Любимая мартышка дома Тан

Мастер Чэнь

Любимая мартышка дома Тан

КНИГА НЕКРОМАНТОВ

Герой в тумане, между страшной и прекрасной сказкой, путь свой он прокладывает на ощупь. Загадки окружают его на каждом шагу, и нет сил понять, откуда летят смертельные стрелы.

Но вот он слышит тяжёлое и жестокое слово «война» – и, как ледяной ветер, оно начинает рассеивать туман.

ГЛАВА 1

ВЕДЬМА НА КРЫШЕ

Карлик передвигался по ровному белому песку дорожки моего сада поразительно быстрыми прыжками, напоминая большую рыжую обезьяну из императорского зоопарка. Его подсвечиваемое ночными садовыми лампами искорёженное тело, туго замотанное в тёмные тряпки, как бы стелилось по земле, из тряпок торчали неестественно широко расставленные, перевитые мускулами, как верёвками, голые ноги, которыми он выбрасывал назад небольшие облачка песка. Левая рука карлика была выставлена вперёд, а в правой было зажато очень странное орудие-то ли длинный нож, то ли короткое, около локтя длиной, копье.

Тысячи смертей и пылающие города, тяжёлый грохот кавалерии по притихшим улицам, горькая и прекрасная любовь, невиданные реки и города, лица полководцев, царедворцев и властителей-все, все эти события, самые бурные в моей и без того не слишком спокойной жизни, начались с этой жуткой фигуры на песке.

Сзади карлика по дорожке постепенно выступали из мрака два тёмных силуэта – приближались два имперских солдата. Самые обыкновенные солдаты – не конные гвардейцы с павлиньими перьями на чешуйчатых шлемах, а пехотинцы в плотных тёмных халатах до щиколотки (ночью было не разобрать, есть под ними броня или нет), в чёрных, чуть изогнутых вперёд матерчатых шапках, подбитых железом, и с короткими копьями в руках. Они уверенно топали ногами в толстых войлочных сапогах, и, если бы не карлик, я бы наверняка потерял несколько драгоценных мгновений, не догадался бы вовремя, что в сад среди ночи вошли убийцы.

Это было фактически невероятно. Мой дом в тихом зелёном квартале имперской столицы охранялся куда лучше, чем многие, многие другие дома. Два охранника всегда стояли на выходивших на улицу воротах, а за вторым садом располагалась караульная комната, где всегда кто-то был и внимательно прислушивался к звукам ночи. Охрана была выставлена также по заднему периметру дома, у конюшен, и просматривала все внешние стены.

Но вот сейчас, как ни странно, я, сидящий среди подушек на шёлковом ковре в переднем саду, окружённый горящими масляными лампами и дымящимися курениями от насекомых, оказался полностью беззащитным. В левой руке у меня была зажата ароматная, шуршащая, плотная бумага – свиток с вертикальными рядами отчётливых чёрных знаков, которые складывались в нечто, весьма подходящее для весенней ночи, с песнями цикад и ароматами свежей листвы.

На размышления о том, что делать, у меня оставалось время, достаточное для того, чтобы в лучшем случае дважды щёлкнуть пальцами.

Громкие вопли не дали бы ничего, поскольку если вторгнувшихся никто не остановил, то, значит, это уже некому было делать. Прочим же, обычным слугам, потребовалось бы очень-очень много щелчков пальцев, чтобы добраться до переднего сада, – и к тому времени тут всё было бы уже кончено. Да даже и сам вопль также занял бы драгоценные мгновения, которых у меня не было.

Встать, повернуться и бежать от нападавших назад, к глухой стене сада, было глупо не только потому, что дальше было бы деваться некуда, но и по той причине, что карлик, как большой паук, уже разгонялся для удара.

Всё, что мне оставалось, – это использовать смертоносную скорость движения моего противника против него самого. То есть подогнуть под себя ногу в мягком кожаном сапожке и прыгнуть с места, из круга дрожащего жёлтого света, в спасительный полумрак. Не назад, а почти навстречу убийцам, но чуть вправо, уходя от правой руки карлика с зажатой в ней железкой; я проскочил у его левого плеча и оказался под левой рукой одного из солдат. Второй солдат, даже и с копьём, и подавно остался на пару мгновений не у дел.

В три прыжка я оставил своих противников слева, почти за спиной. Неплохо для начала. Свиток к этому моменту уже валялся на ковре, а в правой руке у меня оказалась все ещё горевшая масляная плошка. Её я и швырнул в ближайшего ко мне солдата, особо не надеясь, что масло загорится. Но он, залитый маслом, всё же инстинктивно отшатнулся, и тут я проделал старый, как сама базарная или уличная драка, приём – чуть погрузил на бегу ногу в песок и швырнул его ногой в лицо всё тому же солдату.

Ещё мгновение – и вот уже все трое моих врагов у меня за спиной, а я, успев ощутить запах их немытых тел, несусь примерно туда, откуда они пришли,– в направлении выхода из сада во двор, за которым – ворота на улицу.

А точнее – к каменной стене, отделяющей внешний двор от сада. К старой раскидистой груше, растущей у этой стены и подпирающей ветвями её кладку.

Что ждёт меня во дворе – ещё солдаты и карлики? – я не знал, а что касается улицы, то сейчас, после второй стражи, при давно закрытых воротах всех кварталов, там просто никого не могло быть. Полагаться же на пустой улице на скорость своих ног мне, в моём довольно уважаемом возрасте, было бы опрометчиво. Поэтому всё, что мне оставалось,– это попросту оказаться выше преследователей, а там уже действовать по ситуации.

Я схватился рукой за нижнюю ветку груши и позволил себе оглянуться и потерять таким образом ещё мгновение-другое.

Плохо: солдаты уже успели обратить нехорошо улыбающиеся в лунном свете лица ко мне, а карлик, оставивший в песке садовой дорожки полукруглую борозду своего разворота, обогнал их и нёсся, пригнувшись, вперёд.

Мастера боевых искусств взлетают по деревьям вверх, как белки. Я же карабкался по низко растущим ветвям, среди колючек, соскальзывая, шипя сквозь зубы и заставляя свои стонущие от неожиданной нагрузки ноги сгибаться под невероятными углами. Правая рука, испачканная в масле, чуть не подвела меня, соскользнув,– но вот уже я коснулся ногой благословенно шершавой черепицы на стене, подтянулся и развернулся назад.

Карлик, скрючившийся прямо подо мной, у подножия стены, раздвинул в широкой ухмылке рот среди свалявшихся верёвочек бороды. Он не дал мне времени примериться, как бы ударить его по голове ногой: между оскаленных в улыбке зубов он вставил горизонтально свою длинную острую железку (тут я увидел, что у неё очень удобная рукоятка) и прыгнул на то же дерево.

Он взлетал по ветвям, как бесформенная чёрная тень, раскачиваясь на них и по инерции захватывая ветки одну за другой. За мгновение он лишил меня преимущества высокой позиции, заодно перелетев на дальнюю сторону дерева, так, что оно оказалось между нами.

Я не сомневался, что и на черепице он будет в выгодном положении. У меня оставался последний шанс – успеть встретить его, пока он не вскарабкался сюда и не ухватил свою железку рукой, и попытаться столкнуть его на землю, к солдатам, которые, даже с копьями, не представляли большой опасности для меня, пока я оставался наверху.

Соскальзывая, я начал огибать дерево сзади, по черепице, понимая, что уже не успеваю. Карлик оказался на ветвях даже слегка выше меня, мне пришлось чуть задрать голову, чтобы посмотреть в его тщательно затемнённое сажей сморщенное лицо. И тут он странно дёрнулся вперёд, ко мне, а потом, досадливо крутя головой, заскользил по ветвям вниз и упал бесформенной кучей прямо к ногам подбежавших к дереву солдат.

Из тряпок на его спине торчала короткая стрела с тёмным оперением. Солдаты тупо смотрели на неё, не шевелясь.

У меня появилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию и принять решение,– может быть, целых три щелчка пальцев.

Я стоял на наклонной черепице, которой здесь крыли не только сами дома, но и стены, разделяющие город, как игральную доску, на прямоугольники: стены между дворами и домами, а также кварталами.

Пока я находился здесь, можно было целых несколько мгновений не опасаться солдат, в чьих руках были только копья, но не луки. Но я не имел понятия, сколько ещё врагов разбежалось по всему дому, чем они вооружены и что стало с моей охраной. Я знал только, что у меня вдруг появился неизвестный враг, которого свалил стрелой неизвестный друг. Последний, однако, тоже находился в моём доме-или где-то поблизости – без моего приглашения.

Я попытался мгновенно окинуть взглядом темноту, с выступающими из неё круглыми очертаниями деревьев и изогнутыми, ребристыми поверхностями черепицы между ними. И увидел в свете луны невероятное зрелище.

На скате высокой крыши напротив замер странный силуэт – высокий, гибкий, в каких-то тёмных тряпках. Под луной отчётливо сверкали абсолютно седые, ничем не покрытые, растрёпанные волосы. Фигура, замерев под моим взглядом, стояла, по-кошачьи изогнувшись, высоко подняв зад. Потом сделала странный, грациозный прыжок вбок по крыше, приземлившись без единого звука за её углом, и исчезла из вида.

Сплю ли я, или наяву вижу героиню столичных страшилок – седоволосую ведьму Чжао, спрыгивающую по ночам с крыш и пьющую кровь людей и лошадей?

И тут до меня дошло, что в руке исчезнувшей с моих глаз ведьмы было оружие, по размеру не больше, чем заточенная железка карлика. Что-то вроде палки, более чем в локоть длиной, конец которой украшал прикреплённый поперечно небольшой лук. В общем, арбалет, по виду – охотничий: оружие, из которого можно стрелять одной рукой, хоть и на очень небольшое расстояние.

Этого зрелища, которое я наблюдал не более мгновения, мне хватило. Находиться в доме с исчезнувшей охраной, где по двору топчутся солдаты с копьями, а на крышах засели седые, но шустро скачущие арбалетчики, было попросту нельзя. В конце концов, не было никакой гарантии, что стрела, свалившая карлика, не была предназначена всё-таки мне, но пролетела чуть правее.

Надо было бежать.

На перезарядку арбалета уходит мгновений пять. Я использовал часть их для того, чтобы подняться на локоть вверх по наклонной черепице и бросить быстрый взгляд в передний двор и на ворота. Что ж, как и следовало ожидать, на песке двора чернело неподвижное тело, а у самых ворот, где ещё горела масляная лампа, можно было разглядеть второе. Моя охрана была уничтожена без единого звука, пока я сидел совсем неподалёку, в круге света – и буквально у ног засевшего на крыше седого арбалетчика, который при желании мог бы прочитать поверх моей головы крупные чёрные знаки рукописи.

Я повернулся и быстро пошёл – а затем побежал – по черепице. Побежал, падая, сбивая коленки, делая неуклюжие прыжки, – утешало то, что, являя собой столь жалкое зрелище, я хотя бы собью прицел неизвестному арбалетчику, если он, конечно, имел такие намерения.

С топотом пронёсся я по черепице стены, разделявшей внешний двор и передний сад, выскочил на боковую стену, отделявшую мой дом от стоявшего без хозяина соседнего владения. И двинулся по верхушке стены дальше, на восток, в сторону Восточного рынка имперской столицы. Бежать по черепице – особенно старой, выщербленной, заросшей травой и даже деревцами – было не так уж и трудно, если бы не одна проблема: при беге по скату одна нога всё время оказывается как бы поджатой, а тело клонится в сторону и шмякается животом на черепицу.

Я не толст, как большинство имперских жителей, гордящихся своими горообразными животами. Но я прожил в нашем прекрасном мире на удивление долго – более четырёх десятков лет. Множество моих сверстников уже простились с этим миром или смирились с потерей зубов, волос, гибкости конечностей или самих конечностей как таковых. Бог Голубого Неба был добр ко мне много лет, но он явно не готовил меня к бешеным прыжкам по косой черепице на подгибающихся ногах.

И всё же я продвигался на восток. У моих ног меж ветвей дрожали оранжевые огоньки. Оттуда, снизу, слышался нежный звон струн, плыли пряные мясные ароматы из расположенных в глубине садов кухонь.

Вот девушка, на коленях склонившаяся перед сидящим у столика молодым человеком и наливающая ему вино из чайника среди мелькающих в свете ламп ночных насекомых.

А вот её молодой человек поднимает глаза и с изумлением видит балансирующего в полутьме между ветвей несуразного человека со вздыбленной бородкой, в запачканном домашнем халате, штанах западного покроя и разодранных сапожках.

Густой запах сандалового дыма от молчаливого храма Учителя Куна. Шёлковые флаги вокруг странно изгибающихся боков ступы храма Учителя Фо. Колонны храма Огня. Служители шаркают сандалиями и тревожно вглядываются туда, где я, как ночная птица, шуршу ветвями деревьев.

Ветви и огоньки, розоватые траектории летучих мышей, тихое фырканье лошадей во тьме.

Звенящая голосами цикад трогательная красота весенней ночи в городе, которого больше нет.

Прыжок со стены на белый песок пустынного проспекта, шириной в сто тридцать шагов. А не сдаться ли мне попросту в руки стражи с жалобой на вторжение в дом грабителей? Но, кроме карлика-убийцы, в мой дом вломились два имперских солдата. Это заставляло допустить вероятность приказа об аресте – и, соответственно, необходимости побега из столицы. А раз так, мне нужно сначала оказаться на нашем подворье, которое находится не так уж далеко – в четырёх больших кварталах – от дома. Значит – вперёд.

Крики городской стражи, взявшей, кажется, мой след, пока доносятся издалека. И можно даже подумать о том, что произошло.

А произошло почти то же, что с моим предшественником Мелеком, руководившим закупочными операциями нашего торгового дома в славной империи. Там, правда, охрана осталась жива. Но охрана эта не имела понятия, каким образом бедняга, отдыхавший, как и я, в охраняемом саду, был найден утром с головой, насквозь пронзённой через глаз каким-то странным тонким лезвием.

Теперь я хотя бы знал, что произошло. Но тогда никаких мыслей о том, что случилось и кому и зачем это понадобилось, у нас с братом не было. Мелек писал нам с братом письма – но никаких указаний на угрозу его жизни в них не имелось, если не считать загадочных строк о том, что «пришли странные и тревожные известия, которыми я займусь в ближайшее время, бросив на это всё силы».

Письмо это, скрученное в трубочку, залитое воском и утопленное в сосуде с кунжутным маслом, ещё качалось на боку верблюда, мерно шагавшего по Великому пути в штаб-квартиру торгового дома, а автор его уже лежал недвижимо, скрючившись на боку, среди пробуждавшегося сада, который теперь пришлось таким странным образом покинуть мне.

– Ну, и кого нам слать Мелеку на замену? – негромко спросил меня вскоре после этого брат, сидевший рядом со мной под зревшими на ветвях золотыми персиками.– Может быть… согласишься ты сам? Ты же любишь их столицу, ты говоришь на языке империи, и даже читаешь и пишешь. Здесь тебе, я знаю, стало скучно. А когда из империи такого размера приходят слова о «странных и тревожных известиях», после чего написавшего их убивают… В общем, тут как раз то, что тебя немножко подбодрит.

С того разговора прошло уже полтора года, но и сегодня я знал ненамного больше, чем тогда.

Последняя неприятность постигла меня, когда я уже сползал со стены, окружающей громадный квартал Восточного рынка, средоточения самых дорогих удовольствий имперской столицы. Стражи тут было немного. Квартал этот (да что там – город в городе) охранялся самими его обитателями так, что столичной страже и не снилось. А поскольку сам я был не последним из этих обитателей, то хорошо знал тёмный, не очень известный охране участок стены, где кладка была старой и расшатанной, черепица заросла травой и не скользила и вдобавок к стене прислонилось старое дерево гинкго с его веерообразными листиками с серебристой подкладкой и корой, похожей на застывшую грязь. По дереву-вниз, и…

Я рассчитывал сползти с внутренней стороны стены на безлюдную глухую улицу, где были мои же склады простого белого шёлка для отправки в громадный и ненасытный Бизант. Но именно там, под стеной, почему-то разместился на ночлег известный всему Восточному рынку персонаж, носивший откровенно фальшивое имя Удай-Баба, с ударением на последнем слоге. Профессиональный святой, то есть проповедник лично изобретённой им религии, был перманентно грязен, бородат и космат. Правда, в отличие от прочих пророков Инда и Бактрии, он был вполне нормален и разумен – стоило только присмотреться к его ехидным глазам навыкате между вывороченных красных век. Кстати, после двух-трёх бесед с Удай-Бабой на темы вечности, воздаяния и плотской любви как религиозного ритуала у меня возникло неопределённое подозрение, что, кроме проповедей, он занят такой же, скажем так, торговлей шёлком, что и я. Уж очень удобно быть человеком, которого никто не спрашивает, куда он идёт, почему появляется и исчезает и с кем разговаривает.

Вот эта личность и подпирала теперь стенку, которую я переползал уже буквально на животе, выглядя при этом куда более святым человеком, чем сам Удай-Баба, то есть до невозможности грязным, с лоснящимся и исцарапанным лицом, с непокрытой головой и застрявшим в волосах сором.

Удай-Баба широко открытыми глазами следил за моим падением на мягкую землю и последующими попытками встать на ноги, которые уже буквально подламывались.

Теперь всё стало значительно проще. Можно было не оглядываться назад и вверх – не гонится ли за мной седой арбалетчик. У меня не было сомнений, что своими летящими прыжками он легко догнал бы меня. А раз он этого делать не стал, то действительно был не врагом мне, а спасителем.

Здесь, на рынке, пахло погасшими углями, закапанными застывшим мясным соком, и перемещались, как тени, уборщики мусора. Ковыляющий на одеревеневших ногах, изодранный и вывалянный в грязи согдиец тут никого удивить не мог – подумаешь, караванщик, выпивший ещё днём лишний чайник вина и только что проснувшийся в канаве.

Так, без сил, добрался я до нашего подворья, где, как обычно, ещё горели масляные плошки и полулежали на коврах редкие посетители, решившие провести здесь всю ночь. У ворот меня перехватили сильные парни с обычно лишёнными выражения, а сейчас встревоженными лицами. Похоже, здесь знали о случившемся всё в подробностях ещё до моего прихода. Парни буквально внесли меня под старое раскоряченное дерево, украшенное фонариками со свечами внутри. Мне навстречу спешил мой дорогой Сангак, сияя щербатой улыбкой, от которой людям, незнакомым с ним, часто становилось не по себе. Он проследил, как меня укладывают на приготовленные ковры и подушки, затем пощёлкал пальцами единственной руки над головой.

Перед моим носом возникло пахнущее хлебом прохладное пиво в кувшинчике. Как только я прикончил его одним длинным глотком, кувшинчик буквально растаял в воздухе, и мягкие женские руки – не меньше двух пар – начали ласкать мою шею, лицо и даже макушку полотнищами нежнейшего муслина, пропитанными тёплой имбирной водой. Капли стекали мне за ворот, это было щекотно и чертовски приятно.

– Скоро согреется достаточно воды для бочки, хозяин,– без выражения проговорил Сангак, чья недвижная туша заслоняла от меня луну. Он сейчас бьш похож на чудовище из императорского зоопарка, изловленное в низовьях Великой реки,– толстые лапы-колонны, лысая макушка между двух подвижных ушек, маленькие глазки. Для полного сходства не хватало только рога на носу, которого Сангак был, конечно, лишён. Тонкость ситуации была в том, что это Сангак нёс перед торговым домом ответственность за то, чтобы ко мне не приходили по ночам карлики с заточенными железками в сопровождении двух солдат из неизвестной воинской части. Все происшедшее должно было стать страшным ударом по его профессиональной гордости. Не говоря о том, что от моего слова теперь зависели такие возможные неприятности, как назначение Сангака простым караванщиком,– и это в самом лучшем случае. Но мой массивный друг хорошо знал, что я не принимаю таких решений без долгого размышления, поэтому держался с достоинством, хотя и не без застенчивости.

– Извини, что разбудил тебя, дорогой друг,– смиренно сказал я.– У тебя был, наверное, тяжёлый день.

– Я не спал, хозяин,– негромко и сдержанно отвечал Сангак.– Я размышлял.

– О несовершенстве этого мира? – поинтересовался я, поудобнее прислоняясь к ещё тёплому стволу.

– Я думал о баранине,– вздохнул Сангак, продолжавший стоять в ожидании моего жеста, который разрешил бы ему сесть. Дождавшись его, он поместился на краешке моего ковра так, чтобы я видел его лицо, нежно обнял обрубок своей левой руки правой кистью и продолжил: – Я думал о том, почему из всех скотов нашего мира именно баран так прекрасен, почему именно его мясо стоит выше всех прочих. Оно не расплывается на зубах в кашу, как у какой-нибудь мелкой птицы, и не делится на толстые жилы, как у быка. Оно как раз правильное для зубов и языка. А аромат! Вот как мне добиться аромата настоящего барана, к которому мы с вами привыкли дома, который мне и сегодня постоянно снится? Что не так с баранами здесь, в этом проклятом городе? Почему лучшее, что в этой империи можно сделать с бараном,– это поступить с ним так, как это делают люди Инда?

– Обвалять в имбире с чесноком, смешанными с кислым молоком, и оставить на ночь? А потом долго запекать в глине?

– Именно так, хозяин,– с той же осторожной сдержанностью проговорил Сангак. – И, кстати, хотя я знаю ваши привычки – не есть много по ночам, но если вы захотите чего угодно, вообще чего угодно, включая и плов, то вся кухня на ногах и давно ждёт вашего приказа… Но я подозреваю, я даже уверен, что вы закажете…

– Фрукты,– подтвердил я. Сангак в этот же миг снова защёлкал пальцами у себя над головой, как танцовщик из Дамаска, и через мгновение у меня под носом слабо повеяло ароматом настоящей согдийской дыни, благополучно пережившей зиму. Она бы буквально плавала в тягучем соке, если бы не была переложена кусочками льда. Сангак в очередной раз оправдал свою репутацию.

– Можешь ли ты представить, друг мой Сангак, что меня этой ночью посещают совсем другие мысли, не о баранине, – дал я ему сигнал к началу серьёзного разговора.– Но я вижу, что ты был предупреждён о моём приходе, если успел распорядиться даже нарезать дыню… – Букар поднял тревогу, увидев убитых охранников – двух на воротах, одного в караульном помещении у кухни,– бесстрастно начал докладывать Сангак.– И не обнаружил вас нигде в доме. Послал всадника ко мне сюда. Я немедленно отправил к вам «умниц». Они уже, думаю, прибыли в ваш дом и работают. Тем временем я тут немножко подумал и решил, что если вам пришлось по каким-то причинам скрыться из дома, то вы либо затаитесь где-нибудь до утра, либо сразу появитесь здесь. Ну, а если случилось что-то похуже, то утром надо будет идти к городской страже. Но я отдал все распоряжения, исходя из лучшего варианта. И усилил здесь охрану по внешнему и внутреннему периметрам. Охранники мне вскоре и доложили, что вы идёте сюда пешком через площадь для представлений… Букар тоже здесь.

– Что ж, поговорим пока с Букаром.

Сангак снова сделал танцевальные движения единственной рукой над головой, и к нашему дереву из тени под стеной двинулась фигура моего провалившегося охранника. Голова его металлически отблескивала сединой.

Как и Сангак, хорошо меня зная, он не тратил времени на извинения, а молча ждал вопросов.

– Извини, что доставил тебе столько хлопот этой ночью,– сказал я, и от такого издевательства сероватое в свете луны лицо Букара стало попросту белым.– Начнём вот с чего: что именно ты услышал? Что заставило тебя подняться и посмотреть?…

– Шуршание, господин. Откуда-то сверху, – отвечал воин после небольшой паузы. – Похоже, кто-то был на крыше вокруг переднего сада. А потом громче, шаги и топот – тоже сверху. Я выбежал сначала в караульную и увидел, что Аспанак лежит лицом вниз, и из-под него течёт кровь. Потом я побежал в вашу спальню, где вас не было, по дороге поднял людей, побежал к воротам…

– Через передний сад? – перебил его я.

– Да, господин.

– И что было в том саду?

– Ничего,– отвечал Букар после короткой паузы.– Хотя видно было, что вы именно там только что были. Ваша рукопись лежит, лампы горят, курения ещё дымятся… И были следы на дорожке. Много. Я их обошёл стороной.

– Дальше.

– Дальше я подошёл к воротам и увидел двух убитых. Вгашфарна и Девгона.

– Как они были убиты?

– Вгашфарн – длинным тонким остриём в глаз, – еле заметно содрогнувшись, сказал Букар. – Как и Аспанак в караульной. А Девгон – у него была сломана шея. И все.

– Как это – все? Больше убитых не видел? И вообще кого-либо?

– Нет. Никого.

– Совсем никого? Как интересно… Значит, это всё?

– Почти, господин… Мы начали искать вас по всему дому. И когда не нашли, я вскочил на коня и понёсся сюда, через город, во весь дух. Стража и не пыталась меня догнать. У них нет таких коней.

Но в глазах Букара, как я видел, было какое-то сомнение.

– Что ты ещё видел, дружочек? – поощрил я его.

– Вы не поверите мне, господин… Но это шуршание на крыше… Я, естественно, после этого стал особенно внимателен к крышам – и увидел… Оно мелькнуло над черепицей у края дома, того, который выходит на восток…

– Оно – это что?

– Это был не человек, – тихо сказал Букар.

– А что же это было? Из императорского зоопарка разбежались тигры?

Букар тяжело вздохнул и, помня, что я люблю факты и не люблю преждевременных выводов, ответил:

– Фигура. Не мужчина, не женщина. Прыгала по крыше. Седые длинные волосы. Чёрное лицо. Двигалась не так, как движутся люди. Я видел её буквально мгновение. Шла на восток, по черепице.

Сангак шумно выдохнул и замер, ожидая моей реакции. Он хорошо знал, что я думаю, когда моим людям мерещатся демоны, духи и дэвы. Или известная всей столице ведьма Чжао.

– Как же она двигалась?

Букар, после раздумья, опустился на четвереньки и попытался сделать странный прыжок боком. Не было сомнений – он видел то же самое, что и я.

– Спасибо, дорогой мой Букар, – сказал я после паузы. – Ты всё сделал правильно. Мы ещё поговорим. И – мне очень жаль, что наши с тобой друзья погибли.

Букар подождал мгновение, как бы не веря своему счастью, потом издал что-то вроде глубокого вздоха и проворно убрался из-под дерева.

Сангак, очень даже заметивший, что ему пока никто не сказал «ты всё сделал правильно», молчал.

– Что ж,– после долгой паузы подвёл я итоги. – Букар услышал, как я бежал по черепице. Всё, что было до того, происходило исключительно тихо. И это очень интересно. Без малейшего звука уничтожить трёх воинов – это сильно… Сначала, конечно, убили Аспанака в караульной. Это сделал карлик, в одиночку. Пробрался по той же крыше, упал на шею сверху, ударил этой штукой в глаз.

– Карлик? – выпучил глаза Сангак.

– Тебе было бы не очень приятно с ним встретиться, уверяю тебя… Потом он прокрался к воротам, дал сигнал солдатам. Когда в дверь стучат солдаты при оружии, это не вызывает подозрений, но здорово отвлекает. Охранник вступает с ними в беседу, и тут сзади подкрадывается тот самый карлик… Вгашфарна и Девгона убили одновременно, так, что они не успели издать и звука. Одного – карлик – своим длинным орудием, второго – один из солдат; значит, он умеет быстро ломать шею – тоже интересно. Собственно, для этого солдаты и понадобились, карлик бы один не справился, и, кстати, это были всё-таки не солдаты. И всё это время я спокойно сидел в переднем саду; может, я и слышал какое-то движение у входа, но… На то и ворота, чтобы в них стучали, спрашивали дорогу или просили еды – знакомые, нормальные звуки… Далее, Сангак. Труп карлика исчез. И солдаты исчезли. Значит, они его унесли. Причём очень быстро. И скрылись без следа. После моего бегства им больше нечего было делать в доме, в котором уже поднялись шум и крик.

– Ах, вы убили этого карлика! – с явным облегчением сказал Сангак.

Я не стал его разочаровывать. Не стал я рассказывать и ещё об одном странном факте – о том, что седовласое создание на крыше двинулось, судя по словам Букара, на восток. Но ведь и я шёл туда же. Тогда возникал вопрос: почему это странное создание не догнало меня? Меня, передвигавшегося по черепице далеко не с юношеской ловкостью?

– Итак, Букар выбежал в сад, когда я уже ушёл, а карлика унесли,– продолжал я.

– Но как же, если этот болван, судя по всему, всё-таки видел вас и принял не иначе как за саму ведьму Чжао на крыше, – возразил Сангак.

– Искренне надеюсь, что обо мне он не сказал бы «не мужчина, не женщина, вообще не человек»,– покачал я головой.– Нет, там, наверху, был ещё кое-кто, кого я видел и сам, иначе я бы не убежал из дома, Сангак. И у него был арбалет… Вот что: пусть «умницы» утром, когда рассветёт, посмотрят на всех крышах, и, вообще, пусть охрана с этого дня учится смотреть, что происходит там, сверху. И – спасибо, Сангак. Дыня была великолепна.

Мой друг, хорошо понимая, что окончательная оценка его ошибок и достижений – впереди, всё же слегка расслабился.

– Ваша комната ждёт вас,– басил он, топая рядом со мной. – Бочка с горячей водой уже, должно быть, готова. Лежанка застлана тонким имперским льном, как вы любите. Вам понадобится массаж сейчас и массаж утром, и всё равно после такого приключения будет болеть все тело, уж поверьте мне… Жаль, что вы не можете массировать сами себя – мы все, кому приходилось испытать ваши руки на себе, куда счастливее вас…

Дальше меня, чуть не заснувшего в бочке, буквально перенесли в комнату, где я провёл немало счастливых ночей во время прежних приездов в столицу, когда ещё не руководил здесь всеми нашими торговыми операциями. Я начал вспоминать сказки о страшной старухе Чжао, скачущей в лунные ночи по крышам. А буквально в следующее мгновение сияло уже не утреннее, а чуть ли не полудневное солнце, смирный Сангак лично вручал мне нечто мягкое, тёплое и слегка провисающее в руках, закутанное в тонкое хлопковое полотенце, из-под которого пробивался лучший в мире аромат только что выпеченного в тандуре хлеба. У моей постели стояла также мисочка с крупными, одна к одной, полупрозрачными ягодами белого тутовника.

ГЛАВА 2

РУКА САНГАКА

Солнце раскаляло полосатые полотнища, переброшенные над нашими головами между вторыми этажами задней части подворья, возле многочисленных кухонь Сангака. Все были на ногах – повара стучали ножами, великая самаркандская танцовщица Меванча на галерее пыталась прижать ко лбу собственную ногу, уверенно стоя на другой. Рынок по ту сторону зданий отдалённо гудел голосами людей и верблюдов, жалобами флейт и тонким звоном колокольчиков.

Одетый в чистую, разглаженную горячими камнями, короткую, до бёдер, тюркскую курточку из плотного льна и длинные штаны из простого шелка, заправленные в новые мягкие сапожки взамен уничтоженных накануне, я вместе с Сайгаком и несколько более значительной личностью – старым Юкуком – слушал новости из моего обесчещенного дома.

Юкук был высок, сух, неприятен на лицо, говорить он почти не мог, лишь шептал – отчего возникает такая болезнь, для меня было загадкой: маленькие демоны, живущие в горле, или склонность к слишком горячему супу? Вдобавок взгляд его водянисто-голубых глаз был невежливо упорен. Юкук также отличался спокойствием, немногословием и умением слушать. В чём, собственно, и состояла его главная работа в нашем торговом доме – слушать, просеивать информацию и спокойно, терпеливо отбирать из неё факты, которые несколько выходят за рамки шелкоторговли как таковой. А также делать выводы и обсуждать их со мной и ни с кем больше.

Сангак боялся его как песчаной бури, и так же относились к нему все остальные, даже те, кто не вполне понимал, чем Юкук, собственно, занимается.

Итак, докладывали «умницы», в доме у меня все уже в относительном порядке. Квартальный надзиратель принял к рассмотрению дело о тройном убийстве и вторжении неизвестных грабителей в дом уважаемого торговца с Запада, который в то время находился в доме известной певицы в квартале Пинкан (тут я слегка поморщился). Певица, друг нашего дома, предупреждена, ей заплачено (десять связок монет и штука лазоревого, тонкого до прозрачности шелка из Сучжоу), поспешно доложили мне.

Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели – невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперёд бородкой, очевидно – иностранца; он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал). Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки каравана, идущего домой.

В остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чём я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.

Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог-два комплекта, у ворот и в переднем садике. Ещё был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также – тут я прислушался – на галерее для приёма гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое.

Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трёх-четырёх противников.

Больше – ровным счётом ничего.

– Что-то немного мы узнали, Сангак,– сказал я, поглаживая бородку. – Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, возможно, спрятанное в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он всё-таки был убит. Ну, из трёх загадок, получается, раскрыта одна – что ж, тоже неплохо.

Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был весьма достойным человеком, и, кроме того, прекрасным торговцем. Тем сильнее поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.

Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере, ту его часть, что имела дело с Империей. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.

Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.

– Что ж,– продолжил я, – Юкук даёт задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчёт карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, где всегда кто-то нанимает убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот и пусть ищут. Авось повезёт.

«Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли «умниц» особого рода – талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чём угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.

Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» – почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещёнными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, сильно потратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников оплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вёл именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и многое другое.

Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого они на самом деле работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.

– И «дядюшек» задействуем тоже,-добавил я.– Ты хочешь что-то сказать, Юкук?

– Спросить, господин,– прошелестел он.– Вы видели карлика, я нет. Вы говорите – он убийца. Хорошо. Но какого племени?

– Хань,– сказал я.– Местный.

– А солдаты?

– Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.

Юкук кивнул. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны – замену людей Сангака на «невидимок».

«Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины – а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине – чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны, как моей личной, так и всех торговых операций дома.

Шёпотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда безоружные «невидимки» ворвались на подворье среди бела дня, и на глазах у публики начали укладывать на землю охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и выбежали вон, бросив по дороге голову в котёл с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…

– Итак, начнём с карлика, авось узнаем что-то ещё, – продолжал я. – Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?

Мой друг фыркнул, сочтя сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочёты их работы, и Сангак это знал не хуже других.

– Ну, посуди сам: что нам остаётся, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займёмся ведьмой Чжао,– приятно удивил я его.– Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам всё, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про неё поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…

После окончания нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, украшенной строгими чёрными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищённо ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.

Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисающей до колен попоной из серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло, поставив ногу в стремя модного образца-с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.

И – взлёт в седло. И – выпрямленная спина. И вот ферганец, торжественно ведомый Сайгаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.

У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд ещё внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считают, что поездка в одиночку-принижение их ранга… И вот уже наша троица неспешно выплывает из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.

Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад-чуть подёргивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти чёрная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.

Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось завершить кавалерии «чёрных халатов» и согдийской пехоте.

Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники – и Сангак упивался своей непобедимостью.

За месяц до того я извлёк его, после долгих неприятных разговоров с «чёрными халатами», из городской тюрьмы. Сангак считался опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «чёрных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей – но потом сдал, всё-таки сдал обречённый город. Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причём склонным к чрезмерному насилию – за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «чёрных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.

Сангак, надышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был остриём клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься сквозь ряды имперцев туда и обратно, и снова туда, и снова обратно.

Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше – пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…

Какая удивительно красивая работа Бога Небесного – человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у неё пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони – для поглаживания прохладных женских бёдер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дёргается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся-не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуёй воинов.

Я подскакал к Сайгаку, ухватил уздечку его коня, дёрнул.

– Сейчас догоню, хозяин, – успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевёл взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.

Я рванул повод снова.

– Надо её подобрать,– без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. – Простите, я сейчас.

– У тебя времени – половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперёд, вперёд, – сквозь зубы сказал я, продолжая дёргать за повод.

Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперёд сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла-река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся – шагах в трёхстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.

Я заставил Сангака проехать ещё немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.

Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскалённым в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч – и ни костров, ни смолы.

– Совсем не болит,– успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.

В человеке две крови, тёмная и светлая. Тёмная течёт медленно, и остановить её нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.

Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с тёплым от жары красным мервским вином поднёс к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок ещё торчал.

– Сейчас будет очень больно; постарайся не драться,– сказал я ему, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.

Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, ещё раз прошёлся тряпкой с вином и скрутил её в новый жгут.

Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что пока она течёт наружу, человеку не так больно, но если остановить её поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.

Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой – но не сейчас, а после смены жгута и нового промывания вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль ещё была впереди, и не на один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было ещё доскакать.

Сангак сам взгромоздился на коня и, продолжая качать головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.

Я сбросил раскалившийся шлем на руки двух оказавшихся здесь воинов из моего отряда – и остался в этом страшном месте на две недели.

Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, который лечил своих воинов сам. Началось всё с того, что я понял, как важно быстро очистить и перевязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей любая рана, даже царапина, могла означать медленную смерть. И вот оказалось, что раненые из моего отряда умирают куда реже, чем из других.

Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность – а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное – мои руки и голова как будто сами делали что-то, мне самому не совсем понятное. Я медленно вёл пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него – и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови,– и голова у него переставала болеть.

В результате ко мне понесли воинов отовсюду, и «чёрных халатов», и согдийцев. Я спал там, где падал, ел, не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.

Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной и жуткий, мог уже есть даже своё любимое мясо.

– Я больше не воин,– отрешённо сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

– Что ж, ты можешь стать торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже не обязательно будет убивать или грабить,– развлекал я его разговорами. – А знаешь что, не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так,– показал я.

– Но он же будет соскакивать вперёд, – задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

Уже через полгода мы отправили его в империю, простым охранником каравана, и скоро он осел в имперской столице. А потом получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к нему должность хозяина ресторана.

Последнее изменило его жизнь полностью.

Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на противоположном конце нашего рынка.

Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не то чтобы всерьёз – ну, максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть,– всё же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но совсем не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но не похож, совсем не похож на тот, который можно было за сущие гроши купить дома.

Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам имперской столицы – по его словам, таким образом он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, он обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

А дальше произошло – если я правильно понял рассказ Сангака, – следующее.

Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у тёплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет

– И как же ты это делаешь, парень? – ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепёшку левой рукой (с завёрнутым рукавом) и отщипывавший от неё кусочки мясистой правой пятернёй (корочка тихо похрустывала).

Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, обычно производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдёт – то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

– Дело в хворосте, – извиняющимся голосом объяснил он.– Здесь ведь другое дерево, оно даёт другой по вкусу дым.

– И что же ты сделал с хворостом? – скорбно продолжил допрос Сангак.

– Я нашёл кусты, чей дым очень похож на наш,– поторопился ответить мальчик.– К югу от городской стены.

– А,– почти прошептал Сангак и некоторое время после этого с полуоткрытым ртом кивал своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.

Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопёком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый завораживающий мир.

ГЛАВА 3

ЯШМОВЫЙ БРАСЛЕТ

«Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;

Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что её охватила страсть;

Когда женщина кричит, это значит, что она испытывает великое наслаждение;

Когда женщина стонет, это означает, что яшмовый жезл достиг предельной глубины, и она начинает испытывать безграничное удовольствие;

Когда женщина скрипит зубами и дрожит всем телом, это означает, что она хочет продолжать соитие как можно дольше».

Со вздохом откинулся я на подушки и опустил на колени свиток с этим замечательным текстом. Он так и пролежал целые сутки на моём ложе в саду, не тронутый ни побывавшей здесь городской стражей, ни – тем более – особо почтительной, подавленной случившимся охраной.

Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался повернуть время вспять. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остаётся самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шёлковых коврах среди круга тёплого желтоватого света, исходящего от масляных плошек, и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, краплёной золотом.

Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня – маленькая победа.

Этот же свиток был победой особой, изысканным даром любви от женщины, которая вошла недавно в мою жизнь – так, будто её принёс сюда сладостный весенний ветер Чанъани, который распространял среди тёмных кирпичных стен и серых черепичных крыш ароматы мускуса, сандала, алоэ и камфары в бессчётных изысканных сочетаниях.

Как жаль, что нельзя записать словами запах – его можно только узнать. Но ароматы этого города мне не удастся снова ощутить никогда. Когда самая знаменитая распутница города по прозвищу Благоухание Лотоса выходила из своего дома, шутили злые люди, то за ней следовал рой пчёл, принимавших её за цветок. Чанъань была прекрасна, то был город возвышенного любовного томления – и легкомысленной плотской любви. Её жители рассказывали друг другу множество весёлых историй – например, об оркестре из пятнадцати девушек, которые перед свадьбой одной из них (впрочем, и после таковой) по очереди приходили в постель к жениху, говоря, что обычай «попробовать невесту» – якобы часть «тюркского брака», а чем жених хуже невесты?

Что-то подобное проделала и со мной очаровательная придворная дама по имени Лю.

Если при первых императорах славного дома Тан-ну, хотя бы при невыразительном Гао-цзуне и великом воине Тай-цзуне – нравы двора были суровы, и придворные дамы не так уж часто показывались из-за ярко-алых стен дворца, то сейчас наступил совсем иной век.

Мы познакомились с Лю в одной из моих лавок, куда я зашёл с начальственным визитом, и разговорились о тохаристанском и хутталянском шелках, знаменитых своими жёлтыми и красными полосами на зеленоватом фоне. При второй встрече там же Лю каким-то образом навела меня на разговор о целительстве (узнала обо мне все у продавцов?), и кончилось всё её просьбой избавить от болей в плече. Боли оказались выдумкой, а деликатный сладкий стон, который она издала после первого же прикосновения моих пальцев, был просто восхитителен. И вскоре она привыкла появляться у меня каждый четвёртый день недели и уходить уже гораздо позже вечернего удара барабана– придворные дамы могли себе позволить многое.

Я не сомневался, что для придворной дамы её ранга общение с богатым западным торговцем, да ещё и с репутацией целителя, было не только допустимо, но и престижно – всё, что исходило с Запада, в империи было предметом всеобщего восторга. Иначе, подозревал я, наше общение там же, в лавке на Восточном рынке, и закончилось бы.

В искусстве любви самыми выразительными были её руки. Они гладили мою спину сначала медленно и сладостно, потом все быстрее, будто пытаясь её разорвать, и наконец эти руки судорожно вжимали моё тело между её жадно раздвинутых ног.

Однажды Лю пришла, как мне показалось, с сестрой-близнецом. Они были удивительно похожи – одного роста, одного телосложения: щедрое, скажем так, тело, но не лишённое гибкости в талии.

Я и сейчас помню, как шёл им навстречу по садовой дорожке: они были похожи на две раскрашенные керамические статуэтки, из тех, что кладут здесь в могилы. Одинаково белые лица, одинаковые причёски, похожие на чуть закруглённые крепостные башни. Обе пытались отвернуться от весеннего ветра: одна чуть наклонилась вправо, другая – влево, их спускавшиеся полукругом к песку золотистые накидки трепетали, как знамёна у храма Учителя Фо.

– Я привела к вам подругу, – без особой застенчивости сказала мне Лю, продолжив речь восхитительно двусмысленной фразой: – После ваших рук спина у меня стала подвижнее. Может быть, вы поможете и ей? Я была бы так рада.

– Как зовут вашу подругу? – вежливо поинтересовался я, пытаясь сообразить, правильно ли я понимаю то, чего от меня ожидают.

– Юй Хуань,– ответил мне странный голосок с неповторимым шёлковым тембром: тихий, почти шёпот, но абсолютно отчётливый. – Что означает «Яшмовый браслет».

И, как бы в подтверждение своих слов, она покрутила на запястье браслет из особого, розового нефрита. Довольно дешёвый камень, хотя и редкий; но, как известно, именно его предпочитала прекрасная возлюбленная императора Ян Гуйфэй. А значит, и половина жительниц столицы.

– И кто же вы, уважаемая госпожа Юй? – любезно поддерживал я беседу, ведя обеих к длинному павильону, стоявшему в третьем, дальнем дворе и служившему местом наших с Лю забав (туда меня направила сама Лю несколькими энергичными движениями подбородка).

– Актриса,– отвечала моя новая гостья после краткой паузы и движения бровей. И скромно добавила: – Придворная актриса.

Я почти засмеялся: можно было бы догадаться об этом в первые же минуты. Наблюдать за этой женщиной, слушать её было острым наслаждением. Она играла. Играл её голос, брови, губы, то вытягивавшиеся трубочкой, то раздвигавшиеся в странной полуулыбке, как на лице каменного Учителя Фо. Она и двигалась как актриса, то есть танцовщица и музыкантша. Сейчас я вспоминаю, что даже через много месяцев после нашего знакомства я так ни разу и не увидел, чтобы она танцевала в полном смысле этого слова. Но она умела подчёркивать, «показывать» свои слова быстрым поворотом головы или внезапным наклоном плеча, глядя на меня исподлобья озорными глазами.

«Актриса», тем более придворная, означало, что передо мной женщина если не из очень хорошей семьи (и не такого высокого статуса, как Лю), то отлично воспитанная. И, кроме музыки и танцев, она наверняка пишет стихи, причём, скорее всего, прекрасным почерком.

Уже тогда я почувствовал, что когда я вижу эту женщину, то где-то в середине живота у меня зарождается счастливый смех – и рвётся наружу, будто при виде весёлого щенка или неуклюжего карапуза в маленькой шёлковой шапочке с бубенчиком. С ней было невероятно легко.

– Вот это здесь,– тихо сказала своей подруге Лю. – А там, за дверями, будет не просто тепло, а очень жарко. Обещаю.

Они обменялись наигранно строгими взглядами.

– О-о,– сказала актриса по имени Яшмовый браслет, войдя в моё целительское логово.

Там пахло горячим свежим деревом и множеством трав. И там действительно было жарко. Потому что самую дальнюю комнату этого домика занимала большая, мастерски сделанная тюркская баня. Имитировать её пытаются многие, но что касается моей, то настоящий мастер мог, побрызгав на раскалённые камни отваром трав и помахав льняной тканью над головой, вынести уверенный приговор: эта баня сделана гением, потоки воздуха в ней идут так, как следует.

Меня и Лю уже ждали там глиняные чаши со сладковатыми отварами, к дегустации которого обе мои гостьи и приступили, не дожидаясь особого приглашения. Актриса Юй при этом посматривала на меня через край чаши с весёлым доброжелательством, а Лю щурила глаза, наслаждаясь моим замешательством.

– Господин Мань, если не ошибаюсь,– вновь зазвучал шёлковый голосок моей новой гостьи (в этой империи истинное имя иностранца никто произносить и не пытается, вместо этого награждая гостя здешним фамильным иероглифом, хочет он того или нет).– Господин Мань, мне так неудобно было беспокоить вас. Но Лю сказала мне, что вы-человек, который может решить одну мою проблему. Она вроде бы и невелика, но ведь девушкам неудобно постоянно стирать мои платья, иногда по две штуки в день. Дело в этом запахе (она смешно пошевелила сморщенным носиком). Не так чтобы я была уж очень толста, но… даже когда я не танцую, иногда даже холодной зимой, этот запах появляется сразу, с самого утра, и никакие ароматические мешочки под мышками не могут его уничтожить. Да вот и прямо сейчас… А ведь я принимаю тёплые ванны каждый день. На моём теле нет ни одного волоска. – Тут она развела руками, сделала гримаску и виновато улыбнулась.– А главное – я боюсь: что, если этот запах говорит о какой-то болезни? Мои лекари… то есть лекари во дворце… ничего путного не могут сказать, хотя советов у них предостаточно. – Тут её голос превратился в уморительный противненькии баритон: – «Холодный пот – одно из восьми истечений, но сухой имбирь раскупорит вам внутренние проходы, а алоэ послужит для очищения души»…

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эта женщина просто светится восхитительным здоровьем. При этом мне было абсолютно ясно, о чём она говорит, я понимал, что проблема её не надуманна, и знал эту проблему по собственным подмышкам. Она знакома воинам, наблюдающим за накатывающим валом вражеских всадников, и чиновникам, ждущим ответа начальства на их доклад, и многим другим.

– Мы сейчас поработаем с вашим телом, госпожа,– отвечал я.– Но я вижу, глядя на вас, что вы ничем серьёзным не больны. Кроме одного. Ваше тело протестует против того, что делает с ним ваша душа. Проще говоря, вы чего-то боитесь, госпожа.

Этого не ожидали ни она, ни Лю, которая, подозреваю, не очень всерьёз относилась к целительским способностям моих рук, хотя и отдавала должное другим их способностям.

Актриса Юй смотрела на меня неожиданно серьёзно, чуть наклонив голову. Я поспешил прервать молчание:

– От этой проблемы избавить можно и моими методами, только не сразу, постепенно… Но могу обещать: это лечение – одно из самых приятных, какие есть на свете.

На лице её появилась шаловливая полуулыбка, а Лю за её плечом одобрительно покивала.

– Бочка ждёт вас,– сказал я,– а дальше, я надеюсь, Лю нам поможет во всех смыслах.

Обе одинаково усмехнулись.

– Вот эта бочка? А зачем в другой бочке плавают куски льда – ой, какой ужас, правда? – поинтересовалась Юй, сбрасывая накидку на руки Лю. Потом, смущённо улыбнувшись, она взялась за завязки платья из простого, но очень хорошего зеленоватого шелка. Я молча смотрел на то, как из мягко спадающих складок, как белая мякоть плода с загадочного юга, появляется пухлое белое тело с лимонным, как у всех имперских жительниц, оттенком. Актриса была явно польщена моим вниманием.

– Ян Гуйфэй входит в купальню на глазах наблюдающего за ней императора,– объявила она, намекая на известную всем сцену знакомства Светлого императора с его нынешней возлюбленной.

– Это же было лет пятнадцать, если не двадцать назад. Вы так молоды и, конечно, не могли эту сцену видеть? – попытался поддержать разговор я.

Моя гостья томно склонила голову набок, полуприкрыла глаза и издала наигранно усталый стон. Потом, опираясь на руку Лю, грациозно извиваясь, начала опускаться в воду, пока не устроилась на скрытом под водой сиденье и не откинула блаженно голову на край бочки, укутанный намокшим льном.

– Нет, видеть эту сцену я не могла никак,– сказала она, и две подруги одновременно чему-то засмеялись.

Две шаловливо настроенные обнажённые женщины в моей бане – достаточно сильный раздражитель, чтобы в висках моих застучали молоточки. Но тюркская баня, с её немилосердным жаром и влагой, может успокоить любую возбуждённую голову, и не только голову.

– Я справлюсь с вами обеими, – не очень уверенно сказал я Лю, и та с благодарностью улеглась рядом с подругой, головой в другую сторону. И я начал водить по их мокрым телам пучками трав из Великой Степи, Дешт-и-Кипчака.

– Вы ведь тюрк? – раздался приглушённый голос моей новой гостьи. – Какой сильный у вас народ – я, наверное, никогда не смогу танцевать тюркские танцы так, как положено, с этаким бешенством. О-о, а это полынь…

– Тюрк по отцу, а моя мать – чистая согдийка,– отозвался я, берясь, после нежных трав, за пучки тонких ветвей деревьев с Западных гор. Тут уже обе «пациентки» замолчали, и новая гостья первой запросилась в ту самую, наполненную водой со льдом бочку.

– А теперь в твоё тело будут втирать сливки из верблюжьего молока, и оно станет мягким и упругим,– попыталась предвосхитить события (а точнее – подсказать мне, что делать) размякшая от травяной экзекуции Лю.

– Нет,– ответил я, глядя на раскинувшуюся на льняных полотнах актрису Юй и сглатывая слюну.

– Она ведь хочет, чтобы я решил её проблему, а здесь нужны не сливки. На горах к востоку от Самарканда пчелы собирают очень хороший мёд… И работать мы с этим мёдом будем прямо там, в самой бане, там, где горячо.

Так я впервые прикоснулся к телу этой удивительной женщины, начав с того, что размазал по её спине, щедрым округлостям ниже и по сверкающим белизной ногам жёлтый зернистый мёд.

То, что почувствовали мои руки дальше, было, по меньшей мере, интересно.

Я прокатывал между пальцами, разминал и гладил абсолютно идеальное, упругое тело женщины, которая вне всякого сомнения знала, что такое хороший массаж, и как нужно поддерживать кожу молодой.

– Немножко похоже на баню из Когурё,– проворчала она скептически и тут же сказала «м-м-м», поняв, что на некоторые точки целители из Когурё нажимать никак бы не могли.

Свободные, сильные суставы, чистое дыхание, отличные мышцы – для женщины, которой, как я теперь видел, было уже далеко за тридцать, она была просто чудом. Кожа её впитывала мёд не слишком быстро и очень равномерно; это подтверждало, что никакие болезни её не беспокоили. Но та просьба, с которой она обратилась ко мне, была бы выполнима лишь в том случае, если бы эта женщина жила в моём доме и не знала никаких страхов и забот.

«Да о чём же это я думаю – она только-только вошла в мои ворота», – одёрнул я себя.

– Я теперь буду пахнуть мёдом очень долго,– провокационно сказала она Лю уже после того, как мои руки смыли с неё лишний мёд в бочке с тёплой водой, куда по её же настоянию мы погрузились все втроём. – Пчелы слетятся обязательно…

Она уже стояла на тёплом полу, и с неё скатывались последние крупные капли. Лю склонила голову к её плечу, потёрлась о него, потом начала, с закрытыми глазами, ласкать лицом тяжёлую грудь своей подруги. Потом, обняв её, медленно опустилась перед ней на колени, прижавшись лицом к низу её живота.

– Вот так мы, одинокие женщины, помогаем друг другу проводить скучные дни во дворце, – чуть задыхаясь, прошептала мне Юй, двигая плечами в ритме движений головы Лю. А дальше они обе опустились на колени друг перед другом, и Лю, откидываясь на хлопковое полотно, приняла свою подругу на руки, как ребёнка.

Потом между двух великолепно круглых ягодиц актрисы появилась ласкающая их рука Лю. Рука эта на мгновение отвлеклась от своего занятия и выразительно поманила меня.

Сопротивляться было не только глупо, но и невозможно.

– Скажите, дорогая Лю, зачем вы это сделали, разве нам с вами было плохо вдвоём? – вежливо, но не очень искренне спросил я её как-то, улучив момент, когда Юй Хуань была от нас достаточно далеко.

– Она замечательная, и для неё я сделала бы всё, что угодно. Возможно, отдала бы жизнь, – очень серьёзно отвечала эта дама. Через полтора года мне пришлось вспомнить эти слова.

Мы не обижали Лю, ей доставалась её доля радостей – мы с Юй вместе с удовольствием доводили её до сладких судорог, обмениваясь взглядами и улыбками. Но всё же Лю явно вела дело к тому, что роль её в этой пьесе становилась всё менее значительной – почти такой же, как у двух-трёх служанок, которые всегда сопровождали эту пару в дни их приездов ко мне и терпеливо ожидали в первом дворике.

Я уже тогда мог, конечно, догадаться: в актрисе Юй Хуань всё было не так. Слишком красива, слишком хорошо воспитана и образована, слишком деликатна и покорна. Но, видимо, ни о чём догадываться мне не хотелось: потом, потом. Более того, подозреваю, что если бы даже передо мной открыли тогда книгу будущего – Алтын судур, и я обнаружил бы в ней всё, что несла в мою жизнь актриса по имени Яшмовый браслет, я захлопнул бы книгу, зажмурился и сделал вид, что видел только сияющие белизной страницы.

Во внешнем саду застучали копыта, зазвучали приглушённые голоса, затем тихий женский смех на два голоса.

– Простите навязчивую женщину, которая – представьте себе – снова пришла мешать вам, – застенчиво сказала она, возникая в воротах и прислоняясь раскрасневшейся щекой к их тёмному морщинистому дереву. В ответ на её обезьянью гримаску можно было только расхохотаться.

Лю скромно стояла сзади, потупив глаза.

ГЛАВА 4

НЕКРОМАНТЫ, ОТРАВИТЕЛИ И ПРИНЦЫ

Совещание по вопросу о ведьмах проходило в чисто местном духе – под сенью деревьев у меня в доме, во внутреннем саду, в беседке посреди пруда. Главным героем его был похожий на проворного ёжика юноша Ван, который занимался в торговом доме счетами, цифрами, бумагами – но лишь теми, что имели какое-то отношение к имперской письменности.

Как человек кисти и туши, Ван был существом, стоящим в иерархии имперского общества куда выше, чем скромные торговцы или воины. Шутка сказать, ведь он мог когда-нибудь сдать императорские экзамены и стать чиновником. Но тогда ему пришлось бы получать куда меньшее жалованье, чем у нас. А так ещё совсем чуть-чуть – и ему удастся купить на заработанные здесь деньги домик родителям в городке Ханчжоу на каналах, наверняка размышлял юноша Ван, раздираемый противоречиями.

Маленький Ван: так, по местным обычаям, называл его я. Приставка «маленький» уместное дополнение к имени для любого, кто младше тебя хоть на год. Но если бы Ван стал чиновником, даже низшего ранга, я как вежливый человек должен был бы воздерживаться от такого обращения.

Будучи очевидно умным письмоводителем, Маленький Ван, конечно, задавался вопросом, чем занимается в торговом доме Сангак; интересовал его и старый Юкук. Деньги – нет спора – вещь серьёзная; они любят, чтобы их защищали и охраняли, но не до такой же степени… В течение первых месяцев его работы мы искренне надеялись, что Ван не сможет разобраться во всех операциях дома. А потом, когда стало очевидно, что юноша весьма умён, мы придумали другой ход – отправили Вана с караваном на Запад, в штаб-квартиру торгового дома. Он вернулся с пятнами загара на лице и совсем иными, повзрослевшими глазами. И с тех пор, как множество имперских юношей его поколения, мечтал об одном: снова отправиться в земли необъяснимых чудес и странных удовольствий.

Мы сидели вокруг низкого столика, на котором стоял дорогой, новомодный, а для кого-то все ещё подозрительный напиток – чай, который Ван уважал как предмет роскоши и необходимый элемент утончённой жизни, Юкук воспринимал как среднего качества лекарство, а Сангак – как хороший способ делать деньги из воздуха. Поскольку чай считался личным проектом обожаемой императорской наложницы Ян Гуйфэй, он был обязателен в лучших домах, и к нему надо было относиться как минимум с уважением.

Юноша Ван, с острым носиком и блестевшим от жары смуглым лицом, осторожно прикасался губами к бледно-янтарной жидкости в крошечной винной чаше, и лицо его становилось всё серьёзнее: он готовился выступить. Сангак невозмутимо сопел, Юкук смотрел водянистыми глазами в одну точку. Десятки стрекоз пронизывали полуденный воздух, стеклянно поблёскивая крыльями в бледно-золотых солнечных лучах.

– Итак, ведьма Чжао, – кивнул я, как глашатай перед выходом танцовщицы.

– Рассказ необходимо начать с правления императрицы У Цзэтянь, – торжественно начал Ван, одёргивая свою модную короткую шёлковую курточку в обтяжку, из тех, что вызывали ярость консервативной публики.

Мы мысленно возблагодарили его за то, что он не начал с императоров Яо и Шуня, правивших несколько тысяч лет назад.

– Государыня У официально взошла на трон через шестьдесят шесть лет после воцарения дома Тан, то есть семьдесят лет назад, – медленно выговаривал слова юный Ван.– Она была тогда уже немолода. И титул ей носить пришлось недолго, всего пятнадцать лет. А потом, когда почтенный возраст государыни начал мешать ей править, её уговорили оставить трон, снова передав его принцу Ли Сяню из дома Тан. В том же году императрица скончалась от болезни, – закончил своё вступление Ван.

Быть ханьцем – нелёгкая судьба. Маленький Ван хорошо знал, что наша чайная церемония отлично охраняется, что никакие посторонние уши не могут подслушать его. Он мог бы прямо сказать то, что можно услышать в любой винной лавке на любом из рынков, а то и вообще обойтись без вступлений. Но ни один имперский житель сразу к делу не переходит. Он выдаёт сначала официальный текст, а потом уже переходит к изнурительной забаве – намёкам, тонкостям, частностям.

Что касается императрицы У, то и сегодня столичные жители помнили рассказы своих дедов и отцов о жуткой восьмидесятилетней старухе с неподвижным лицом, выкрашенным в белое, с нарумяненными щеками и чёрными бровями, которая, окутанная складками жёлтого императорского шелка, медленно проезжала по проспектам Чанъани в повозке с откинутым пологом.

У Цзэтянь правила империей не пятнадцать лет, а полвека. Сначала – из-за ширмы у трона, а потом – невероятно – как полноправная императрица: единственная пока женщина, официально взошедшая на трон. Старуху весьма уважали в империи, потому что при У Цзэтянь не было войн, кроме мелких и победных, и страна жила в общем хорошо. Но в столице и при императорском дворе царила совсем другая атмосфера – постоянного ожидания очередной жуткой, с долгими пытками, казни чиновника или принца. Только что упомянутый Ваном Ли Сянь, племянник и наследник У, очередной принц по фамилии Ли из плодовитого дома Тан, был юной трясущейся развалиной, который шарахался от каждого прибывшего к нему курьера, думая, что тётушка У, наконец, решила разделаться и с ним. Однако у принца Ли была весьма энергичная супруга, императрица Вэй, а у той была дочь, принцесса Аньлэ. И ещё у них обеих была подруга – поэтесса и актриса Шангуань Ванэр, юная имперская секретарша госпожи У. Это женское царство, судя по базарным историям, фактически и пришло к власти после смерти императрицы, унаследовав от неё не только державу, но и аппетит к мужчинам. Императрица Вэй, как гласил приговор базара, даже развлекалась в императорской постели нескромными играми с одним из представителей все ещё влиятельного клана У – У Янь-сю, притом что находившийся там же император отворачивался, делая вид, что ничего не замечает.

– В третий год правления под девизом Шэньлун наследник престола, принц Вэйский Ли Чунцзюнь, поднял войска, пытаясь уничтожить Шангуань Ванэр и остатки семьи У,-продолжал нараспев Ван.– Но его мятеж провалился. После этого инцидента императрица Вэй и принцесса Аньлэ окончательно потеряли всякий стыд, приближая к себе самых недостойных людей. И – как говорится в хрониках – даже ведьма по имени Чжао была вызвана во дворец и пожалована благородным титулом. Это было в четвёртый год правления под девизом Цзинлун, то есть ровно сорок пять лет назад. И это единственное упоминание о ней в официальных дворцовых записках, лишь одна строчка, – добавил Ван, гордясь своей работой.

Тут мы перевели дыхание, а Сангак одним глотком осушил чашечку чая.

– А вскоре после этого императрице Вэй понравились трое придворных: Е Цзин-нэн, канцлер императорской академии, преуспевший в некромантии, то есть искусстве управления миром мёртвых, Ма Цинь-кэ, известный лекарь, и ещё Ян Цзин, который был вице-министром императорских развлечений и при этом талантливым поваром. Все они пополнили и без того немалое число любовников императрицы…

– Сколько имён, сколько имён, – неодобрительно поморщился Сангак. – Я никогда их не запомню. Но если ты об этом рассказываешь, Маленький Ван, то значит ли это, что все эти повара и некроманты имеют отношение к нашей ведьме?

Далее уже и я сам запутался в творившихся при дворе кошмарах, которые без запинки перечислял неутомимый Ван: забитый дворцовыми гвардейцами до смерти чиновник, осмелившийся подать несчастному императору доклад с обвинениями против императрицы и принцессы; смерть мужа госпожи Аньлэ и её немедленный брак с любовником, тем же самым У Янь-сю, который осквернял императорскую постель, но не был ни поваром, ни некромантом, ни лекарем.

Я встрепенулся, когда Ван, перейдя на шёпот, начал рассказывать, как на второй день какого-то месяца некоего года – в общем, сорок пять лет назад – император скончался, поев ядовитых блинов, поданных ему принцессой Аньлэ и приготовленных упомянутыми друзьями канцлера-некроманта – то есть поваром Ян Цзином и лекарем Ма Цинь-кэ. После чего вдова его, императрица Вэй, посадила на трон ещё одного принца из неисчерпаемого рода Ли-Ли Чунмао, а, по сути, окончательно взяла управление империей в свои руки.

Но тут взбунтовались министры, потребовав расследования, население и войска «взволновались», угрожающе промолвил Ван. Так что длилось новое правление меньше трёх недель.

– В двадцатый день шестого месяца,– перешёл на декламацию утомлённый Ван,-Ли Лунцзи, принц Линьцзийский, прибыл в столицу с отрядом воинов и въехал в неё через ворота Сюань-у. Он прикончил родственников императрицы, её верных сторонников в Армии Плюмажей и двинулся ко дворцу. Императрица Вэй попыталась укрыться в лагере Летучих Кавалеристов, но была убита там взбунтовавшимися солдатами.

После этого император Ли Чунмао отказался от трона в пользу принца Сянского Ли Даня, а тот через два года отдал трон победителю злонамеренных женщин – своему сыну, мужественному Ли Лунцзи. Это, как вы знаете, произошло ровно сорок три года назад. Так началось славное правление нашего нынешнего Светлого императора.

– Какая великолепная история! Какое прекрасное начало правления! – выразил я свой безграничный восторг. – Просто для уточнения: вся наша компания ведьм, некромантов и отравителей была, конечно, вырезана до последнего человека?

– Да, господин. И правление императора действительно, как вы и намекнули, получило после этого девиз Кайюань – то есть Начало,– вытер ладонью лоб полностью истощённый спектаклем Маленький Ван.– Начало славной и спокойной эпохи, в которой мы сегодня и живём.

Стрекозы, зависшие в золотом воздухе, все разом сделали пируэт и снова задумчиво остановились между песком сада и ветвями деревьев.

– Мы должны поблагодарить господина Вана за его прекрасный рассказ, – проговорил я, изо всех сил стараясь быть настоящим имперцем с хорошими манерами. – Но у меня возникают вопросы, имеющие отношение к нашим сегодняшним проблемам. Первый: сколько лет было ведьме Чжао в год прихода на трон нынешнего Сына Неба?

– Немало,– с готовностью отозвался Ван, изображая поклон.– Возможно, целых сорок.

– Таким образом, сегодня ей должно было бы быть почти девяносто лет,– сделал я вывод, вспомнив седоволосую фигуру в зеленоватом свете луны.

– Но она тоже была убита солдатами Светлого императора – тогдашнего принца Ли, – мгновенно отозвался Ван. – То, что бегает по крышам столицы сегодня,– это не ведьма Чжао, это её призрак, злой дух.

– Хм,– сказал я, вспомнив чёткие отпечатки ног, которые этот призрак оставил на крыше, находившейся сейчас от нас шагах в тридцати.– Ещё вопрос: владела ли ведьма Чжао оружием? Например, арбалетом?

– Нет, никогда. Её оружием при жизни было колдовство, а сегодня это оружие – страх, – так же быстро отреагировал Ван, окончательно оставив торжественный стиль своей речи. – Она нагоняет ледяной холод на жестоких и бессердечных людей, бездарных и продажных чиновников, и они застывают, не могут пошевелиться. Тогда у них можно выпить кровь. Также она пьёт её у животных.

Сангак слегка поёжился. Я всегда подозревал, что все его разговоры о том, что призраков и дэвов бояться не надо, звучали что-то уж чересчур громко. Толстые и храбрые воины, как я замечал, не боятся людей, зато превращаются в какую-то просяную кашу, когда дело доходит до существ иного рода.

– То есть никто в столице не рассказывает, что ведьма не просто бегает по крыше, а бегает с арбалетом в руке?

– Нет,– уверенно закрутил головой Маленький Ван.

– Ещё раз: что стало с академиком Е и другими некромантами? – поинтересовался я.

– Е тоже был убит доблестными солдатами принца Ли. Но он был не единственным, кто пытался повелевать миром мёртвых,– ответил Ван после некоторой паузы.– Вот, например, вскоре после прихода к власти нынешнего императора случился один эпизод. Императрица, его супруга, помогавшая ему подготовить восстановление справедливости в империи, пришла в огорчение от своей бездетности и от ослабевшего внимания к ней императора. И тогда её брат привёл к ней монаха-некроманта, который взял кусок дерева, вырезал на нём загадочные знаки, а также «восемь знаков» императора, то есть дату и время его рождения. Кусок дерева этот он отдал императрице, чтобы она привязала его под платьем. Но история раскрылась, и…

– Да, да, могу себе представить, что произошло дальше. Как я знаю, с тех пор императрицы у государя не было и нет.

– Она была разжалована в простое звание, – дипломатично уточнил Ван.

– Что за монах развлекался некромантией? – продолжал я.

– Даос, скорее всего,– без особой уверенности предположил юный исследователь имперской истории. – Чудеса – это по их части. Хотя… прошу простить, это мне неизвестно.

– Теперь опять о ведьмах. Чжао была единственной в столице? Были ли другие ведьмы или колдуньи?

– Конечно,– тут Ван едва заметно усмехнулся. – Ведьмы и колдовство были всегда. Хотя по закону колдовство запрещено. Когда императрица У ещё была лишь молоденькой наложницей императора Гао-Цзуна, она, как всем известно, удушила собственного младенца, сына императора, чтобы обвинить в этом преступлении тогдашнюю императрицу, носившую имя Ван. Император не знал, что и думать, но молодая У Цзэтянь выдвинула против императрицы новое обвинение – в ведьмовстве. И её заключили в темницу. Но и это не все. Юная У Цзэтянь подготовила фальшивый указ о казни императрицы и заключённой с ней вместе госпожи Сяо. Им отрезали руки и ноги и запихнули их в большие глиняные сосуды, где они и умирали несколько дней. Так вот,– заторопился Ван, увидев, что даже Юкук чуть позеленел,– госпожа Сяо тогда сказала: проклятая У Цзэтянь, после смерти я стану кошкой и загрызу тебя до смерти. И,– Ван опять начал скандировать высоким голосом: – придя к власти, императрица У запретила держать кошек в своём чанъаньском дворце и вообще редко бывала в городе, предпочитая восточную столицу Лоян. Разве это не колдовство?

– Итак, колдовством занимались многие, а верит в него ещё больше людей. Ну, а где могила ведьмы Чжао? – продолжил я допрос после долгой паузы, в течение которой были наполнены и опустошены несколько чашечек чая.

– Неизвестно. Но вот что важно: тот, кто найдёт эту могилу, получит власть над духами подземного мира и сможет использовать эту власть против своих врагов,– раскраснелся от удовольствия Ван. Он действительно неплохо подготовился к нашей беседе.

– И последнее. Все эти истории очень милы и поучительны, но что имеет ведьма Чжао против нас, гостей империи? Известно ли, что её когда-либо обижали торговцы с Запада?

Вот тут Ван только развёл руками. А старик Юкук, быстро улыбнувшись ввалившимся ртом, просипел:

– Господин, есть ещё один важный вопрос. Пусть Ван скажет, когда именно о ведьме Чжао заговорили мирные жители Чанъани.

Ван продолжал молчать, а Юкук с мстительным удовольствием ответил сам:

– Не более полутора-двух лет назад. Все правление нынешнего императора никто не помнил о какой-то там Чжао. А сейчас вспомнили.

Мы с Юкуком переглянулись. Два года назад в империи – впервые за годы правления Светлого императора – случился голод, и цены взлетели вверх. И тут на ночных крышах многие увидели злого духа, который – как только что сказал Ван, – пьёт кровь у бездарных и продажных чиновников. Или – не увидели, а только заговорили о нём? В любом случае ясно, что покойная госпожа Чжао имеет отношение не к судьбе плохих чиновников вообще, а к фигуре убившего её нынешнего государя, лета которого более чем преклонные – страшно представить, но он переступил рубеж семидесятилетия. В общем, перед нами была явно связанная с политикой ведьма, тем более что нашедший её могилу обретёт не какие-то там деньги, а «оружие против врагов».

Но с другой стороны, можно было уловить и другую связь – между началом разговоров о ведьме на крышах и гибелью Мелека, которая произошла примерно в то же время.

Опять стало тихо. И тут я обратил внимание на слишком уж отрешённый вид Юкука. У него это обычно означало крайнюю степень довольства собой.

– Заканчивай же, уважаемый друг,– попросил его я.

– Пустяк, господин; просто один человек недавно обмолвился, что несколько вельмож собирались недавно для разговора о вреде древнего искусства общения с мёртвыми и о том, что подобные упражнения следует заново запретить императорским указом.

Я вздохнул и откинулся на подушки, кивнув ему два раза. Это означало: все силы отныне бросить именно в этом направлении.

Пусть пока и непонятно, какое всё-таки отношение ведьма имеет к нашему торговому дому. Не хотелось думать, что дом оказался замешанным в какой-то сложный придворный заговор, совершенно ему не нужный.

ГЛАВА 5

МОГИЛА ИМПЕРАТРИЦЫ

– Часовых нет,– доложил из ночной черноты голос Сангака.– Можно подниматься.

Перед нами тёмным горбом возвышался холм, прорезанный обращённой строго на восход широкой парадной лестницей в небо. Впрочем, ступени были только внизу, а выше смутно белел гравий широкой аллеи, которая также неуклонно вела вверх. По сторонам её двумя неподвижными рядами высились неразличимые во мраке тяжёлые фигуры.

Судья Сяо, в парадном облачении и высокой чёрной шляпе, облечённый всеми полномочиями своей власти и сопровождаемый двумя стражниками, с пыхтением начал топать вверх по лестнице, а потом по гравию – по самой середине аллеи. А наш отряд, укутанный в тёмное, крался среди деревьев сбоку.

Мы с самого начала не ожидали увидеть на вершине этого холма ничего хорошего. Помню, мы лишь подобрались к его подножию, как на сердце почему-то стало очень тяжело, дыхание начало прерываться.

И вот-стоило нам сделать несколько десятков шагов вверх – как произошло нечто уже совсем необъяснимое: земля мягко покачнулась под нашими ногами.

Вся затея была, конечно, совершенным идиотизмом. Но что мне оставалось, если после двух с лишним недель бессмысленного просеивания базарной болтовни (и сведений, полученных от чиновников мелкого и крупного ранга) в наших руках оказалось лишь несколько зёрен более-менее ценной информации?

Во-первых, мы узнали, что после инцидента в моём доме ведьма Чжао продолжала мелькать на крышах Чанъани.

Во-вторых, «языки и уши» без особого труда выяснили, что если кому-нибудь нужен хороший убийца, то нет никого лучше трёх карликов – известных акробатов братьев Ляо, в дневное время веселивших публику в цирке на Западном рынке.

Одновременно выяснилось, что загадочные смерти от удара острым тонким предметом в глаз или висок уже не первый год происходят в столице и стали буквально эпидемией, и никто не знает имени убийцы.

К сожалению, и о любимой шутке братьев Ляо – отправляться на дело в сопровождении двух других циркачей, переодетых солдатами, -удалось узнать довольно быстро. Но и этот путь вёл в никуда. Потому что, как мы далее выяснили – и совершенно этому не удивились,– «карликов в цирке в последние дни осталось почему-то только два, а где третий – неизвестно.

Да и вообще весь цирк с Западного рынка исчез, погрузился в повозки и уехал зарабатывать деньги то ли в Лоян, то ли ещё подальше.

В общем, полный тупик.

Зато в наших руках с каждым днём оказывалось все больше информации о странных ритуалах, которые проводились по ночам неизвестными людьми на нескольких императорских могилах. И вот это было уже чрезвычайно интересно.

Чаще всего говорили о том, что какие-то довольно высокопоставленные люди хотят поднять из-под земли армию из десяти тысяч глиняных солдат первого императора, жившего почти тысячу лет назад. Поднять – и двинуть в бой, использовать в своих, никому не понятных целях.

Но эта информация казалась нам бессмысленной, потому что хотя могила первого императора династии Цинь где-то существовала, то место её не было известно никому. Она просто затерялась в череде войн и явления все новых династий. Ведь и сама столица за прошедшие века несколько раз поменяла местоположение, оставаясь, правда, все в той же долине, где она располагалась и сегодня, и под каким холмом погребены самые древние из императоров, сегодня никто уже не знал. И всё же об этой пропавшей могиле рассказывали странные вещи – в основном, шёпотом.

Говорили, что найти её можно по страшному тухлому запаху, идущему из-под земли. Император якобы умер во время инспекции какой-то дальней провинции, и опасавшиеся смуты чиновники втайне повезли его тело обратно, а чтобы ни у кого не вызывал вопросов начинавший просачиваться из экипажа запах, они навалили туда рыбы. Вонь с тех пор не ослабела, надо просто найти правильное место в холмах, окружавших столицу.

Сказка о десяти тысячах глиняных воинов, ждущих под землёй приказа повелителя мёртвых, была не единственной. Говорили также, что на потерявшемся пути к гробу страшного первого императора, живьём закапывавшего в землю тех, кто слишком внимательно читал труды Учителя Куна, разлиты реки жидкого металла, от которого поднимаются испарения, и испарения эти смертельны.

Говорили, что наглеца, идущего по тёмным подземным коридорам к этому гробу, может поразить стрела из арбалета, тетива которого в каменных руках подземного воина натянута тысячу лет назад.

Слышал я рассказы и о других курганах, других ритуалах, причём наиболее распространёнными и внятными оказались рассказы о вполне реальной могиле-усыпальнице той самой, уже известной нам по докладу Вана, императрицы У, расположенной в двух часах езды от столицы.

Посланные туда Юкуком люди привезли очень странные новости: на могилу, представлявшую собой громадный холм, за последние месяцы несколько раз приходили какие-то люди, читали там заклинания и жгли благовония. Всё это было бы вполне нормально, если бы не происходило иной раз по ночам, причём жившие неподалёку служащие во время этих посещений запирались в своих хижинах и боялись показать оттуда нос.

Вроде бы, какое дело нашему самаркандскому торговому дому до некромантских забав местных чиновников и книжных людей?

Но всё, что мне оставалось на тот момент,– это действовать методом «палки в муравейник». Ведь если ты не можешь проникнуть в муравейник, то всегда можно просто разворошить его палкой и ждать, пока трудолюбивые муравьи вынесут из него все самое ценное. Ты не теряешь ничего, в убытке только муравьи. Я знал немало владык, которые использовали этот метод против соседних царств, которые их чем-то не устраивали.

– Сангак, что если нам размяться? – предложил я.– Это лучше, чем сидеть и ждать, пока к тебе подошлют очередного убийцу.

– Размяться никогда не мешает, но зачем? – резонно спросил он.

– Собираются и делают что-то явно противозаконное люди, которые, возможно, имеют отношение к нашим делам. Мы нападаем на них, в переполохе берём одного – двух в плен и задаём вопросы,– объяснил я.– Они ещё спасибо нам скажут, что мы сохраним их тайны. Если ничего интересного не узнаем – что ж, ничего не приобрели, ничего не потеряли. В любом случае не вредно завести новые интересные знакомства среди людей, которым есть что скрывать.

– Как вам угодно, хозяин, – без особого энтузиазма отозвался он.– Что же, мы просто так нападём на людей, жгущих благовония на могилах? Ответ я продумывал уже дня три:

– Ну, почему же просто так. В империи есть судьи, которые должны защищать честных торговцев, подвергшихся козням колдунов и некромантов. При этом честные торговцы не только могут, но и обязаны помочь властям в их работе. Конечно, попробуй докажи, что колдуны чем-то нам навредили. Но колдовство всё же запрещено, так что мы на стороне закона. Нам скажут спасибо.

Естественно, я не собирался идти к судье сам, более того, я был намерен во время всей операции держаться на заднем плане и прикидываться одним из слуг. Жалобщиком выступил якобы независимый от моего торгового дома согдийский купец, некто Чийус, который в любом случае уже готовился отбыть с караваном домой.

И – что меня заинтересовало, – по словам Чийуса, судья Сяо абсолютно не удивился его жалобе, напротив, он вымолвил что-то вроде «они опять за своё!». И без малейших колебаний принял на веру день-точнее, ночь, – очередного странного ритуала на могиле императрицы: запуганные служащие сказали Юкуку, что гости обещали появиться там через два дня, привезя с собой курения и всё необходимое. Мне оставалось только надеяться, что информация окажется верной и именно в эту ночь на могиле будет что посмотреть.

Юкуку я приказал остаться дома. Он воспринял это философски, как и всё, что было связано с его почтенными годами, но хитро посмотрел на меня своими водянистыми глазами и спросил:

– Что, плохо?

Я отлично понял, о чём он, и пожал плечами:

– Безделье – опасная штука.

Речь, конечно, шла не обо мне, у меня хватало дел – я мог заняться закупкой шёлковой пряжи или, на худой конец, того крестьянского шелка, которым здесь платили налоги. Он стоил сущие гроши. Но в ткацких мастерских Бизанта его распускали на нити, а нити использовали для создания новых тканей, в том числе, может быть, и тех, что свешивались до зелёного мраморного пола из-под гигантского, невообразимого купола главного храма на вершине горы над чистым синим морем. Того купола, который будто свисал с неба на невидимых цепях и вызывал восторженные слезы тех, кто видел его впервые.

Итак, у меня-то дела были. Но заставлять простых ребят Сангака, раздосадованных смертью своих товарищей в моём доме, сидеть и ждать неизвестно чего – это была не лучшая идея. Срочно требовались маленькая встряска и победа, неважно над кем.

А вдобавок в ситуации, когда под подозрением оставались практически все мои люди – и они это знали, – мне было полезно лишний раз показать им, что моя жизнь не только в их руках. Вот почему шестеро всадников на скромных осликах поджидали нас на пустой, быстро темнеющей дороге среди длинного ряда тополей, по которой катил возок судьи Сяо, а за ним – наша неторопливая кавалькада во главе с изображавшим из себя главного Чийусом.

Шестеро на осликах обменялись улыбками с людьми Сангака, и у тех глаза полезли на лоб. Потому что все новоприбывшие были невысокими человечками одинакового роста и возраста, не очень молодыми, но никоим образом не старыми. Крепкими, подвижными, с похожими, как у братьев, и одинаково добродушными лицами. А ещё в их внешности было что-то вызывающее мгновенное уважение. Если не страх.

У каждого к седлу был приторочен толстый бамбуковый зонтик, очень странно выглядевший летним вечером, совершенно не предвещавшим дождя.

– Давненько я не видел «невидимок», – шёпотом сказал мне Сангак.

Я молчал, рассматривая завидневшуюся на горизонте могилу императрицы.

«Невидимки», двигаясь грациозно, как речные коты, мгновенно скрылись из виду в зелени за нашими спинами, как только мы начали подниматься на окутанный тьмой холм.

А дальше произошло нечто очень странное: из сизо-серого, уже по-настоящему ночного сумрака вдруг нам навстречу по земле беззвучно понеслись, как бешеные, такие же сизо-серые тени. Одна чуть не задела мою ногу и исчезла в кустах.

– Крысы,– прошептал кто-то у меня за плечом.

– Нет,– отозвался голос Сангака.– Это… просто кошки. Много кошек. Они чего-то испугались. Что здесь творится, в самом-то деле?

Вот тут-то висевшая среди туманной равнины внизу, у подножия холма, странная душная тишина прервалась глухим гулом, и холм начал уплывать у нас из-под ног. Судья Сяо к этому моменту уже шествовал по центру поднимавшейся к вершине аллеи, между двух смутно темневших по обе её стороны рядов толстоногих каменных животных: верблюдов, коней, носорогов, страусов…

Дальше виднелись очертания угрюмых каменных воинов с огромными головами в старинных шлемах до плеч.

Вновь вздрогнула земля, и верхняя часть тела одного воина с тупым гулким звуком обрушилась вниз, перегородив судье и его стражникам дорогу.

Судья упал на одно колено, стражники бросились поднимать его.

Земля затряслась мелко, со странным шорохом. Стало совсем темно.

– Кошки,– раздался сдавленный голос Сайгака.– Эта женщина, которую посадили умирать… в большой кувшин… Она обещала стать после смерти кошкой… загрызть императрицу… Демоны! Колдовство!

Я оглянулся: все мои люди лежали, вжимаясь в землю. Лежал, собственно, и я. И не имел ни малейшего желания подниматься на ставшие мягкими ноги.

Но если я что-то и знал об искусстве повелевать людьми, то это «что-то» говорило мне сейчас: я должен подняться первым.

Лидер может ездить на лучшем коне и отдыхать, когда другие работают. Он может посылать своих людей на смерть. Но при этом он должен твёрдо знать две вещи. Первая-никогда не отдавай приказа, если у тебя есть хоть малейшие сомнения, что его выполнят. И вторая – бывают ситуации, когда ты должен первым встретить опасность лицом к лицу. Иначе следующий твой приказ может оказаться тем самым, который не будет выполнен.

Я опёрся на руку, стал на колено. Земля шаталась и сухо скрипела.

– Эр-р-лик,– сказал я громким шёпотом. Кто-то рядом со мной всхлипнул и закрыл голову руками, услышав имя повелителя тьмы.

– Эрлик! – продолжил я хрипло. – К тебе обращаюсь, восставший против Бога Небесного. Ты не испугаешься иноземных демонов, ты рассеешь их одним движением своей чёрной руки и сгинешь вновь в глубинах земли, которую ты сотрясаешь. Алла, тебя прошу – ты защитишь верных тебе от демонов и разверзающейся бездны, именем сына и пророка твоего Гесера заклинаю тебя!

Сзади раздалось что-то между сипением и рычанием: грузный Сангак, упрямо мотая круглой головой, пытался встать на ноги. За ним зашевелились и другие. А во тьме аллеи впереди угадывались очертания судьи Сяо, который без всяких молитв уже был на ногах, и стражники почтительно отряхивали его одежду.

Земля вздохнула ещё раз и успокоилась. И в повисшей жуткой тишине с далёкой вершины холма явственно послышалось заунывное пение.

(Уже потом, к утру, улучивший момент Сангак пристыжено сказал мне: «Хозяин, если бы я знал заранее, что вы знаете такие молитвы, я бы не испугался».

Я величественно кивнул ему. Я не знал никаких молитв, заговаривающих демонов из глубин земли. Я придумал эту молитву там же и тогда же, на кургане императрицы У – просто потому, что надо было что-то немедленно придумать.)

Судья оглянулся, неодобрительно осмотрел нас, хрюкнул носом, проверил, прямо ли сидит его чёрная шапка, не выпала ли удерживающая её шпилька,– и вновь двинулся вперёд и вверх, во мрак.

Мы были уже на вершине, аллея кончилась. Справа в темноте завиднелась белая колонна – каменная стела с закруглённым верхом, на таких обычно выбивали списки заслуг покойных. А сзади неё, слева и справа, угадывались ровные ряды неподвижных фигур – небольших, мне по плечо. Эти бестрепетные ряды были бы страшны, если бы я не знал, что передо мной – двор императрицы в миниатюре, выстроившиеся согласно рангу каменные чиновники слева от аллеи и такие же каменные ряды иноземных послов и крупнейших торговцев – справа. Может быть, когда-нибудь на чьей-то могиле в Поднебесной появится и истукан, изображающий меня, мелькнула в голове мысль.

Между двумя этими недвижными каре мы снова двинулись вперёд – там, уже довольно близко, мигали жёлтые точки огоньков, угадывалось смутное движение; оттуда и доносилось заунывное пение – сутры Учителя Фо? Молитвы, обращённые к подземным демонам?

Но я не успел ответить себе на эти вопросы, потому что часть каменных истуканов справа и слева ожила и бросилась на нас из темноты – здоровенные парни с толстыми палками в руках.

Судья Сяо не успел грозно окликнуть их – потому что в этот момент из-за деревьев и кустов по правую сторону аллеи навстречу нападавшим рванулись другие тёмные тени. «Невидимки», если я правильно разглядел в темноте, шли клином, состоявшим из трёх пар. Оружие в империи было запрещено, и «невидимки» держали в руках короткие палки, незадолго до этого бывшие зонтиками.

Первый из пары бросался под ноги нападавшему и в падении бил по этим ногам палкой, второй обезвреживал упавшего с удивительной быстротой и лёгкостью, лупя его по пальцам рук. Слышались только короткие вскрики и глухой хруст ударов. Почти мгновенно шестёрка раскидала атаковавшую нас толпу, и тут уже в дело вступили моя охрана и стражники судьи.

Помню, в какой-то момент судья оказался в одиночку впереди всех – и выросший как из-под земли недобитый неизвестный с рёвом пошёл на него.

Двое «невидимок» появились непонятно откуда в тот же момент. Один мячиком взлетел в воздух и нанёс своему противнику совершенно неожиданный удар-сверху, потом, приземлившись тому на плечо, исчез за его спиной. Второй «невидимка», почему-то раскинув руки в стороны, двинулся на противника с фронта – но тут детина покачнулся, будто у него подломились колени, и начал заваливаться назад. После чего двое растворилась в темноте.

Воющее пение во тьме к этому моменту прервалось, среди подсвеченного огоньками удушливого дыма благовоний заметались багровые неуклюжие тени, одна за другой исчезая во тьме. Но некоторые замерли в неподвижности, потому что на стражников судьи запрет на ношение оружия не распространялся, и лезвия маячили перед самым носом нескольких некромантов. Я не сомневался, что тем временем, по крайней мере, одна пара «невидимок», повинуясь моему приказу, уже отлавливает кого-то из убегающих.

Судья, стоя неподвижно среди этого хаоса, высоким голосом отчитывал тех, кто не успел убежать, и требовал, чтобы те встали на колени и признали свои преступления.

Но тут Сангак потянул меня за рукав, показывая влево, где под стеной в окружении кольца дрожащих огоньков что-то лежало на земле.

Это были очертания иссохшего человеческого тела, укутанного в тёмные тряпки. Из-под одной из них торчала часть черепа и длинные седые волосы.

Тут судья Сяо, оказавшийся рядом, пролаял что-то все тем же высоким голосом. После чего в руке его оказалась дубина – видимо, из тех, с которыми кинулись на нас нападавшие, – и судья неловко, промахиваясь, начал лупить этой дубиной по трупу. Поднявшаяся пыль гасила один огонёк за другим.

– Ведьма Чжао, если не ошибаюсь,– шепнул я Сайгаку, не отходившему от меня ни на шаг.– Теперь, по местным верованиям, у неё начнутся большие неприятности в загробном мире, и ей будет не до нас. Здесь считают, что тело, предаваемое земле, должно быть целым…

Слово судьи Сяо, наверное, открывало городские ворота даже ночью, но ведь нам были нужны также и квартальные ворота. Да и в любом случае судья, прочитав Чийусу благодарственную речь насчёт того, что благодаря ему обезврежены опасные колдуны, остался сторожить арестованных – их было много,– и ждать подкрепления. А мы остаток ночи провели в среднего качества винной лавке с внешней стороны западных ворот. «Невидимок» с нами уже не было – они ведь жили не в городе, а среди караванщиков, но один из них кивнул мне на прощание, показав два пальца.

Следовательно, два человека уже завтра к полудню, возможно, расскажут нам хоть что-то полезное.

А пока можно было послушать звон цикад, умолкший только когда из серого предутреннего воздуха начали возникать плоские контуры деревьев и горбатых серых крыш.

ГЛАВА 6

ЧЁРНОЕ ВИНО ИЗ МЕРВА

Запахи еды, начавшие тем ясным утром выползать струйками из-за длинных серых стен за кривыми стволами старых деревьев, не очень трезвый Сангак комментировал вслух:

– Вот там-давно надоевшие, плавающие в кипящем масле блины с мелко порезанным луком… А вот тут кто-то опять варит кашу в котле, который следовало бы получше вымыть, Вы не представляете, хозяин, как зависит вкус еды от того, чистые котлы и сковородки или не очень. Но в этой стране, какие бы ни были тут сковородки, пища просто тоскливая. Блины, каши, жирная дрянь в котлах, что-то сырое и порезанное… Поэты и художники тут есть. Но где хорошие повара? Где изысканные ароматы и острые приправы?

Копыта наших лошадей вяло цокали по неширокой улице между западными кварталами Юнхэ и Юнпин, недалеко от первого из перерезавших столицу с севера на юг каналов. Было время экзаменов, и кварталы эти, где по большей части сдавались дома, кишели провинциальными юношами, мечтающими написать блестящее сочинение и получить шапку чиновника, а в придачу – и назначение в какой-нибудь уезд. Этих претендентов на иную, высшую жизнь легко было узнать по нестоличному цвету лица, невинно распахнутым глазам, по слишком хорошей для обычной утренней прогулки одежде. И по тому вниманию, которое оказывали им женщины.

В том сезоне стало очень модно запускать по ещё свежей листве, по крышам и по растерянным лицам провинциальных юношей проказливо дрожащие солнечные зайчики с помощью маленьких овальных зеркал с ручкой, которые, в дополнение к вееру, украшали грудь или пояс чанъаньских красавиц. Многие якобы невинные уличные знакомства начинались с этих пятнышек ослепительного света. А далее… заполучить в свои сети экзаменующегося и вытянуть из него все выданные отцом деньги – это было чем-то вроде сезонной охоты для множества столичных гетер и для женщин, менее очевидно относящихся к этой почётной профессии.

«Причёска как облако, брови как побеги ивы, рот с ароматом сандала, пальцы нежные, как батист, грудь белая, как сливки, соски – как лиловые виноградины»,– пишет о себе великая куртизанка Чжао Луаньхуань; неплохо, но и недёшево. Миллион монет – сумма, доступная, может быть, только сыну губернатора целой провинции, – вот сколько стоило завоевать такую женщину надолго и всерьёз. Тысяча шестьсот монет за ночь, с поклоном переданные «приёмной матери»,– цена женщины классом пониже. И тоже не маленькая для столицы, где, впрочем, ничто не было слишком дорого в славный век Светлого императора.

А мне моё счастье досталось бесплатно – упало с неба. Пришло маленькими шажками под руку со скучной и откровенно жадной до удовольствий женщиной по имени Лю.

И кто всё-таки она, актриса по имени Юй Хуань, к которой с почтением относится придворная дама Лю? То есть, может быть, она и актриса – даже наверняка актриса, фамилия её, может быть, и в самом деле Юй,– но с такой красотой и воспитанностью она вполне могла, чего доброго, оказаться даже какой-нибудь третьей или четвёртой дочерью одного из множества принцев Ли из правящего дома Тан. Эти принцы так и кишат на столичных проспектах: неизменный ферганский рысак не хуже моего, обязательная свита, неизбежный наследственный живот, лежащий на луке седла… Неужели такая туша могла породить эту удивительную женщину, с этой нежной и плавной линией от уха до подбородка, по которой так и водил бы пальцем?

– Заехать бы в храм,– бурчал рядом голос Сангака. – Давно я не очищался у священного огня. Может, излечусь от трусости. Стыдно, хозяин, но дайте мне лучше сразиться с целой бандой уйгуров или карлуков среди голой пустыни на Пути, чем пережить такое – ночь, трясётся земля, колдовство, бешеные кошки несутся прямо по ногам…

Кошки, кошки, думал я,– вот интересная загадка. И что-то непохоже, чтобы то были бесплотные тени. Просто кошки. Много кошек. Что делали они на могиле императрицы – пришли туда всей стаей ловить мышей? Почему они бросились все сразу вниз по склону?

Храм огня, вокруг которого в своё время сотнями лежали вповалку и слонялись без цели несчастные персы, покинувшие родину после всё новых и новых вторжений «чёрных халатов» во главе с потомками пророка,– как же неожиданно обрушилась империя персов! – задержал нас надолго. И на нашем подворье на Восточном рынке, среди весёлой толпы, кажется, на целую треть состоявшей из профессиональной рыночной пьяни без особых занятий, мы оказались чуть ли не к полудню.

Я раздражённо выслушал новости. Юкук погрузился ещё поутру в повозку и поехал к караванщикам. К вечеру, максимум к завтрашнему утру следовало ожидать от него доклада насчёт того, что за людей удалось спасти от праведного гнева судьи Сяо, что они нам рассказали и какая нам от этого будет польза.

Чийус уже был в дорожном халате, так что судье Сяо предстояла некоторая неожиданность – купец, подавший ему жалобу на колдунов, ещё до вечера растворится в небесном эфире без следа. Впрочем, с утра Чийус уже успел нанести судье визит – в основном, чтобы убедиться, что подворье суда гудит от родственников арестованных ночью людей, среди которых оказалось немало чиновников высокого класса.

Были и другие новости, обычные, многочисленные. В наших лавках поблизости от ресторана почему-то мгновенно раскупили залежавшуюся бухарскую занданиджи – потрясающий синий шёлк, украшенный золотыми медальонами с изображениями сказочных зверей. За новой партией уже послано на склад. Высокородный Чжоу-гун устроил у себя накануне пир, уходящим же с него гостям, которые по известным всей столице причинам были исключительно мужского пола, было подарено по штуке редкого тоха-ристанского шелка, светившегося золотом, как парча. Этот товар он закупил оптом у моего конкурента – торгового дома Ношфарна. Выводы были очевидны и неприятны… Ещё: возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить её на десять лет с помощью волшебных мазей, – и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину близко. Светлому императору посланцем халифа подарены отличные лошади редкой масти – чёрные от головы до хвоста… И так далее.

«Скорее бы получить новости от Юкука», – тоскливо размышлял я, оглядывая затенённое провисающими полотнами пространство.

Меванча, величайшая из танцовщиц, скромно сидела в одиночестве на коврике под стеной лучшего из ресторанов Сангака, деликатно тыкая двузубой вилкой в миску с овощной шурпой, приготовленной по личному рецепту Сангака, время от времени отпивая, впрочем, и бульона. Сангак, мучаясь выпитым под утро дрянным рисовым вином, маячил неподалёку, но ледяные синие глаза Меванчи умело избегали его. Она уже высказала ему недовольство тем, что её не взяли в нашу странную ночную поездку, где она рассчитывала позабавиться. И Сангак, который никак не мог этого сделать без моего согласия, страдал. Как этот гигант мог с таким трепетом относиться к женщине-тростинке, чья талия была не толще его мясистой руки?

Разгадка была проста: будучи начинающим воришкой на самаркандских рынках, он за недостижимое счастье полагал близость с какой-нибудь танцовщицей. А когда эта близость наконец случилась с ним наяву, Сангак смертельно испугался того дня, когда его счастье кончится так, как кончается все в этом мире.

Великая Меванча, завёрнутая в огромный кусок полупрозрачного газа поверх платья, впервые вошла в наш дворик полгода назад, уверенно покачивая бёдрами. За ней почти бегом поспевало несколько человек с тюками и свёртками.

– Она будет выступать перед моими клиентами целую неделю – и как же я бился с ней за цену! – с гордостью сообщил мне Сангак.

Мы отошли, чтобы дать этой компании расстелить на земле свой громадный ковёр и настроить инструменты. Великая танцовщица злобно шипела на свою свиту, рыночный народ собирался жадной толпой, и кухня Сангака начала постепенно раскаляться от пара, огня и беготни.

– Гунсунь Ян? – уже не шипела, а рычала звезда на моего друга, сделавшего ей неудачный комплимент. – Да что может эта старая боевая лошадь? Махать над своей мятой меховой шапкой двумя тупыми мечами? Это, по-вашему, танец? Да вы бы, сударь, видели, как она два месяца назад спотыкалась под «Следя за месяцем в стране брахманов»! Гунсунь Ян – живой труп! Она чудовище! Хотя очень неплохо зарабатывающее чудовище, надо признать!

Никто и никогда, наверное, не сможет до конца завоевать эту невероятную страну, где только в столице-до двух миллионов жителей. Но то – воины и армии, а вот лютни и литофоны из Западного Лян, флейты из Бухары, мальчики-танцоры из Чача и целые труппы актёров из моего города – все это светловолосое воинство с синими и зелёными глазами победило империю всерьёз и окончательно. В двух столичных кварталах, полностью отданных музыкальным и танцевальным училищам, педагогами служат, кажется, уже одни только согдийцы, в придачу к тюркам из Великой Степи и людям из Кашмира и Магадхи. Так что у великой Меванчи конкурентов было такое же великое множество – даже без учёта «живого трупа» Гунсунь Ян, любимицы одних лишь сановных стариков.

И всё же то её выступление на нашем рынке запомнилось мне надолго. Может быть, я слишком давно не был дома и не видел, что сталось с нашими танцами.

Для начала я широко раскрыл глаза, увидев вдобавок к лакированному барабанчику из Кучи длинный литофон, большой барабан на красной станине и ещё целую коллекцию гонгов. Три человека только для того, чтобы производить грохот? Кто услышит за ним голос флейты?

Но флейты тут не было вообще. Были рвущие, стонущие голоса скрипок из Ху, игравших с невероятной мощью. И была полураздетая Меванча, с волосами в жемчужной сетке; такая же сетка еле прикрывала её грудь – «дева с Запада, кружащаяся в вихре».

Вихрь оказался первым же танцем, с места в карьер, и ритм ревущих гонгов с барабанами был быстрее, чем грохот копыт, еле касающихся земли в галопе. Потом был танец в знаменитом малиновом костюме с парчовыми рукавами и зелёных узорчатых панталонах – помню круг потрясённых лиц вокруг, застывших вплоть до того момента, когда Меванча, уже сбросившая одежду и оставшаяся в одних, занавесями свисающих с её плеч и талии ожерельях, замерла на правой ноге, перекинув левую через её чуть согнутое колено.

Тут толпа заревела, к ногам звезды полетели уже не монеты, а целые кошельки.

Ещё Меванча танцевала на шаре под знакомые всем «Три тюркских плоскогорья», и на лице её комический испуг чередовался с чувственной улыбкой. А потом скрипки из Ху начали отбивать совсем бешеный ритм, не хуже гонгов и барабанов, и то был совершенно новый, не виданный ещё мною танец.

Для этого танца ей понадобился Сангак.

Резким движением протянула она руку моему другу, сидящему у самой кромки ковра, рука эта изогнулась, ладонь сделала всем понятное движение: это была просьба, да нет, команда – «встань».

Сангак не очень уверенно поднялся на ноги, и танцовщица, вытолкнув его на середину своего ковра, закружилась вокруг него, как вокруг каменного истукана, не касаясь его даже мизинцем. Было похоже, что вот сейчас она врежется в эту твёрдо стоявшую, чуть расставив ноги, скалу и разобьётся – но каждый раз бешеная череда поворотов обводила её вокруг него (а Сангак только моргал, глядя прямо перед собой). Она отталкивалась от него, как волна от берега, и отлетала снова. И, наконец, перекувырнулась через его плечо так, что только ноги мелькнули, приземлилась сзади и, изогнувшись до земли и держа Сангака за пояс, замерла в абсолютной тишине – потому что тут весь громогласный оркестр замолчал сразу, на рвущем уши аккорде.

Сангак стоял очень прямо, он боялся пошевелиться, и лицо его было строгим и серьёзным.

Помню, уже во время второго танца мне показалось, что в её движениях было нечто не совсем обычное для танцовщицы. Феноменальная лёгкость прыжка. Кошачьи приседания. Ноги, не знающие усталости. Ленивая грация плеч. И этот прыжок через плечо стоящего мужчины – он был так странно похож на мгновенный бой одного из «невидимок» с громилой, атаковавшим судью Сяо.

– Юкук,– сказал я шёпотом сидевшему рядом со мной ветерану.– Ты тоже видишь то, что я вижу?

– Как же не увидеть, – покивал он.– Из женщин-воинов. И не бывших. Я и сегодня не посоветовал бы никому встретиться с её мечом. Да что там меч, такая может убить и пальцем.

Хрупкое создание с застенчивыми голубыми глазами как-то удивительно быстро поселилось после этого в комнатах над рестораном Сангака. Все хихикали над её именем, означавшим «кошечка» или «тигрёнок», – дело в том, что «юкук» (а это вообще было не имя, а кличка, имени его никто не знал) означало «сова»; меня часто называли «ястребом»; в общем, набирался целый императорский зоопарк.

Повара, счетоводы, приказчики из лавок – все краешком глаза наблюдали за Меванчей и Сайгаком, вплоть до того вечера, когда все увидели, как они сидят рядышком и спокойно молчат, не испытывая от этого никакой неловкости. Тут всем и всё стало ясно, и единственное, что ещё обсуждалось – как они «это» делают: стоя, что ли? Тяжесть туши моего друга делала все прочие варианты рискованными.

– Коня,– сказал я, наконец поняв, что интересных новостей сегодня больше не ожидается, а Юкука, беседующего с некромантами, можно будет выслушать только завтра. Был четвёртый день недели, я мечтал успеть немножко поспать, и ещё – чтобы Лю сегодня вечером оставила нас с моей прекрасной актрисой совсем одних. Пусть она, сославшись на нездоровье, отправится куда-нибудь подальше, в дом,– изучать мои свитки или что угодно ещё.

И мечта эта, как ни странно, сбылась.

– А ты, оказывается, ещё и воин,– сказала прекрасная актриса, водя пальцем по моей спине. – Лю, конечно, тонкая душа – как это она догадалась, что сегодня мне хотелось хоть немножко тихо полежать рядом с тобой. Но каких-то вещей она, знаешь ли, не понимает. Для неё ты торговец с Запада, и только. Но просто торговцы – они, как бы это сказать, не такие. Ты, может быть, и торговец, но совсем не простой… И твои шрамы… А вот этот шрам – от меча? Да ещё в таком опасном месте, прямо под левой лопаткой.

– Кинжал,– сказал я.– Скользнул по ребру, ушёл в сторону, порвал кожу. Я, помнится, даже не успел заметить, как это произошло,– не до того было. А если бы не скользнул, то меня бы здесь не было.

– А вот это,– продолжила свои исследования она, нимало не впечатлясь моим кратким рассказом, – вот это, на правом плече: круглая, маленькая такая штука. Это, конечно, стрела. Расскажи, что чувствуешь, когда в тебя попадает стрела? Это очень плохо?

– Ничего хорошего,– вздохнул я.– Сначала тебя как будто ударяют кулаком – в моём случае тут, сзади, в правое плечо. И вроде бы больше ничего не происходит. Скачешь себе дальше… Но потом замечаешь, что не можешь пошевелить правой рукой и плечом – что-то мешает, что-то держит: очень странное чувство. И это понятно: стрела просто скалывает, как заколка для причёски, броню и одежду с двух сторон, спереди и сзади. Боли сначала почти никакой – в битве часто бывает, что боль приходит не сразу. Но потом ты смотришь вниз, и видишь, что у тебя из плеча торчит что-то острое и красное. До тебя не доходит сначала, что это: неужели твоя собственная кость? Как она тут оказалась, почему?

Актриса прерывисто вздохнула, подперев голову кулачками и не сводя с меня глаз.

– Но всё-таки,– продолжал я,– постепенно начинаешь что-то понимать. И быстро думать: если сразу не вытаскивать стрелу – можно ещё немного проскакать, добраться к своим и попросить помощи. Главное же – если она попала не в плечо, а чуть левее и ниже, то скоро твоя кровь зальёт всю грудь изнутри, перед глазами у тебя появится серый туман, и ты упадёшь с коня, и тогда никакой надежды… И вот ты скачешь и думаешь: не может быть, чтобы это происходило именно с тобой, ведь всё шло так хорошо, да и вообще – ты до сих пор жив и в седле, может быть, все не так и страшно?… Ну, а дальше надо её всё-таки вытаскивать, и вот это очень, очень плохо.

В награду за свой рассказ я получил нежное прикосновение её щеки к белому шраму и шёпот:

– А ведь я о тебе ничего не знаю. А что если ты был великим воином в своей стране?

– А если и был,– поднялся я с шёлковых простынь, – если и был – то что в этом хорошего? Много народа уничтожили эти великие воины, а зачем – кто сейчас разберёт. Вот, попробуй это вино… Что ты о нём скажешь?

Я осторожно налил из глиняного чайника густое, тёмно-красное с оранжевым проблеском вино в две чаши из полированного камня.

– Ого,– с уважением произнесла актриса Юй, вдохнув его аромат.– Как будто очень спелые ягоды, и ещё… я бы сказала, кожа старого седла… И пряности с Южных островов. Это ведь чистый виноград, тут нет ни шафрана, ни других пряностей? Ой, какая прелесть.

– Перезревшая ежевика, – подтвердил я, глядя на неё с уважением.– И очень зрелая вишня. И кожа – тоже правильно… Даже, может быть, лёгкий оттенок угля. И, конечно, в такое вино ничего добавлять не надо. Да просто нельзя.

С удовлетворённым вздохом она осторожно перевернулась на спину, краешком глаза проверяя, восхищаюсь ли я её маленькими торчащими сосками (тут мы обменялись ленивыми и счастливыми улыбками). А потом сделала медленный глоток. Я ждал слов «никогда ничего подобного не пила». Но услышал нечто другое:

– Оно хранилось в сосуде несколько лет, запечатанное воском. Так и скользит по языку, очаровательная кислота, а у корней языка – сладость. О небо, какое тяжёлое и густое… Это не похоже на вино из Ляньчжоу, которым угощает наш великий воин Гэшу Хань. Хотя вроде бы куда уж лучше ляньчжоусского. И не Ланлинь, потому что и там, и там вино – золотое, а тут почти чёрное. И ароматам нет конца, они меняются… Знаешь, это, может быть… Мерв. Я слышала, там есть одна знаменитая винодельня, совсем маленькая, о ней рассказывают сказки. Говорят, один кувшин такого вина стоит больше молодого верблюда… А вдруг это оно и есть? Знаешь, такое вино надо пить из большой стеклянной чаши. Чтобы аромат был сильнее.

Уже по одним этим словам я мог бы догадаться, кто передо мной. Но всё же не догадался.

Стеклянная чаша? Да большинство жителей столицы о такой и не мечтали. Её цена тоже могла оказаться не меньше цены верблюда.

Мгновенно угадать вино из Мерва, да ещё и почти назвать знаменитейшую винодельню? Кем надо быть, чтобы знать вкус этого вина монархов и героев?

У меня появилось неприятное чувство: если эта женщина знает вино из Мерва, она может знать и всё прочее, что стоит за этим названием и касается лично меня.

Мерв – это там, где армия Кутайбы ибн Муслима долго нависала над границами бухарского Согда. Первым пал Байкенд, город шелкоторговцев, где стоял громадный дом моего деда, знакомый мне до последнего коридора и последнего персикового дерева в саду,– впрочем, тогда, в год первого похода Кутайбы, я только-только научился ездить верхом, а потом и ходить.

Дальше, после похода, железные колонны всадников Кутайбы вернулись в Мерв. Но вскоре снова обрушились на восставший Байкенд. Через три года пришла очередь Бухары.

Все моё детство прошло под отчаянный шёпот слуг и родных: неужели сейчас, когда «чёрные халаты» взяли ещё и Хорезм, они осмелятся тронуть Самарканд, грозный, неприступный, с двойной каменной стеной и лучшими в мире кольчугами и изогнутыми мечами, лучшими в мире воинами, для которых смерть – как желанный вечерний отдых?

Но Кутайба решился. И я до сих пор помню шёпот и всхлипывания, качание рыжих отсветов внезапно зажжённых среди ночи светильников. Сильные руки бросили меня на седло и долго везли в ночь. Жутко стучало в мою спину сердце того, кто погонял коня так, будто бежал от чудовища-аждахора.

Мерв… Эта женщина могла знать и многое другое, связанное с названием этого города. Год за годом тихой и упорной войны, которая ведётся не на поле боя, а на улицах и в ночных комнатах, когда из рук в руки передаются деньги, шёпотом произносятся имена верных людей. Это уже не из моего детства, эта война закончилась совсем недавно, и вели её не только несчастные дед и отец, а и я сам.

И вот – именно Мерв начинает неожиданно полыхать восстанием, и тысячи языков вдруг начинают повторять имя дяди пророка – Аббаса, – и ныне живых его потомков; и приходит не знающий поражений Абу Муслим; и, наконец, тот, кто потом стал великим Мансуром.

Всё это было в Мерве и соседних городах Хорасана. Тогда-то я и получил удар кинжалом в спину, а потом, как последнюю горькую награду,– наугад прилетевшую из пыльного занавеса битвы стрелу в правое плечо.

Актрисе Юй достаточно было бы поинтересоваться, чья семья сейчас владеет целым десятком виноделен в Мерве и с помощью каких заслуг и после каких подвигов она приобрела их. И тогда оказалось бы, что она знает про меня чуть больше, чем следовало бы. Так же как разбирается в винах чуть лучше, чем обычная придворная актриса.

В общем, рано или поздно мне предстоит начать всерьёз выяснять, кто же она на самом деле, актриса Юй Хуань, дочь какого принца и чья супруга – какого министра или полководца.

Вот только хорошо бы, чтобы выяснение это затянулось как можно дольше. А сейчас… так хотелось просто лежать с ней рядом и ни о чём не думать.

– Аромат старой кожи и спелой ежевики, именно так,– повторил я, опускаясь рядом с ней на простыни с чашей в руке и ощущая нежную прохладу её бедра.– Так вот, мы говорили о воинах и героях. Бактрийская лоза была известна много веков. Но затем в древний Мерв пришёл великий воин с Запада. И много тысяч его солдат. Но эта, последняя, война у него не получилась. Армия бьша разбита, голова его была принесена в дар парфянскому царю, а вот солдаты, те, кто остались в живых… Ну, что с ними было делать? Всех убить? Им дали участки земли, те самые, которые рождали такую хорошую лозу и такой отличный хлеб. И говорят, что несколько черенков виноградной лозы они привезли с собой в ранцах с Запада и привили к той, бактрийской лозе. И вот имена их забылись, лица их детей и внуков уже не отличишь от прочих мервцев и хорасанцев,– а тому вину, которое они начали тогда делать, до сих пор нет равных. Оно знаменито. И это всё, что осталось.

– А что, даже имя того великого полководца с Запада забылось? – с любопытством спросила Юй Хуань, делая новый маленький глоток.

– О,– вздохнул я.– Ну, вообще-то не забылось, хотя прошло всё-таки семьсот лет… Это у меня оно все как-то ускользает из памяти. Он ещё прославился тем, что подавил восстание рабов, чуть не уничтожившее всю его империю. Сегодня, кстати, уже разрушенную. Странное такое у него было имя, похожее на звук ореха, попавшего под лошадиное копыто. А, вот: Красс. Марк Красс.

ГЛАВА 7

БОЛЬШОЙ ЗАПАДНЫЙ ПОХОД

– Демоны из могил поднимаются под пение заклинаний ночью и приводят дела в Поднебесной в порядок,– сказал странным сдавленным голосом стоявший перед нами человек с лунообразным лицом, лишённым какого-либо выражения.

– У этих демонов есть враг среди живых? Вы назвали им имя их врага? – раздался в ответ голос, похожий на сип Юкука.

Обе фразы, однако, были произнесены губами неподвижно стоящего человека. Произнесены на два голоса, в точности повторяя тембр и интонации двух разных людей. Сам Юкук молча слушал этот спектакль, сидя рядом со мной на подушках, и утомлённо улыбался, показывая остатки зубов. Если бы не это последнее (и печальное) обстоятельство, я бы сказал, что он сегодня выглядит моложе на десять лет – верный признак того, что он принёс мне какую-то важную информацию.

Человек, стоявший перед нами, был нашим, бухарцем,– по родителям; сам же он появился на свет и всю сознательную жизнь провёл в Поднебесной империи, и её язык был ему столь же родным, как и согдийский. В обычное время он был нашим конюхом, потому что никакая более сложная работа ему не удавалась, делать он мог только то, о чём ему говорили точно и просто, а лучше – два раза. Конюхом он и остался бы навсегда, если бы кто-то из моих предшественников не услышал, как, чистя бархатный лошадиный бок, он ворковал на ухо коню, воспроизводя только что услышанный им разговор у прилавков – полностью, слово в слово, без запинки, да ещё и на разные голоса.

Комнату в галерее над кухней, где происходило это странное действо, мы ненавидели. Находиться в ней без мучений можно было только зимой; тогда мы здесь грелись, сбросив плащи и накидки. Летом же в ней было невыносимо душно. Дело в том, что она была увешана в два слоя коврами, не пропускавшими звук. Но вот жар, дым и чад кухни ковры всё-таки пропускали. В комнатах слева и справа от нашей «ковровой душегубки» атмосфера была такая же, поэтому там никто не жил, а в моменты наших наиболее важных совещаний глухо топавшие снаружи, по галерее, часовые следили за тем, чтобы в этих двух комнатах никого не было. Лучше всего, конечно, было тихо шептаться под каким-нибудь деревом во дворике, но днём дворик превращался в кишащую народом торговую площадь; значит, совещание приходилось переносить на ночь, а я потом спал в моей запасной комнате в той же галерее, неподалёку от жилища Меванчи.

– Стоп, теперь про кошек,– сказал лунолицему Юкук.

– Кошки! Зачем вам нужны были кошки – вы хотели потревожить покой самой императрицы, которая боялась кошек при жизни? – послушно отозвался тот голосом самого же Юкука, с угрожающими интонациями. И тут же ответил вторым голосом, в котором звучал страх:

– Мои преступления огромны. Но я не знаю, зачем эти кошки. Вы говорите, что они должны были тревожить покой императрицы У? Я не понимаю, господин судья. То были обычные кошки. Академик говорил, что мы ждём от кошек сигнала. Когда мы начали собираться на могиле, клетки с кошками стояли у ног тех, кто был прямо у алтаря. Кошки вели себя странно, лежали в клетках и мяукали. Тут академик дал сигнал, и начались заклинания. А с ним был монах, он сидел возле кошек и смотрел на них.

– То есть кошек никто не мучил, не приносил в жертву? – мгновенно перешёл конюх на сиплый шёпот. И сразу же сам отозвался:

– Нет, нет, они просто на них смотрели. Клетки были открыты, но кошки забились по углам, не хотели оттуда выходить. И вдруг, когда стемнело, кошки будто взбесились. Академик крикнул, что этого дня мы ждали давно, люди начали зажигать новые курения, а кошки вдруг понеслись во все стороны… И тут произошло всё остальное, появились вы…

Юкук мгновенно остановил его поднятой рукой и повернул ко мне голову, оскаленную в улыбке:

– Вы уже все поняли, господин? Ваши лошади ведь тоже, наверное, странно себя вели, когда вы ехали на могилу?

Я даже зажмурился от удовольствия: – Лошади шли как пришибленные… Ах, какая великолепная история – кошки ведь лучше лошадей, они маленькие, их можно держать в клетках, брать с собой… А у нас дома старики говорят, что если вдруг змеи начинают все сразу выползать из земляных нор– жди беды и выбегай из дома, потому что скоро земля вздрогнет и дом обрушится. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то умел предсказывать трясение земли заранее. Юкук, это же великое искусство – и сколько пользы принесли бы эти негодяи! Ведь земля тряслась даже в самой столице, упало несколько старых стен. Что бы им стоило предупредить людей?

Итак, одной загадкой стало меньше. Но Юкук сиял радостью явно не только по этому поводу. Что же ещё сообщили ему двое наших пленников?

– Ведьма Чжао,– сказал я наугад.

– Кости, их принёс этот монах, который сидел возле кошек,– разлепил губы мой странный конюх, продолжая свой спектакль на два голоса.– Просто кости. Мы ничего не успели. Потому что появились вы.– Зачем вам нужна была ведьма Чжао? Что она должна была сделать? – Восстановить гармонию в Поднебесной. И… отомстить своим убийцам. Я не причастен к этому, господин судья, я признаю всю мою вину,– но я многого не знал, меня вовлекли в эту историю обманом! Я не знал сначала, что случилось с ведьмой Чжао, кто она была. Я не вижу вашего лица, господин судья, но хочу попросить вас… Кто вы? Вы так странно одеты.

Юкук снова поднял руку, повернулся ко мне.

– Вот тут у нас с ним начался сложный разговор, потому что он начал понимать, что происходит что-то не то и что я-вовсе не судья. Сейчас, конечно, мы уже отпустили его домой, он рад без памяти, что на самом деле не был арестован. Он нас нежно любит. Мы потом ещё нанесём ему визит: его зовут Линь, это чиновник Ведомства срединной документации, у него много друзей, какая-то польза от него будет. Но именно об этой истории на могиле он ничего всерьёз не знает. Позвали друзья, мало что толком объяснили… Он приехал, начал понимать, что творится, и испугался.

Я бы сказал вслух всё, что думал сам об этой истории, но не хотелось, чтобы наш конюх с особыми способностями потом пересказывал эти слова моим же голосом кому-нибудь, в лучшем случае коню или верблюду.

Ах, какая восхитительная история. Мы столкнулись с гениальными ребятами: они набирали ничего не подозревавших чиновников, пугали их трясущейся землёй (великий Бог Небесный, они даже умели предугадать трясение заранее и готовились к этому моменту!), показывали им мешки с костями якобы ведьм. Которые, согласно распускаемым ими же слухам, якобы бегали по крышам столицы, стремясь отомстить. И только потом до несчастных доходило, что мстить ведьма собиралась не кому-либо, а нынешнему, здравствующему уже более семидесяти лет Светлому императору, который лишил её жизни четыре десятилетия назад: кто сейчас помнил об этом, кроме истинных академиков?

Очень интересный человек этот «академик», который, похоже, верховодил всей церемонией. Потому что попробуй, бедный чиновник, выйди потом из такой компании-это войти в неё было легко. И вообще, если разобраться, ведь ничего, кроме набора новых и новых чиновников в ряды заговорщиков, на самом деле и не происходило. Всё прочее – спектакль. Ну, дым курений, пение, чьи-то кости, взбесившиеся кошки, дрожащая земля… Красивая работа, но конечный итог её – множество людей, втянутых в непонятный им самим заговор.

Вопрос, однако, был в другом – а нам-то какое до этого заговора дело?

– Кто во главе? – спросил я Юкука, начиная раздражаться его загадочным молчанием.

– Этот чиновник не знает,– развёл руками старик, не давая ничего сказать лунолицему. – Долго я его расспрашивал… Но они, похоже, и вправду не знают своих лидеров – какие-то закутанные в плащи фигуры. Хотя одну интересную вещь этот чиновник сказал. Да, был некий академик с закрытым лицом, он, понятное дело, скрылся. Но выше всех у них – женщина. Её никто ни на каких церемониях не видел. Очень высокопоставленная женщина. Да, господин, ведь мы взяли и второго пленника. По имени Шу. Крыса то есть. Так вот, эта старая крыса из Ведомства историографии рассказала ещё кое-что. И не про кошек. Ну-ка, братец,– с того места, где я спрашивал его о том, кто был в ту ночь на могиле…

– Кто с тобой был на могиле, кто может подтвердить твою невиновность? – послушно отозвался сиплым шёпотом конюх. И тут же ответил сочным басом: – Это очень много важных и достойных людей, господин судья. Они поручатся за мою правдивость, они тоже там были и тоже невиновны. Кто они? Ну, Ин Сяокэ из канцелярии левого министра, Лян Бинвэй из Министерства церемоний – он проводит сейчас экзамены, ему доверяет сам премьер-министр, да ещё Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и ещё Яо Шицянь из нашего Ведомства историографии, он носит звание академика и пишет отличные оды, можно, я забуду это всё, господа,– очень голова болит.

Мы оба вздрогнули, а Юкук сурово нахмурился.

– Нет, подожди, дружочек, подожди ещё, от головы я дам тебе отвар – но ты только что сказал что-то… Очень важное… – Я вдруг почувствовал странный холод в животе, а Юкук уставился на меня широко открытыми бесцветными глазами и не шевелился. -…академик? Да нет же, вот с этого места, где говорится о канцелярии премьер-министра…

– Да ещё Лю Чанцзи из канцелярии премьер-министра, тот, который готовит экспедиционную армию во Второй Великий западный поход, и ещё… – послушно забормотал несчастный.

– Всё! – поднял я руку.– Всё, всё.

Юкук смотрел на меня, кивая снова и снова, а в глазах его были гордость и грусть.

Мы отпустили нашего бесценного помощника туда, где дают лечебный отвар. Отпустили и часовых с галереи. Остановились у её балюстрады.

У наших ног, как плетёная циновка для великана, перекрещивались палимые солнцем разноцветные полотна, протянутые от стены к стене, от дерева к дереву, а под ними, невидимый нам, гудел, хохотал, ругался и торговался рынок. Мы молча дышали живым воздухом после пыли, накопившейся в коврах, и духоты.

– К дэвам некромантов,– сказал я. – И этот их идиотский заговор. Пусть завывают на могилах и выпускают на крыши ведьм. Нам это больше не интересно. Канцелярия премьер-министра Ян Гочжуна готовит поход на Запад? Какой поход? На какой Запад? Ведь не на Тибет же. А совсем в другие места. Ты понимаешь, что это означает, Юкук?

– Ещё как понимаю,– вздохнул он. – Опять война, господин. Большая война.

Экспедиционных армий империя не собирала уже более двадцати лет, обходясь силами пограничных округов. Такая армия состоит из двадцати тысяч человек, то есть семи дивизий, из которых непосредственно вступают в бой четырнадцать тысяч человек. Две тысячи двести лучников (большие тюркские луки), две тысячи арбалетчиков (кажется, это слабое оружие тоже собирались заменить луками – следовало это быстро уточнить), четыре тысячи кавалерии. Основная ударная сила, по тюркскому обычаю, – конные лучники. Больше половины их – в тяжёлой пластинчатой броне: две отчётливые женские груди из металла, наплечники, полоска металла под горлом. Иногда длинная пластинчатая юбка. А вот броня у лошадей, от головы почти до копыт, вышла из моды. Пехота, вооружённая копьями, в дальние походы тоже отправляется в седле. Иногда в нём и остаётся.

Но двадцать тысяч – это только одна армия. Такая годится для быстрого броска через степь, короткого удара из пограничного округа – и такого же быстрого отхода. Название же похода – «великий» – намекало, что речь шла, возможно, о нескольких армиях под общим началом главнокомандующего, держащего несколько флагов. Сколько флагов – столько армий.

И ещё в такие походы привлекалась конница союзников, то есть тюрок Великой Степи. В той битве у Таласа, где Сангак потерял руку, исход дела решила именно армия детей Степи – карлуков, которую привёл с собой имперский полководец Гао Сяньчжи, себе же на горе.

Итого – несколько десятков тысяч воинов.

Или больше? Войны у Восточного моря, против Когурё, а также Пэкчё велись одним миллионом имперских солдат. Я никогда не поверю в эту цифру, но имперские историки называют её неизменно и упорно.

Эти войны начинались одна за другой, снова и снова человеческое море в сотни тысяч воинов лилось на восток, к несчастному полуострову. Три безуспешные войны при династии Суй, которая на этих войнах и надломилась. И ещё несколько – при нынешних Танах. А в итоге – поражение от ненадёжных союзников, из государства Силла. Итого почти сто лет, когда новые и новые гигантские армии империи маршировали на восток, к несчастному полуострову, и откатывались назад. И всё впустую.

Сегодня, насколько я слышал от знакомых офицеров, настоящий поход означал как минимум сто тысяч человек, большинство из которых были именно солдатами, вступавшими в бой, а не обозом.

Сто тысяч… Пыль, застилающая солнце. Множество голосов, ржание коней. Несуразно огромная, сверкающая металлом масса, ползущая на запад от одного города на караванном Пути до другого, сметая попутно с дороги караваны с шёлком, мирно идущие в мою страну.

Потому что поход снаряжался именно на мою страну, Согд. Через Фаргану и Чач-к Самарканду, потом в Бухару. Потом, может быть, в Мерв и ещё дальше – или нет? Если бы знать, зачем премьер-министру этот поход!

Ещё вчера я находился в столице по двум причинам. Первая – узнать, кто и почему убил моего предшественника Мелека. И вторая – потому что, в конце концов, не было в мире более прекрасного города, чем Чанъань, и даже величественный Бизант, каменный город на холмах у пронзительно синего моря, ему уступал.

А сегодня на меня свалился огромный груз. Для начала предстояло выяснить, какой именно Запад имеется в виду. Империя, в конце концов, лежит на восточном краю мира, и Западом здесь считается вообще всё остальное в этом мире.

Но уже сейчас особых сомнений у меня не было.

Если ехать от Чанъани строго на запад, то перед всадником вырастает стена гор Тибета, через который идут караваны паломников в княжества Инда, за сутрами Учителя Фо и за суставами, зубами и обломками костей с его погребального костра. Одна крошечная косточка Учителя Фо ложилась в основу очередной белой, вытянутой к небу иглой ступы, вокруг которой мгновенно вырастал очередной монастырь.

Но поход на этот запад сегодня было бы трудно себе представить. Воины Тибета, закованные в железо полностью, кроме глаз, начали спускаться с вздымающихся до небес гор, грабить и громить пограничные города империи лет шестьдесят-семьдесят назад: до того никто и не слышал о таком государстве. А при славном Светлом императоре стало ясно, что победить Тибет невозможно, так же как и он не может победить империю. На равнине танская кавалерия, состоявшая по большей части из перешедших на имперскую службу тюрок, сметала тибетские боевые линии. Но, как только степь сменялась горами, расклад резко менялся.

И до сих пор про одного из двух славнейших генералов империи, Гэшу Ханя, рассказывали, что за ним – «поле тысяч скелетов Коко-нора». Гэшу уложил половину из шестидесяти трёх тысяч своих солдат при осаде крепости Ши-пао в Красных холмах, война за неё длилась четыре года. Когда крепость наконец пала, в ней нашли четыреста солдат и одного тибетского генерала.

После этого стало окончательно ясно, что какой-либо новый поход в этом направлении окажется самоубийственным штурмом неприступных гор.

На юго-западе, после страшного – и скрытого от публики – поражения империи в войне с только что образовавшимся государством Наньчжао, тоже было нечего делать.

Западом считалась и часть протянувшейся вдоль всей северной границы империи тюркской державы. Она раскинулась по степям, горам и лесам от восточного океана до моей родины, Согда, на дальнем Западе. Но эта держава была окончательно разгромлена полководцами династии Тан двенадцать лет назад, в битве у Железной горы. От тюркской громады остались государства карлуков на западе и киданей на востоке, чьи орды и сегодня постоянно устраивали рейды через имперские границы. Их быстро подчиняла себе новая сила тюркской Степи – уйгуры. Но пока Степь не перешла под одну сильную руку, отправлять сто тысяч воинов империи туда было просто не нужно, да и столь же бессмысленно, как биться бронированными колоннами о горы Тибета.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.