Моя биография

— Хорошо, — сказал он, — идите на съемочную площадку. Посмотрим, что у вас получится.

Как и в фильме Лермана, я имел о сюжете лишь самое смутное понятие и знал только, что Мэйбл Норман запутывается в своих отношениях с мужем и любовником.

В комедии очень важно найти верное состояние, но это бывает нелегко. Однако в вестибюле отеля я сразу почувствовал себя самозванцем — бродягой, который выдает себя за постояльца отеля, чтобы немного побыть в тепле. Я вошел и тут же споткнулся о ногу какой-то дамы. Обернувшись, я извинился, слегка приподнял котелок, затем пошел дальше, споткнулся о плевательницу и, снова обернувшись, приподнял котелок перед плевательницей. За камерой раздался смех.

Там собралось немало зрителей — и не только актеры других групп, оставившие съемки, чтобы посмотреть на нас, но и рабочие, плотники и костюмеры. Это была высшая похвала. К концу репетиции вокруг нас собралась уже целая толпа, и все весело смеялись. Увидев среди зрителей Форда Стерлинга, я понял, что сыграл хорошо.

Когда в конце дня я пришел в уборную, там разгримировывались Форд Стерлинг и Роско Арбакль. Мы почти все время молчали, но атмосфера была наэлектризованна. И Форду и Роско я понравился, но я ясно чувствовал, что ни тот, ни другой еще не решили, как ко мне отнестись.

Мой эпизод оказался очень длинным, метров на двадцать пять. Поскольку обычно длина таких эпизодов не превышала трех метров, мистер Сеннет и мистер Лерман довольно долго обсуждали вопрос, оставить ли его в таком виде или сократить.

— Но если это смешно, — сказал я, — зачем же его резать? И эпизод было решено оставить без сокращений. А я дал себе слово сохранить грим и костюм, подсказавшие мне образ.

В этот вечер я возвращался домой на трамвае с одним из второстепенных актеров, и он мне сказал:

— Да вы затеяли что-то новенькое! В нашем павильоне еще никогда так не смеялись, даже когда играл сам Форд Стерлинг. Видели бы вы его лицо, когда он на вас смотрел!

— Будем надеяться, что публика тоже будет смеяться, — сказал я, стараясь сдержать свою радость.

Спустя несколько дней в баре «Александрия» я нечаянно услышал, как Форд Стерлинг описывал моего героя нашему общему знакомому Элмеру Элсуорту.

— Штаны мешком, башмаки стоптанные — ну, в общем, на редкость замызганный оборванец. И все время еще дергается, словно его блохи кусают. Но смешон!

Мой персонаж был непохож на образы других комиков и непривычен и для американцев и для меня самого. Но стоило мне надеть «его» костюм, и я чувствовал, что это настоящий живой человек. Он внушал мне самые неожиданные идеи, которые приходили мне в голову, только когда я был в костюме и гриме бродяги.

Я очень подружился с тем актером, с которым мы каждый вечер вместе возвращались на трамвае домой. Он подробно рассказывал мне о том, как кто относился в студии к моей игре, и обсуждал со мной мои новые выдумки.

— Это замечательная находка, когда вы споласкиваете пальцы в мисочке, а потом вытираете их о бороду старичка — такого у нас не видывали. — И дальше все в том же духе, а я слушаю, от гордости на седьмом небе.

Если моим режиссером бывал Сеннет, я чувствовал себя хорошо — мы все сразу придумывали тут же, в павильоне. В то время никто в студии не был особенно уверен в себе и в своих познаниях (включая и режиссера), и я решил, что понимаю столько же, сколько и другие. Это придавало мне смелости, я стал делать всякие предложения, с которыми Сеннет охотно соглашался. Я начинал верить в себя, в свои творческие возможности, в то, что могу сам создавать для себя сценарии. Эту веру вдохнул в меня именно Сеннет. Но хотя я и нравился Сеннету, мне еще надо было понравиться публике.

В следующей картине мне снова пришлось работать с Лерманом. Он уходил от Сеннета к Стерлингу, но из любезности согласился поработать у нас две недели сверх контракта. В начале съемки я еще предлагал ему всевозможные трюки. Лерман выслушивал меня, улыбался, но ничего не принимал.

— Может быть, это и смешно в театре, — говорил он, — но в фильме на это нет времени. Мы постоянно должны быть в движении, комедия — это только повод для погони.

С таким заявлением я не мог согласиться.

— Юмор остается юмором, будь то в фильме или на сцене, — пытался я спорить. Но он твердо держался дурацких шаблонов, издавна принятых на студии «Кистоун». Всякое действие должно было быть стремительным, что, в сущности, означало непрерывную беготню, лазанье по крышам домов или трамваев, прыжки в реку или в море. Вопреки его теориям, мне все же удалось в двух-трех эпизодах сыграть так, как я хотел, но он снова изуродовал их при монтаже.

Не думаю, чтобы Лерман дал обо мне Сеннету особенно лестный отзыв. После Лермана я попал к другому режиссеру, мистеру Николсу, человеку лет шестидесяти, который работал в кино с его первых дней. С ним у меня начались те же трудности. У Николса был только один прием — взять комика за горло и тащить из одного эпизода в другой. Я пытался предложить что-нибудь «потоньше», но он тоже не хотел меня слушать.

— У нас нет времени, нет времени! — кричал он. Ему нужно было только одно, — чтобы я подражал Форду Стерлингу. И все. И хотя я восставал не очень бурно, Николс все-таки пожаловался Сеннету, что «с этим сукиным сыном невозможно работать».

Примерно в это время на экраны вышла наша комедия «Необыкновенно затруднительное положение Мэйбл», которую ставил Сеннет. Трепеща, я отправился посмотреть ее в одном из городских кинотеатров. Первое появление Форда Стерлинга, как всегда, публика приветствовала смехом и бурей восторга, а я был встречен холодной тишиной. Все, что я проделывал сначала — в вестибюле отеля, — не вызывало даже улыбки. Однако дальше начались смешки, сперва отдельные, потом дружные и к концу картины зал дважды покатывался с хохоту. Я убедился, что к новым актерам зрители относятся не так восторженно, как к своим старым любимцам.

Вероятно, Сеннет ждал от меня большего. Он явно был разочарован. Дня два спустя он подошел ко мне:

— Слушайте, говорят, что с вами трудно работать.

Я пытался объяснить ему, что я работаю добросовестно и думаю только о том, как сделать картину лучше.

— Ладно, — холодно прервал он меня, — делайте, что вам говорят, этого с нас хватит.

Однако на следующий день у меня произошла новая стычка с Николсом, и я вышел из себя.

— Да любой статист за три доллара в день сыграет то, что вы требуете от меня, — крикнул я. — Мне хочется сделать что-нибудь настоящее, а не получать пинки и без толку падать с трамвайных крыш. Не за это мне платят сто пятьдесят долларов в неделю.

Бедный, старый «папаша Николс», как мы называли его, пришел в ярость.

— Я больше десяти лет занимаюсь этим делом, — кричал он. — А вы что в этом понимаете?

Я пытался урезонить его, но мне это не удалось. Пробовал что-то доказать другим членам нашей группы, но все были против меня.

— Нет, он знает, что делает, он ведь занимается этим куда дольше вас, — возражал мне один старый актер.

Я снялся уже в пяти фильмах, и лишь в двух-трех мне удалось сделать несколько эпизодов по-своему и так, чтобы мясники в монтажной их не изуродовали. Познакомившись с методикой монтажа, я давал себе волю только в начале или в конце эпизода, так как знал, что вырезать появление или уход немыслимо. Я пользовался каждой возможностью поближе узнать, как создаются фильмы, и постоянно заходил то в проявочную, то в монтажную, где смотрел, как из кусков пленки монтируется фильм.

Мне очень хотелось писать сценарии для своих фильмов и самому их ставить, о чем я и сказал Сеннету, но он, пропустив мои слова мимо ушей, направил меня в группу Мэйбл Норман, которая как раз начинала самостоятельно делать картины. Я был очень уязвлен — как ни была очаровательна Мэйбл, ее режиссерские способности вызывали у меня сильные сомнения. В первый же день, как и следовало ожидать, мы поссорились. Съемка шла на натуре, в предместье Лос-Анжелоса, и Мэйбл поручила мне поливать дорогу из шланга, чтобы автомобиль злодея занесло на повороте и он перевернулся. Я предложил сделать так: я нечаянно наступаю на шланг, начинаю озираться, заглядываю в трубку, недоумевая, почему не идет вода, при этом схожу со шланга и струя ударяет мне прямо в лицо. Но Мэйбл тут же перебила меня:

— У нас нет времени! Нет времени! Делайте, что вам говорят!

Этого я стерпеть не мог, да еще от такой хорошенькой девушки!

— Извините, мисс Норман, я не стану делать того, что мне говорят. По-моему, вы недостаточно компетентны, чтобы указывать, что мне надо делать.

Эпизод снимался посреди дороги. Я отошел и сел на обочину. Милая Мэйбл — всеобщая любимица, прелестная и очаровательная, ей тогда было всего двадцать лет — в растерянности сидела у камеры: с ней еще никто не разговаривал так резко. Должен признаться, что и я не остался равнодушен к ее обаянию и красоте — в глубине души я был даже немножко влюблен в нее, но здесь речь шла о моей работе. Мэйбл немедленно окружили актеры и другие члены труппы, и началось совещание. Впоследствии Мэйбл рассказывала мне, что кто-то из статистов даже предложил отколотить меня, но она не позволила. Она послала ко мне ассистента узнать, буду ли я продолжать работу.

Я подошел к ней.

— Извините меня, — сказал я примирительно, — только, по-моему, это не смешно и не забавно. Но если вы разрешите мне предложить вам несколько комедийных ситуаций…

Она не стала спорить.

— Хорошо, — перебила она меня, — если вы не хотите делать того, что вам говорят, мы вернемся в студию.

Хотя мое положение было отчаянным, я уже смирился с этим и только пожал плечами. На все это ушло не слишком много рабочего времени, так как съемку начали в девять утра, а сейчас был шестой, и солнце клонилось к западу.

Я еще снимал грим, когда ко мне в уборную ворвался Сеннет.

— В чем дело, черт вас побери? — спросил он.

— Сюжет надо подкрепить комедийными трюками, — пытался я объяснить, — а мисс Норман не хочет слушать никаких предложений.

— Вы будете делать то, что вам говорят, или вылетите отсюда, несмотря на ваш контракт!

Я сохранял хладнокровие.

— Мистер Сеннет, — сказал я, — я зарабатывал на хлеб с маслом и до того, как пришел сюда, и если вы меня решили уволить, — ну что ж, увольняйте. Но я честно отношусь к своей работе, и мне не меньше вашего хотелось бы, чтобы фильм получился хорошим.

Не сказав ни слова, Сеннет вышел, хлопнув дверью.

Возвращаясь домой в трамвае, я рассказал своему приятелю, что произошло.

— Жалко, — сказал он. — А начали вы здорово!

— По-вашему, меня уволят? — спросил я весело, стараясь скрыть тревогу.

— Возможно. Когда Сеннет выскочил из вашей уборной, он был зол, как черт!

— Ну что ж, не пропаду. У меня есть полторы тысячи долларов, этого за глаза хватит, чтобы добраться до Англии. Завтра я все-таки явлюсь на студию, а если меня попросят уйти — C’est la vie! [36]

На следующий день съемка должна была начаться в восемь утра, но я не знал, что делать, и сидел в уборной, не гримируясь. Без десяти восемь в дверь просунул голову Сеннет.

— Чарли, я хочу с вами поговорить. Пошли к Мэйбл, — тон его был неожиданно дружеским.

— Хорошо, мистер Сеннет, — сказал я и последовал за ним.

Мэйбл в уборной не оказалось, она сидела в просмотровом зале.

— Послушайте, — начал Мак, — Мэйбл вас очень любит, да и все мы вас любим и считаем хорошим актером.

Я был удивлен этой внезапной переменой и сразу начал оттаивать.

— Разумеется, и я питаю глубочайшее уважение и восхищаюсь мисс Норман, — заметил я, — но не думаю, что она может быть режиссером. В конце концов, она еще слишком молода.

— Как бы вы там ни думали, смирите свою гордыню и помогите Мэйбл, — Сеннет похлопал меня по плечу.

— Именно это я и пытался сделать.

— Во всяком случае, постарайтесь ладить с ней.

— Если бы вы позволили мне самому ставить картины, у вас не было бы никаких неприятностей.

Последовала небольшая пауза.

— А кто оплатит нам фильм, если его не возьмут в прокат?

— Я сам, — ответил я. — Внесу полторы тысячи долларов в любой банк по вашему выбору, и, если картина не пойдет в прокат, вы возьмете себе эти деньги.

Мак на минуту задумался.

— А у вас есть сюжет?

— Конечно! И не один, а сколько угодно.

— Хорошо, — сказал Мак, — кончайте картину с Мэйбл, а там посмотрим.

Мы расстались самым дружеским образом. Затем я пошел к Мэйбл, извинился, и в тот же вечер Сеннет повез нас обедать в ресторан. На следующий день Мэйбл была как нельзя более любезна. Она даже сама обращалась ко мне за советом. И так, к большому недоумению операторов и всей группы, мы в полном согласии закончили фильм. Я никак не мог понять, почему Сеннет вдруг переменился. Причину я узнал почти через год — Сеннет, оказывается, уже собрался уволить меня в конце недели, но наутро после моей ссоры с Мэйбл он получил из нью-йоркской конторы телеграмму, в которой его просили побыстрее сделать еще несколько чаплиновских картин, так как на них небывалый спрос.

Средний тираж кистоуновской комедии обычно не превышал двадцати копий. Если в прокат брали тридцать копий, это уже считалось большим успехом. Моя последняя картина — четвертая по счету — была выпущена в количестве сорока пяти копий. Но и это не удовлетворило спроса. Вот почему, получив телеграмму, Мак проникся ко мне дружескими чувствами.

Режиссура в те дни была очень проста. Следовало только помнить, где право, где лево. Если в первом эпизоде персонаж уходил направо, то в следующем он должен был появляться слева; если же он сначала шел прямо на камеру, то потом должен был появиться спиной к ней. Таковы были основные правила.

Однако, приобретя некоторый опыт, я понял, что местоположение камеры имеет не только психологическое значение, но и определяет характер композиции эпизода. Другими словами, именно в этом заключается основа кинематографического стиля. Если камеру поставить чуть ближе или чуть дальше, — это может либо усилить впечатление, либо совсем свести его на нет. Движение актера должно быть экономным, не следует заставлять его идти слишком долго, если только это не оправдано какой-то особой причиной. Процесс ходьбы сам по себе не обладает драматизмом. Определяя композицию кадра, камеру надо устанавливать таким образом, чтобы актеру было обеспечено наивыгоднейшее появление в кадре. Установка камеры — это киноинтонация. Крупный план вовсе не обязательно воздействует сильнее, чем общий, — это вопрос чувства постановщика. Иногда общий план может оказаться гораздо выразительнее.

В качестве примера упомяну эпизод из моей ранней комедии «Ринк». Появляется бродяга и начинает на одной ноге выписывать сложные фигуры. Он задевает других катающихся, налетает на них, сбивая с ног. В результате весь передний план заполняют упавшие, а бродяга продолжает кататься и отъезжает в дальний конец ринка. Фигура его все удаляется, все уменьшается. На общем плане видно, как он уселся среди зрителей и невинно взирает на произведенное им опустошение. И это гораздо смешнее, чем было бы его лицо, показанное крупным планом.

Начав ставить свою первую картину, я вдруг утратил уверенность в себе, меня охватил панический страх. Но как только Сеннет посмотрел то, что было снято в первый день, я сразу успокоился. Картина называлась «Застигнутый дождем» — ее никак нельзя было назвать боевиком, но все-таки она была смешна и пользовалась успехом. Когда я ее закончил, мне, конечно, не терпелось узнать мнение Сеннета. А он, выйдя из зала после просмотра, только спросил:

— Ну как, начнете другую?

С тех пор я сам писал сценарии и сам ставил все свои комедии. В виде поощрения Сеннет давал мне за каждую картину премию в двадцать пять долларов.

Теперь я уже был у него в чести и он каждый вечер приглашал меня обедать. Он обсуждал со мною сюжеты комедий для других групп, и зачастую я придумывал совершенно сумасшедшие ситуации, которые даже мне самому казались слишком уж в моем собственном духе, чтобы нравиться публике. Но Сеннет смеялся и принимал их.

Когда я теперь смотрел свои фильмы в кино, я замечал совсем другую реакцию зрителей. Мне было очень приятно, что уже заглавные титры очередной кистоуновской комедии вызывают радостный гул в зале, а мое появление на экране встречается веселым смехом.

Я стал любимцем публики. Если бы так могло продолжаться, я был бы вполне счастлив. Вместе с премией я зарабатывал двести долларов в неделю.

Я ушел с головой в работу, у меня не оставалось времени ходить в бар «Александрия» и видаться с моим саркастическим другом Элмером Элсуортом. Но как-то я повстречал его на улице.

— Послушайте, — воскликнул он, — я видел недавно ваши картины. Честное слово, вы здорово играете! И в вас есть что-то такое, что отличает от всех других. Я не шучу. Вы очень смешны! Почему ж вы, черт вас подери, сразу мне не сказали?

Разумеется, с этой минуты мы стали добрыми друзьями.

Студия «Кистоун» многому меня научила, но и я многому их научил. Тогда они еще плохо разбирались в технике актерского искусства, не ощущали силы жеста, не знали законов ритма и движения — всего того, что я принес из театра. Они плохо знали пантомиму. Режиссер мог поставить трех или четырех актеров в ряд, прямо перед камерой, и один из них с помощью весьма примитивных жестов изображал: «Я — хочу — жениться — на вашей — дочери», — указывая сначала на себя, затем на свой безымянный палец, а затем на девушку. Их мимика и жестикуляция не отличались ни тонкостью, ни выразительностью, и, конечно, тут я оказывался в гораздо более выгодном положении. В этих первых фильмах на моей стороне были все преимущества, и я чувствовал, что, подобно геологу, открываю новую богатую жилу. Вероятно, это был самый интересный период в моей жизни — я стоял на пороге чего-то чудесного.

Успех привлекает, и вскоре все сотрудники студии стали моими близкими приятелями. Для статистов, рабочих павильона, костюмеров и операторов я был уже просто «Чарли». Хотя я не люблю панибратства, это мне было приятно — я понимал, что такая фамильярность — вернейший признак успеха.

Теперь я вновь обрел уверенность в себе, за что могу поблагодарить Сеннета. Хотя он был так же необразован, как и я, он доверял своему вкусу и заразил этой верой меня. Его манера работать помогла мне поверить в себя, я считал ее правильной. Слова, сказанные им, когда я в первый раз пришел на студию: «У нас нет сценария, мы находим основную сюжетную идею, а затем следуем естественному ходу событий…» — дали толчок моей фантазии.

Это было увлекательное творчество. В театре я был вынужден изо дня в день строго, без отклонений повторять одно и то же. После того как номер был отрепетирован и показан публике, уже нельзя было выдумывать что-то новое. Только бы не сыграть хуже, чем раньше, — вот все, о чем заботится актер. Фильмы предоставляли больше свободы — каждый был для меня как бы новым приключением.

— Как вам нравится такая идея? — спрашивал меня Сеннет. — Наводнение на Главной улице?

Подобной фразы было достаточно, чтобы запустить кистоуновскую комедию. Этот чудесный дух импровизации был истинным наслаждением и стимулом для творчества. Мы работали легко и свободно: ни сценария, ни сценариста — одна идея, вокруг которой мы разрабатывали трюки, постепенно создавая сюжет.

Например, фильм «Его доисторическое прошлое» я начал с того, что появлялся в одеянии доисторического человека, в медвежьей шкуре, и, оглядывая окрестности, в рассеянности выщипывал из шкуры волоски и набивал ими трубку. Этого было уже достаточно, чтобы сложился сюжет на доисторическую тему, с любовью, ревностью, дракой и погоней. Таков был метод нашей работы в кистоуновской студии.

Я могу точно сказать, когда у меня впервые появилась мысль придать своим комедийным фильмам еще одно измерение. В картине «Новый привратник» был эпизод, когда хозяин выгоняет меня с работы. Умоляя его сжалиться, я начинал показывать жестами, что у меня куча детей, мал мала меньше. Я разыгрывал эту сцену шутовского отчаяния, а тут же в сторонке стояла наша старая актриса Дороти Дэвенпорт и смотрела на нас. Я случайно взглянул в ее сторону и, к своему удивлению, увидел ее в слезах.

— Я знаю, что это должно вызывать смех, — сказала она, — но я гляжу на вас и плачу.

Она подтвердила то, что я уже давно чувствовал: я обладал способностью вызывать не только смех, но и слезы.

Слишком «мужская» атмосфера студии была бы почти невыносима, если бы не женственность прелестной Мэйбл Норман — ее присутствие придавало студии особое очарование. Мэйбл была удивительно хороша, ее большие глаза были опушены длинными ресницами, полные губы чуть изгибались, выражая задорную насмешку и снисходительность к людским слабостям. Хороший, добрый и великодушный товарищ, она всегда была жизнерадостна и весела. Мы все обожали ее.

Б студии рассказывали о Мэйбл всякие истории — какие щедрые подарки она делала сынишке костюмерши, как весело подшучивала над нашим оператором. Ко мне Мэйбл относилась с сестринской любовью — в то время она была без памяти влюблена в Мака Сеннета. Благодаря Маку я часто виделся с Мэйбл. Обычно мы обедали втроем, после чего Мак засыпал в вестибюле отеля, а мы с Мэйбл уходили на часок в кино или в кафе, а потом возвращались и будили его. Такая близость, казалось бы, должна была привести нас к роману, но этого не случилось. К сожалению, мы остались лишь добрыми друзьями.

Впрочем, однажды, когда Мэйбл, Роско Арбаклю и мне пришлось выступить с благотворительной целью в одном из театров Сан-Франциско, мы с Мэйбл оказались очень близки к тому, чтобы по-настоящему увлечься друг другом. Вечер был чудесный, мы все трое имели огромный успех. Мэйбл оставила свою шубку в уборной и попросила меня проводить ее. Арбакль остался нас ждать в машине с другими актерами. На мгновение мы с Мэйбл остались наедине. Она была так ослепительно хороша, что, накидывая ей шубку на плечи, я не удержался и поцеловал ее, и она ответила мне поцелуем. Мы могли бы зайти и дальше, но люди ждали нас на улице. Впоследствии я попытался продолжить этот эпизод, но из этого так никогда ничего и не вышло.

Нет, Чарли, — добродушно говорила Мэйбл, — я женщина не вашего типа, а вы мужчина — не моего.

Примерно в это же время в Лос-Анжелос приехал «бриллиантовый» Джим Брэди с сестрами Долли. В те дни Голливуд еще только рождался. Джим устраивал роскошные приемы. На обеде, который он дал в отеле «Александрия», присутствовали сестры-близнецы Долли с мужьями, Карлотта Монтерей, Лу Телледжен, премьер театра Сары Бернар, а также Мак Сеннет, Мэйбл Норман, Бланш Суит, Нат Гудвин и многие другие. Сестры Долли были удивительно хороши собой. Обе они, их мужья и «бриллиантовый» Джим Брэди были неразлучны — весь Голливуд очень интриговало это содружество.

«Бриллиантовый» Джим был даже в Америке явлением уникальным. С виду он казался этаким добрым Джоном Буллем. Но в первый же вечер я не мог поверить своим глазам — в манжетах и в манишке у него были бриллиантовые запонки, причем каждый камень крупнее шиллинговой монеты. Несколько дней спустя мы обедали в кафе Ната Гудвина на набережной, и на этот раз «бриллиантовый» Джим явился с изумрудами — каждый камень был с небольшую спичечную коробку. Я подумал, было, что эти он надел уже в шутку, и наивно спросил, настоящие ли они? Он подтвердил, что и эти настоящие.

— Да они же просто сказочные! — воскликнул я, пораженный.

— Если вы хотите полюбоваться действительно красивыми изумрудами, смотрите сюда, — ответил он и, отвернув полу жилета, показал довольно широкий пояс, сплошь усыпанный самыми большими изумрудами, какие мне доводилось видеть когда-либо в жизни. Он гордо сообщил, что у него десять таких гарнитуров из драгоценных камней и каждый вечер он их меняет.

Мне тогда, в 1914 году, едва исполнилось двадцать пять лет, я был в расцвете молодости, влюблен в свою работу, и не только потому, что она принесла мне успех. В ней было для меня еще особое очарование: возможность встречаться со всеми знаменитыми кинозвездами — я был их страстный поклонник. Мэри Пикфорд [37], Бланш Суит, Мириам Купер [38], Клара Кимбелл Янг [39], сестры Гиш [40] и другие — все они были прелестны, видеть их живых, настоящих было райским блаженством.

Томас Инс [41] устраивал пирушки и танцы в своей студии, расположенной на побережье Тихого океана в северной части Санта-Моники. Какие это были удивительные вечера! Здесь царили юность и красота. Мы танцевали на открытой площадке под грустную музыку и мягкий шум набегавшей на берег волны.

И тут изумительно красивая девушка, Пегги Пиерс, с изящно очерченным личиком, прекрасной белой шейкой и очаровательной фигурой, заставила затрепетать мое сердце. Она появилась лишь на третьей неделе моего пребывания в студии «Кистоун» — все это время она болела гриппом. Но стоило нам увидеть друг друга, и мы оба воспламенились. Чувство было взаимным, и душа моя пела. Какими романтичными были те утра, когда я бежал в студию, зная, что вот сейчас увижу ее.

По воскресеньям я ходил к ней в гости, она жила с родителями. Каждая наша встреча была полна признаниями в любви, и каждая наша встреча была полна борьбы. Да, Пегги любила меня, но добиться я ничего не мог. Она была тверда, и в конце концов я отчаялся и отступил. Жениться я тогда еще намерения не имел. Я слишком ценил свободу, сулившую мне необыкновенные приключения. Ни одна женщина не могла сравниться с тем смутным образом, который жил в моей душе.

Каждая студия напоминала семью. Фильмы делались за неделю, даже на съемку полнометражных картин уходило не больше двух-трех недель. Снимали при дневном свете, вот почему мы и выбрали Калифорнию, где солнце сияет девять месяцев в году.

Прожекторы Клига появились примерно в 1915 году, но студия «Кистоун» ими не пользовалась, потому что они мерцали, не давали такой яркости, как солнце, и к тому же их установка отнимала много времени. А кистоуновская комедия очень редко снималась дольше недели. Как-то я сделал картину «Двадцать минут любви» за один день, и она шла под неумолкаемый смех публики. «Тесто и динамит» — фильм, пользовавшийся огромным успехом, отнял девять дней и обошелся в тысячу восемьсот долларов. За то, что я превысил предел расходов на целые восемьсот долларов, меня лишили премии в двадцать пять долларов. Единственное спасение для фирмы, как объяснил мне Сеннет, было в том, чтобы пустить комедию как двухчастевку, что они и сделали, получив на ней в первый год больше ста тридцати тысяч долларов чистой прибыли.

Я уже снял несколько фильмов, пользовавшихся большим успехом, среди них были «Двадцать минут любви», «Тесто и динамит», «Веселящий газ» и «Реквизитор». В это же время мы с Мэйбл и Мэри Дресслер [42] снялись в ведущих ролях в одном полнометражном фильме. Работать с Мэри было очень приятно, но фильм, по-моему, получился неудачным, и я с радостью вернулся к своей режиссерской работе.

Я порекомендовал Сеннету Сиднея, а так как к тому времени фамилия Чаплин стала уже достаточно известной, Сеннет был рад взять на студию еще одного члена нашей семьи. Сеннет подписал с ним контракт на год с жалованьем в двести долларов в неделю, что было на двадцать пять долларов больше того, что получал я. Только что приехав из Англии, Сидней с женой явились прямо в студию, как раз тогда, когда я уезжал на натурные съемки. Но вечером мы обедали вместе, и я стал расспрашивать брата, как идут мои фильмы в Англии.

Еще до того как мое имя приобрело известность, рассказывал Сидней, многие артисты мюзик-холла с восторгом описывали ему нового американского киноактера. Сам он еще не видел ни одной моей комедии и зашел в контору проката, чтобы узнать, когда они будут выпущены на экран. Едва Сидней назвал себя, его тут же пригласили в просмотровый зал и показали три моих фильма. Он сидел в зале один и смеялся до упаду.

— То-то ты, наверно, поразился? — спросил я его.

Но Сидней удивления не выказал.

— А я всегда был уверен в твоем успехе, — объяснил он убежденно.

Мак Сеннет, как член лос-анжелосского клуба «Атлетик», имел право давать временный членский билет кому-нибудь из своих друзей. Он дал его мне. В этом аристократическом клубе собирались все холостяки и деловые люди Лос-Анжелоса. На первом этаже были расположены ресторан, коктейль-холл и гостиные, в которых по вечерам появлялись дамы.

Я занимал на верхнем этаже большую угловую комнату с роялем и небольшой библиотекой, рядом с номером Мозеса Хембергера, владельца самого крупного в городе универсального магазина. В те дни жизнь в клубе была поразительно дешевой. Я платил за свою комнату всего двенадцать долларов в неделю, и это давало мне еще право бесплатно пользоваться спортивными площадками, плавательным бассейном и превосходным обслуживанием. В общем, я мог вести роскошную жизнь на семьдесят пять долларов в неделю, включая сюда даже расходы на выпивку, когда была моя очередь угощать всю компанию.

В клубе царили приятельские отношения между всеми, их даже первая мировая война не могла нарушить. Все тогда были уверены, что она закончится в течение полугода, не больше. Предсказание же лорда Китченера, утверждавшего, что она продлится не меньше четырех лет, казалось абсурдным. Многие даже радовались объявлению войны, надеясь, что теперь-то уж мы как следует проучим немцев. В исходе войны никто не сомневался — разумеется, англичане и французы в полгода прикончат немцев. Военные действия еще не развернулись во всю мощь, к тому же Калифорния была очень удалена от них.

Примерно в это время Сеннет завел разговор о возобновлении моего контракта и пожелал узнать мои условия. Я отдавал себе отчет в своей популярности, но это не мешало мне сознавать всю эфемерность нашей славы — я понимал, что если и дальше я буду работать в таком же темпе, то через год выдохнусь. Поэтому я решил ковать железо, пока горячо.

— Тысячу долларов в неделю! — сказал я спокойно.

Сеннет пришел в ужас.

— Да я сам столько не зарабатываю.

— Знаю, — ответил я. — Но ведь публика становится в очередь у кассы, когда видит на афишах мое имя, а не ваше.