьезным делам отношения не имевший. И все было бы хорошо, если бы не удивительная скорость, с которой эта парочка кинулась и на тебя тоже. Мне повторить, как я себя после этого чувствую? Так, подожди, ничего не говори. Потому что про Ястреба – это было только первое. А есть и второе, главное. Оно звучит так: нет, Нанидат. Нет, я не собираюсь втягивать тебя в семейный бизнес. Хватит и того, что на тебе держится торговля шелком как таковая. Я не буду тебя уговаривать искать тех, кто подсылает убийц, не буду обещать лучшую охрану в Согде и в Хорасане, лучших помощников и наставников. Потому что я как никто знаю, отчего ты с тех самых пор не берешь в руки ни меч, ни… Не говори ничего, не надо… И никто никогда не посмеет тебя осудить или попросить… Нет, нет.

Тут мы оба замолчали. Потому что уже было ясно: Аспанак, несмотря на свое «нет», все это время собирался мне что-то сообщить – но не решался, оттягивал тяжелый момент. Я смотрел на него и молча ждал.

– Это Заргису, – наконец почти выкрикнул он. – Заргису и то, что сейчас творится там, где она… в Мерве, – странное, необъяснимое.

Слова о странном и необъяснимом попросту проскочили мимо моих ушей, и я извергнул что-то среднее между криком и шипением:

– Заргису? Ты сказал – Заргису? В Мерве, в самом центре бунта? Да что же это с тобой произошло – ты Заргису втянул в семейный… бизнес?

Тут братец сделал неподражаемый жест, означавший, что он признает – и признает искренне – свою ошибку. Он всплеснул руками, воздев их к потолку, да еще и глаза свои возвел в том же направлении.

– Втянул Заргису! Спроси лучше, мог ли я ее остановить! Ну, представь. Мы все ждали год за годом, когда же начнется. И вот Абу Муслим поднимает свои черные знамена в Мерве, и армия его растет с каждым месяцем, и о новых и новых его победах кричат на наших площадях приезжие караванщики. Абу Муслима невозможно остановить! Весь Иран поднимается ему на помощь! Все глаза горят надеждой! И так далее. И вот передо мной возникает робкая наша, безупречная наша Заргису и сообщает, что если я не найду для нее дела в этой войне, то она продаст все, что имеет, и отправится туда одна. «И погибнешь уже через неделю», пытаюсь объяснить ей я. Но она и так это хорошо понимает, и попросту… э… угрожает мне своей неминуемой гибелью. И знаешь ли, Нанидат, – тут брат перевел дыхание, – она была великолепна! Как и ты, я знал Заргису почти всю жизнь. И только тут я увидел, что такое древняя кровь. Она не просила. Она даже не угрожала. Она… ставила меня в известность, что продает все, что имеет, закупает оружие и броню и едет на землю предков – или с моей помощью, или без таковой. Туда, где все ее братья, принцы Ирана, стекаются под знамена мервского барса.

Тут братец замолчал и начал размеренно стучать пальцами по колену – вот сейчас, сейчас он все скажет мне. Я даже знал уже – что, и мне было заранее грустно.

Тем большей неожиданностью оказались его слова.

– Естественно, при таком выборе я решил, что пусть уж лучше она окажется в хорошей компании наших людей в Мерве. Защитят, остерегут, научат. И… Нанидат, ты думал, что знал эту девушку. И я думал то же самое. Но мы оба ошибались. Как же она была хороша – полное бесстрашие, фантастическая изобретательность, удивительное терпение… Все ее донесения были чистое золото, как императорские денарии из Бизанта.

Я молчал, хорошо расслышав это «была», «были», смотрел на него, ждал. А он стучал пальцами по колену.

– А потом Заргису… пропала, – выговорил он – и это было совсем не то слово, которого я ожидал. И, переведя, наконец, дыхание, заторопился: – И тут, всего через три-четыре месяца, по всему Хорасану начали ползти очень, очень неприятные слухи о некоей женщине-демоне. По имени, как ты понимаешь, Гису или нечто очень похожее… Послушай, Нанидат, что о ней говорят. Встретиться с ее мечом боятся даже опытные воины, потому что она рубит, как новичок, – неожиданно, дерзко и… безошибочно.

– Наша мать никогда не пыталась ввести Заргису в сословие женщин-воинов? – быстро перебил его я.

– Да нет же, нет… Дальше: она пытает захваченных врагов – долго, жутко пытает. А как тебе рассказы о том, что она обходит поле только что отгремевшего боя – заметь, в сопровождении небольшого отряда, который предан ей до полного обожания, – и находит раненого воина. Представь женщину, которая прибивает кинжалом или обломком копья поверженного врага к земле, прикалывает, как мотылька. Что-то такое делает с ним – вроде бы перевязывает ему эту штуку шнурком… воин и хотел бы, чтобы она упала, но не получается – она стоит. Никогда о таком не слышал и думать не хочется, но ведь говорят же! И дальше эта самая женщина задирает свою кольчугу и прочие одежды, садится на несчастного верхом и скачет на нем, пока не насытится. А потом добивает ударом кинжала. Вообрази эту картину-я так и слышу ритмичный звон металла, бряк, бряк… Как все это понять, Нанидат? И, главное, какое к этому всему имеют отношение неизвестные убийцы? С одной стороны, никакого, потому что они, вроде бы, появились раньше, но… И что нам делать, особенно с учетом того, что появление этой женщины на полях смерти как-то странно совпало с полным разгромом всей моей – нашей – системы в Хорасане? О которой она очень многое знала? Я даже не представляю, кому сегодня еще могу отправить письмо. Была у нас больница на окраине Мерва – мы же ее и создавали, она существует на наши деньги, это было очень удобно: люди ходят туда-сюда, лечатся… А еще очень интересное имение в восточных пригородах Мерва, недалеко от переправы и дороги на Бухару, – понравилось вино, не правда ли? Так вот, эта винодельня, богатая, знаменитая, была нашей второй опорной точкой. А сейчас – не знаю, наша она или нет. Я не знаю почти ничего, кроме того, что Хорасан как раз сейчас – то самое место, где нам нужно знать все. И мы готовились к этому годами. И вдруг – вот так. А тут еще и убийцы появляются, и наносят нам с тобой по удару.

Дом Маниаха теряет сеть своих людей в самый ответственный момент и в самой ответственной точке? Теперь я начал понимать брата: в такой ситуации он должен быть готов на все. В том числе на то, чтобы вытащить меня из империи: не так уж многие хотя бы знают Заргису в лицо.

Я приготовился к тому, что брат сейчас скажет: вот для этого, одного этого дела я дам тебе ту самую лучшую в мире охрану – только найди ее, Нанидат, и сделай с ней то, что сочтешь нужным. Только ты способен на это – а я просто не могу оставить город в эти ключевые дни.

И еще я знал, что отвечу.

Я отвечу-«нет». Все то же самое «нет».

Брат молча наблюдал за мной.

Я начал складывать губы, чтобы произнести это «нет».

– Все, – неожиданно сказал Аспанак. – На сегодня хватит. Главное ты знаешь. Полежи. Я ведь ничего от тебя не требую, не прошу. Подробности – потом. Все, все.

Я еле смог раздеться, пощупать онемевшее и чуть пульсирующее под повязкой плечо. Со стоном опустился на мягкую постель.

Тысячи призрачных звуков самаркандской ночи – далекий стук копыт по дороге, еле слышный женский смех, зудящий звук случайно задетой струны – казались мне сном. А явью было золотое сияние волос уходящей по дорожке сада Заргису; она как будто повернулась на мгновение, услышав мой шепот:

– Что же мы сделали с тобой?

И тут в нашем дворе, под самой стеной моей комнаты, раздался глухой удар, тоскливый стон. И звон металла.

ГЛАВА 3

Четвертый рай

Следующее утро было одним из лучших в моей жизни.

Начиналось оно, впрочем, довольно нервно. Среди хаоса и криков, которые сотрясали самое, вроде бы, спокойное и надежное место в мире – мой собственный дом, брат, охраняемый четверкой «невидимок», ворвался бегом, с перекошенным лицом, под грохот боя, шедшего у самой стены моей спальни. Сдернул меня с постели и так же бегом, тяжело дыша, потащил под землю.

Я не знаю другого города, который с таким изяществом, то плавно, то круто взлетал бы на холмы между двумя большими и множеством маленьких каналов. Столица Поднебесной – Чанъань – прекрасна тем, что это абсолютно плоская шахматная доска элегантных кварталов, начинающаяся от южного подножия стоящего на небольшом возвышении императорского дворца. Гордый город Константина, столица Бизанта, – это один громадный, усеянный домами и колоннадами холм, обрывающийся к морю, за которым сияет россыпь новых огней по ту сторону узкого морского залива. Но зеленые холмы Самарканда, с домами, взмывающими вверх по стенкам узких ущелий над каналами, – таких в мире больше нет.

В том числе и потому, что каждый из этих холмов пронизан подземельями. Подземные трубы, по которым идет вода. Подземные кладовые и комнаты. Подземные бани, откуда до прохожих доносится влажный аромат распаренных трав и ветвей (а в холодные дни этот аромат можно еще и увидеть, в виде эфемерных струек, поднимающихся из-под куполов на земле). И – подземные ходы, подобные тому, по которому брат протащил меня бегом, держа за локоть, и вывел довольно далеко от внешних стен нашего обширного дома-квартала. Вывел, чуть не кинул в седло уже готового в путь коня. На бегу, переводя дыхание, он извергал примерно такие слова:

– Стража, может, и успеет вовремя… Но и сами уничтожим всех… Никогда – за триста лет – не осмеливались вот так, нагло – на дом семьи Маниахов… Мы разберемся. А ты – бегом на запад. В Бухару, оттуда в Мерв. Отсидись. Потому что если им нужен именно ты… Не знаю, что происходит, рисковать не хочу… Время, мне нужно время. В Мерв. А там – или в винное хозяйство Адижера, оно на холме еще до реки, его знают все. Или к лекарю Ашофте, в новый госпиталь, за рабадом к югу от крепости. Разберешься. Там тебя никто не знает. Это главное. Бегом, бегом! В седельном мешке все есть. Пришлем за тобой потом. В Мерв, в Мерв – там ответы на все вопросы!…

Я по сути и проснуться не успел, как уже выезжал рысью через широко открытые (и это – ночью!) Бухарские ворота по пустынной предрассветной дороге на запад.

А когда проснулся, когда возмущенно тряхнул головой, когда понял, что еду без каких-либо сопровождающих неизвестно куда и неизвестно зачем…

То пришел в отличное настроение.

Во– первых, никакой погони не было. Хоть что-то удалось брату сделать нормально. Мой побег прошел незамеченным.

Во– вторых, я не сомневался, что брат не будет сам кидаться в драку – мечом он владел не лучше, чем я, и тоже не стеснялся этого. Так что за него можно было не беспокоиться.

В– третьих, я понял, что он, возможно, прав, – если эта странная публика с ножами, по той или иной причине, очень хочет меня убить, то скрыться – очевидная идея. Конечно, это еще не значило, что я не могу отсидеться в собственном доме, в котором, тем более, есть такие подземелья. Но не для того же я ехал домой, чтобы сидеть под землей. Я хотел отдохнуть. И путь по пустой дороге на запад был просто отличным вариантом отдыха.

В том числе и потому, что – и это в-четвертых, – я совершенно не собирался искать «ответы на все вопросы» в Мерве или где угодно еще. У меня были на ближайшее будущее идеи поинтереснее. Более того, идей было много. И делать из них выбор я собирался сам. Вместо того, чтобы позволять собственному младшему брату командовать каждым моим шагом.

Я похлопал рукой по седельной сумке, где по старой традиции семьи всегда, среди прочего необходимого на случай неожиданной поездки, лежал запас денег.

Сумка и в этот раз была явно не пустой. Вот и отлично. Давайте подумаем, что теперь будем делать.

Например, я с удовольствием провел бы без особых дел целую неделю на плавных холмах Великой Степи, которые именно сейчас покрывались желтыми и оранжевыми полями тюльпанов. Степь безопасна и прекрасна для того, чей отец – из старинного и уважаемого тюркского рода. Она лечит души и согревает сердца.

Тут я расправил плечи – и ощутил повязку. Нет, сейчас все же не стоит проводить бездумные дни среди тюльпанов. Послезавтра, сказал братец, повязку надо менять.

Да и вообще, зачем ехать в Степь, если я уже в раю?

Человек, который в нашем доме был занят сбытом шелка в западных землях – в Бизант через ярмарочный город Ламос – рассказал как-то, что по мнению людей народа арабийя в мире есть четыре рая.

Первый – это там, где сливаются две реки, Тигр и Евфрат, где черная земля – Савад – родит все фрукты и злаки, каких может пожелать душа. Где и сейчас стоят руины поверженного Ктесифона, столицы несчастного, уничтоженного иранского царства. Я не был там никогда, в этих бывших западных землях Ирана, носящих имя Ирак, но о круглом городе Ктесифоне, с его громадными куполами дворцов, знали и помнили все.

Вторым раем была долина Бавван в том же Иране – и, к моему стыду, я не знал о ней ничего.

Третий рай – это, конечно же, утопающий в зелени Дамаск и его окрестности.

А вот четвертый рай – это нескончаемый цветущий сад между Самаркандом и Бухарой. Долина Согда.

То есть как раз здесь.

Я остановил коня. Слева еще виднелась синеватая горная гряда с наброшенными на нее серебрящимися нитями снега в недоступной вышине – горы Тохаристана. Справа же, у самых копыт коня, в нежной весенней траве алели кровавые брызги маленьких маков. А дальше – сплошная, перехлестывавшаяся через плавные холмы кружевная пена цветущих деревьев. И в этой пене вверх по склону карабкались плоские крыши, плавно изогнутые невысокие стены домов, увитых виноградом.

Потому что рай этот очень даже обитаем, деревни здесь соприкасаются друг с другом, как пары влюбленных.

Утро; из ворот уже выходят первые ослики, из-за стен доносится запах лучшего в мире хлеба. Кто-то тащит по улице вязанку хвороста, какая-то женщина, чуть нахмурив брови и запрокинув голову, рассматривает белые гроздья цветов, нависающих над стеной.

Через три месяца она, так же сосредоточенно, будет проверять крепкие бархатные орешки несозревшего урюка.

Люди народа арабийя, думавшие, что захватили себе все четыре рая, не знают, что есть еще серо-зеленые купола ив над сотнями рек, ручейков и каналов нежного Лояна, и кружащие ароматами голову поля цветущих лотосов и пионов в императорском парке Шанлиньюань под Чанъанью, и еще много, много других райских садов.

Но здесь – мой рай. И я никуда отсюда не спешу. Ни в Мерв, ни в любой другой город.

Меня и здесь ждет масса удовольствий.

Я могу купить на ближайшем же рынке большое шерстяное покрывало и, завернувшись в него, провести ночь на каком-нибудь пригорке, вдыхая аромат цветов. А именно такого аромата нет ни в Шанлиньюане, ни где-либо еще в мире.

Я могу, сменив повязку, следующую ночь или две провести в самом дорогом из постоялых дворов, пригласив себе к ужину лучших музыкантов, какие есть в этих краях. Для этого даже не надо быть самым богатым человеком Самарканда.

Я могу пойти выбрать у ювелира в ближайшем городке небесный лазурит в серебре или даже кровавый рубин из Балха, добытый среди голых камней Памира. А потом, когда он мне надоест, подарить его первой же встречной девушке, из тех, естественно, с кем можно было бы провести приятных полдня в теплой комнате, на чистых коврах и полотнах. Широко расставленные светлые глаза, маленький острый подбородок, чуть удлиненный и изогнутый нос: я успел уже отвыкнуть от милых женских лиц моей родины.

Значит, так: поскольку я был ранен жестокими убийцами, то девушка эта… она, допустим, помощница лекаря и избавляет несчастных от разнообразных страданий. Если они, беспомощные и неподвижные, об этом ее попросят.

Я довольно ясно представил себе ее, оседлавшую мои вытянутые ноги, – ее обращенная ко мне обнаженная спина поднимается и опускается, мускулы бедер напряжены, между ними трогательно сжимаются и разжимаются два нежных полушария. Или они в этом случае не так уж и сжимаются, а лишь чуть вздрагивают и колышутся? Этот вопрос стоило уточнить на практике.

А на следующий день я могу придумать что-то еще, способное доставить мне удовольствие, поехать в любом направлении, никуда не торопясь.

И никто не попытается помешать мне, хотя бы по той причине, что никто во всем огромном мире – даже брат – не знает, что я нахожусь именно здесь.

Иногда бывает попросту утомительно ехать с почетным эскортом и раз за разом чуть не по губам прохожих читать «вот этот-из тех самых Маниахов, старший в роду, да еще и неплох собой».

Сегодня я наконец-то один и свободен.

И вдобавок хорошо знаю, что заслужил это. Потому что среди моих друзей – тех, с кем мы еще вчера подносили к губам чаши с удивительным мервским вином, – талантливых и богатых много. Но именно моя жизнь получилась такой, что остается только смиренно склонить голову перед милостью Ахура-Мазды, или бога бескрайнего синего неба Тенгри, назовите его любым именем.

Или, наоборот, гордо поднять голову к небу.

Родиться богаче всех, быть старшим сыном в старинном и прославленном семействе, да еще и таком, о котором вполголоса рассказывают самые разные истории, – это ваш дар, добрые и грозные существа среди сияющей голубизны. Но даром нужно еще уметь распорядиться. Пусть кто угодно попробует начать жизнь с таким грузом на плечах, как славное имя предков, известное каждому самаркандцу. И, несмотря на этот груз, еще и самому оказаться первым из лучших и лучшим из первых, человеком, о сделках которого рассказывают детям, обучающимся торговле.

Пройти один раз Путь – все эти три месяца по снежным перевалам и сухим речным руслам, среди злобных ветров, горьких колодцев, под голоса демонов среди ночи – это великая слава и великий труд. Но пройти его восемь раз – немногие наследники лучших торговых домов решались на подобное. Да если бы я захотел стать караван-баши, пришла мне в голову смешная мысль, то уже через год я был бы им. А ведь не так много в нашем мире званий, которые вызывают такое уважение. В руках караван-баши-десятки жизней, включая его собственную.

Спина моя крепка, глаза – острые и ясные, они отлично замечают брошенные вскользь женские взгляды. И даже зубы, за очень небольшим, исключением, на месте. Я способен прокормить себя и дать пропитание нескольким сотням человек. А еще: мало кто, подобно мне, видел половину мира и прочитал столько свитков или книг, на родных языках – языках тюрков и согдийцев, и чужих – языках народа Ирана и Поднебесной империи. Мало кто слушал так много голосов лучших в мире поэтов или струн величайших из музыкантов.

Твоя жизнь прекрасна, Маниах из дома Маниахов. Ты победил.

И сегодня этот рай, этот мир принадлежат тебе, и никакие убийцы, гуляющие парами, не могут помешать насладиться этим миром.