Исчезновение (Портреты для романа)

Первый, в вязаном "петушке" с полосками "Адидаса", то и дело поводил широкими, прямоугольными, по-блатному кокетливыми плечами. У него было примятое, отливающее рыжей щетиной лицо. Второй, в серой фетровой панаме, отворачивался от света, держал руки в карманах и постукивал ногой по свежей ледяной корочке. Человек в пальто смотрел на широкоплечего и загибал себе пальцы на одной руке при помощи другой. Вдруг широкоплечий, как ребенку, стал поглаживать голову человеку в пальто, ласково перебирал ему красивые черные волосики, словно успокаивал того и, может быть, даже жалел. Внезапно широкоплечий, нанес беспощадный тумак в середину лица человека в пальто. Тот упал в приготовленные руки второго, в фетровой панаме, который сразу поволок бесчувственный бежевый тюфяк прочь от света, за угол, к набережной. Гайдебуров подумал, что после такой атаки человеку трудно будет выжить. Широкоплечий смотрел в направлении Гайдебурова, но, кажется, сомневался, есть там кто живой или нет.
      Наконец выплыла огромная луна. Сияние ее на злодейском пятачке усиливалось электрическим освещением. Рядом оставалась лишь одна темная точка - точка предстоящей встречи. Трепет перед встречей был велик. Так и хотелось Гайдебурову перекрестить смертельную тревогу, и он сделал бы это, если бы это не было так несообразно со временем и местом действия. Он посмотрел на часы и пожалел, что не отдал их сыну. Гайдебуров пошел в сторону широкоплечего, в "Адидасе". Он думал о том, что совершенно не важно, как мы отдаем Богу душу, важно, что мы при этом вспоминаем. Он вспоминал тонкое запястье сына с родимым пятном.
      Гайдебуров остановился у самой темноты. Дальше царил свет от фонаря. Точка встречи выросла в столб и стала надвигаться на него. Что дальше будет, Гайдебуров не знал, но ему приятно было чувствовать свое исчезновение. Он ждал.
      Посреди чистой ночи начинало клокотать небо, как чаша, полная кипящего грога.
      18. ВЕРА
      По совету Марии Вера мыла голову отваром сушеных океанических водорослей.
      Вера мыла голову и проникалась решимостью, настоянной на чужестранной растительной горечи и душевной усталости. "Всё, - думала она, массируя себе голову, - с меня хватит. Я не могу больше так жить! К черту этого проклятого муженька! Развод и девичья фамилия! К черту этого Гайдебурова, который испоганил мне жизнь! К черту всю эту гайдебуровщину!"
      "Гайдебуровщиной" Вера стала называть такой способ существования, когда зрелый мужчина превращается в тряпку и при этом корчит из себя некого мученика, непонятого, отверженного, который сам себя с мазохистским сладострастием рубит под корень, ожидая втайне, что его все-таки в последний момент окликнут и приголубят. "Как он не может понять, что человек человеку волк? Так было и так будет всегда!" - не сомневалась Вера.
      "Гайдебуровщиной" она называла противоречие между непростительной виной и не соизмеримыми с ней, легковесными, почти декоративными угрызениями совести. "Гайдебуровщина" - это, с одной стороны, безволие и тревога, верное понимание мира и нежелание противостоять его мерзостям, а с другой стороны, это какое-то малопочтенное фиглярство и самодовольство, бесчестие и вероломство. "Гайдебуров не может любить, Гайдебуров не желает быть приветливым, Гайдебуров не в силах быть стабильным и размеренным", выносила окончательный приговор Вера. Ей опротивела не только его пожухшая и потухшая внешность, но даже его фамилия. "Что за тарабарская фамилия? негодовала Вера. - Тоже мне "Гай де Буров"! Благородство, видите ли, кровей! Уродство, язык сломала, пока привыкла. К черту! Хочется простоты, ясности, надежности. Хочется иногда, наконец, элементарных телячьих нежностей!"
      Вера высушила волосы и уже на ощупь, а затем и в зеркале обнаружила их явную пышность и небывалую густоту. С ней случилось чудо. Она оглядела массажную щетку, которой только что причесывалась, и не нашла меж ее зубьев ни одного своего выпавшего волоска.
      - Фантасмагория! - воскликнула Вера, расцеловала упаковку с волшебными водорослями и не сразу от счастья набрала телефонный номер Марии.
      К сожалению, телефон Марии не отвечал. Вера еще раз посмотрела на себя в зеркало и убедилась, что ее волосы выглядят, как в молодости, пушисто и отливают глубоким, многослойным, здоровым сиянием. Правда, ее огорчило то, что от волос начал исходить какой-то лекарственный, ботанический запах. Она попшикала на прическу духами и сквозь аромат "Шанели" опять различила дуновение старого гербария. Она вторично, с некоторой опаской, окропила себя любимым парфюмом, который теперь уже заглушил не только все близлежащие запахи, но и само Верино обоняние. "Ну и пусть, - стала успокаивать себя Вера, - пусть я немного буду пахнуть русалкой. Я думаю, что это пройдет. Надо будет уточнить у Марии, может быть, я неправильно промыла волосы. Зато какие они красивые! И вообще, какая я все-таки хорошенькая!" Вера еще раз позвонила Марии и еще раз удивленно прослушала длинные гудки. Вера с каким-то дополнительным чувством, как о близком человеке, стала беспокоиться по поводу внезапного отсутствия Марии.
      С брезгливым содроганием Вера вспомнила вчерашний инцидент, потасовку Марии с пассией покойного Кольки Ермолаева. Вера вчера приехала к Марии, которая теперь жила в отремонтированной, бывшей квартире брата Кольки, и на лестничной площадке, выйдя из лифта, увидела двух дерущихся женщин. Обе вцепились друг другу в космы и выли одинаковым, несчастным, писклявым воем. Юная, белесая, костлявая Колькина пассия била своим сапожком по ногам Марии и плевала в ее сторону. Вера им закричала: "Прекратите!" Ее по-настоящему напугало, что женщины вот-вот выдерут друг другу волосы, как траву из земли, и что утрату волос уже потом ничем не компенсируешь. Она подбежала к драчуньям и стала лупить сумочкой и одну и другую по рукам. Она опасалась подступать к ним вплотную и разнимать, потому что, видя их неистовство и всклокоченные головы, Вера тревожилась за собственные горемычные волосы. Женщины отпустили друг друга, когда выдохлись. Колькина пассия напоследок залепила Марии оплеуху и плюнула ей в глаза. После этого она вызвала лифт и уже из кабины лифта успела крикнуть утирающейся Марии: "Тебе не жить здесь, сука! Тебе вообще не жить!" Колькина пассия со спины выглядела долговязым сутулым мальчиком в женской, с меховой аппликацией, дубленке и на каблуках. Вера обратила внимание на то, что размер обуви этой драной кошки был во всяком случае не меньше сорок второго.
      В тот же вечер к Марии заканчивать работы пришел электромонтер. Ему оставалось провести свет на балкон. Вера увидела его в робе и берете. Он был с усиками, небольшого роста, стройный, с какими-то гимнастическими, хорошо фиксируемыми движениями. Если он поворачивался, то поворачивался под прямым углом, если наклонялся, то наклонялся низко, не подгибая коленей. Голову он держал ровно и высоко над плотными, какими-то уютными плечами.
      Пока Мария в открытой настежь ванной приводила себя в порядок и рассказывала Вере о последних днях Кольки Ермолаева, об угрозах "этой бляди Иветты", о Новочадове, пившем вторую неделю взаперти на Петроградской, о пройдохе Куракине, украсившем собою теперь московский истеблишмент, Сергей Николаевич (так звали электрика) закончил свою работу и пришел сменить Марию в ванной комнате.
      Веру заинтриговало свойское поведение Сергея Николаевича в новом жилище Марии, и, когда приятельницы оказались одни на кухне, Вера уморительными гримасами стала показывать на стенку, отделяющую кухню от ванной.
      - Вовсе не то, что ты думаешь, - сказала Мария почему-то серьезно, ставя на стол угощение.
      Сергей Николаевич появился на кухне в ярко-голубой рубашке с коротким рукавом, с откинутыми назад, смоченными гелем, черными, толстыми волосами. В сочетании с его тщательными усиками его прилизанная голова, светящаяся, как мокрый уголь, казалась чересчур моложавой и поэтому какой-то скабрезной. Вере стало смешно оттого, что весь Сергей Николаевич, человек безусловно средних лет, представлял собой комбинацию из разновозрастных характеристик. Фигура у него была красивой и вертлявой, как у юного самовлюбленного атлета. Жесткое, простое, немного южное лицо, без преувеличения, принадлежало нарочито энергичному, немолодому мужчине. Глаза были наполовину наивными, наполовину гневливыми. Общаясь с женским полом, он привык, еще будучи подростком, кривить одну сторону рта обольстительной, состарившейся улыбкой. Несмотря на то, что и в мыслях его Вера видела всю ту же разномастную мешанину, впечатление у нее от Сергея Николаевича в целом складывалось довольно приятное, как от чего-то внутренне незамысловатого и внешне чистоплотного. Она поинтересовалась, не сможет ли и ей он помочь с электропроводкой в квартире.
      - Отчего же? Смогу. Здесь я, кажется, все закончил. Не так ли, хозяйка? - почему-то игриво спрашивал Сергей Николаевич у Марии.
      - Да, вроде бы теперь уже всё, - ответила Мария.
      - А что же ваш муж?.. - как будто бы не договорил, обращаясь к Вере, Сергей Николаевич.
      - Муж объелся груш, - сказала выглядевшая радостной и привлекательной Вера.
      - Понятно. Тогда, конечно, поможем, - улыбнулся по-своему весело Сергей Николаевич.
      Внезапно, следя за рекламой по телевизору, он начал говорить, что очень хочет посмотреть новую "Матрицу", что там такие классные съемки, такая классная игра артистов, что вот такие фильмы надо снимать, а не то, что наши снимают, всякую гадость. Вера вспомнила, что на эту новую "Матрицу" ее тянул на прошлой неделе в "Колизей" ее сын Виталик.
      - Действительно хорошее кино? - почему-то уточнила Вера.
      - Супер, - ответил Сергей Николаевич, евший торт непропорциональными кусками: то возьмет большой кусок, то несколько крошек.
      - Надо бы сходить посмотреть, - сказала Вера.
      - Так вместе и сходим, посмотрим, - засмеялся с летящими сладкими капельками Сергей Николаевич.
      - Скоро на видеокассетах появится, - заметила Мария, переглянувшаяся с Верой.
      - Нет, на видео не то. Не тот эффект, что на большом экране, - пояснял Сергей Николаевич.
      - Давно я не была в кино, - вспомнила Вера и потянулась, откидывая локти назад.
      - А что так? Не с кем? - все более жеманно интересовался Сергей Николаевич.
      - Почему? Что я произвожу впечатление, что мне не с кем? - как будто в угоду Марии сказала Вера.
      - Нет, я убежден, - говорил Сергей Николаевич, - хорошее американское кино надо смотреть только на больших экранах в современных кинотеатрах. Сидишь себе, наслаждаешься звуком, картинкой. Последние ряды для поцелуев. Ха-ха-ха...
      Вера чувствовала себя неловко, когда в никчемный разговор начинали вкрапливаться разного рода непристойности или, быть может, совершенно безобидные глупости, которые в тот момент могли показаться ей непристойностями.
      Когда Сергей Николаевич обратил внимание на то, что у мужчины, стоит ему глазами соприкоснуться с глазами прелестной женщины, резко подскакивает количество тестостерона в организме (Сергей Николаевич для наглядности показал, как это происходит, взглянув, как он думал, загадочно на Веру, и остроумно, как он думал, подпрыгнув на месте), Вера начала собираться.
      - Вас не надо провожать? - спросил Сергей Николаевич, который теперь, было видно, предпочитал остаться с Марией, нежели куда-то идти.
      - Не нужно, - сказала Вера и засмеялась открыто и красиво, что у нее получалось особенно очаровательно, когда смеяться ей совсем не хотелось.
      Они договорились, между тем, с Сергеем Николаевичем о том, что он придет как-нибудь к ней домой чинить электричество, предварительно созвонившись.
      Вере почему-то сильно не понравились руки этого Сергея Николаевича. Они были короткопалыми, хлипкими и невзрачными, как обрубки. "Как же он работает такими маленькими ручками? - недоумевала Вера. - Мария говорила, что он мастер своего дела".
      Вера вспомнила руки мужа - большие, чувствительные, теплые, единственное, что в Гайдебурове еще для Веры оставалось не безобразным.
      В последнее время Вере нравились мужчины, прежде всего, степенные и нравственные. Ей нравилась в мужском теле умеренная, бодрая, цветущая дородность. Ей нравились строгие, четко прорисованные мужские лица с добрыми глазами. Ей нравилась на сильных, сухих мужских губах улыбка, которая отражала с одинаковым обаянием давнее, молодое, милое озорство и непререкаемый, разумный, житейский опыт. Вера любовалась мужчинами с неторопливой, неброской походкой, с пружинистой, слегка усталой осанкой, которая приспособлена для того, чтобы держать удары судьбы, и которая на всю жизнь становится родной.
      Вере мерещился секс сумбурный, счастливый, спасительный. Она любила, чтобы мужское дыхание рядом с ее ухом было прохладным, чтобы горячим и мятным было плечо, на котором комфортно могла бы примоститься ее голова. Она любила голос, полный рассудительных, ласковых, иногда смешливых ноток. Она сходила с ума от объятий, в которые заключается и тело и душа разом.
      ...Вера в "Идеальной чашке" крохотными глотками допивала кофе. Сквозь широкое стекло она наблюдала за тем, как знаменитый артист Олег Меньшиков на противоположной стороне улицы ловил такси. Неподвижным, телевизионным лицом, подурневшим от мимического недовольства, он парировал памятливые взгляды прохожих. На нем была какая-то куцая, меховая, без козырька, шапочка, как у старозаветных арестантов или гусар, и длиннополое, до пят, великолепное кожаное пальто. В руке он держал огромный сверток. Вере показалось символичным, что вполне благополучный артист Меньшиков и ее неудачливый муженек Гайдебуров в некоторые минуты жизни, вне зависимости друг от друга, могут скроить абсолютно однотипное выражение лица. Со стороны может показаться, что они бывают раздражены не только текущей суетой, не только своими близкими и самими собой, но и вообще этим миром и мироустройством, и еще чем-то или кем-то существенным.
      "Что-то случилось с мужчинами, - подумала Вера. - Конечно, с ними что-то произошло".
      Она на всякий случай еще раз внимательно огляделась вокруг, не пропуская ни одного мужского силуэта, и вдруг догадалась, что сидит в зале для некурящих. Она поднялась и, захватив свой пуховик, направилась в смежный зал - для курящих. Ей приятно было двигаться по-женски импозантно - в приталенном, с замшевой оторочкой, черном, шерстяном жакете, в длинной, мягкой велюровой юбке, в замшевых, теплых, с серебристой шнуровкой ботинках. Ей приятно было раскачивать из стороны в сторону бедрами и новыми, длинными, темными локонами.
      ...Вернувшись домой, Вера в какой-то неспокойной тишине застала дочку за уроками, а сына Виталика молчаливо уставившимся в выключенный монитор.
      - Что, компьютер сломался? - спросила мать.
      - Нет, - ответил сын, не поворачиваясь к ней.
      - А что тогда случилось?
      - Есть нечего.
      - Не придумывай, полный холодильник.
      - Ты последнее время вообще перестала готовить, - сказал сын и наконец-то развернулся в ее сторону на крутящемся стуле.
      Она увидела оскорбленные глаза. Такими они бывали в детстве, когда Виталик собирался заплакать.
      - Сейчас приготовлю, - сказала Вера. - Что с тобой?
      - Я звоню отцу. Он не отвечает. Третий день.
      - Что здесь удивительного? Куда-нибудь пропал. Что, это первый раз?
      - Не первый, - ответил сын с какой-то резкой задумчивостью.
      - Объявится. Ты что, Виталик, скучаешь по нему? - спросила Вера зачем-то с иронией.
      - Нет, не скучаю, - сказал сын и добавил с намеренным порицанием: Тебе его не жалко. А мне его жалко.
      Оскорбленные глаза сына стали быстро и мокро блестеть. Веру злило, что и сын ее, кажется, становится непонятливым слюнтяем.
      - А меня тебе не жалко? - спросила мать.
      - Мы здесь вместе. А он совсем один, - ответил сын.
      Вера смотрела на сына так, как смотрела всегда, когда что-то ей было противно. Она пошла на кухню, не переодеваясь. Она слышала, как сын обувался в прихожей.
      - Ты куда? - спросила мать.
      - Развеяться.
      - Не долго. Скоро будем ужинать.
      "Развеяться" было словечко гайдебуровское, папино и предполагало его исчезновение порой и на день, и на два. Вера догадывалась, что Виталик теперь предпримет попытку инстинктивно пройти по местам "боевой" славы отца. Виталика угнетало то обстоятельство, что Новый год, который был уже на носу, семья встретит без отца. Такого отступления от правил история их семьи еще не знала. Виталик опасался, что это нарушение обрушит остатки согласия между матерью и отцом бесповоротно. Виталик любил свое детство, в течение которого новогодние праздники были одними из самых счастливых дней. Виталик любил то время, когда отец и мать любили друг друга и, любя друг друга, души не чаяли в своих детях.
      Вера чувствовала, что Виталик теперь помчится искать отца на Невском проспекте. Виталик полагал, что его отец посещает самые фешенебельные бары и рестораны города. Между тем Вере было известно, что это далеко не так, ей было известно, что последнее время Гайдебуров пристрастился к гадюшникам.
      Вера представляла, как Виталик пойдет от кабака к кабаку, как будет объяснять секьюрити, что ищет своего отца Гайдебурова Леонида Витальевича, который любит заглядывать в их заведение и который теперь, вероятно, отдыхает именно здесь. Администраторы будут пожимать плечами, некоторые будут пропускать вежливого юношу в залы, откуда он будет выходить ни с чем. Вера знала, что какие-то из ресторанов класса "люкс" Виталику понравятся особенным образом, его очаруют их интерьеры и атмосфера; и это его непреднамеренное появление в роскошных злачных местах, возможно, станет первым искушением красивой жизни...
      В конце своих поисковых блужданий Виталик очутился в небрежном, безлюдном переулке с одним горящим фонарем. Виталику показалось, что здесь он настиг запах отцовского одеколона. Он стоял у обледенелой водосточной трубы на грубой гравировке оттаявшего чугунного люка и вглядывался в застывшие отпечатки ног поблизости на тротуаре. В один из следов он ступил, как в матрицу. Этот след был его или его отца, потому что у отца были такие же ботинки "Ллойд", такого же, как у сына, размера. Рядом окончательно замерзла черная, фосфоресцирующая лужа. Из проема между старинными домами с арочными окнами от набережной дул мокрый, харкающий белыми хлопьями ветер. Сквозь мутные тучи сквозили пучки отдаленного света. Виталику стало ясно, что сейчас из-за угла от Невы в переулке появится фигура его отца в клетчатой, не очень теплой, осенней кепке.
      В кармане у Виталика заиграл и забился мобильный телефон.
      - Аллё, аллё, - отозвался Виталик.
      - Ты где, Виталик? Возвращайся, пожалуйста, домой, - услышал он близкий, любимый голос. - Ужин стынет.