Волчья стая

      – Ну что ты ломаешься, Машенька, как прости господи? Добродетель взыграла?
      Отозвался чуть сварливый тенорок Василюка:
      – А вы не слыхивали, любезный, про такую вещь – взаимную симпатию? Надо бы ее иметь, да только у меня ее к вам не просматривается… Не воодушевляете вы меня, уж извините.
      – Да чего там… – беззаботно протянул Синий. – А вот такая штука тебя не одушевит?
      Звук неслабой плюхи, сдавленное оханье, еще какая-то возня.
      Судя по долетавшим отголоскам, последовала еще парочка ударов, кто-то из двоих – Василюк, несомненно – жалобно пискнул, что-то упало, Синий рявкнул не в пример жестче:
      – Ломаться будешь, пидарасня корявая! Ну? Да смотри у меня, укусишь – шнифты выткну…
      Воцарилось молчание, нарушавшееся лишь многозначительными звуками. Оба украдкой заглянули в приоткрытую дверь. Внутри уже наблюдалась определенная гармония – Синий стоял с приспущенными штанами, а помещавшийся перед ним на коленях Василюк исполнял номер, который в древней китайской традиции именовался игрой на яшмовой флейте любви. Нельзя сказать, что чернявый был охвачен неподдельным трудовым энтузиазмом, но вынужден был стараться: тертый человек Синий держал в непосредственной близости от физиономии партнера самодельный выкидной ножик с напоминавшим скорее шило лезвием. Судя по косым испуганным взглядам Василюка, действовало неплохо.
      Под ногами скрипнула доска. Заметивший нежданных зрителей Синий, ничуть не смущаясь, поинтересовался:
      – Что, орлы, в очередь встаете? А то давайте, пока Марья в настроении…
      – Да мы так… – определенно смущенно промямлил Столоначальник, отступая.
      – Это вы зря, – пожал плечами Синий и тут же переключился на чернявого: – Не части, Марья, не части, обстоятельно работай…
      Они ждали в отдалении от двери еще минут пять, потом из чулана бомбой вылетел Василюк, притворяясь, будто никаких свидетелей тут и нет, старательно отплевался с веранды и, прямо-таки внутренне кипя, но не осмеливаясь выражать возмущение вслух, убрался в барак. Следом вальяжно прошествовал Синий, подмигнул:
      – Спермотоксикоз нужно снимать. А коли ты Машка, так уж Машка. Зря брезгуете, орлы. Ладно, секретничайте, что там у вас…
      И тоже исчез в бараке. Вадим честно подождал снаружи, пока Столоначальник возился в чулане, что-то шумно передвигая там и чертыхаясь под нос. Наконец появился с черной трубкой изящных обтекаемых очертаний, озабоченно предупредил:
      – Только недолго, батарейки сдыхают…
      Вообще-то, он не врал: на подслеповатом экранчике светилась черная тройка, батарейки и в самом деле ощутимо подсели. Вадим привычно набрал номер, после четвертого гудочка трубка откликнулась тонюсеньким голоском:
      – Акционерное общество «Альтаир».
      Жанна, разумеется. Работа спорится, не без приятности констатировал Вадим. Генеральный директор отсутствует вкупе с директором коммерческим, но механизм сбоев не дает, всегда кто-то дежурит даже в столь позднее время, обоснованно ожидая звонка от босса… Это вам не романтические времена первых лет ударной капиталистической стройки, когда их первый офис размещался в арендованной у Дома пионеров комнатушке, где допрежь того уборщицы хранили швабры…
      Омерзительная была слышимость, словно он имел дело с убогими телефонами советских времен (в не столь уж далекие времена порой приходилось звонить с левого берега Шантарска на правый через межгород, иначе и не дозвонишься). В конце концов Жанна разобрала, что это объявился господин Сурганов собственной персоной, хозяин и благодетель, он же царь, бог и воинский начальник, как говаривали в былые времена шантарские приказчики о своих хозяевах, а хозяева – сами о себе.
      Судя по ее докладу, все шло, словно по накатанной колее. Не зря говорится, что самый толковый босс – тот, кто сумеет наладить дело так, что оно будет бесперебойно крутиться и в его отсутствие. Заключенные договора выполнялись, партнеры пока не подводили, в ближнем, равно как и в дальнем зарубежье все обстояло нормально, грузы двигались, не особенно и запаздывая, все случившиеся кое-где задержки были, в общем, в пределах допустимого. И главное, не прозвучало ни одной из условных фраз, давших бы понять, что случилось где-то нечто, требующее личного вмешательства. А это безусловный плюс. Только люди сторонние и непосвященные могут думать, будто крупные фирмы избавлены от неприятностей. В реальности обстоит как раз наоборот: чем солиднее и круче фирма, тем больше скользких дорожек. Иногда переходишь кому-то дорогу и наступаешь на мозоль, сам того не ведая…
      Рядом шумно переминался Столоначальник, кидая умоляющие взгляды, так что разговор пришлось заканчивать в темпе. Потом Вадим еще пару минут деликатно ждал снаружи, пока собрат по бараку упрячет телефон обратно в тайник. И сам, оставшись в одиночестве, занялся своим тайником, устроенным без особых фантазий под металлической флягой, запачканной вовсе уж древней, закаменевшей известкой. В чулан, такое впечатление, сволокли хлам со всего бывшего пионерлагеря. Тайники, честно говоря, устраивали абы как – благо никто не собирался лазить по чужим – скорее уж ради соблюдения правил игры.
      Под вогнутым днищем фляги как раз прекрасно уместилась нетолстая пачечка тех самых ихних долларов, которые, собственно, и есть наши баксы, да крохотный китайский фонарик величиной с толстую авторучку. Все снаряжение, необходимое для его нехитрых целей, ничего другого и не требовалось.
      Сунув в единственный карман полосатого бушлата фонарик и два мастерски исполненных портрета президента Гранта, Вадим внутренне собрался перед не столь уж сложной акцией. Ушки следовало держать на макушке, провалишься, ощутимых неприятностей не будет, разумеется, но вот подземный ход охрана с превеликой радостью изничтожит, а его следует поберечь и для себя, и для преемников…
      Уже совсем стемнело. Вадим постоял на краю веранды, присматриваясь, прислушиваясь и прикидывая. Слева давешние придурки продолжали непонятный труд, превращая один из туалетов в подобие то ли сейфа, то ли зоопарковской клетки – там почти беспрерывно шипел сварочный агрегат, нелюдски потрескивало, вспыхивали холодные синие проблески. На фоне посеревшего неба четко виднелся силуэт часового, помещавшегося на единственной вышке, но он стоял к Вадиму спиной, знал, питекантроп, что вредно долго таращиться на пламя электросварки. Точно так же и бдительный Вилли стоял лицом к тайге, развернув туда же мордой верную псину. Прожектор на вышке давно уже озарял один и тот же участок колючей проволоки, луч не сдвинулся ни на миллиметр. Не было нужды особо нервничать – охрана не без оснований полагалась на «объемные» датчики, присобаченные к каждому столбу с той стороны проволоки. Штучки крохотные и стопроцентно надежные, подойдешь к столбу ближе чем на метр – мгновенно поднимут хай вселенский. А посему по территории лагеря можно было перемещаться, как тебе угодно, никто за тем, что происходит внутри, и не следил особо, сосредоточившись лишь на том, чтобы не допустить побега. Вадим, оценив шансы (каковые все были на его стороне), подумал не без превосходства: все же комендант герр фон Мерзенбург, если откровенно – совок совком. Многое творится у него под носом, о чем он знать не знает. Не зря молва гласит, что герр комендант – не более чем зачуханный советский интеллигент, совсем было собравшийся вымереть ввиду полной неспособности устроить судьбу в новой реальности, но кто-то из шантарского отделения «Экзотик-тура», вроде бы бывший однокашник, пожалел придурка и подыскал непыльную работенку. Во всяком случае, умный человек Доцент именно к этой версии склоняется, да и Вадим склонен ее придерживаться из-за собственных наблюдений и рассказов Катеньки.
      Все, кажется, было в порядке, никак не должно оказаться поблизости зоркого наблюдателя за этим именно бараком. Вадим, прикинув в последний раз не особенно мудреную тактику, тихо спустился с крыльца и двинулся вперед, к соседнему бараку, держась так, чтобы его собственный барак остался меж ним и копошившимися у сортира придурками. В соседнем стояла мертвая тишина, словно там и не было ни единой живой души, свет не горел.
      Пронзительно, как-то нелюдски шипела электросварка, вокруг то проявлялись, то исчезали черные тени. Овчарка вдруг дернула ушами, повернулась было в его сторону – Вадим замер, – но почти сразу же успокоилась, уселась в прежней понурой позе. Видно было, что ей чертовски скучно, никак не возьмет в толк, к чему эти полуночные бдения.
      Вадим двинулся дальше. Выглянул из-за угла последнего барака. Ну, надо же…
      Метрах в пятнадцати от него, по ту сторону проволоки, старательно возились еще три темных силуэта. Вспыхнул сильный фонарь, высветил толстый столб, кто-то сварливо стал поучать, как именно следует поставить, как повернуть, чтобы луч падал именно туда, куда надлежит. Остальные двое лениво отругивались без особой нужды, троица держалась с извечным равнодушием мастеровых, которых заставили возиться с занудной работой, в результатах коей лично не заинтересован подневольный исполнитель.
      – Тяни, говорю!
      Один потянул с деланным кряхтением – ага, толстый провод, уходивший в неизвестную темноту. Ему принялись помогать, и дело, в общем, помаленьку спорилось, хотя Вадим так и не понял, что они там затевают. Ну и хрен с ними. Быстрой пробежкой преодолел последние метров тридцать и оказался у высокой двустворчатой двери бывшего клуба – самого большого строения в лагере. Замер на несколько секунд, чутко прислушиваясь к окружающему, – дверь была темная, а вот стены беленые, кто-нибудь мог и заметить мелькнувший на их фоне человеческий силуэт.
      Обошлось. И те, что возле сортира, и те, что возились с непонятным проводом, на окружающее не отвлекались, а часовой на вышке признаков жизни не подавал – если он там вообще пребывал. Мог и уйти дрыхнуть. Осторожненько, тихо, по сантиметру, Вадим приоткрыл высокую створку – почти не скрипела, зараза, – проскользнул внутрь. Постоял, пока глаза худо-бедно не привыкли к темноте.
      У противоположной стены свалены в кучу длинные скамейки, справа смутно виднелась сцена, голая, как лунная поверхность, даже занавеса не было. Во времена, казавшиеся ныне чуть ли не сном (когда генсек представлялся вечным, как Кощей Бессмертный, а цены не менялись долгими годами), он угодил однажды в такой вот лагерь. Папенька, изволите ли видеть, возжелал вдруг, чтобы отпрыск не отрывался от коллектива. И пришлось битый месяц тянуть пионерскую лямку. Почти на такой же сцене он однажды и блистал в идиотском балахоне ку-клукс-клановца («без речей», как писали некогда в театральных программах) – тогда в Штатах случилась очередная заварушка, негры хлестались с национальной гвардией, и пионеров, как водилось, заставили отвечать наглядной агитацией на очередные происки империализма. Стоило возиться, если сейчас эти негры из третьего поколения безработных живут получше отечественного профессора? Одним словом:
 
Раз-два-три, пионеры мы!
Папу с мамой не боимся, писаем в штаны!
 
      Направился в дальний угол, посветил фонариком, бдительно следя, чтобы луч не поднимался выше подоконника, сильно пнул нижний конец доски, которая только со стороны казалась накрепко приколоченной. Доска легко вылетела – поймал ее на лету, тихонько приставил к стене, открыв неглубокий проем, где обнаружилась металлическая рукоятка.
      Когда Вадим с некоторым усилием отжал ее вниз до упора, слева, под ногами, явственно щелкнуло. Просунув ладонь в щель, он отвалил крышку люка, старательно установил доску на место, посветил вниз. Осторожненько спустился по нешироким деревянным ступенькам. С обратной стороны к люку была привинчена удобная ручка, стоило дернуть – и крышка встала на место, даже при дневном свете не сразу и найдешь, если не искать специально.
      И он двинулся по обшитому широкими досками подземному ходу, узкому, но достаточно высокому, нагибаться приходилось лишь самую чуточку. Воздух был застоявшийся, затхлый, в ноздри лез влажный запашок сырости – доски, похоже, начали чуточку трухляветь.
      «Деловой человек нигде не пропадет», – подумал он с некоторой гордостью. Правда, лично ему гордиться было нечем – старый друг Паша Мечников, занимавший немаленький пост в местном отделении «Экзотик-тура», как раз в свое время и надзирал за превращением бывшего пионерского лагеря в нечто по духу противоположное. А поскольку Паша с самого начала собирался (в традициях истого коммерсанта) делать бизнес в первую очередь на добрых приятелях, превратив их в клиентов, приготовил для посвященных лишнюю приманку-льготу: подземный ход плюс сговорчивые девочки из лагерной канцелярии. Строителям, понятно, начьхать. Что им велели, то они и сработали и тут же забыли. Герр комендант с присными, ясное дело, не в курсе. А людям приятно, всегда есть возможность скрасить суровые концлагерные будни. Паша и сам пару раз сюда сбегал от бдительной женушки, вовсю используя собственное изобретение…
      Ход был недлинный, метров сорок. Поднявшись по ступенькам, Вадим нажал точно такую же рукоятку, чуть приподнял люк – вокруг тишина и темнота.
      Вылез, опустил за собой крышку. И очутился в лагерной кухне. Все было продумано на совесть – здешний люк гораздо у2же того, что в клубе, всего полметра, со стороны предстает промежутком меж стеной и огромным шкафом для посуды, предусмотрительно приколоченным к стене. Никому и в голову не придет заподозрить неладное – ни охрана, ни комендант до сих пор не раскусили, а сволочная тетка Эльза то и дело швыряет за шкаф тряпки и прочий мусор, чем лишь способствует маскировке…
      И – никого. А он-то побаивался, что опоздает. Опаздывала как раз Катенька по извечному женскому обыкновению. Выглянув в окно, Вадим констатировал, что в обиталище коменданта горит только одно окно и доносится какая-то классическая музыка – большой эстет наш герр комендант. А вот в бараке охраны наблюдается некое непонятное оживление, абсолютно не свойственное позднему часу. Горели все окна, то и дело в них промелькивали рослые фигуры, некоторые что-то носили, возле барака стоял небольшой автобус с заведенным мотором – не было тут допрежь такого автобуса. Оживление царило несуетливое, насквозь деловое, Вадим толком не разобрал доносившихся до него фраз, но тон у говоривших был определенно радостный. Кто-то даже громко и немелодично затянул песню. Послышался собачий лай – вроде бы незнакомый, за это время стал уже различать по голосам обеих овчарок… Какие-то новшества заводит герр комендант, не сидится ему спокойно.
      Потом совсем рядом с кухней проехала автоцистерна – и этой машины раньше что-то не наблюдалось, питьевую воду привозили в другой, гораздо меньше, на базе «ГАЗ-53», а это, как нетрудно определить, сто тридцатый «зилок». Цистерна исчезла из поля зрения, но уехала недалеко, слышно было, как поблизости проскрипели тормоза, и мотор тут же умолк.
      Потом в замке скрежетнул ключ, Вадим предосторожности ради бесшумно отпрянул за шкаф, но узнал Катеньку, проскользнувшую внутрь со сноровкой опытной подпольщицы. Она заперла за собой дверь, как и он давеча, постояла, привыкая к темноте, затем осторожно двинулась вперед, тихонько позвала:
      – Ты тут уже?
      Он медленно выдвинулся из-за шкафа, подняв перед собой руки в классическом стиле привидения. Катенька шарахнулась от неожиданности, но тут же фыркнула, подошла к шкафу и положила на стоявший с ним рядом стол явственно булькнувший сверток. Сверток был довольно объемистым, так что ночное свидание сулило массу приятного во всех смыслах.
      – Что нового в Шантарске? – тихонько спросил он, помогая девушке разворачивать сверток.
      – А что там может быть нового? – дернула она плечиком. – Работяги опять проспект перекрыли, пришлось объезжать огородами, пока им там лапшу на уши вешали. Говорят, Зайкин Филя снова едет подвигать попой. На центральном рынке по новой азеров лупят. Совершенно ничего нового.
      – Тебя никто не засек?
      – Если бы засек, сюда б давно уже ломились наши долбаные орангутаны, – резонно заметила она, ловко разделываясь с упаковками нехитрых закусок. – Слава богу, собирают вещички, а то никакого уже терпежу – этот козел по кличке Иоганн мне всю задницу исщипал. Жаловалась Мерзенбургу, только никакого толку, сам попытался мне в плавки залезть, а кому он нужен, совок зачуханный…
      – Вещички собирают? Это зачем?
      – А у них там, оказывается, что-то вроде пересменки, – сказала Катенька, с большой сноровкой извлекая пробку из бутылки. – Новые какие-то нагрянули, на смену. Ни одного знакомого фейса.
      – То-то я и смотрю – суета…
      – Ага. Мерзенбург бегает, как ошпаренный, морда отчего-то радостная, так и цветет. Бегал-бегал, уморился, пошел свои симфонии Шаляпина крутить. А те устраиваются. В общем, вроде ничего мальчики, хоть я и не присматривалась особенно…
      Она что-то еще безмятежно щебетала, накрывая импровизированный достархан. Фройляйн особенным интеллектом никогда не блистала (разве что научилась безошибочно определять, какой штатовский президент какому номиналу на купюре соответствует), но в хозяйственной сметке ей никак нельзя было отказать – в три минуты сварганила на подстеленной газетке неплохой для этих мест натюрморт, симметрично поставила справа-слева от бутылки стаканчики, каковые тут же и наполнила. Потом, прекрасно ориентируясь в своих функциях, присела с ним рядом, закинула руки за голову и подначивающе потянулась. Впрочем, его и не требовалось особенно подначивать, господа гусары оголодали-с на жестких нарах…
      Он хлопнул стаканчик, по-гусарски проигнорировав закуску, придвинулся поближе и расстегнул на девушке эсэсовскую рубашку сверху донизу. Грудки открылись на обозрение отнюдь не германские, весьма даже аппетитные. Было дело в Германии, давно тому, когда они с Пашей спьяну заказали немецких шлюх, вопреки предупреждениям бывалых людей. Оказалось, бывалые люди были правы – товарец прибыл такой, что до сих пор икается.
      Катенька пыталась что-то там ворковать, но он положил ей руку на затылок и решительно пригнул светловолосую головку к нетерпеливо напрягшемуся инструменту. Девчонка сноровисто принялась за дело – понятно, конспирации ради без обычных блядских охов-стонов, якобы изображавших неподдельную страсть. Снаружи все еще бродили новоприбывшие, иногда шумно перекликались, что-то непонятное звякнуло так, словно с высоты сбросили связку металлических цепей.
      Обстановка, конечно, была самая что ни на есть сюрреалистическая. Удачливый и процветающий господин бизнесмен, объездивший полсвета и испробовавший массу дорогостоящих забав, от таиландских эротических игрищ до плавания в полном одиночестве на айсберге у аргентинских берегов, куковал в сибирской глухомани, вставив за щеку рядовой шлюшке посреди кухонного хлама. Но, если копнуть глубже, эта-то здешняя зачуханность и возбуждала после всего испытанного. Как на кондитерской фабрике – тамошние работяги со стажем на сладкое и смотреть не могут, селедочку им подавай…
      Кончив дело, она взялась было ластиться и ворковать что-то насчет того, что здесь ей чертовски надоело, и нельзя ли пристроить ее в его фирму секретаршей (хорошо хоть замуж не просилась, ума хватало), но Вадим положил ее на пол и выдал по полной программе, без особого изыска в позах, однако ж обстоятельно – и в классической «миссионерской» позе, и перевернувши. Одним словом, за свою сотню зеленых постарался получить по максимуму, после непривычно долгого воздержания буйная плоть никак не желала успокаиваться, так что напоследок произошел еще один сеанс игры на яшмовой флейте.
      В общем, стороны расстались, довольные итогом встречи в низах: одна стала богаче на сотню баксов, второй – изгнал призрак спермотоксикоза. Пробираясь назад по пахнущему древесной гнильцой ходу, он не без злорадства вспомнил обожаемую женушку, имевшую обыкновение приставать с требованием мужской ласки в самые неподходящие моменты. Идеальная ситуация – и натрахался до одурения, и супруга в жизни не заподозрит, что муж сходил налево…
      Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у сортира уже не было работяг – кончили дело и убрались. Только у ворот имело место непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали в три голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе, торчал Синий и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.
      – Что это там? – спросил Вадим, вытаскивая сигарету – картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благо никому не придет в голову считать.
      – А это наша Маша разоряется, – охотно сообщил Синий. – Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги, вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли, всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения… Где же это вы гуляете, мой друг? – он подошел вплотную и шумно втянул ноздрями воздух. – Сукой буду, несет от вас алкоголем и бабой…
      – Да так, тут это… – промямлил Вадим.
      – Понятно. Объяснил толково… Слушай, а посторонним туда не просочиться? Откуда ты грядешь?
      – Да нет, в общем. Такая игра… – отчего-то не хотелось выдавать подземный ход, словно это его обесценивало.
      – Понятно, – повторил Синий не без сожаления. – Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь… Ага, примолкли что-то. Не вернется Машка на нары, чует мое сердце, вот Визирь огорчится…
      Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.

Глава четвертая
Сюрприз на всю катушку

      Он не то что открыл глаза – прямо-таки вскинулся на нарах, отчаянно моргая, разбуженный невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочали головами Браток и Доцент.
      Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, по которому что есть мочи лупил верзила в черной форме, надрываясь так, будто хотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-то длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:
      – Подъем, козлы! Все на аппель!
      Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютно незнакомый – определенно из новых. От удивления и неожиданности даже не было желания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь еще не выкидывала.
      – Тебе делать нехрен, мудило? – громко возмутился Браток. – Охренел?
      – Все на улицу! – орал эсэсовец как ни в чем не бывало. – До трех считаю! Раз, два…
      – Два на ниточке, два на спирохете… – заворчал Браток.
      Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромный револьвер, оскалившись, махнул им в воздухе:
      – Три! Ну, предупреждал…
      Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зрения остававшихся в бараке была лишь рука с оружием, – и один за другим оглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом – глаза моментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку, дыхание перехватило, градом покатились слезы. Бахнули еще два выстрела, охранник заорал:
      – На улицу, мать вашу!
      Но они уже без команды хлынули наружу – полуослепшие, сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.
      Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалось дыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разглядел два силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заорал благим матом – по воплю и не определить кто. В следующую секунду мощный пинок придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в противоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Несся босиком, плача, кашляя и отплевываясь, борясь со спазмами рвоты.
      Тут же и вывернуло – качественно, наизнанку. Теплая жидкость хлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, не стал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что стоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут, шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные, как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническая мысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулся окончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическая катастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящий концлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы… Мысль эта пронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным, чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесенной дубинкой, и Вадим, не пытаясь больше думать и анализировать, метнулся вперед, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.
      Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось п р е ж н е е – знакомый аппельплац, подновленная трибунка, бараки, сосны, проволока…
      На плацу висела та же жуткая матерщина – и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая…
      Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании, а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весь окружающий мир состоит из матерящихся черных фигур, вокруг порхал тяжелый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.
      Басистый собачий лай, суета, ругань…
      И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу, каждый стоял на своем месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегся вихрь дубинок – только там и сям, справа, слева, сзади еще перхали, фыркали, отплевывались.
      – Ауфштейн! Ауфштейн, швайне!
      Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев – не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние «шмайсеры» – раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми – черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружья-помповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки на киностудии, – из расстегнутых кобур торчали светлые и темные рукоятки газовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная черная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетеном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пес хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе – еще более муторно, если это только возможно.
      Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и еще двое – в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где крупными черными буквами изображено непонятное слово «САРО».
      «Тьфу ты, черт!» – вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не «саро», это «капо». Что ж, логично…
      Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились – выглядели еще недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом…
      – Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! – раздался чей-то вопль.
      Слава богу, хоть комендант остался прежним – утешение, по правде говоря, дохленькое… Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознесшие его на некую недосягаемую высоту. Знакомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
      Слева, отступив на шаг, коменданта неотступно сопровождала фрейлейн Маргарита – какие бы изменения ни произошли, они не смели со своих мест лагерное начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как ее шеф, но и печальной ее никак нельзя было назвать…
      Повисло тягостное, удивленное ожидание. Шумно дышала собака, на которую жутко было смотреть.
      Взобравшись на трибунку, встав на свое привычное место, герр комендант долго молчал, неторопливо водя взглядом по затаившей дыхание шеренге, равномерно постукивая стеком по беленым перильцам. Напряжение нарастало, чуялось явственно.
      – Альзо, камераден… – протянул комендант. Видно было, что он титаническими усилиями сдерживает себя, чтобы не ухмыляться во весь рот. – Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная, как объяснить некоторые наши новшества? Верно я угадал, золотые мои, сладкие, хорошие?
      – Вот именно, – громко и мрачно проворчал Браток, стоявший рядом с Вадимом.
      Комендант, не меняясь в лице, звонко щелкнул пальцами. Мгновенно один из эсэсовцев, стоявших неподвижными куклами, ожил, наклонил дуло ружья. Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступней Братка и Вадима взлетела земля, песок хлестнул по ногам, как плеткой.
      – Разговорчики в строю! – рявкнул комендант. – На первый раз прощается, но в следующий раз лицо, нарушающее молчание в строю, получит дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить до греха… Так вот, друзья мои, я с величайшим прискорбием вынужден констатировать… есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы, которым напрочь непонятно слово «констатировать»? Разрешаю сделать шаг вперед и громко сознаться в своем невежестве…
      Он замолк и ждал с ухмылочкой. Реакции не последовало. Даже если и нашелся один-другой, не особенно разбиравшийся в длинных ученых словах, выйти вперед они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернется.