Гулящие люди

      – Какая та келья, отец, и пошто она?
      – Оружейная келья… Святейший дарит из нее бояр и детей боярских патриарших тем, что помыслит… Пойдем в нее – тебя он благословил двумя пистолями.
      Войдя в келью узкую с узким окном, Сенька увидел на стенах сабли, бердыши, пистоли. На длинном столе тоже разложено оружие.
      – Вот твое, Семен! – сказал диакон. Сенька потрогал подарок, отстранил:
      – Чуй, отче Иван, благослови взять вон ту палицу!
      – Не можно… боюсь рушить волю патриарха.
      – Пистоли заряжать долго, кремни, зелейный рог, свинец беречь надо, пойдем – ничего не беру я!
      – Экой парень! Ну что тебе люб шестопер?
      – У него, шестопера, вишь, рукоятка с пробоем, в пробой ремень петлей уделан, будто для меня… подвесить у пояса под кафтан – и добро!
      – Дурак ты! Пистоль пуще устрашает, к пистолю не всяк полезет, к шестоперу с топором мочно, он не боевой, а знак военачалия… Што с тобой – бери, коли потребует господин – вернешь.
      – Едреной он, харлужной! Вот те спасибо…
      – Не зарони… еще вот – это от меня. – Иван подвел Сеньку к сундуку под окном, большому, окованному по углам железными узорами. – Тут, парень, пансыри… под кафтаном не знатно, сила у тебя есть таковую рубаху носить – будет она тебе замест вериг…
      – Пошто мне, отец Иван?
      – Берегчись надо… могут ножом порезать сзади, а мне жалко тебя… – И как бы про себя прибавил диакон: – На трудный путь послал отрока господине наш!
      – Уж разве угодное тебе створить? Дай, отец, вон тот, что короче, с медным подзором.
      Сенька, сбросив кафтан, надел кольчугу. Под кольчугой – она была короткая – по рубахе натянул ремень, к ремню привесил шестопер. Повязался голубым кушаком по скарлатному розовому кафтану.
      – Добро, Иван! Диакон перекрестил его:
      – Мир болеет, и злой он! Иди в него, отрок, яко да Ослябя инок.
      Они обнялись, Сенька ушел…
      Чем ближе подходил он к Варварскому крестцу, тем сильнее била в голову кровь, и весь он раскраснелся. В ушах звенело. Сенька боялся, что не услышит Спасских часов. Он думал и не мог прибрать мыслей-что отвечать ей… боярыне, что? «Манит… и я не могу терпеть без нее… Беда от патриарха! А ну, уйду с Тимошкой!»
      Время тянулось долго… Потом ударило на Фроловской башне получасье с полдня, и Сенька увидал, как высокая черница с лицом, повапленным белилами да сурьмой, вошла, помолившись, в распахнутую часовню, зажгла свечу к образу Спаса.
      Он подошел к дверям. Она, едва сдерживая себя, шагнула к нему… В дороге боярыня спешила больше и больше. Когда не было встречных, ловила его руку тяжелую, непослушную и прижимала к своей груди. Рука его содрогалась от ударов ее сердца. Они ничего и никого не замечали, а навстречу им шли люди с носилками, на носилках лежали, стонали больные, носилки приносились к ближней церкви, ставились у паперти, выходил из церкви поп с напутствием, бормотал отходную. Заунывно звонили в разных концах города…
      – Долго, долго! Ходить борзо не умею…
      Обошли часть Кремля по-за стены, пришли в слободу Кисловку. В Кисловке жили царицыной мастерской палаты швеи и рукодельницы. Старая опрятная баба отперла им.
      – Кто? Кого бог дает? Крещеные ли? Боярыня сдернула с кики куколь.
      – Радость ты моя! Матушка боярыня! Вот кому молиться буду, как богу, о Феклушке сестрице…
      – Горницу нам, Марфа! Да чтоб чужой глаз чей не видел…
      – Ой, матушка, кому нынче доглядывать? Все текут к церквам, кто богобойной, а тот, кто лихой да бражник, – у кабака до сутемок… болесть кого куда гонит…
      Они прошли в горницу. Старуха ушла, боярыня заперла дверь на щеколду. Спешно падали на пол черные одежды, а на черное – комком и боярское платье вместе с шитым золотом повойником.
      – Ух, какая на тебе рубаха! Сколь звону в ней, сколь весу… Сенька стащил с плеч панцирь.
      – Семен! Месяц мой полунощный…
      – Боярыня!
      – Кличь Малка! Меланья… Малка, Малка!
      – Ты как в мале уме…
      – Хи, хи… Я и впрямь малоумна… от тебя малоумна, месяц мой!
      Боярыня раскраснелась, будто кумач. Кармин да белила с нее наполовину сошли, притираньем замарало Сеньке щеки и губы.
      Когда садились к столу, Марфа сказала Сеньке, помочив рушник у рукомойника:
      – Оботрись-ко, счастливчик писаной! – И сама обтерла ему лицо.
      Она с поклонами угощала боярыню гвоздишным медом, сахарными коврижками, вареньем малиновым, садилась не к столу, а на скамью в стороне, потом куда-то, хромая на одну ногу, шла, приносила настойки, фрукты в сахаре и говорила без умолку:
      – Боярыня матушка! Беда с моей Феклушкой, лихо неизбывное… Бабила Феклушка царевичев Симеона да Ивана Алексеевичей и царевен, она ж, Феклушка, коих бабила… и сколь годов вверху у царицы Марьи Ильинишны выжила… Ты кушай, пей – молодца потчуй… Экой он красавец!
      – Смиренник мой… Не пьет, не ест, сыт любовью… Сказывай!
      – И… и что злоключилось! Феклушка, мать боярыня, с глупа ума взяла в мыльне государевой со сковороды царицыной гриб… завсе для царицы, царевен тож грибы в мыльне жарят, а то и лук пекут, а боярыня у жаркова да по банному делу была Богдана Матвеича Хитрово жена, сказывать тебе нече – злая да хитрая, допросила Феклушку, потом царице в уши довела, царица указала: «Взять-де ее на дыбу! На государское-де здоровье лихо готовила». А то позабыла, что Феклушка двадцать лет при ей живет… да еще: «Поганая-де холопка, посмела имать яство с государевой посуды!» И бабку мою Феклушку, мать боярыня, на дыбу подняли, у огня пекли – руки, ноги ей вывернули да опалили, волосье тож, а нынче сидит старуха за приставы и прихаживать к ей не велят… Попроси, матушка боярыня, святейшего, пущай заступит, пропадет сестрица за гриб поганой…
      – Худое дело, Марфа! Из пуста государево дело сделали. Пуще гордость тут царская: «Смела-де поганить посуду». Я попрошу за бабку! Человека ниже себя родом за собаку чтут, и бояре оттуда ж берут меру почета и гордости – холоп, смерд не человек есть, пес и худче того, сами без холопей шагу не умеют ступить… наряжены в бархаты, а хмельны и будто пропадужина вонючи…
      – Вот так, матушка боярыня, так…
      – Бери, бабица Марфа, деньги! Это тебе за привет, брашно и приют…
      – Ой, благодетельница! Пошто мне с тебя деньги? Благо, что другие дают… с них соберу – я уступаю иной раз горницы кое-кому попить, погулять, полюбиться мало…
      – Бери и молчи, как о других молчишь. Да берегись поклепа… поклеплют, и тебя на правеж потянут…
      – Пасусь, матушка, незнамых людей не пущаю…
      – Ну, мы еще пройдем наверх в горницу, побудем мало – и в путь.
      – Пройдите, погостите, да задним крыльцом, благослови вас господь, в путь-дорогу.
      Боярыня с Сенькой ушли наверх.
      Боярин Никита Зюзин заспался в бане, а вышел-хватился боярыни.
      – Зови, холоп!
      – Ушла она, боярин! – ответил дворецкий.
      – Ушла… в каком виде?
      – Черницей обрядилась, ушла одна.
      – А сватья?
      – Дурка-т? Та в терему да в девичьей…
      – Давай яство! Костей собери на поварне, мяса, кое похудче, поем, попью – медведя наведаю… По пути кличь ко мне сватью!
      – Чую, боярин! – Дворецкий ушел.
      Сватьюшка пришла в новом наряде. На ней был шушун. Половина шушуна малинового бархата, на рукавах вошвы желтые, другая половина желтого атласа, а вошвы малиновые, на голове тот же колпак-шлык с бубенчиком. Чедыги на сватье сафьяна алого, на загнутых носках тож навешаны бубенчики.
      Дворецкий принес любимое кушанье боярина – пряженину с чесноком.
      – Садись, сватья, испей да покушай с боярином.
      – Не хотца, боярин батюшка!
      – Чего так?
      – Не след сидеть дурке за столом боярина.
      – Знаешь порядок, баальница!
      – Ой, боярин, да што ты, батюшка! Не колдовка я, спаси бог…
      – Не баальница, так сводница… не впусте сватьей кличут, потатчица!
      – И такого нету за сватьей…
      – А ну-ка, сказывай, куда пошла боярыня Малка?
      – Помолиться, боярин, нынче все к богу липнут…
      – Расплодила вас, бахарей, Малка, нищие с наговорами ходят – ужо всех изгоню… к воротам поставлю ученого медведя, и будет он кого грабать, а кого и мять!
      – Ой уж, а чем я тебе не угодна содеялась?
      – Потатчица затеям боярыни… ну вот! Покуда боярыня спасается, ты мне потехи дуркины кажи, кувырнись, чтоб подолы кверху!
      – Стара я, боярин, через голову ходить.
      – Ништо! У меня вон медведь из лесу взят, вольной зверь, да чему захочу – обучу… Человека старого плясать мочно заставить. Ну-ка, пей!
      Боярин зачерпнул из ендовы стопу крепкого меду.
      – И, боярин батюшка… худо и так ноги носят, с меду валитца буду.
      – Не отговаривай!
      – Не мочно мне – уволь!
      – Архипыч, – спросил боярин стоявшего у дверей слугу, – медведь кормлен?
      – Не, боярин! Тишка ладил кормить, да ты от сна восстал, он и закинул: «Сам-де боярин то любит!»
      – Добро! Должно, судьба – укормить зверя этой бабкой…
      – Мохнатой бес, охальник, медвежье дитё – не боярин ты, вот кто!
      – Лаяться?
      – А то што глядеть? У меня, зри-ко, родня чутку меньше твоей – захудала только…
      – Вишь, она захудала, а ты в дурки пошла, честь тебе малая нынче. Пей!
      – Широк Ерема, да ворота узки – не вылезешь!
      – Не вылезу?
      Скамья затрещала под боярином. Сватьюшка замахала руками.
      – Не вставай, не вставай, боярин!
      – Пей!
      Шутиха выпила стопу крепкого меду, закашлялась, утерлась полой шушуна, отдышалась.
      – Все едино колесом не пойду!
      – Шути, чтоб складно было, а то царь Иван Васильевич одного шута, как и ты из дворян, щами горячими за худую шутку облил да нож в бок ему тыкнул. Играй песни альбо стань бахарем! – Боярин, подтянув тяжелую ендову с медом переварным, глотнул из нее через край, утер усы и бороду рукавом бархатного кафтана, прибавил: – Играй песни!
      – Ужли первой день меня чуешь? Голоса нету – хошь, кочетом запою аль псом завою… еще кошкой мяучить могу…
      – Не потребно так, зачни бахарить.
      – Вот то могу – сказывать, и не укладно иной раз, да мочно… Только дай слово боярское медведем не пужать!
      – Черт с тобой, баальница, – даю!
      – Тьфу ты, медвежье дитё.
      Села сватьюшка на скамью в стороне, положила колено на колено, в верхнее уперла локтем, на ладонь прислонила щеку, поросшую бородавками, и начала негромко бахарить:
 
Шел по полю, полю чистому
Удалой молодец, гулящий гулец…
А пришел тот детина к столбу
Тесаному, камню сеченому…
А на том столбе на каменном
Рукописание висит писанное, неведомо кем виранное…
И читал молодец надпись реченную…
«От меня ли, столба подорожного, Кой пройдет ли, проедет человечище,
Стороной ли пройдет, едет шуйцею,
Аль пройдет, проедет он десной страной —
То по шуйцей стране быть убитому,
По десной стране быть замученну,
А как прямо пойдет, стретит бабицу!»
Ухмыльнулся тому гулящий молодец,
Ухмыляясь стоял, про себя гадал:
«А и нет со мной меча булатного,
Шелепуги – клюки не случилося…
Со крестом на шее бреду по свету.
Мне со смерткой встречаться корысти нет,
Мне мученье терпеть, лучше смерть принять.
Да в миру молодец я грабал женушек,
На пиру веселых, все приветливых,
Так ужели во поле укатистом
Ужилась какая баба пакостна?»
И пошел молодец дорогой прямоезжею.
 
      Боярин пил, ел, со стуком кидал под стол обглоданные кости. Сватьюшка будто вспоминала сказку – как дальше? Боярин крикнул:
      – Зачала лгать, так кончай! Лги, куда пришел детина?
 
А идет молодец дорогой прямоезжею,
Он бредет песком, в ногах шатаетца,
Убрести боится в худу сторону.
Шел он долго ли, коротко, то неведомо,
Да набрел на стену смуру, каменну…
Городной оплот детинушка оглядывал,
За оплотом чьи насельники, не познано…
Он гадал, судил, себя пытал:
«Уж не тут ли моя кроется судьбинушка?
Уж не здесь ли он, мой Китеж-град?
Нету лаза к стене, нету мостика».
У стены же овражек глубоконькой,
Да на дне овражка частик, тычины дубовые…
Походил, посмекал и набрел на ворота высокие.
В тех воротах стоит велика, широка баба каменна,
И помыслил гулебщик удал-голова:
«Вот-то баба, так баба стоит!
Растопырила лядви могучие…
Ох, пролезть бы до бабы той каменной?»
Он позрел круг себя да и посторонь,
Ни мосточка к ней нету, ни жердочки…
«Как и всех иных, ждала и тебя…» – .
Взговорила тут баба воротная…
Шевельнулися губы тяжелые,
Засветилися очи углем в светце:
«Всяк идет ли, едет, ко мне придет,
От меня ему путь в самой Китеж-град,
А из града того поворота нет —
Там и пенье ему, там и ладаны…»
Опустилась утроба камень-кремень,
И еще сказала баба на последний раз:
«Ты гони, скачи да ко мне вскочи!»
Разогнался парень по сыру песку,
Как скочил он к бабе через тот овраг,
Как вершком главы он ударил в пуп,
И убился смертно до смерти,
Как упал он в яму на колье дубовое,
Он пропал, молодец, без креста,
Без пенья панафидного…
 
      – И поделом дураку! Без пути не ездят, не ходят… Скамья затрещала. Сказав, боярин встал.
      – Теки к себе, баальница! Не скормил медведю, да берегись, следи за боярыней, а нынче вот медведя с цепи спущу… Эй, Филатко! Огню дай.
      Из сеней голос доезжачего ответил:
      – Даю, боярин!
      Боярыня шла медленно, шаталась. Сенька сказал! – Дай, моя боярыня, я понесу тебя!
      – Нет, месяц полуношный, не можно, всяк встречной скажет: «Гляньте, мирской человек черницу волокет!» – и тут уж к нам приступят…
      – Кой приступит, я шестопером оттолкну… Дай снесу, ты ослабла.
      – Нет, не можно!… Скажи, Семен, мой боярин – он книгочий, гистории любит чести, а ты грамотен?
      – Я учился… в монастыре Четьи-Минеи чел и еще кое-что… ведаю грамматику и прозодию мало учил…
      – Вот ладно! А я так «Бову Королевича» чла-там есть Полкан богатырь, потом чла книжку, с фряжского переложенную, как и Бова, – в той книжке о полканах много писано, будто они женок похищали, и как их потом всех перебили, только по-фряжскому полканы зовутся кентаврами… Обе эти книжки– Бову и о кентаврах – узрел святейший да в печь кинул, в огонь, а мне дал чести «Триодь цветную ».
      Не доходя Боровицких ворот, разошлись на толпу. Толпа все густела, были тут калашники, блинники, мастеровые каретного ряда, кузнецы и кирпичники, а пуще гулящие молодцы с попами крестцовскими. Один из крестцовских попов кричал, другие слушали, сняв шапки…
      – Никон, братие, повелел кремлевские ворота запереть!
      – То ведомо! Не Никон, боярин Волынской да Бутурлин …
      – Те бояре Никоново слово сполняют… они городом и слободами ведают по Никонову решению!
      – Ишь ты, антихрист!
      – В Кремле, братие, укрыта святыня, срачица христова, присланная в дар великому государю Михаилу Федоровичу от шаха перского.
      – То ведомо!
      – И нынче, братие, болеет народ, а срачица христова в Успенском соборе сокрыта, и туда люду болящему пути нет!
      – Сломать ворота в Кремль!
      – То своевольство! Бояр просить, Артемья боярина да Бутурлина.
      – Поди-ка, они те отопрут!
      – Они те стрельцов нарядят да бердышем в шею!
      – А что я не впусте сказываю об исцелении от той срачицы господней, так вот она, древняя баба, и еще есть, кто про то скажет…
      – Говори, старица!
      Впереди толпы вышли двое: молодая девка, кривая, и старуха в черном. Девка заговорила, слегка картавя:
      – С Углича я, посадского человека Фирсова дочь, Яковлева, девица я, Федорой зовусь, и еще со мной старица Анисья… Не видела я, Федора, одним глазом десять лет и другим глазом видела только стень человеческую, а старица Анисья не видела очами десять же лет и в лонешнем году…
      – Ты кратче молви, кратче!
      – Обе мы в лонешнем году, на седьмой неделе, после велика дни, обвещались прийти к Москве в соборную церковь пречистые богородицы к ризе господней, и мне, Федоре, от того стало одному глазу легше, а старица…
      – Была одноглаза – кривой осталась!
      – Высунь, батя, иного, кой скажет кратче!
      – Вон он, говори, сыне!
      Вышел бойкий русоволосый мужик малого роста, без шапки, заговорил, кланяясь перед собой:
      – Я Новгородского уезду, государевы дворцовые Вытегорские волости…
      – Кратче! Время поздает.
      – Крестьянин Исак Никитин! Был немочен черною болезнью четыре года, кои минули от рожоства Ивана Предотечи, учинилось мне на лесу, как пахал пашню, и мало тут меня бил нечистый дух…
      – Ты и теперь худо запашист!
      – Чего зубоскалите?!
      – В огонь меня не единожды бросало – вишь, руки опалены… гляди, православные!.,
      – Впрямь так!
      – Верим, говори!
      – Ходил я, православные, ко пречистой в Печорской монастырь, и там мне милости божией не учинилось… И после того учинилась весть в великом Новеграде, что на Москве есть от ризы христовы милость божия, и я пошел в Москву полугодье тому назад, и пели молебен в храме Успения, и я исцелился, перестало бить!
      – Вот, вишь, исцелился!
      – И нынче исцелимся от срачицы той…
      – Ворота в Кремль сломать! Сенька сказал:
      – Лгет мужик! Дайте пройти, крещеные.
      – Пошто лгет? Ты, боярской кафтан!
      – Дайте пройти!
      – Нет, ты скажи, пошто лгет?
      – Не имай за ворот!
      – А за што тебя брать?
      – Лгет оттого, что в Киеве не помогло, а в Москве исцелился– не едина ли благодать господня, ежели она есть?
      – Нет, не едина! Кремль вы, боярские прихвостни, заперли.
      – Нам подавай ход к Успению!
      – Он, робята, гляди, не один – черницу с собой волокет!
      – Правда!
      – Эй, черной шлык! Бога молите, а бес в боярском кафтане на вороту виснет.
      Кто-то дернул боярыню по чернецкому куколю. Куколь соскочил на спину, под ним заблестел повойник, шитый золотом с жемчугами.
      Пропойца поп, седой и грязный, заорал, указывая на Малку:
      – Вишь, крещеные, для че надобны боярам чернецкие ризы! Для глума…
      – Да штоб людей зреть, а себя не казать!
      – Кончай с молодшим! – сказал кто-то в толпе.
      Из толпы выдвинулся низкорослый широкоплечий парень в валяной шапчонке, в епанче замаранной, шагнул к Сеньке, подскочив, ножом ударил его между лопаток. Нож прорезал кафтан, скользнул и согнулся. Сенька вполоборота наотмашь мелькнул шестопером, хрястнуло по черепу. Парень упал навзничь, засучил ногами, также дрыгала правая рука, блестел в ней нож с загнутым вбок концом.
      – Убил?
      – Убил Демидка, шиш боярской!
      Сенька, подхватив боярыню на левую руку, махая правой, сверкая шестопером, гнал на стороны толпу.
      – Чего зрим? Бей его, робята!
      В толпе появился еще поп, такой же потрепанный, как и тот, что ораторствовал, крикнул:
      – Пасись народ! Этот убил Калину, он патриарший служка!
      – У патриарха, браты, бес из Иверского привезен!
      – Ну-у?!
      – Правду сказываю! Никон его в рукомойнике закрестил.
      – То Иоанн Новгороцкой!
      – Никон тоже… сказываю…
      Сенька унес боярыню в Боровицкие ворота.
      Из караульного дома вышел навстречу им решеточный, но, увидав Сеньку, которого знал по приметам, ушел обратно. Сенька, пройдя ворота, хотел опустить боярыню на ноги, но она была в обмороке. Не думая долго, понес ее к дому Зюзина.
      – Где ты наглядел боярыню, паренек? – спросил ласково боярин, когда Малку слуги унесли наверх.
      – У Боровицких! Зрю, шумит толпа, с боярыни ободрали чернецкие одежды и того гляди стопчут, а она едва жива… Я ее из толпы унес, а с ней худо…
      – Так, так, добро. А как звать тебя?
      – Пошто тебе, боярин?
      – Как пошто? Такой старатель, да пошто?
      – Семеном зовусь…
      – Так, так… А не тебя ли зрел я у святейшего в хлебенной келье? Питие нам разливал… кратеры с медом сдымал?
      – Я – слуга святейшего.
      – Так, так… угощал боярина с боярыней, да еще послуга нынче, оно все такое дорого стоит, пойдем ко мне, и я угощу! Эй, Архипыч!
      – Чую, боярин!
      – Принеси-ка нам с пареньком меду да яства, какое сойдется…
      – Чую, боярин, я митюгом, борзо!
      – Садись, садись! Хорош, пригож… Не ровня боярину, старому, мохнатому, когтистому, едино медведю… Меня вон пакостница-дурка кличет «медвежье дитё»!
      – Мне бы к дому, боярин! Я сытой…
      – К дому? К дому поспеешь!
      Подали мед, боярин налил Сеньке большую чару, себе тоже.
      – Давай позвоним чарами! Родня ведь мы, да еще и ближняя родненька… Во-о-т!
      Сенька, чокнувшись, выпил ковш меду, подумал:
      «Этот, как святейший, знает все!»
      Он мало ел за день, взял кусок баранины, жадно проглотил, кровь заходила по телу, Сенька решил: «Пущай слуг зовет – узрит, что будет!» На боярина он посмотрел, как на врага.
      – А ну – по другому ковшу!
      – Мне, благодарение тебе, пить будет – к дому пора!
      – Похвалил бы тебя за память, что холопу за боярским столом долго быть не гоже, и не хвалю – мыслю иное: оттого-де у него спех велик, что яство мясное у боярина уволок, так брюхо ноет?
      – Я не холоп!
      – Кто ж ты есте?
      – Стрелецкий сын!
      – Хо, хо! Да малый служилой тот же холоп! Ну, ежели пора, – дай провожу с почетом!
      Боярин шел обок и слегка отжимал Сеньку к стене коридора. Недалеко засветлел выход, боярин сильно толкнул Сеньку в плечо, парень ударился головой в верх двери, в доски, дверь распахнулась – Сенька, потеряв опору, запнувшись о высокий порог, упал, на него пахнуло хлевом.
      – Го, го! – заорал боярин и, поймав дверь, захлопнул… На дубовый зуб накинул замет.
      «Свиньи съедят!» – наскоро решил Сенька. Хотел встать на скользком полу, но почувствовал, как сел на него кто-то тяжелый. По сопенью и сильному дыханью понял, что кинут зверю. Зверь вцепился ему в плечи, на кольцах панциря трещали когти, скользили, Сенька, упершись ногой в порог, оттолкнул зверя и выдернул шестопер. В серой мути по сверкающим глазам и горячему дыханию понял быстро, куда ткнуть шестопером, и по локоть всунул руку вместе со сталью в глотку зверю. Когда зверь стал давиться, слабо кусая его руку, с храпом попятился от него, то Сенька, выдернув руку, вскочил на колени и изо всей силы шлепнул впереди себя, попал по мягкому, повторил удар, – зверь не лез больше. Сенька встал на ноги, навалился на дверь, вспомнил, что она отворяется внутрь… Тогда он плечом погнул доски, пошатал и с треском дерева в щель просунул рукоятку шестопера.
      – Ага! – сказал он, налегая сильно. Шестопер выдержал, а дубовый зуб наружу двери сломался, замет упал, он перешагнул порог и вылез в коридор.
      Когда Сенька проходил, то вид имел страшный. Доезжачий, прижавшись к стене, светил факелом: он вышел, дожидаясь зова боярина, думая, что тот возится с медведем. Сенька, не задевая слуги, шагнул на двор. На плечах его блестел панцирь, а кафтан клочьями висел. Клочья кафтана болтались на кушаке. Голове было прохладно, – Сенька в подклете боярском потерял шапку.
      – Ладно, что лист патриарший на груди за панцирем – тож потерял бы!
      Боярыня лежала нераздетая на кровати, в повойнике и башмаках, чернецкая одежда валялась на полу.
      Боярин вошел в светлицу, перекрестился на образ в углу, сел на скамью к столу, положил большую лапу на бархатную скатерть. Боярыня глядела гневно, молчала. Боярин заговорил:
      – Где была, о ком поклоны била, боярыня Малка?
      – Не по тебе, боярин Никита!
      – Не мешает и по мне молиться, да еще прибавь нынче в синодик молитву за душу раба Семена.
      – Что ты сделал с ним?
      Боярин молчал. Дурка сватьюшка возилась у коника в сундуке. Боярин крикнул:
      – Пошла вон, баальница! Дурка ушла.
      – Боярин Никита, что сделал ты с парнем?!
      – Что сделал, то сделал… Довольно того, что делю ложе с одним святейшим чертом! Нужа велит…
      – Скажи же, боярин! – Боярыня приподнялась на подушках, сорвала с головы повойник, кинула в ноги. – Знай, что я его влекла, не он липнул ко мне…
      – Закрой волосы! Скажу.
      Боярыня покорно надела повойник, вдавила под него пряди волос
      – Ведаешь ли, Малка, такое: холоп сидел за боярским столом, пил мед с боярином… А чем ему платить? Денег не беру, в гости к нему не пойду… так за честь столованья в боярских хоромах пущай платит шкурой… И еще за тело белое чужой жены, то и головы мало…
      – Ты его куда дел?!
      У двери завозились робкие шаги, дверь приоткрылась, голос дворецкого спросил:
      – Можно ли к боярину?
      – Можно ли к боярыне, холоп! К боярину можно…
      – Хоть черт – пущай приходит!
      – Входи! – крикнул боярин.
      Слегка хмельной дворецкий вошел, покрестился на огонь лампады, поклонился поясно боярыне, сказал, поправляя пальцами косой фитиль горевшей перед боярином свечи:
      – Меня, боярин Микита Олексиевич, доезжачий Филатко направил… сам я не пошел бы тамашиться в боярыниной светлице… не чинно, а ежели не чинно, то и не след ходить куда не можно…
      – Ну, что Филатко?
      – Так Филатко, как малое робятко, молыт такое, что и слушать срамно.
      – Сказывай толком! Опять с Уварком бражничали?
      – Мы, боярин, маненько – за твое здоровье…
      – Скажи толком, кратко: что Филатко?
      – А Филатко молыт: «Подь, Архипыч, к боярину и доведи ему немешкотно, что гость-де, кой боярыню вынес, медведя твово убил… и мимо ево шел-де такой страшенной, весь в, крови да навозе, худче-де, чем сам боярин…»
      Боярин вскочил так, что у скамьи лопнула одна нога:
      – Черт это был, не гость!
      Боярин быстро шагнул вон из терема, хлопнув дверью. Когда его шаги опустились по трескучей лестнице, боярыня встала с кровати, сняла повойник, разгладила волосы и перекрестилась, припадая к полу земным поклоном.
      В патриаршу палату Сенька поднялся по лестнице заднего крыльца. Дьякон Иван встретил его в коридоре со свечкой. Свеча в руке патриаршего церковника заколебалась и чуть не погасла.
      – Сыне мой! Что злоключилось?
      – Ништо, отче! Умоюсь да одежу сменю – и все.
      – Где тебе кафтан ободрали, лицо и рука в крови?
      – Забрел к боярину в гости, да вишь убрался цел! Сенька снял с себя панцирь и в своей келье зажег свечи, стал мыться, раздевшись донага. Церковник не гасил свечи, стоял около.
      – Ножом резали, не порезали, медведем травили или кем, не разобрал, не затравили… Зверь мне руку ел, кафтан ободрал, а я ушел жив, и тебе, отец Иван, поклон земной!
      – За што мне?
      – За пансырь… ежели не он, то не ведаю – жив был бы ай нет?
      – Вот, сыне! Радуюсь я, что домекнул…
      – Нынче, отец, надо быть готовыми стоять за палату, кою оставил нам патриарх беречь… Думно мне, что народ сломает ворота, залезут в Кремль, а там неведомо, как будет…
      – Ой, сыне, пошто народ полезет?
      – Бояться нам не надо, заготовим кади многи воды, на случай пожога, багор да топоры и упасемся.
      – Сыне мой, Семен, как же стрельцы, караул завсегдашний? Оно, правду молыть, мало учинилось стрельцов, – кои перемерли, а иные разбрелись, болящие. Нынче зрел – седьмь стрельцов увезли болящих.
      – Вот оно так, а кои остались, будут шатки – хлынет народ мног, они к нему, гляди, приткнутся. Народ на Кремль идти подбивают крестцовские попы, а пуще, мыслю я, – Тимошка мутит…
      – Кто, сыне, тот Тимошка?
      – Мой учитель по книгочийству, кой учил меня в Иверском канорхать , коего святейший указал имать мне же.
      – Не пришел час имать его, сыне, ежели народ с ним!
      – Да, отец, народу того много, сам зрел, и еще поднимутся.
      – А как им не подняться, когда бояре Бутурлин да Волынской разогнали с крестца попов и нищих от церквей, – то от веков грабежники… Ты молыл, к боярину в гости залез, – кой боярин тот?
      – Зюзин, отче Иван.
      – Никита Алексеевич? Ну, тогда все знатко! Он, сыне, за жену тебя имал. Скажи: ты до того был с ней?
      – Был, отче Иван.
      – И… любился?
      – Да, любился и вел ее, а потом в дом принес!
      – Эх, и богатырь ты у меня, какое у тебя дивное телесо… А ты бы, сыне, кинул эту боярыню. Увяза она тебе и угроза жизни твоей.
      – Отче! отче! Не могу я ее покинуть.
      Сенька упал церковнику в ноги, как был голый.
      – Встань, сыне, облекись!… Я не доведу на тебя святейшему, но сам ты на нож тычешься… Боярин Никита мне давно ведом, – упрям, себя не щадит, своенравен и горд до ума помрачения… Злобится он! Да как ему не злобиться? Жена пошла любить раба!
      – Я гулящий, но вольной человек, отец Иван!
      – Ты вольной, да для него – раб! Боярыня Малка – ух, баба! Она еще боле его своенравна… Изведут они тебя, моего лепого отрока!
      – Отче Иван! Когда убил я первого человека – попа, кой лез на меня с топором, страшно было… Руки, ноги тряслись, – волок его под крыльцо… Нынче убил еще, тот с ножом кинулся ко мне, и было не страшно убить… А ежели боярин Никита приткнется, как те, то и его решу!
      – Пасись, сыне, он друг святейшего.
      – Теперь, отче Иван, ничего не боюсь я!
      – Эх, сыне, сыне! Когда разгулялась твоя рука и сердце загорелось, мне все будто-те в тонце сне видится… Иной раз думал я, а нынче прозрел: худо и беда наша, что мы служим патриархам, а через них подколенны боярам и царю… Они высшие помытчики, приказчики дел наших, и мы, трудясь на них, их кормим… Мы терпим от них не едины лишь обиды, а и смерть, когда они того возжаждут… И мыслил я: можно ли иное? Можно ли рабу, кой телом прекрасен, как ты, – можно ли быти господином? Да, сыне, можно! Но можно, когда народ правду познает, что не господин казнит и милует, а он – раб – народ! Ведать той правды не дают ни царь, ни патриарх, ни бояре, а покуда народ той правды не спознает, быти нам рабами и на все обиды молчать, крепко сомкнувши уста… Ту правду народу сказывать надо тайно, а кто силу свою чует, показывать явно… За ту правду имают, ибо от нее не стоять ни царю, ни патриарху. Аминь!