Антиквар

Часть 1. Пещера Али-Бабы.

Часть 2. Тени за спиной.

      Дэви Уилсон, — начал он свое повествование, — был настоящим королем следопытов, рыщущих по всяким закоулкам, погребам и лавкам в поисках редких книг. У него было чутье ищейки и хватка бульдога.
      Вальтер Скотт. «Антикварий».

      Действующие лица романа вымышлены, всякое совпадение с реальными событиями объясняется случайностью.

Глава 1. Производственные хлопоты.

Глава 2. Будни без особых сюрпризов.

Глава 3. Питером прирастать будет...

Глава 4. Все там будем...

Глава 5. Небесное создание.

Глава 6. Аглицкая блоха и шантарские чудодеи.

Глава 7. Люди и вещи.

      Если вежливость — главное оружие вора, как утверждалось без особых на то оснований в одной классической кинокомедии, то главное оружие антиквара — терпение. И это уже утверждается с полными на то основаниями. Терпение, как у сапера, отличие только в том, что сапер гораздо чаще ходит под смертью — хотя и веселом антикварном бизнесе случается порой всякое...
      А потому Смолин, временами приличия ради прихлебывая бледненький чай из пакетика, с величайшим терпением слушал очередное эпическое повествование старушки — со множеством совершенно ему ненужных мелких подробностей и третьестепенных деталек. На сей раз речь шла о том, как Фидель Кастро, в те былинные времена совсем молодой, прямо-таки рысцой бегал по мастерской тоже молодого в те поры Феди Бедрыгина, с латиноамериканским темпераментом выпаливая комплименты, которые едва успевал переводить толмач с комсомольским значком, как юный вождь юной, с иголочки, революции восторгался и даже руками всплескивал перед свеженьким полотном Бедрыгина, изображавшим полдюжины барбудос с самим собой, моментально узнаваемым, во главе. Как схватил кисточку и, в самый последний момент все же испросив разрешения творца, бережно обмакнул ее в красную краску и вывел короткую надпись в правом нижнем углу, на свободном месте. Толмач — комсомолист, напряженно приглядевшись, сообщил полушепотом, что команданте Фидель письменно выразил восхищение невероятным сходством, завершив традиционным «Родина или смерть!». После чего Федя Бедрыгин ему эпическое полотно тут же подарил, совершенно безвозмездно разумеется — ни одному комсомольцу шестидесятых и в голову не пришло бы заикаться о презренном металле, не те были люди, не то воспитание, не то время, не та страна... Тогда команданте Фидель, долго тиская художника в объятиях, чуть растерянно похлопал себя по карманам в раздумье, чем бы отдариться — но о деньгах он тоже не думал, конечно, а регалий у юной республики пока что не имелось, и Фидель, недолго думая, сорвал с себя берет с красной звездочкой и нахлобучил на голову задохнувшегося от восхищения Феди. Уж как потом на этот исторический берет ни покушались идеологически выдержанные товарищи из музея, Федя его не отдал. Вот он, берет, самую чуточку выцветший, висит себе на почетном гвоздике в углу...
      Штука баксов, пожалуй, автоматически наклеил мысленно этикетку Смолин. Не более, но и не менее. Вещица вполне атрибутированная, факт дарения зафиксирован в паре-тройке печатных мемуаров, да и свидетельство старушки чего-то стоит. Вот только нечего и думать покуситься с коммерческими целями на историческую шапочку, мать твою...
      Старушка разливалась курской соловушкой, обретя вид одухотворенный, воодушевленный, даже помолодела словно бы на изрядное количество годочков, вспоминая, как горячо поддакивал Фиделю товарищ Че, как Никита Сергеевич Хрущев, присутствовавший тут же (а как же!), топтался с туповато-триумфальным видом, порой вставляя словечко насчет советских самородков и кубино-советского братства...
      Смолин стоически слушал — а в голове у него со здоровым профессиональным цинизмом пощелкивал калькулятор, переводивший все, на что ни падал взгляд, в цифирки.
      Как прекрасно известно посвященным, антиквариат — отнюдь не только усыпанные алмазами золотые табакерки, бесценные полотна, античные геммы и прочая умопомрачительно дорогая старина. Антиквариат, собственно говоря — это все, что угодно. Лишь бы ему насчитывалось годочков с полсотни — а то и не более двадцати. Продать можно всё — поскольку желающие найдутся не только на золотой портсигар, но и на прозаичнейшую ученическую ручку с перышком времен снятия Хрущева, и на сами легонькие металлические перышки (масса разновидностей!) и на чернильницу-непроливашку тех же времен. Словом, на весь былой хлам, который когда-то вышвыривался в помойки с поразительной легкостью. А потому сегодня, к примеру, днем с огнем не найдешь, ну скажем, железнодорожной кокарды с паровозиком на фоне пятиконечной звезды — хотя их когда-то нашлепано было, если прикинуть, миллионов несколько. За триста баксов не далее как вчера ушли железнодорожные погоны — это в Шантарске, а в Москве улетели бы и гораздо дороже. И так далее...
      Комната, где Смолин сидел, являла собою склад антиквариата — недорого, но обильного: и пластмассовые кошечки сорокалетнего возраста, и настольная лампа еще более почтенного года рождения, и металлический перекидной календарь, и вазочки — статуэтки (буквально за последний год цены на фарфоровый ширпотреб былых лет взлетели втрое и останавливаться не собираются)... да мало ли! Продать можно всё.
      Но главное — картины покойного Федора Степановича свет Бедрыгина, коих в просторной квартире, сопряженной с превращенной в мастерскую соседней (щедрый дар Никиты Сергеевича, сделанный под впечатлением кубинского восхищения) имелось преизрядно — а кроме них, этюды, наброски, линогравюры и прочие разновидности многолетних трудов мастера кисти...
      Испокон веков повелось, что спрос на того или иного художника — вещь непредсказуемая, порой совершенно иррациональная. Не имеющая ничего общего с понятиями «гения» и «бездарности» — просто-напросто порой б а б а х а е т нечто, вызывающее дикий всплеск ажиотажа. Как это было во времена перестройки, не к ночи будь помянута, с направлением, известным как «соц-арт»: вся заграница с ума сходила от этого самого соц-арта, бешеные деньги выкидывали расчетливые западные дядьки — а потом мода как-то незаметно схлынула, и сгоряча купленное по бешеным ценам уже ни за что по таковым не продать. Точно так же влетели иные отечественные банкиры, за безумные прикупившие себе что-то вроде Малевича: висеть-то оно висит, но за те же бабки хрен столкнешь...
      Нечто вроде этого произошло и с покойным Бедрыгиным: внезапно, в результате совершенно непонятного уму процесса угодившего в струю. Дешевле чем за пять штук баксов картина средних размеров в столицу не уходит — а в Москве тамошние жуки накручивают еще процентов двести. Вот только спрос превышает предложение раз в несколько: процентов девяносто бедрыгинских полотен, имевшихся в Шантарске в частном владении, уже в ы с о с а н о, словно нехилым пылесосом, а те закрома, на которые словно, прости Господи, собака на сене, сидит бабушка Фаина Анатольевна, остаются недоступны... Потому что у бабули, изволите ли видеть, идеалы и убеждения, ничуть не изменившиеся с тех времен, когда по этой вот комнате носился экспансивный Фидель с тяжело топотавшим по пятам Никитой. И не нужны бабуле деньги, поскольку они, по большому счету, пошлость и грязь, и ничего ты с ней не поделаешь...
      Утомился наш божий одуванчик, повествуя о временах теперь почти былинных, приутих, чаек стал прихлебывать... И Смолин, воспользовавшись паузой, крайне осторожно произнес:
      — Фаина Анатольевна, вам бы, право, следовало написать мемуары. Вполне читабельно было б даже в наши непростые времена. Врут все, будто нынче успех имеют только детективы да порнушка, серьезная литература тоже в ходу... Но я не об этом сейчас, уж простите великодушно... Если вернуться к нашему старому разговору о продажах...
      Он отставил чашку (тоже антиквариат, ага, из знаменитых некогда китайских сервизов с сиреневыми цветами, былой ширпотреб, но поди нынче найди...), сделал паузу, глядя проникновенно, предельно честно, где-то даже наивно чуточку. Никак нельзя было п е р е ж и м а т ь.
      Старушка отставила пустую чашку, ее сухая рученька поднялась в определенно непреклонном жесте — и ясно было уже, что очередной раунд проигран.
      — Василий Яковлевич, — сказала престарелая вдова проникновенно. — Вы только не подумайте, что я к вам дурно отношусь... Уж поверьте, ничего подобного. Человек вы неплохой, я вам многим обязана, помогали, не отрицайте, совершенно бескорыстно... Но вы ведь, уж не посетуйте, в первую очередь — торговец...
      — Да что там, Фаина Анатольевна, — сказал Смолин с грустью в голосе. — Скажите уж прямо — «торгаш». К чему церемониться с субъектом совершенно неинтеллигентской профессии...
      — Ну что вы такое говорите! — воскликнула старушка с неподдельной обидой. — И вовсе я не собиралась вас оскорблять подобны словом... Помилуйте, с чего бы вдруг? Торговля антиквариатом — ремесло старое, вполне почтенное, отмеченное классиками, Вальтера Скотта хотя бы взять... Я совершенно не в уничижительном смысле, голубчик! Просто... Как бы это выразиться... Жизненные стремления у нас с вами диаметрально противоположные, согласитесь. Смотрим каждый со своей колокольни, со своего шесточка. Вам, что понятно и вполне оправданно, хотелось бы взять все это и побыстрее продать...
      — Немаловажное уточнение, — сказал Смолин нейтральным тоном. — Деньги, Фаина Анатольевна, пошли б вам большей частью, а мне от сих негоций достался бы не особенно и большой процент...
      — Кто бы сомневался, — сказала старушка. — Я вас никогда и не подозревала в попытках обмануть бедную старуху... Тут другое Василий Яковлевич. Во-первых, деньги мне не особенно и нужны — в мои-то печальные годы, при полном отсутствии наследников и близких... Во-вторых, что важнее, если вы начнете продавать картины, вы их р а з б р о с а е т е по стране. Верно ведь? Разлетятся во все концы бывшей великой и необъятной... У вас ведь нет покупателя, готового купить всё Федино творческое наследие с намерением никогда его не разделять?
      — Нет, — признался Смолин.
      — Вот видите... Вам, быть может, все эти высокие словеса и смешны, но я, дорогой мой, чувствую себя обязанной Федино наследие сохранить в неприкосновенности и целостности. Федю никак нельзя поставить рядом с в е л и к и м и, но все же, согласитесь, он — из мастеров незаурядных... И никогда я не пойду на то, чтобы наследие р а з б р о с а т ь... Все должно сохраниться в целостности.
      — Я вас прекрасно понимаю и не спорю, — сказал Смолин. — Не думайте, будто я не понимаю... Но если мы будем реалистами, Фаина Анатольевна... Суровыми реалистами, увы... Ведь при этом автоматически возникает вопрос, к у д а... Простите за некоторый цинизм, но вы ж не вечны... Я это говорю не с превосходством, а с полным пониманием: мне пятьдесят четыре как-никак наличествуют и хвори, и з в о н о ч к и, так что сам не из бодрых вьюношей... Наследников, вы сами признаете, нет. Случись что — не дай бог, не дай бог! — все это, — он сделал плавный широкий жест, — отойдет государству, то есть, практически, никому. А государство... Я о государстве, признаюсь, не самого лучшего мнения. В первую очередь оттого, что государство высоко летает и к мелочам не снисходит. Это мы с вами понимаем, что значат эти картины, а вот поймет ли случайный чиновничек занятый осмотром бесхозного имущества... Я торговец, торгаш, чего уж там — но я-то, Фаина Анатольевна, по крайней мере, прекрасно осознаю, чем торгую, а вот равнодушные нынешние к л е р к и... Тысячу раз простите, что я затронул столь деликатные вопросы...
      — Ну что вы, — сказала старушка с грустной, отстраненной улыбкой. — Все правильно, все логично. Я и сама знаю, что п о р а. И знаю... задумывалась не раз. В самом деле, музей наш коллекцию брать отказался, ибо помещениями не располагает...
      Смолин скорбно, с самым искренним сочувствием покивал. Старушка о потаенных пружинах такого решения, конечно же, ведать не ведала. Но причина-то, если наедине с самим собой, в том, что директор музея, лет двадцать собиравший нагрудные знаки Российской империи, перед парочкой подсунутых Смолиным уникумов, конечно же, не устоял. Обошлось это Смолину штуки в три баксов, зато директор (пусть и презирая себя чуточку в глубине души), так и будет отговариваться перед старушкой нехваткой помещений и десятком других причин...
      — Я слышал, — сказал Смолин. — А власти наши, увы, индифферентны и финансировать создания музея здесь никак не собираются...
      — Увы...
      — Вот видите, — сказал Смолин предельно осторожно, старательно подпуская в голос грусти, даже печали. — И возникает дилемма — быть может, лучше все же продать картины, чем подвергать их риску гибели...Так они, по крайней мере, попадут в хороши руки, пусть и поодиночке. А если... Мне невыносимо думать, что картины могут пропасть. Нельзя же тридцать лет торговать антиквариатом и не п р о н и к н у т ь с я, не картошка ж со свеклой, право...
      — Я нисколько не сомневаюсь в ваших побуждениях, — сказала старушка. — Эта тревога делает вам честь, Василий Яковлевич. Но не все так печально, знаете ли. Есть варианты...
      — То есть?
      Она бледно улыбнулась. В голосе звучало даже некоторое торжество:
      — Представьте себе, появилась возможность создания музея на основе мастерской... Только подробностей я вам пока не открою и не просите — и потому, что меня настоятельно просили, и из чистого суеверия...
      Будто над ухом выпалили из парочки стволов! Он подобрался как волк перед прыжком, он стал собранным, но внешне это, конечно, никак не проявилось, поза осталась столь же небрежной, а выражение лица — столь же безмятежным. Мысли прыгали лихорадочно. Означает ли это, что бабку кто-то о б х а ж и в а е т? Невозможно ж поверить, что у городских чиновников вдруг ни с того, ни с сего вспыхнуло наконец желание бескорыстно уберечь нешуточные культурные ценности — не замечалось за ними отроду такого альтруизма и филантропии. Кампаний по сбережению культурного наследия Шантарска не намечается, никто, облеченный властью, ситуацией не озабочивался, сверху указаний не посту пало... Ох, не нравится все это... Но бабульку пытать бесполезно, уж ежели интеллигентка старого закала дала кому-то слово держать все в тайне, так и будет...
      — И даже намекнуть не можете?
      — Не могу, Василий Яковлевич, уж простите...
      — Ну что ж, — сказал он по-прежнему бесстрастно. — С одной стороны, я даже рад, честное слово — что ничего с картинами не случится и беспокоиться о их судьбе не следует... С другой... Вы уверены, что здесь нет авантюры, мошенничества, тому подобного?
      — Смею думать, — сказала старушка с безмятежным видом. — Смею думать...
      — Вы, главное, постарайтесь не сделать опрометчивых шагов... Помните, что я всегда готов выступить консультантом, советчиком, кем угодно. Бесплатно, без тени выгоды, вы же понимаете. Нельзя все время думать о выгоде...
      — Василий Яковлевич, что придет в р е м я, я к вам непременно обращусь, — заверила старушка. — Будьте уверены.
      — Приятно слышать... — сказал Смолин. — Вот кстати, а как у вас с к н о п о ч к а м и?
      — Ох... — на сморщенном старушечьем личике отразилось явственное смущение. — Я их снова куда-то засунула, обе...
      — Фаина Анатольевна... — не сдержавшись, поморщился он. — Ну что ж вы, право... Поищите и не прячьте далеко, ну мало ли... Я вас умоляю!
      — Ну хорошо, хорошо, посмотрю...
      Она тяжело встала с кресла (дореволюционных времен, реставрированное самим Маэстро, две штуки баксов как минимум), подошла к серванту и принялась неторопливо выдвигать ящички. Смолин, пользуясь тем, что бабуля стояла к нему спиной, тяжко вздохнул, уставясь в потолок. Это была его собственная инициатива, осуществленная за собственные деньги (невеликие) — передатчик на балконе, автономное питание на случай отключения электричества, два брелока с кнопками, в случае чего машина с вооруженными молодцами одного из охранных агентств нарисуется у дома через пару минут. Фаина свет Анатольевна до сих пор считает, что это совершенно бесплатно постарались городские власти — ну и пусть...
      Он устало, уныло смотрел в окно: живописные сосны, широка река, за рекой круто вздымаются склоны, поросшие дикой тайгой. Город-спутник Шантарска, построенный когда-то исключительно ради ГЭС, и обитали тут большей частью комсомольцы-энтузиасты: барды-бакенбарды, романтика шестидесятых, искрения вера в высокие идеалы и все такое прочее. Даже теперь, после двадцати годочков перестройки, аура эта дает о себе знать — город практически не разрастался, и постаревших комсомольцев-энтузиастов, и ныне не растерявших ностальгической веры в идеалы, тут пруд пруди. Фаину Анатольевну взять. И поди ты ей объясни реалии эпохи: ежели в квартире собрано живописи тысяч на триста баксов (и это по шантарским, не по столичным ценам!), а обитает в ней лишь бабуля-божий-одуванчик, не обремененная постоянной охраной из пары автоматчиков в прихожей то рано или поздно, к гадалке не ходи, обязательно отыщутся беззастенчивые ухари»... Просто удивительно, что их не отыскалось до сих пор — Сибирь все же, не столица...
      Задребезжал звонок. Не оборачиваясь, старушка попросила:
      — Василий Яковлевич, не сочтите за труд...
      Направляясь в прихожую, он опустил руку в карман легкой куртки и мимолетно коснулся пальцами шокера — на всякий случай, из предосторожности, неожиданные звонки в квартиру, откуда можно вынести триста тысяч баксов, знаете ли, порой чреваты, и лучше перебдеть, чем недобдить...
      Он очень надеялся, что его честная, открытая физиономия так и осталась бесстрастной. Хотя удивляться было чему: на площадке в компании какого-то длинноволосого индивидуума стояла Дашенька Бергер. Ничем вроде бы не примечательное двадцатилетнее смазливое создание в легких брючках и белом топике, с голым по нынешней моде пузиком и серебряным шариком пирсинга на левой ноздре. Третий курс института искусств, звезд с неба не хватает, талантами не блещет и в великие оперные певицы вряд ли выбьется, это вам не Хворостовский. Девка как девка, неплохо было бы, конечно, отодрать вдумчиво и неторопливо, и это все, что можно о ней сказать...
      Вот только это юное аппетитное создание — родная внучка шантарской живой легенды, коллекционера номер раз Никифора Степановича Чепурнова по кличкам Кащей и Капкан: первая дана за возраст, восемьдесят четыре годочка, а вторая за хватку, почти не ослабшую с годами.
      Галантно ей улыбнувшись, Смолин посторонился, пропуская в квартиру ее и спутника — ну да, длинноволосых юнец с к р и п и ч н о г о вида, судя по трехцветному юбилейному значочку на рубашке, тоже, не исключено, питомец института искусств... В голове бурлила сущая катавасия. Дашенька до сих пор в интересе к антиквариату не замечена, ни как в этой тусовке не светилась... но если учесть, чья внученька... Если вспомнить прозвучавшие только что намеки на некоего неведомого благодетеля, озаботившегося созданием музея на дому... Что же, Кащей к бабулечке лапы тянет? Сдал Кащей в последнее время, годы все же берут свое, чего стоит хотя бы весенняя история, когда он, не разглядев толком ч е к у х и, принял за советскую работу подстаканник Фаберже (ширпотреб для своего времени, но все же производства Фабера ширпотреб!) — и был сей подстаканник выставлен на продажу за пять тысяч шестьсот рублев, и через полчаса куплен знатоком, не поленившимся изучить клейма... И летняя история с австрийским пробным талером, и казус с польской сабелькой... Сдал Кащей, чего уж там, крупно лопухается порой, но в полный и окончательный маразм еще не впал, не потерял хватки... Что же, эта старая паскуда положила глаз на мастерскую? Иначе зачем тут Дашенька? Совсем интересно...
      За его спиной раздавалось приветственное щебетанье-чмоканье. Судя по услышанному, девица тут оказалась не впервые и с хозяйкой была в самых теплых отношениях. Смолин покосился в комнату — ага, Дашка извлекает из большого пластикового пакета всевозможные варенья-пироженки... Юные тимуровцы благородно шефствуют над одинокой старушкой, для чего тащились в этот патриархальный городок двадцать верст из Шантарска... А еще говорят, что молодежь современная лишена бескорыстной душевности... Деликатесов, если прикинуть, на пару штук, уж не старушка ж с ее убогим пенсионом их за продуктами посылала...
      Категорически не верилось в версию о бескорыстных тимуровцах, и все тут! Неужели Кащей...
      Он поймал на себе вежливо-пытливый взгляд длинноволосого, опомнился, придавая себе совершеннейшую бесстрастность, слегка поклонился:
      — Василий Яковлевич...
      — Михаил, — столь же вежливо поклонился юнец.
      Интеллигентная рожица, следует отметить, явно происходит не их Ольховки с тамошними даунятами, тут порода чувствуется, определенно...
      Поскольку говорить далее вроде бы не о чем, они полуотвернулись друг от друга, и Смолин сразу подметил, что на лицах обеих дам, и старой, и молоденькой, появилось некоторое напряжение. Относившееся явно к его персоне, тут и гадать нечего. Точно, подумал он. Щ у п а л ь ц ы Кащея, не утратившие, несмотря ни на что, прежней цепкости. Как-никак триста тысяч баксов, знаете ли. Интересно, как старый черт намерен своего добиться? Этот волосатый и эта голопузая стервочка, конечно, ребятки современные, но неужели настолько, чтобы придушить бабушку подушкой? Нет, т а к о г о Кащей все же замышлять не станет, п р я м о й уголовщины он всю жизнь сторонился то бишь а к т и в н о й, поневоле ходил только под теми статьями УК, что любого антиквара-коллекционера сопровождают чуть ли не с колыбели... Тут что-то другое... что? Как все это можно оформить так, чтобы комар носу не подточил после кончины бабули? Культурные фонды, общественные организации, доверенности... да черт побери, после смерти старушки в музее может в два счета произойти пожар по причине ветхой проводки, и гадай потом, ч т о именно сгорело... Самый простой вариант — и на мокруху не идешь, и не заморачиваешься х и т р ы м юридическим оформлением. Надежнейший вариант. Взять хотя бы полотна великого мастера под названием «Даная», которое некий псих еще в советские времена уделал кислотой. Все признают, что нынешняя картина, висящая благонамеренно в музее — реставрация, новодел чуть ли не на девяносто девять процентов. А вот отдельные циники до сих пор промеж своих с ухмылочкой задаются простым вопросом: а где, собственно, доказательства, что нынешняя «Даная» и прежняя, до кислотного дождя — одно и то же полотно? Нету таких доказательств и быть не может, что характерно...
      Чтобы не усугублять неловкость, он сказал торопливо:
      — Фаина Анатольевна, простите великодушно, надо бежать... Дела.
      — До свиданья, голубчик, — с явным облегчением откликнулась старушка. — Заходите, не забывайте, всегда буду рада видеть...
      Спускаясь по лестнице, он упрекал себя за то, что упустил самую простую возможность прояснить темные места: следовало уже давно, не мудрствуя, в с а д и т ь старушке микрофон в эту самую гостиную. Хотя бы на высоченный шкаф, откуда черт-те сколько лет, он прекрасно знал, не сметалась пыль. Вовсе не обязательно добывать по диким ценам нечто суперкрохотное, импортное: шантарские умельцы давным-давно клепают не менее надежные, весьма даже дешевые приспособления. Коробочка размером с карамельку, из нее торчит проводок длиной в пару сантиметров — и в радиусе ста метров можно будет слушать все разговоры в гостиной по самому обычному транзистору. Следует завтра же нанести бабушке Фаине очередной визит, и...
      Вынимая на ходу сигарету, досадливо крутя головой, он подошел к своей довольно-таки простецкой «Тойоте». Все окна были опущены, табачный дым валил наружу, верная команда терпеливо ждала.
      — Кащеева Дашка подъехала, — сказал Шварц. — С каким-то ботаником. Ботва до плеч, сам...
      — Я знаю, — сказал Смолин. — стоп... На чем — подъехала?
      — А вон, — Шварц кивнул в сторону притулившейся неподалеку вишневой «восьмерки», весьма даже не новой, но достаточно ухоженной. — Ботан за рулем был.
      — Понятно, — кивнул Смолин. — Поскучайте-ка еще чуток, я пост проверю...
      Он широкими шагами направился к двухэтажному деревянному домику, потемневшему от времени (помнившему и Фиделя, и Никитку, определенно), взбежал на второй этаж по скрипучей узкой лестнице, постучал в обитую потрепанным дерматином дверь.
      Секунд через десять изнутри настороженно и громко поинтересовались:
      — Ктой-то?
      — Яй-то, — сказал Смолин. — Отворяй, Кузьмич, живенько...
      Скрежетнул ключ, потом заскрипел засов, потом звякнула цепочка, дверь распахнулась с противным визгом, и на пороге обозначился старикашка в толстенных шерстяных носках и давным-давно отмененном в армии обмундировании: галифе и гимнастерка п/ш, то бишь «полушерстяные», все мелкие, начищенные пуговки аккуратно застегнуты до самой верхней (хотя ворот и должен ощутимо резать шею), формяга без погон тщательно отглажена, талия перетянута ремнем совершенно по-уставному, так что лишь два пальца и пройдет, никак не более. Старикан был ветхий, но из породы живчиков. Хромовые п р о х а р я, безукоризненно надраенные, стояли у порога, орденские планки на гимнастерке начищены, тонкий плексиглас без малейшей царапинки. Вот только понимающий человек сразу определит, что ленточки принадлежат регалиям м е л к и м — полный набор «за безупречную службу», все юбилейки мирного времени и прочие «трудовые отличия» с «трудовыми доблестями». Ордена, разумеется, ни единого: откуда ордена у старого вертухая?
      — Смазал бы ты щеколды, что ли... — поморщился Смолин. — Выдать копеечку на масло?
      — Ничего подобного, товарищ командир! — отрезал старикан. — Когда все скрипучее, вмиг услышишь, если полезет кто-то...
      — А зачем к тебе лезть, сокол ясный? — лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. — Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь...
      — Времена нынче предельно криминогенные, — гладко ответил Кузьмич. — А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли... Повышенная бдительность — не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность...
      — Ладно, ладно... — проворчал Смолин.
      Взял с узкого подоконника черный десятикратный бинокль, чуть отступил в глубь комнаты и вмиг перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, он и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе ее дома. Картина наблюдалась самая идиллическая — вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чем они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам — но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных... Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал он, ставя бинокль на подоконник. Законный процент с трехсот тысяч баксов — это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше...
      — Журнал наблюдений, — отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. — Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к о б ъ е к т у и фиксируя таковых лишь в случае незадернутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих...
      Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами — нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин... А если вернуться на месяц назад...
      Ах ты ж мать твою... Впервые вишневая «восьмерка», стоящая сейчас идиллически у подъезда зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой... Следовательно, старушку начали п а с т и давненько тому...
      — Кузьмич...
      — Ага.
      — Эта парочка, из «восьмерки», прежде чем появиться на машине, раньше появлялась пешком? Поодиночке?
      — Дайте свериться... — старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: — Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено...
      Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза усмотрел на столе нечто интересное — и, не церемонясь, поднял толстую и пеструю бульварную газетку, потянул за уголок еще одну тетрадочку. Едва ее раскрыт, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время из двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже...
      — Вот оно как, старинушка? — спросил он, ухмыляясь. — Второй рукой, стало быть, и меня о с в е щ а е ш ь?
      Старикан, столь же непринужденно усмехаясь, не отвел взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
      — Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться... Ж и з н я нынче сложная и замысловатая. Я ж не темный пенек, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег... Знаю я, почем картиночки толкают...
      — Откуда?
      — Слухом земля полнится. Интересно ж...
      — Ага, — сказал Смолин. — И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я ее не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
      — Бдительность — вещь небесполезная, — сказал Кузьмич. — Я тебя, командир, ни в чем таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек все ж загадочный... да и сидевший, уж извини за откровенность... Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно все, что вокруг ценностей происходит... — он поднял указательный палец. — Культурных ценностей, заметь! Мы ж не темные, мы в допусках, как барбоска в блохах...
      — Интересно, — сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
      — А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за к о н т и н г е н т о м. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого ч а л и в ш и х с я высмотрю в сжатые сроки...
      — Штирлиц ты наш... — хмыкнул Смолин. — Вот только я, Кузьмич, оба свои срока тянул за то, что преступлением да-авно не считается, и изъято из кодекса вовсе...
      — Да мне какая разница? Я одно говорю: порядок должен быть решительно во всем...
      Не было смысла обижаться всерьез, устраивать выволочку — коли уж он не собирался замышлять против старухи что бы то ни было. Следовало просто учесть п р и в ы ч к и Кузьмича, вот и все. Поскольку наблюдатель из него, следует признать, был хороший — да и нет замены пока что...
      — Ладно, — сказал Смолин, достал бумажник и извлек пару ассигнаций. — Благодарю за службу, вот тебе зарплата за полмесяца. Начихать мне, по большому счету, что ты и на меня тетрадочку завел, но вот если что-то нехорошее случится, а ты, ветеран невидимого фронта, прошляпишь... Прости за откровенность, придушу, как проститутку Троцкого...
      — Не гоношись, Яковлич, — сказал старикан веско. — Криминала не допустим ни в каком плане. Ты на меня зла не держи, я тебе очень даже благодарен за то, что вновь, так-скать, поставил в ряды, наполнил жизнь смыслом... но порядок, извини, должен быть во всем. Ни с чьей стороны криминалитета не потерплю, так воспитан партией и правительством...
      Сволочь, подумал Смолин. Но сволочь — полезная, с его бессонницей, зорким глазом и тоске по р а б о т е. «Журнал наблюдений» получается отменный, что ни говори...
      За его спиной звякнула цепочка, проскрипел засов, скрежетнул ключ. Спустившись по рассохшейся лестнице, он не спеша подошел к «Тойоте» и плюхнулся на сиденье рядом с развалившимся за рулем Шварцем. Тот глянул вопросительно.
      — Посидим, — сказал Смолин вяло. — Чапай думать будет...
      Ни о чем особенном он не думал — просто сидел, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза. Команда безмолвствовала, оберегая покой шефа — старые были сподвижнички, дисциплинированные, с ы г р а н н ы е...
      Человеку постороннему эта его командочка могла и показаться странноватой — но только тому, кто в жизни не сталкивался с мирком антикварной торговли, о котором сторонние, рядовые индивидуумы знают примерно столько же, сколько о секретах сейфов Генерального штаба. Специфический мирок, знаете ли, никогда не стремившийся к публичности и славе, вовсе даже наоборот. Подавляющее большинство обывателей с ним так и не сталкивается за долгую жизнь. Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же миллионы в жизни не столкнутся с живым, натуральным антикваром. А общего меж шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе... И шпион, и антиквар попадают на страницы газет и становятся героями очередной сенсации, исключительно з а п о р о в ш и с ь. Мотивы поведения, правда, не вполне схожи. Шпион изначально занят исключительно тем, что нарушает законы. Антиквар законы нарушает постольку-поскольку, только там, где без этого никак не обойтись — а в безвестности должен пребывать еще и в заботах о клиентуре. Серьезный коллекционер вовсе не хочет, чтобы окружающие точно знали, сколько и чего весьма даже ценного у него расставлено, разложено и развешано по углам (что касается не только нашего беспокойного отечества, но и всего, пожалуй, благополучного зарубежья, где тоже не особенно и принято светить коллекции). И наконец, что на российских просторах, что за пределами оных собиратели, народ фанатичный и решительный, сплошь и рядом не озабочены стопроцентным соблюдением законности. Все это, вместе взятое, и приводит к тому, что антиквар сплошь и рядом конспирируется почище иного шпиона: за всяким шпионом стоит д е р ж а в а, которая своего человечка попытается вытащить так или иначе, а вот антиквар такой роскоши лишен изначально...
      Итак, бравая команда...
      Шварц, получивший кличку за шварценеггеровское телосложение и даже некоторую похожесть морды лица, был тут самым молодым и биографию имел, пожалуй что, самую заковыристую. Судьба с генетикой раскинули так, что он был внуком знаменитого некогда шантарского профессора Кладенцева, сыном двух докторов наук (разнополых, естественно) — однако по какой-то неведомой причине вьюнош с младых ногтей питал лютое отвращение к интеллектуальной деятельности, высшему образованию, научной работе и всему такому прочему. И продолжать высокомудрую д и н а с т и ю отказался категорически. Встревоженная таким шокингом родня (помимо исторического деда и небезызвестных папы с мамой насчитывавшая еще не менее полудюжины обладателей ученых степеней) поначалу пыталась делать вид, будто ничего не происходит — и, навалившись скопом, включив все связи, все ж пристроила Шварца в Шантарский госуниверситет — откуда он, приложив нешуточные усилия, вылетел еще на первом курсе, без особого страха украсило своей персоной ряды воздушно-десантных войск и последние полгода оттрубил в Чечне, в знаменитом среди понимающих людей триста тридцать первом полку, благодаря своему уникальному б а т е, вышедшему из тех негостеприимных мест с минимальнейшими потерями. Оказавшись на гражданке, Максим (еще не Шварц) выжрал должное количество водки и, закинув подальше в сервант пару регалий на ленточках и одну на булавке, какое-то время болтался без дела. По живости характера едва не подался в криминал, но тут судьба его пересекла со Смолиным, моментально оценившим все три ценнейших качества нового знакомца: Шварц, во-первых, был органически не способен о т с и ж и в а т ь где бы то ни было с восьми до пяти, во вторых, благодаря происхождению английским владел прекрасно, в третьих и главных, отлично разбирался в антиквариате, большим любителем коего был дедушка-профессор. Плюс — никаких карьерных претензий и нутро прирожденного авантюриста в сочетании с неплохими мозгами. А потому уже седьмой год Шварц, как рыбка в воде, в и р т у о з и л в запутанных лабиринтах невидимого миру бизнеса.
      Человек по кличке Кот Ученый в означенный бизнес забрел чуточку иной дорожкой. Добредя до кандидата физико-математических наук, впав с началом перестройки в самую пошлую бедность, да сообразив вдобавок, что никакого такого научного светила из него, в общем, не вылупится, Вадим Иваныч Хижняк, большой знаток и собиратель икон, церковной бронзы и церковных же печатей, на этой почве знакомство со Смолиным свел еще во времена позднего Брежнева. И в конце концов, плюнувши на большую науку, целиком ушел в антикварную торговлю, о чем нисколечко не сожалел. По жизни это был коротыш сорока пяти лет, абсолютно лысый и с аккуратной черной бородушкой, хороший каратист и нешуточный ценитель девиц не подпадавшего под Уголовный кодекс возраста. Из-за внешности он был незаменим в тех случаях, когда позарез требовался индивидуум, выглядевший стопроцентным профессором — очки с простыми стеклами, строгая «тройка» с полосатым галстуком, безукоризненная интеллигентская речь... Всякие случаются коллизии, не везде и пошлешь Шварца с его устрашающими габаритами, ласковой рожей фельдфебеля расстрельной команды и неистребимой привычкой изъясняться на смеси мата и деревенского просторечия (совершенно необъяснимой при такой генеалогии)...
      И, наконец, Степа Генералов, сорокалетний, поджарый, жилистый, усатый, с физиономией классического армейского с а п о г а, каковым он много лет и являлся, дослужившись до майора и угодив под очередное сокращение в те безумные времена, когда министром обороны, по слухам, едва-едва не сделали мадмуазель Новодворскую. Смолин, поначалу намеревавшийся использовать его в качестве простого секьюрити, но очень быстро обнаружил, что отставной майор — неплохой знаток «холодняка»* и германских наград двух последних столетий (давнее хобби, еще с юности). После этого стало ясно, что Фельдмаршала, как быстро окрестили бывшего ракетчика) следует использовать на гораздо более сложных и деликатных участках работы...
      ##* Холодное оружие (обиходное выражение).
      Смолин встрепенулся, переспросил:
      — Что?
      — Я говорю — мочканут бабку, на хер, — повторил Шварц.
      — Теория вероятности вещует, что процент подобного исхода стремится к конечной точке... — задумчиво поддакнул Кот Ученый
      — А что мы можем сделать? — пожал плечами Смолин. — Если божий одуванчик, обитая по-прежнему в романтичных шестидесятых, продавать холсты наотрез отказывается? Ну, это все лирика. В конце концов, не факт, что ее непременно мочканут. По большому счету, покойный — не Рубенс, чего уж там. Это ради Рубенса сворачивают шеи, это Рубенсом имеет смысл торговать п о т а е н н о — но не Бедрыгиным все же...
      — Но как никак — тыщ триста баксов, — обронил в пространство Фельдмаршал. — Дураков хватает...
      — Меня даже не количество дураков на квадратный метр волнует, — признался Смолин. — А волнует меня то, что к бабуле, как выяснилось, зачастила Дашенька Бергер...
      — Ах, во-от к кому она... — протянул Кот Ученый. — А мы-то смотрим — Дашенька попкою вертит, ныряет в тот же подъезд под ручку с хиппастым таким мальчиком... Во-от оно что... Кащей, паскуда?
      — Черт его знает, — мрачно сказал Смолин. — Вот только старушенция отчего-то начала говорить загадками — и уверяет, самое интересное, что замаячил наконец на горизонте неведомый филантроп, обещавший подмогнуть с музеем...
      — Кто?
      — А я знаю? — пожал плечами Смолин. — Говорю же, намеками все. Но кто-кто, а наш общий друг Никифор Степаныч, чтоб ему в неглыбком месте утонуть, вполне способен устроить какую-нибудь аферу. Мы все тут люди взрослые и битые, механизм примерно понимаем...
      — Тоже мне, ребус, — фыркнул Шварц. — Я беру ботана, даю ему пару раз по почкам, и он у меня поет, как Соловей-Разбойник на суку...
      — Отставить, — сказал Смолин решительно. — Беда не в том, Шварц, что это Голливуд, а в том, что это получится д е ш е в ы й Голливуд. Мы же не «Коза Ностра» как никак, и даже не мафия вокзальных таксистов. Твой ботан, едва утерев сопли, помчится с заявой в ментовку, и всем нам станет уныло. Не говоря уж о том, что парнишка вполне может оказаться вне игры. Абсолютно. Всего-то навсего потрахивает девочку да возит, куда ей надо. Если это Кащей — в жизни он не станет использовать подобного сопляка. Дашка — дело другое, родная кровиночка при всей его неприязни к близким родственникам, да и умненькая, паршивка, ходит слух...
      — Дык, ёлы-палы... — сказал Шварц. — Можно и Дашку... проинтервьюировать вдумчиво.
      — Шварц, чтоб тебя... — с досадой сказал Смолин. — Ну что, в самом деле, за понты корявые?
      — Да я ж не всерьез, мля, — сказал Шварц примирительно. — Тяжко просто смотреть на эти окошечки, зная, что там — та-акое лавэ... Триста тысяч. Условных енотов.
      — Всем тяжко, — сказал Смолин. — Но это еще не повод нести херню, неприменимую в реальности... Ладно. Если это Кащей, дело надолго в тайне не сохранишь, рано или поздно будет утечка, вот и посмотрим, сможем ли мы для себя что-то выкроить. У Кащея хватка уже не та, сдает старинушка на глазах, так что есть шансы, есть... — он кивнул в сторону «восьмерки». — А вот номерок обязательно пробейте, и не откладывая. Посмотрим, кто таков, чем дышит, и зачем он тут вообще посреди интриги — по случаю, или как... Поехали, Шварц, у нас и без бабули делов невпроворот...
      Магазин располагался на первом этаже желтокирпичной девятиэтажки с одним-единственным подъездом. В старые времена, то есть в годы союза нерушимого республик свободных, тут пребывала пельменная, памятная Смолину еще по раннему детству: неплохое было заведение, пельмени тут лепили практически на виду у публики несколько проворных теток, в кухне, отделенной от зала лишь низеньким барьером. Тут и варили, тут и разливали. И если уж задевать ностальгию, то именно тут, в подсобке, Смолин и потерял невинность с одной из разбитных пельменщиц. Ностальгия эта, впрочем, не имела никакого отношения к покупке им в свое время означенного заведения (пельменная как-то незаметно самоликвидировалась, едва грянула гайдаровщина, потом тут сменилось с полдюжины хозяев, открывавших то продуктовую лавочку, то, извините за выражение, бутик, то просто некий абстрактный «офис» — а уж четыре года назад в результате не особенно и сложной комбинации, на пятьдесят процентов честнейшей, а на остальную половину связанной с закулисными интригами и ярко выраженной чиновничьей коррупцией, здесь обосновался Смолин).
      Место было выбрано тщательно, после долгих расчетов: практически в центре города, но все же в некотором отдалении от трех самых оживленных центральных проспектов, так что обычным заезжим зевакам, слонявшимся по историческому центру Шантарска, забрести сюда было не так просто. Антикварный магазин — не сувенирная лавка, и случайный народ тут всегда был досадной помехой, главные деньги испокон веков делаются на устоявшейся клиентуре, регулярно наведывающейся за конкретикой. Здесь, что повлияло на выбор, была обширная стоянка — серьезные собиратели пешком ходят редко, им, помимо прочего, непременно подавай удобное место для парковки...
      За вычурным названием он не гнался с самого начала: над входом красовалась не особенно и большая вывеска, где черным по светло-зеленому было изображено не самым вычурным шрифтом «Антиквариат». Умному достаточно.
      Сделав парочку звонков по одному мобильнику (номер, в общем, многим известен), парочку по второму (гораздо более законспирированному), Смолин вылез из машины и вразвалочку направился в свое логово. Выглядевшее до уныния стандартно, мало чем отличавшееся от сотенки-другой собратьев, разбросанных по России: картины на стенах, три ряда начищенных разномастных самоваров на темном стеллаже, стеклянные витрины со всякой всячиной, вдоль стен расставлены старые радиоприемники, полдюжины колоколов (церковные — с крестообразным «ухом», корабельные — с простым), небольшой штурвал, китайские вазы (не уникумы) и прочий хлам вроде пишущих машинок, нереставрированных стульев и разномастных бронзовых фигур современной работы, наводнивших российский рынок трудами китайцев и испанцев. Большей частью это был именно что х л а м — с точки зрения серьезного коллекционера. Н а с т о я щ е е (как не входившее в противоречие с уголовным кодексом, так и предосудительное) всегда размещается в задних комнатах, куда случайно забредшему зеваке ни за что не попасть...
      Кадры наличествовали в полном составе: Маришка восседала на специально для нее устроенному высоком табурете на манер тех, что стоят у барной стойки — когда она так вот сидела ножку на ножку, картина с учетом мини-юбки представала самая романтическая, убойно действовавшая на любого посетителя моложе девяноста (а следовало еще учесть и белую блузочку с циничным вырезом). Любому магазину, чем бы он ни торговал, категорически необходима такая вот фигуристая лялька, скудно одетая и сверкающая белоснежной улыбкой в сорок два зуба — особенно антикварному, где мужики, так уж повелось исстари, составляют подавляющий процент клиентуры. Кроме фотомодельной внешности, за девочкой числилось еще одно несомненное достоинство: по большому счету, глупа была, как пробка, но это в подобном ремесле лишь приветствуется. Как гласит старый анекдот, была у меня умная, так полбизнеса оттяпала... Антикварка предоставляет нехилые возможности для шустрого продавца крутить свой собственный маленький бизнес в отсутствие хозяина, и, если это вовремя не просечь, можно не обнищать, конечно, но столкнуться с дистрофией собственных карманов... Бывали, знаете ли, печальные прецеденты...
      Гоша, индивид тридцати с лишним годочков, пузатый, кудрявый, со щекастой физиономией предельно наивного вида, был гораздо умнее и шустрее — но пока что (проверено в результате негласных мероприятий) не склонен крутить махинации за спиной босса. Неизвестно, что сулит будущее, но пока что на парня полагаться можно — особенно если вовремя отвешивать подзатыльники за мелкие промахи и несерьезные недочеты...
      Маришка скучала, поскольку единственный клиент, этакий малость потрепанный организм интеллигентско-пришибленного вида, никоим образом не годился для отработки на нем полудюжины нехитрых ухваток (улыбочки, постреливанье глазками, доставанье с верхней полки какой-нибудь ерунды, для чего, ясен пень, девочке приходится поворачиваться спиной к покупателю на цыпочки вставать, тянуться...). Клиент не проявлял поползновений что-либо приобрести, наоборот, тыча пальцем в лежавший на стеклянной крышке витрины темный кругляшок, что-то воодушевленно втолковывал Гоше — а тот, морщась, словно уксуса хватил, пытался втолковать залетному истинное положение дел. Смолину достаточно было услышать пару фраз, чтобы уныло про себя вздохнуть. Классический случай, один из тех профессиональных штампов, что надоели хуже горькой редьки. Мужичонка в жизни не сталкивавшийся с антиквариатом в д у м ч и в о, где-то раздобыл стандартнейшую здоровенную медяшку времен государя императора Николая I, на которой во-от такими буквами стояло «Две копейки серебром» — и теперь, подобно превеликому множеству лохов, возомнил, что стал обладателем несказанного уникума, за который ему тут же отвалят то ли квартирку в центре, то ли почти не подержанный «Мерс». Он, такой, был и не сотый даже — тоска...
      Гоша с железным терпением человека, повидавшего на своем веку превеликое множество идиотов, деликатно пытался растолковать лоху истинное положение дел: что серебра в этом «уникуме» нет ни миллиграмма, а надпись означает лишь то, что увесистая медная блямба э к в и в а л е н т н а паре золотников «сильвера»; что цена этой дряни полсотни рублей в базарный день по причине массового выпуска; что на витрине — во-он, слева! — лежат с полдюжины таких же «редкостей», стоящий меньше бутылки хорошей водки. Лох не в силах был расстаться с сияющей мечтой о новой квартирке или машине, а потому не верил очевидному и пытался доказать свое — что с его стороны было идиотством форменным. Ага, брифинг близится к финалу: Гош полез на полку за толстенным мюнц-справочником, где эта сама монета красуется в натуральном виде, и убогий ценник обозначен...
      Потеряв всякий интерес к происходящему, Смолин снял плюшевый канатик, закрывавший узкий проход за витрины, вошел и, приглашающе кивнув Маришке, направился в задние помещения, на ходу переключая оба мобильника на «беззвучку». Смешно, но ему до сих пор порой казалось, что в воздухе витает сытно-теплый аромат свежесваренных пельменей, чего, конечно, быть не могло, учитывая дюжину ремонтов-перестроек помещения...
      Отперев свой кабинетик, он плюхнулся в кресло, предназначавшееся для посетителей и вытащил сигареты. Вот з д е с ь, в трех шкафах, в столе, а то и просто разложенные-расставленные-висящие, таились вещички поинтереснее, и, разумеется, подороже, предназначенные уже людям отнюдь не случайным... Холоднячок стоял охапкою (тот, что попроще), висел на стене (тот, что поинтереснее), рядочком лежала полудюжина серебряных портсигаров (ничего особенного, но всё ж не ш л а к), бронзовые статуэтки табунком сбились на столе, коробка с р ы ж ь е м выглядывала уголком из-под кучи выцветших бумаг и всё такое прочее... Вот это уже были б а б к и.
      Маришка стояла перед ним, как лист перед травой, поглядывая вопросительно, с легкой улыбочкой знающей свои обязанности горничной. Покосилась на обширный диван, но Смолин мотнул головой и кратко распорядился без улыбки:
      — Производственная гимнастика, зая...
      Сделав означающую примирение с неизбежным гримаску, Маришка без всякой заминки опустилась на коленки и деловито вжикнула молнией его джинсов — еще одно ценное качество юной продавщицы заключалось в мастерском исполнении не самой изощренной французской придумки (а впрочем, еще Иван Грозный, как известно, писал своим боярам...). Достаточно долго Смолин отрешался с приятностью от всего сущего, поглаживая ее затылок. Выждав некоторое время после финала, она встала, безмятежно улыбнулась и капризно протянула:
      — Вы меня что-то давненько в гости не звали...
      — Вот кончится война — тогда и споем с тобой, Лизавета, — сказал Смолин рассеянно, приводя себя в порядок. — Обязательно споем... Иди уж на вахту, солнышко ты мое пленительное...
      Когда за девчонкой захлопнулась дверь, но закурил, полулежа в кресле. Напряжение снято, поганых сюрпризов пока что не наблюдается в окрестностях, вот только текущие заботы, которых, как водится...
      Над дверью вспыхнула, налилась алым маленькая круглая лампочка — это Гоша даванул неприметную кнопочку, имевшуюся под прилавком. Означать это могло что угодно — но обычно — досадные пустяки, а не жуткие невзгоды, так что Смолин встал весьма даже неторопливо и направился к дверям без лишней суеты. Так уж повелось, что разбойных налетов на антикварные магазины, в общем, не бывает, криминальные неожиданности, как правило, двух видов: либо попытаются спереть что-то темной ночью, из безлюдного заведения, либо, что гораздо чаще, юная шпана сопрет какую-нибудь компактную мелочевку из наличествующей в «свободном доступе» (причем, что характерно, эти уроды сплошь и рядом отправляются продавать добычу в какой-нибудь другой антикварный магазинчик, не подозревая, что в этом веселом бизнесе все друг друга знают, все повязаны одной веревочкой, и в случае любой кражи моментально последует п е р е з в о н...)
      Смолин вышел за прилавок. Лоха с «серебряным уникумом» уже не наблюдалось, зато перед Гошей стояла пожилая фемина раннего пенсионного возраста. Рожа у нее была улыбчивая, открытая, интеллигентная, располагающая к себе за километр — этакая училка на пенсии, былая любимицы детворы), а перед ней на прилавке...
      А перед ней на прилавке красовался «лысый» — то бишь орден Ленина, р о д н о й, как Смолин моментально определил наметанным глазом, практически в идеале....
      — Ну, и что тут у нас? — громко спросил Смолин, лучезарно улыбаясь посетительнице.
      Сияя не менее лучезарной улыбкой — идеал вежливого продавца — Гоша столь же громко сообщил:
      — Да вот, Василий Яковлевич, гражданочка орден продает...
      — От старика остался, — сообщила помянутая гражданочка, внося свою лепту лучезарной улыбки (простодушной — спасу нет!). — Пенсия сами знаете, какая, вот я и хочу...
      — Продать? — улыбнулся Смолин еще шире.
      — Продать.
      — Нам?
      — Ну конечно. У вас, я слышала, магазин приличный, не обманете. Боязно предлагать с рук кому попало...
      Взяв тяжеленький орден (золота изрядно, да и платиновый профиль вождя неплохо весит), Смолен перевернул его, беглым взглядом окинул номер. Знакомый номер. Пожал плечами (разумеется, мысленно) — дети малые, никакой фантазии...
      — Настоящий орденок-то, родная, — сказал Смолин, старательно окая.
      — Кончено, у меня и документ есть...
      — Да разумеется, — сказал Смолин с бесстрастным выражением лица. — Это антинародные реформы, вызвавшие обнищание трудящегося человека... Чубайс там, ваучеры и все такое... Голубушка, мы с этим милым молодым человеком похожи на идиотов?
      — Да что вы! — все так же лучезарно улыбаясь, сказала «голубушка» (ах, какой простенький у нее оставался при этом вид!) — Ничуть даже не похожи...
      — То-то и оно, жертва вы наша антинародной перестройки, — сказал Смолин. — Вроде бы, смею думать, не похожи... Только законченный идиот, несчастная вы наша вдовушка, за собственные приличные денежки себе прикупает сплошные неприятности. Понятно?
      — Не совсем...
      — Есть, мамаша, такая скучная книга, — сказал Смолин. — Зовется она кратко — уголовный кодекс. Так вот там, что характерно, как раз и прописано черным по белому, что сбыт государственных наград не только Российской Федерации, но и СССР — явление уголовное и безусловно подлежащее. И наказаньица-то, родная, значатся сурьезные... Для тебя первой. Для нас, впрочем тоже...
      — Но орден же не краденый? — произнесла визитерша, сохраняя на лице всё ту же величайшую наивность и несказанную благостность. — Я продала, вы купили, при чем тут кодекс? Я ж не пойду потом на вас заявлять...
      — У меня и вот этого молодого человека есть один бзик, — сказал Смолин. — Мы — граждане ужасно законопослушные и уголовный кодекс, следуя заветам товарища О. Бендера, чтим свято, — ему было скучно, нисколечко не хотелось продолжать спектакль. — А потому, родная, как выйдешь за дверь, ступай...
      И он парочкой замысловатых фраз, чрезвычайно смачно и умело обозначил сразу несколько насквозь нецензурных азимутов, по которым гостье предлагалось следовать. Самое примечательное, она выглядела не особенно и шокированной, только пожала плечами:
      — А на вид — интеллигентный человек...
      — Я?! — теперь уже откровенно пожал плечами Смолин. — Нашла интеллигента, манда корявая... — и еще одной витиеватой фразой уже не дорогу указывал, а характеризовал личность визитерши. — Интеллигенты тут не водятся, точно тебе говорю... Так что забрала быстренько светлый образ вождя мирового пролетариата и пошлепала на хрен отсюда... А то найму сейчас вот эту кнопочку, и, когда максимум через пару минут нагрянет машинка вне ведомственной охраны, вмиг напишу заявление касаемо статьи триста двадцать четвертой уголовного кодекса... — он демонстративно опустил руку под прилавок. — Кому говорю, клюка долбаная?
      Со столь же безмятежным видом посетительница старательно завернула «лысого» в носовой платочек, спрятала в сумочку, пожала плечами:
      — Такие приличные люди, и так выражаются...
      И прошествовала к двери. Глядя, как она неторопливо удаляется в сторону площади, Гоша кратко и смачно сказал про нее нехорошее.
      — Как выразился бы товарищ Сталин, удивительно точное определение, — сказал Смолин без особых эмоций. — Надо же, и до нас доплелась, кошелка сраная...
      Он посмотрел на стоянку, но ни одна машина не отъехала, все до одной стояли пустые — то ли опера приткнулись где-то вне досягаемости взгляда, то ли были пешком. За последнюю неделю эта гадючка, самого благообразного и внушающего доверие за километр облика успела обойти все до единого антикварные лавки Шантарска, за исключением смолинской — а теперь, стало быть, и сюда добралась, паскуда. Ничего в этом не было от злого умысла, направленного конкретно против Смолина — так, рутина, серые милицейские будни, закинули удочку наугад, обормоты, авось какой дурной карасик и клюнет. Вот только в этом омуте дурных карасей нема, в первом же заведении, куда эта юная подружка милиции сунулась — и вызвала подозрения — не только нахрен ее послали, не выбирая выражений, но и номер орденочка запомнили, да тут же по линии его и передали...
      — В следующий раз и в самом деле жмите кнопочку, орлы, — сказал Смолин решительно. — Пусть потом две службы лобиками бодаются, мелочь, а приятно, да и не разозлишь особенно никого такой мелкой подлянкой... Уяснили? Поскольку...
      Стеклянная дверь распахнулась под мелодичное бряканье китайского фэншуйного колокольчика, и Федя Жихарев по своему всегдашнему обыкновению ворвался в магазин, как метеор, посверкивая тремя золотыми зубами, скинул с плеча глухо стукнувшую сумку и рявкнул:
      — Здорово, черти! Марго, радость моя, несказанно хорошеем, когда у меня, лапотника, смелости найдется тебя в дорогой кабак сводить... Можно без последующего, но лучше б с последующим...
      — У вас, Федор Дмитрич, супруга очаровательная, — чопорно сказала Маришка.
      — Про чего она не знает, то ей не повредит...
      Он стоял, подбоченясь, крепенький, как гриб-боровик, сорокалетний деревенский житель по кличке Боцман (срочная на Балтийском флоте, тельняшка под глаженой рубашечкой). Вот только бывший мореман и бывший участковый был отнюдь не стандартным деревенским жителем. Обосновавшись в райцентре за полторы сотни километров от Шантарска, он, что твой пылесос, вот уж годочков десять выкачивал в округе все, носящее хоть мизерные признаки антиквариата — да вдобавок регулярно болтался с японским дорогим аппаратом как в окрестностях ныне существующих деревушек, так и сгинувших с лица земли. Улов, конечно, состоял не из уникумов — откуда им взяться в сибирской землице — но все же попадалось немало интересного, а порой хоть и не уникумы, но все же редкости...
      — Ну? — вопросил он нетерпеливо. — Что ж ты меня в закрома не зовешь, чайку не предлагаешь? Водки не прошу — за рулем...
      — Пошли, — сказал Смолин. — Мариш, чайку сделай...
      Едва войдя в кабинет, Боцман брякнул сумку на стол, звонко расстегнул «молнию» и запустил туда руку. Смолин выжидательно смотрел, присев на край низкой столешницы.
      — Ну?
      — Неплохо, — сказал Смолин. — Весьма даже неплохо...
      На ладони у него лежал увесистый знак сельского старосты, как и полагалось когда-то, украшенный гербом Шантарской губернии с императорской короною. Темно-шоколадная патина, из-под которой практически не просматривалось светлой бронзы, как ни изучай, была р о д н а я — приятно думать, что расплодившиеся подельщики еще не достигли в этой области п о л н о г о совершенства. Конечно, если бы речь шла о некоем уникуме, за который следует запросить шестизначную сумму в баксах, неведомые миру умельцы и постарались бы вылезти вон из кожи, достигнув полного правдоподобия — но нет смысла подделывать в совершенстве такую вот мелочевку, не окупится это, знаете ли...
      — А булавка-то! — торжествующе сказал Федя.
      — Вижу... — кивнул Смолин.
      Подавляющее большинство подобных должностных знаков на рынке присутствует, будучи уже без подвесок — подвески в первую очередь теряются, ломаются, утрачиваются. А Федин знак приятно радовал глаз не только двойной родной цепочкой, но и горизонтальной выпуклой планкой. Единственное, что отсутствовало — булавка, каковой знак крепился некогда к армяку или там поддевке. Ну, да совершенства в нашем мире не доищешься...
      — Копаный, — сказал Федя. — Миноискатель задребезжал этак в полукилометре от окраины Бекетовки, на пашне... Я так полагаю, шел когда-то пьянющий староста за деревней, да и потерял цацку...
      — Вероятнее всего, — кивнул Смолин. — И что?
      — Мы — люди простые, — прищурился Федя. — Сотка баксов. Все равно за сто пятьдесят ты ее в лет толкнешь...
      — А не чересчур?
      — С цепочкой, с планкой... Или есть вторая?
      — Ну ладно, — сказал Смолин. — Еще есть?
      Все остальное, появившееся на столе, знаку значительно уступало — парочка потемневших медалей к трехсотлетию дома Романовых, которые в тринадцатом году клепали чуть ли не в каждой столярной мастерской, несколько многотиражных серебряных полтинников и медяков, массивная стеклянная чернильница без крышечки, годов сороковых, бронзовая печать уездного исполкома (простая, как две копейки, но с массивной вычурной ручкой, явно отломанной в двадцатых товарищами комиссарами от какой-то более дорогой и качественной печати), два штыка от трехлинейки, почти нетронутых коррозией, ворох дореволюционных бумаг (приписное свидетельство ратника второго разряда, похвальный лист реального училища и тому подобный ширпотребу). Стоило все это не особенно дорого, но своего знатока и покупателя способно было обрести в самом скором времени.
      — Всё?
      — Держитесь за кресла, граждане... — сказал Федя, с широченной ухмылкой запуская руку в сумку. — Ап — и тигры у ног моих сели!
      Смолин интереса скрывать не стал, незамедлительно протяну руку, процедил сквозь зубы:
      — Это, конечно, вещь...
      На стол тяжело брякнулся черный маузер, на вид казавшийся безукоризненным. Смолин, так и не прикасаясь пока что, медленно прочитал вслух ясно различимую надпись, выбитую над рукояткой, меж двух прямоугольных углублений, побольше и поменьше:
      — Ваффенфабрик Маузер, Оберндорф, А. Некар...Чистил?
      — Самую чуточку, как видишь. Механизм малёха почистил, смазал... Испробуй.
      Смолин оттянул на «ушки» длинный прямоугольный затвор, блестевший свежей смазкой, потыкал мизинцем в открывшийся патронник (пружина исправно сжималась), большим пальцем отвел курок, и затвор, скрежетнув, ушел на место. Нажал на спусковой крючок, поиграл с прицелом, с предохранителем. Правая сторона пистолета сохранилась безукоризненно, а вот левая подкачала, была довольно-таки изъедена мелкими язвочками от ржавчины.
      — А вот это, пожалуй, уже не копанка, — сказал он задумчиво. — «Чердачник»?
      — Вот именно, — кивнул Федя. — Натуральный «чердачник». Лежал себе за стропилом, пока избу разбирать не начали. Хорошо, я там вовремя оказался... Это ведь «Боло», а?
      — Классический «Боло», — сказал Смолин медленно.
      Они переглянулись и покивали друг другу с видом понимающих людей. Укороченный маузер такого типа, именовавшийся «Боло», или «Большевистским», в двадцатые годы Германия поставляла в СССР главным образом для ГПУ. Так что версии можно строить разные, но наиболее вероятна одна: коли уж такой маузер десятки лет пролежал захованным на чердаке обычной деревенской избы, то с огромной долей вероятности хозяин избы однажды где-то п е р е с е к с я с чекистом или милиционером, у коего пистолетик и п о з а и м с т в о в а л. Чекисту, надо полагать, маузер был уже ни к чему. Крутые двадцатые, ага...
      — Тоже Бекетовка?
      — Нет, Подтаежное.
      — Ага, — сказал Смолин. — Кто у нас там гулял в коллективизацию, атаман Хома?
      — И Хома, и есаул Перелегин... Да мало ли неорганизованного народу комиссаров за деревней подкарауливало... Слышь, Вась, а из него, надо полагать, не одного краснюка замочили...
      — Да уж надо полагать, — кивнул Смолин.
      Они какое-то время откровенно б а л о в а л и с ь пистолетом, отбирая его друг у друга, целясь в углы, давя на спуск, щелкая всем, чем можно было щелкать. Оружие имеет над мужчинами мистическую власть, так просто из рук не выпустишь, не наигравшись вдоволь...
      Смолин спохватился:
      — Ладно, все это лирика... И что?
      — Штучку баксов, на молочишко, — блеснул Федя тремя фиксами (отлитыми не из дешевого стоматологического рыжья, а из подлинных царских червончиков). — Ты-то его толкнешь минимум за две.
      Все верно, подумал Смолин. А если еще разориться на кобуру — сейчас штук за девять рублями можно быстренько прикупить пусть и новодельную, но идеально выполненную копию...
      — Погоди, — сказал он, видя, как замигал экранчик одного из телефонов, так и не снятых с «беззвука». — Да... Ага... Ну да. Когда будешь? Лады... Порядок, Федя. Пойдет. Подержи-ка его вот так...
      Он распахнул шкаф, достал с нижней полки тяжелую германскую дрель и включил ее в розетку.
      — Васька! — тоскливо взвыл Боцман.
      — Молчок, — решительно сказал Смолин. — Считай, я его купил, так что делаю, что хочу...
      Боцман крепко держал маузер магазином вверх, а Смолин с большой сноровкой в полминуты проделал в нижней части стволы аккуратную дыру в восемь миллиметров диаметром. Извлек маленький увесистый боек и безжалостно отправил его в мусорную корзину, завернув предварительно в бумагу.
      — И только так, — сказал он, покачивая на ладони черный пистолет, с этой минуты уже не подходивший под определение «огнестрельного оружия». — Заглушку Маэстро поставит в темпе, а я уж знаю, кто у нас любит стволы, из которых, надо полагать, положили не одного краснюка...
      — Такую вещь загубил, — сказал Федя не без грусти. — У меня дома...
      — Прекрасно помню, что у тебя дома, — сказал Смолин. — У тебя, Федя — глухая деревня, хоть и именуется райцентром. У вас там все по-другому. Я тебе, конечно, чуточку завидую...
      Любителю оружия завидовать было чему: у Боцмана в комоде под полотенцами и тельняшками безмятежно лежали и наган сорок второго года (действующий), и американский кольт одиннадцатого года (аналогично), а в сенях вдобавок стоял еще и винчестер девятьсот первого года изготовления — ствол порядком стерся, истончав, но стреляла американская дура до сих пор исправно, разве что металлические гильзы приходилось снаряжать вручную. Деревня, знаете ли, там на такие вещи смотрят проще...
      — Город — дело другое, — сказал Смолин не без грусти. — Не хочу я собственными руками себе на хребет тяжелую статью взваливать...
      — Да все я понимаю. Только все равно жалковато — рабочая машина...
      — Бизнес есть бизнес, — сказал Смолин. — Переживем, мы ж с тобой, по большому счету, не коллекционеры... Всё? Или нет? Что-то ты загадочно глазками посверкиваешь... Доставай.
      — Пошли в машину. Оно увесистое...
      — Слушай, неужели наконец «Максим» нарисовался?
      Боцман ухмылялся с самым загадочным видом:
      — «Максима» все еще не обещает, но кое-что имеется...
      Черным ходом они вышли во двор, где возле единственного подъезда примостилась Федина «Газель» с брезентовым верхом. Подошли к заднему борту, запрыгнули внутрь... Федя таинственно посмеивался. Там, внутри, валялись какие-то немаленькие железяки — задняя ось от грузовика, еще что-то...
      — А вот что это, по-твоему, такое? — вопросил Федя тоном триумфатора. — Во-он, у борта...
      Смолин присмотрелся, согнувшись в три погибели. Потом присел на корточки и пригляделся еще тщательнее. Выругался негромко, витиевато. Сказал, не вставая и не оборачиваясь:
      — Ты охренел, что ли, Боцман? Это ж авиапушка!
      — Опознал, знаток! — хохотнул Федя. — Авиапушка с «Мига», двадцать три миллиметра, действующая... В Кубарайке ликвидируют авиаполк, прапора распродают все, что можно, вот я и прикупил за смешные деньги... Снарядов нету, не беспокойся, я ж не дурак снаряды везти... Хотя он бы мне, хомяк долбаный, и снарядов бы продал целый грузовик... Ты, говорит, Федор, на чечена, никак не похож, вот я и не опасаюсь нисколечко, что ты оружие с боеприпасом на дурное дело пустишь... Серьезно, может, кому и снаряды нужны?
      Смолин матерился, по-прежнему восседая на корточках в неудобной позе. Потом, чуть остынув, спросил уныло:
      — Как же ты ее довез, чадушко бесшабашное? Сюда от вас полторы сотни километров, да от Кубарайки до вас еще сотня...
      — А вот так и довез. Открыто. Гиббоны, промежду прочим, в кузов заглядывали четырежды. Только эта дрына у них ничуть не ассоциируется с понятием «пушка»... Где б они авиапушку видели, корявые... Полкузова в железяках, запчасти для японского экскаватора, значить... Они ж и японского экскаватора не видели отроду, не говоря уж про то, чтобы в нутро к нему лазить и детали знать наперечет... Берешь?
      — Мать твою, — сказал Смолин, выпрямляясь в полумраке. — Ну ладно, если тебя до сих пор не повязали, значит, сошло с рук... Но если б тебя пасли и тормознули сразу возле аэродрома... Сколько б ты огреб на свой хребет, соображаешь?
      — Не ссы, Вася, прорвались ведь... Обошлось. Твоего риска не было ни капли, только мой, а мне всегда везет... Берешь? Опять-таки за штуку баксов уступлю, не буду врать, что оно мне досталось особенно уж дорого...
      Крутя головой и все еще доругиваясь про себя, Смолин в то же время уже начал прикидывать расклад. Продать, как уже неоднократно отмечалось, можно все — не сегодня, так завтра. Хозяева расплодившихся вокруг Шантарска шикарных коттеджей одержимы самыми разными причудами: один старательно скупает и расставляет во дворе старые плуги, тележные колеса и бороны, другой, точно известно, выложил нехилую сумму за списанный бронетранспортер (покрасил, загнал в самую высокую точку усадьбы и частенько пиво хлещет, сидя на башенке), третий... Пожалуй, найдется рано или поздно охотник и на эту экзотику.
      — Беру, — сказал он, поразмыслив. — Только давай-ка мы ее моментально засверлим как следует, и боек, само собой, и еще что-нибудь... Брезент есть?
      — Откуда? Вон, кусок...
      — Маловат...
      — Не ссы, Васька, прорвемся... Замотай ствол, на конец как раз хватит, тут два шага с половиною...
      Смолин старательно обмотал конец ствола невеликим куском брезента, и они принялись извлекать д у р у на божий свет. Пушка, мать ее, была тяжеленная, кое-как взвалили на плечи, развернулись к черному ходу в магазин...
      И в животе у Смолина что-то такое нехорошо завертелось винтом, полное впечатление, с противным металлическим хрустом. Похолодело в животе, словно на ящик с мороженым плюхнулся...
      Метрах в пяти от них стояла машина вневедомственной охраны в характерной бело-синей раскраске, с изображением стилизованного глаза на передней дверце, с мигалкой, как водится. Двое сидевших внутри ореликов в бронежилетах и касках таращились прямо на них, не поймешь, с каким выражением и намерениями.
      Ноги форменным образом приросли к земле. Он подумал смятенно: никто пока все же не кидается на перехват, никто не хватает за шиворот, не орет ничего жуткого... Надо ж так глупо влететь, стоишь с тяжеленной дурой на плече, никак не прикинешься, что не имеешь к ней отношения...
      — Семен! — браво рявкнул боцман у него за спиной. — Чего встал? Волоки херовину, а то бригадир на маты изойдется...
      Чуть опомнившись, взяв себя в руки, Смолин сделал первый шаг к двери, второй, третий... Никто на них так и не кинулся, стояла тишина. Чуть повернув голову, он увидел краем глаза, как из подъезда выскочил третий орелик, тоже в каске и жилетке, с АКСУ на плече — и мотор машины моментально завелся. А там за ними захлопнулась дверь, и никто не кинулся следом, никто не встретил в кабинете...
      По спине стекало добрых поллитра пота.
      — Пронесло... — фыркнул он, осторожно опуская на пол свой конец ноши.
      — Ага, меня тоже...
      Сдавленным голосом Смолин сказал:
      — Я с тебя, бля, процент сниму за этакие фокусы... Запорешь всех когда-нибудь своими выходками...
      — Не боись, если запорюсь, так один, уж отболтаюсь...
      — Вашим бы хлебалом, бегемотик, да медок из бочки наворачивать... — зло сказал Смолин.
      И незамедлительно схватился за дрель, вытащил из пластмассового чемоданчика сантиметрового диаметра сверло — чтобы наверняка, чтоб нервишки успокоить... Развинчивая патрон, все еще ворчал:
      — Точно, сниму десять процентов, чтоб не доводил до инфаркта...
      — Да ладно тебе, — посмеивался Федя, помогая ему подключать к розетке удлинитель. — Дери Маришку почаще, понужай коньячок вместо водочки — и не будет у тебя никаких инфарктов... Еще одна пушка не нужна?
      — Поди ты!
      — Да нет, я не про эту... Понимаешь, дошел слушок — в Чушумане, у староверов, валяется за околицей какая-то пушечка... И судя по тому, как ее описывают, она непременно казачья, то бишь семнадцатого века, не позже... Потому что позже гарнизонов с артиллерией в той глуши отродясь не водилось, а вот казаки в тех местах при Алексей Михалыче как раз бродили... Интересует?
      — Вот с этого и надо было начинать, — сказал Смолин, завинчивая патрон сверла. — Действительно, какие там гарнизоны с артиллерией... Вот только — километров семьсот...
      — Ну и что? Шестьдесят шестой газон я добуду, выберем время — и махнем? Натуральная пушка семнадцатого века... А? Даже если бабки пополам, все равно получается прилично...
      — Подумаем, — сказал Смолин. — Держи покрепче, и глаза береги, сейчас стружка брызнет...
      Басовито взвыла дрель, сверло стало помаленьку углубляться, в ствол авиапушки...
      В отличие от шумного, бесшабашного, с душой нараспашку Боцмана Рома Левицкий (а может, и не Рома, и не Левицкий) был человеком совершенно другой породы. Все произошло по заведенному порядку: аккурат через сорок минут после предварительного звонка у черного хода остановилось такси, откуда и высадился Левицкий, без натуги неся продолговатую картонную коробку, тщательнейшим образом перевязанную прозрачным скотчем, с удобными веревочными ручками, украшенную полудюжиной сиреневых значков, означавших «верх» и «стекло». Что содержимому противоречило напрочь, конечно, но так оно гораздо безопаснее выходит...
      Рома знакомой дорогой прошел в кабинет Смолина, поставил коробку в уголок и остался стоять, не глядя по сторонам — невысокий, достаточно неопределенного возраста (около сорока вроде бы, но сразу и не скажешь, в которую сторону), продолговатое лицо никаких особенных чувств не выражает и способно улетучиться из памяти очень быстро, если не стараться запомнить специально...
      Смолин даже не предлагал ничего из обычного дежурного набора — ни присесть, ни чаю-кофе, ни даже закурить. Как-никак встречались шестой раз, и все было известно заранее... Он только спросил, стоя у стола:
      — Сколько?
      Ровным, почти лишенным эмоциональной окраски голосом робота Вертера Левицкий сказал, глядя словно бы прямо в лицо, но тем не менее не встречаясь взглядом:
      — Мне сказано, десяток. С веса, соответственно, следует десятка, плюс процент.
      Извлекши из стола пачку «условных енотов», Смолин старательно отсчитал одиннадцать тысяч, подал Роме. Тот сноровисто пересчитал — без тени недоверия на лице, просто такие уж у человека были привычки. Кивнул:
      — Все правильно. Благодарю. Если что, позвоню. И буквально улетучился на манер призрака — практически бесшумно, будто и не было. В окно, выходящее во двор, Смолин видел, как отъезжает такси, негодующе рявкнув сигналом на вывернувшегося из-за угла чуть ли не под колеса алкаша.
      Вот так человек и зарабатывает старательно себе копеечку — вечный и надежный курьер, которого, очень возможно, в соседнем городе (а то и в другом районе Шантарска) знают уже под совершенно другим рабочим псевдонимом. Аккуратно доставит все, что ни поручат, примет причитающиеся поставщику бабки со своей всегдашней десятипроцентной надбавкой — и растворится в воздухе. Можно только гадать, где у него дом родной, можно лишь предполагать, что Рома не только с антиквариатом связан и главные деньги, очень возможно, зашибает на чем-нибудь другом — но гадать, предполагать и прикидывать совершенно ни к чему. Главное, Рома существует, пользуется хорошей репутацией и обходится не так уж дорого — вот и все...
      Вооружившись ножницами и острейшим австрийским спецназовским кинжалом «Глок», Смолин методично принялся за работу. Он резал, распарывал, привычно кромсал прозрачный скотч, упаковочную пленку в пупырышках, плотную бумагу и шпагат. Вскоре покоившийся в тряпках и скомканных пластиковых пакетах, продолговатый сверток распался на пять поменьше, неодинаковой длины и неодинакового веса, плосковатых, характерной формы. Так их пока и оставив, Смолин принялся за второй сверток, гораздо тяжелее и компактнее. Довольно быстро и его расчленил на пять поменьше. Распорол скотч на всех десяти так, что оставалось только развернуть. Закурил и уселся в кресло, ощущая легкий азарт, схожий, надо полагать, с оживлением картежника (сам Смолин ни в какие азартные игры не играл отроду, а потому и не знал доподлинно, что это за ощущение — мог лишь теоретически предполагать).
      Всегда это было чем-то вроде лотереи — потому что никогда неизвестно заранее, что именно окажется в посылке, одно ясно: в проигрыше он не будет...
      С питерским контактом ему, следует признаться, повезло. Классический интеллигент по всем внешним признакам, этот субъект вот уже два года проявлял достойную уважения деловую сноровку, ничуть не сочетавшуюся с обычной расейской безалаберностью помянутой прослойки. Протирая штаны в одном из серьезнейших питерских музеев с гигантскими до сих пор (и сквернейше учтенными до сих пор) фондами, обладатель ничтожной должности (хотя и снабженной уважительным для простого народа длинным титулом) свой маленький бизнес вершил методично и размеренно. Уникумы он обходил десятой дорогой — зато полегонечку, по две единицы в месяц (не больше и не меньше, вот уж два года подряд), деликатно выражаясь, выносил без спроса из своего ученого заведения вещички старые, но, в принципе, рядовые. За каждую аккуратно получал от Смолина штуку баксов — и эта система его вполне устраивала, умный все же был мужичок — и не зарывался, и не пытался вести дела самостоятельно, дабы урвать поболее. Обеспечил себе стабильный доход. И если, не дай бог, не запорется по глупой случайности, долгонько будет продолжаться такая вот негоция...
      Аккуратно притушив окурок в простецкой стеклянной пепельнице, и рядом с окружающим антиквариатом не лежавшей, Смолин сначала развернул холодняк.
      Две обычных, ничем не примечательных германских «парадки» с блюхеровскими эфесами: одна с эфесом побогаче, украшенным львиной головой, с женской головкой на щитике, другая попроще, с эфесом совсем простым, на щитике — накладная граната из белого металла. Смолин и не пытался определить с ходу, чьи они конкретно — учитывая несказанное разнообразие германских клинков, стоило подождать знатока, то бишь Фельдмаршала.
      Японский армейский меч, классический сингунто образца тридцать четвертого года: ножны металлические защитной окраски, с одной обоймицей, клинок из стального проката с довольно-таки паршивой имитацией «булатного» узора посредством кислоты... Словом, стандарт, конвейерное производство, но тем не менее подлинник, без малейших утрат, а значит, своего покупателя найдет...
      Смолин посидел, задумчиво созерцая блестящее лезвие. Теоретически у всякого, вплотную занятого японскими мечами, был шанс натолкнуться на уникум. Долбаные самураи во вторую мировую, случалось, отправлялись на фронт с фамильными клинками века порой шестнадцатого. Оформление уставное — рукоять, цуба, ножны, оплетка и все прочее — а вот самому клинку лет триста—четыреста. В сорок пятом, расколошматив квантунцев, наши забрали изрядное количество мечей, большей частью прихваченных домой в качестве сувениров, — так что есть теоретическая возможность на такой раритет однажды наткнуться. Но вот практика, увы... Сомнительно.
      Солдатская драгунская шашка без ножен, образца восемьсот восемьдесят первого — снова стандартная, но опять-таки в идеале... Сгодится в хозяйстве.
      Шпага без ножен, достаточно странноватая: вроде бы русская, царских времен, чиновничья, щиток справа откидной, характернейший эфес... Вот только клинок настораживает: корона ничуть не похожа на русскую императорскую, вензель какой-то странный, определенно латинскими буквами, ни с одним из самодержцев (а также самодержиц) что-то не сочетается...
      Смолин не ломал долго голову, преспокойно поставил непонятную шпагу в угол — дожидаться Фельдмаршала. Лично ему достаточно было и того бесспорного факта, что вещь старая. Он, в конце концов, был не экспертом, державшим в голове все без исключения клинки, а торговцем, причем торговал всем сразу. В этих условиях не стоит насиловать мозги узкой специализацией — есть отличные справочники, есть Фельдмаршал и другие знатоки. К тому же нелишне вспомнить: сплошь и рядом всплывают клинки, не значащиеся в самолучших справочниках, ставящие в тупик самолучших экспертов...
      Огнестрел, как и следовало ожидать, тоже не радовал уникумами. Две «перечницы» — карманные пистолеты — шестистволки (клейма бельгийские, исполнение скверненькое — хотя такие попадаются и богато украшенными). Два кремневых пистолета — украшенные на совесть и потертым серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской где-нибудь в глухом уголке Балкан. На обоих имеются даты турецкой цифирью, лень вставать к полке за справочником, но и так ясно, что даты не особенно и старые. Кремневый замок еще вовсе не свидетельствует, что пистолеты по-настоящему древние: на тех же Балканах кремневки лудили вплоть до первой мировой. Такие уж там были моды и нравы: считалось, что истинный балканец должен таскать за поясом не новомодный браунинг или маузер, а непременно кремневую пушку, иначе не дождаться ему почета и уважения от окружающих...
      Пятый... Вот пятый оказался гораздо интереснее. «Смит-Вессон», но гораздо меньше размером, нежели стандартные армейские револьверы со стволом пятнадцатисантиметровой длины. На планке над стволом русскими буквами: «Людвигъ Леве и К°. Берлинъ. Германiя». И — пятизначный номер.
      Воронение потерлось, деревянные щечки рукоятки обшарпаны, барабан не проворачивается, курок не взводится и не спускается, но это все поправимо. Главное, вещичка редкая: уменьшенный «Смит-Вессон», производившийся для России в Германии, оружие скрытого ношения агентов сыскной полиции, семидесятые—восьмидесятые годы девятнадцатого столетия — еще до появления табельных наганов и всевозможных браунингов...
      Короче говоря, деньги, как обычно, плачены не зря: ни на одной из этих вещиц невозможно разбогатеть резко, но каждую из них можно очень быстро продать с прибылью... а что еще нужно от жизни скромному негоцианту? Всякий лелеет и холит мечту наткнуться однажды на уникум (иным это даже удается), но средства к существованию, хоть ты лопни, приходят именно что в результате систематической торговли середнячком...
      Он так и сидел, лениво перебирая новинки, когда ввалился Шварц — и, разумеется, с ходу принялся тянуть из ножен «самурая», чтобы помахать им от всей дури. Успев грозным цыканьем пресечь эти детские игры, Смолин спросил:
      — Ну, выяснил хоть что-нибудь? Саблю положи, говорю, опять по люстре угодишь!
      Шварц, собравшийся было исполнить нечто в стиле «раззудись, плечо, размахнись, рука!», с сожалением положил клинок на место, уселся за стол и прилежно доложил:
      — Номерок пробить было просто, как два пальца... Некий Фетисов Николай Вениаминович, шестьдесят первого года.
      — Николай, говоришь, — сказал Смолин задумчиво. — А наш клиент — Миша... Вообще-то он мне мог и придуманным имечком назваться, но никак не может он быть шестьдесят первого, соплив... А вот мужичок шестьдесят первого года рождения ему как раз в папаши годится...
      — Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку купил? И катает по доверке?
      — Кто его знает... Адрес не пробил?
      — Обижаете, босс... Моментом: адресный стол на Маркса, шестьдесят два рублика... Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался, походил вокруг...
      — Знакомое что-то...
      — Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста. Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас — поди догадайся... Я в хату не совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал — к чему сразу с таким напором? Указаний не было...
      — И правильно, пожалуй... — задумчиво протянул Смолин.
      В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна — дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и пролетарий — порой люди, способные себе позволить парочку «бентли», передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой...
      — И правильно, пожалуй... — повторил Смолин. — Итак, что мы тут имеем... А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице, которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме... Не верится что-то, что мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?
      — А то, — сказал Шварц, играя «Смит-Вессоном». — Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая. И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать откровенно?
      — Во-первых, он все же может оказаться ни при чем, — сказал Смолин, подумавши. — Мало ли какие совпадения... Ну, скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он там преподавал и сам, старшее поколение — поголовно его друзья-кореша... А во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.
      — В Манск он подевался, паскуда, — сказал Шварц с некоторыми проблесками умственного напряжения на лице. — Крепко он там к кому-то присосался, хорошие доски возит, а я до сих пор не вычислил, от кого...
      — Ну, посмотрим, — сказал Смолин. — Если в Манске, значит, поехал он туда непременно с Ваней Жилиным, у того в Манске свой интерес, а значит...
      Дверь приоткрылась, просунулась румяная щекастая физиономия, загорелая чуть ли не дочерна, с короткими пышными усами и гнутой трубочкой в зубах. По кабинету моментально распространился запах хорошего табака и спиртного.
      — Здорово, жулики, — произнесла физиономия, приятно, хмельно улыбаясь. — Секреты обсуждаете или как?
      — Какие там секреты... — вздохнул Смолин. — Заходи, Камрад, тебе-то мы всегда рады...
      Дверь распахнулась вовсе уж широко, вслед за физиономией появился ее обладатель, невысокий крепыш в выцветшем энцефалитном костюме и надраенных хромовых сапогах — Смолин мимолетно отметил, узрев начищенные прохаря, что Слава успел уже заскочить домой, в поле-то он хромачи жалеет, кирзой обходится.
      Хрен с ними, с сапогами, и дедукцией на манер Холмса. Гораздо интереснее было то, что гость нес достаточно объемистую сумку — и держал ее что-то очень уж осторожно, как будто там пребывало нечто хрупкое...
      Кандидат исторических наук Слава Гонзиц (партийная кличка — Камрад) был не интеллигентом, а мужичком деловым и особой щепетильностью не парился. А потому всякий раз, возвращаясь с поля после летних археологических раскопок, приносил верным людям (то бишь Смолину) некоторую часть утаенных от Большой Науки находок — те вещички, коих, как он цинично говорил, в распоряжении означенной науки и так до хрена. Наука, считал он, свое и так возьмет: какая разница, восемьдесят шесть классических тагарских кинжалов окажется в ее распоряжении или всего семьдесят один? Все равно те, кто успел, и так защитились, описали, ввели в научный обиход; с помощью давно известных предметов научной революции все равно не устроишь, а значит, и скромный археолог может урвать от жизни некоторую толику материальных благ...
      — Алкоголь есть? — вопросил Гонзиц, непринужденно располагаясь в свободном кресле, но сумку пока что не открывая.
      Смолин кивнул головой Шварцу. Тот моментально извлек из стола едва початую бутылку коньячку, а Смолин выставил антикварный кидушный стаканчик и выложил пару шоколадок, разведя руками:
      — Чем богаты... Мы-то за рулями... Старательно наполнив стаканчик до краев, археолог опростал его одним глотком, повертел:
      — Опять старого жида ограбил?
      — Па-апрашу в моем присутствии без антисемитизма, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Будучи, как ты помнишь, евреем...
      — А, ну да, я и запамятовал... — Гонзиц наплескал себе еще, на сей раз половиночку. — Что, еще одна рюмочка приплыла?
      — Да нет, из старых запасов, — сказал Смолин. С этими серебряными стаканчиками, как иногда случается, получилась чистая комедия. Как неоднократно подчеркивалось, невозможно знать всё. Добрых лет двадцать в антикварном мире кружили эти серебряные чарочки с чернеными изображениями каких-то странноватых зданий — и их простодушно полагали обычными чарками, не особенно и хорошей работы (клейма третьеразрядных мастеров, многие из них даже в справочниках не значатся или обозначены там как «неизвестные»). А потом в одном из новых антикварных журналов бабахнула статья с цветными фотографиями — и вскинулся антикварный народ, словно получив шилом пониже спины. Оказалось, зовется эта синагогальная утварь «кидушными стаканчиками» и в заграницах ценится чрезвычайно. Вот тут вот всякий и вспомнил, сколько этих самых «стопочек» он продал за последние годы по относительно бросовой цене. В закромах отыскалось кое-что, правда — у кого парочка, у кого с полдюжины. Но все равно, если вспомнить, сколько их прошло, принеся прибыли процентов пятьдесят — в то время как, оказалось, взять можно было все пятьсот—шестьсот.
      — Что лыбишься? — поинтересовался Смолин. — Али поразить чем хочешь, подземный умный крот?
      — А чего ж не поразить-то... Местечко расчисть. Нет, поширше давай... Нервы крепкие? — Гонзиц, разделавшись с налитым, поднял оба указательных пальца. — Вот вам Стивен Кинг шантарского образца...
      Он опустил обе руки в сумку, необычайно бережно поднял завернутый в белую тряпку округлый предмет, поставил его на стол и с рассчитанной медлительностью освободил от холстинки.
      Шварц эмоционально матернулся. Смолин придвинулся поближе к столу, присмотрелся. На холстинке покоился бело-желтый человеческий череп без нижней челюсти и доброй половины верхних зубов. В затылке, на левой стороне красовалось штук семь квадратных отверстий, в правом виске был пролом определенно древнего происхождения. Гонзиц, легонько похлопывая черепушку по затылку, смотрел на присутствующих прямо-таки с гордостью.
      — Ладно, — сказал Смолин. — Я заранее понимаю, что передо мной нечто из ряда вон выходящее — иначе б ты не пер этого жмура за полтыщи верст... Просвещай темных, наука...
      — Докладываю, — сказал Гонзиц. — Классическое скифье. Покойный товарищ был, несомненно, если не вождем — а я все же полагаю, что вождем, и намерен незамедлительно это обосновать, — то как минимум нешуточным богатырем наподобие скифского Илюхи Муромца...
      — И из чего это вытекает? — осведомился Смолин, приглядываясь к дырам в черепушке. Было в них нечто знакомое...
      — Из того, как его убивали, — сказал Гонзиц наставительным тоном профессионала. — Сначала его шарахнули в висок чем-то вроде палицы, отсюда и пролом, и он грянулся с коня...
      — А почему не просто упал, будучи пешим?
      — Посмотри сюда, — сказал Гонзиц, прикасаясь указательным пальцем к обширному участку кости над левым глазом. — Как напильником стесано, а? Пеший убитый, падая, настолько не повредил бы череп, он должен был упасть с высоты, то есть, сто процентов, с коня... скелет, кстати, тоже был характерно поломан — с коня, с коня, никаких сомнений... Вот. А потом его, уже мертвого, человек с полдюжины старательно приложили чеканами. Ритуал такой был. Богатыря или вождя именно так и полагалось после смерти «чествовать» — чтобы каждый отметился старательно...
      Выдвинув ящик, Смолин достал небольшой скифский чекан в зеленой окиси, держа его двумя пальцами, примерился острием ромбического сечения к одной из дырок — ну да, чрезвычайно похоже. Чеканы у тех были явно побольше — но их не бывает двух одинаковых...
      — Вот только потом соплеменники вождя определенно отбили, увезли домой и похоронили честь по чести, — продолжал Гонзиц. — Потому что погребение я раскопал полное: череп от скелета не отделен, вещичек имелось предостаточно. Если бы его захапало в качестве добычи то самое вражье, что вождя замочило, в земле лежал бы только череп. Я ж тебе рассказывал, давно тому...
      — Помню, как же, — кивнул Смолин. — У скифов такие вот заслуженные черепушки полагалось оберегами ставить, а?
      — Совершенно верно. Чтоб сторожил жилье и приносил счастье, удачу и все такое прочее...
      Шварц раскатисто захохотал.
      — Чего смешного? — недовольно покосился Гонзиц. — Наукой, детинушка, это установлено достоверно...
      — Да я и не сомневаюсь, — сказал Шварц, все еще фыркая. — Я себе это представил в переводе на день нынешний: стоит у Яковлевича в красном углу черепушка Кащея с надлежащим проломом... Оберегает старательно и бизнес, и жилье...
      — Ага, вот именно, — сказал Смолин. — А где-то — черепушка Березовского с ледорубчиком в затылке, помалкивает себе, только смотрит загадочно... Вообще-то...
      Он отвлекся, расслышав знакомую мелодию, свидетельствовавшую, что на «секретную» трубку пришло сообщение. Нажал кнопки, прочитал. Удивленно поднял брови, какое-то время раздумывал, потом отложил телефон, все еще хмурясь.
      Гонзиц тем времени выкладывал на стол, располагая в живописной икебане вокруг черепа, массу интересных предметов: широкий незамкнутый обруч, здоровенный чекан с плоским набалдашником для нижней части древка, бляхи в виде животных, подвески-конусы (целую пригоршню), непонятные диски, еще какие-то продолговатые штучки — все потемневшее, почти черное, в пятнах зеленой окиси, кое-где являвшей собою толстую корку. Просверленные клыки, то ли медвежьи, то ли кабарожьи, тусклые висюльки, явно золотые, разноцветные плоские кругляшки, раковины каури с дырочками — надо полагать, когда-то это было ожерелье, жилы, использовавшиеся тогда в качестве основы, давным-давно сгнили, а все остальное сохранилось...
      — Вот, извольте, — сказал Гонзиц, выложив последний предмет — тронутый ржавчиной металлический кинжал. — Все, что имелось при покойничке. Только сразу предупреждаю, Вася — цена будет неслабая. Тут, как-никак, полное погребение. Ученый мир подобными черепами располагает давненько, а вот в антикварке они до сих пор что-то не попадались...
      — Не спорю, — сказал Смолин чуточку отстранение. — Кто б тут спорил, аргументы и факты налицо...
      — Так что — пара тысяч баксов, как с куста...
      — Будет тебе пара тысяч баксов, будет, — сказал Смолин все так же задумчиво. — Вполне по-божески, чего уж там... Слава, у тебя как со временем?
      — Да навалом. Официально-то я с поля только завтра явлюсь, так что сегодня делать и нечего, разве что, с твоего позволения, и далее твой коньячок понужать и с Маришкой заигрывать. Платонически, ты не подумай...
      — Да по мне, хоть и антиплатонически, — потянул Смолин. — Для хорошего человека не жалко, подумаешь, сокровище короны... и в самом деле поскучай тут часок с бутылочкой, а? Меня тут срочно выдернули, я за часок обязательно управлюсь...
      — Да без проблем!
      — Вот и прекрасно, — сказал Смолин, нетерпеливо вставая. — Только смотри, чтобы чадушко, — он кивнул в сторону Шварца, — не потребило ни граммулечки, ему еще сегодня рулить и рулить... В общем, я на часок.
      Он вышел черным ходом, на ходу нажал кнопку на брелоке, сел за руль своего черного «паджерика» — восьмилетнего, но вполне приличного, не привлекавшего внимания. Достал телефон и еще раз перечитал короткое сообщение.
      «Тыща палата 305 ты мой племянник и единственный родич».
      Отправлено это послание, определенно носившее некоторые черты загадки, было с мобильника Кащея, вот ведь что интересно... Да, пожалуй что, часа хватит при любом раскладе... а вождя со всеми причиндалами следует брать, не жмотиться, покупатель примчится не далее чем завтра...
      Смолин задумчиво вздохнул и включил зажигание.
      В знаменитую шантарскую больницу, именовавшуюся попросту «тысячекоечной», а еще короче «тыщей», Смолин проник без особого труда, разве что заставили нацепить синие пластиковые бахилы, а так — ни денег, ни уговоров не понадобилось.
      Палата оказалась двухместная, по первому впечатлению — из самых рядовых, разве что вторая койка пустовала (но, приглядевшись к ней, Смолин отчего-то сделал вывод, что опустела она вот только что, такой у нее был вид, белье не сменили, и в тумбочке виднеются какие-то яркие пакетики...)
      Чепурнова он в первый момент не узнал — четыре дня назад это был хотя и старик восьмидесяти четырех годочков, но все же ничуть не исхудавший, относительно бодренький, даже с признаками румянца. А сейчас на подушке покоился обтянутый кожей череп — кожа даже не бледная, синюшная, прозрачная, пористая, как апельсиновая кожура. Редкие мокрые волосы липнут ко лбу, рот запал. Крепенько ж его шибануло...
      Бесшумно переставив в изголовье белую корявую табуретку, Смолин сел. И тихо позвал:
      — Степаныч, а Степаныч...
      Лежащий абсолютно не пошевелился — только веки поднялись, и Смолина передернуло не столько от жалости, сколько от отвращения к тому, что сейчас перед ним лежало. «Не-ет, — подумал он смятенно, — все же не стоит доживать до таких лет, вообще лучше б застрелиться вовремя, так оно будет приятнее и себе, и людям...»
      — Васька...
      Голос был слабый, севший, шелестящий какой-то, но все же в нем не ощущалось распада, маразма, кончины. Вполне осмысленно таращится дед, и голос звучит вменяемо...
      — Капут мне, — внятно выговорил Кащей. — Капут кранкен...
      Смолин помалкивал: сочувствие выражать было бы как-то глупо, а с констатацией столь упрямого факта ни за что не поспоришь, судя по виду, и в самом деле капут подкрался...
      — Васька, — сказал старик, глядя на него немигающе, как филин. — Ты, конечно, сука, немало я от тебя потерпел...
      «Я от тебя тоже, Никифор, мать твою», — мог бы ответить Смолин чистую правду. Все в этом веселом бизнесе потерпели от всех. Дружбы в их ремесле попросту не водится, как не водится в Антарктиде ишаков. Настоящей вражды, впрочем, тоже не встретишь. Тут другое: вечное, изначальное соперничество — перехватить вещицу, охаять чужое, перенять покупателя и уж в особенности поставщика, выявить чужие «грибные и рыбные места» и побраконьерничать там, если удастся... да мало ли? Главное, не впадать по этому поводу в ненужные истерики и уж тем более не устраивать вендетты — относиться легко, как к неизбежным издержкам производства, поскольку все повязаны одной веревочкой, иногда приходится дружить или по крайней мере сплачиваться против всего остального мира...
      — Паразит ты, Васька, — продолжал Кащей тихонько. — Глаза б мои тебя не видели, и знал бы ты, как не по душе видеть напоследок именно твою рожу... Но так уж карта легла, что делать... Дай попить.
      На тумбочке стоял почти полный стакан с чем-то красноватым — на дне лежали мятые черные ягоды. Взяв питье, Смолин с величайшим тщанием наклонил стакан, позволяя Кащею пить мелкими воробьиными глоточками и не пролить при этом на подбородок. Уловив момент, когда бледные губы сомкнулись, отнял стакан от провалившегося рта, поставил на место. В нем взбудораженно колыхались ягодки.
      — Сука ты, падло, мизерабль и прохвост... — заговорил Никифор, медленно облизав синюшные губы синюшным языком. — Пробы ставить некуда, зэчара поганый...
      Смолин философски подумал, что за стариканом, если вдумчиво прикинуть, числилось разных предосудительных забав уж как минимум не меньше, чем тех, за которые Смолин от звонка до звонка оттарабанил свои срока. Скорее, надо полагать, поболее, учитывая, что в антикварке старик подвизался лет на тридцать больше. Любого в нашем интересном ремесле можно брать за шкирку и без церемоний сажать лет на несколько, он, что характерно, не будет стенать: «За что?», а станет думать: «На чем я прокололся?» Профессия такая...
      — Это все лирика, — проговорил старик. — Что толку тебя поносить... Будем практичными, Васька... Это капут. Наследников у меня нет...
      Смолин этому откровению ничуть не удивился: миллионный Шантарск в некоторых отношениях — большая деревня. В узком кругу всем было прекрасно известно, что Кащей давным-давно, еще при историческом материализме, расплевался всерьез что с сыном, что с дочкой. Случается такое с родней у фанатиков-коллекционеров, частенько. Редко встретишь родных и близких, которые прониклись бы тем пламенем, что сжигает тебя самого. Наоборот, вовсе даже наоборот. Родные и близкие ноют годами, открыто высказывая недоумение и неудовольствие: по их практичному разумению, следовало бы эти приличные денежки не в хлам впаливать, а тратить, подобно человеку разумному: машина, дачка, шубы-хрусталь, щедрая помощь детишкам и прочие приземленные, чисто бытовые нужды. Со временем сплошь и рядом кончается разрывом отношений и вечными взаимными проклятьями, что в нашем случае и имеет место. Дашке старик временами подкидывал какую-то мелочовку, но златом никак не осыпал — а взрослые дети уж с четверть века как добрым словом папашу не поминали и отношений не поддерживали даже дипломатических...
      — Будешь наследником, зараза, — сказал Чепурнов, явственно кривясь, словно лимон кусанул. — Ты, конечно, сука та еще — но ты, по крайней мере, понимающий. Так оно лучше для всех. Этот козлик с козлихой все равно размотают наспех, бездарно и по дешевке... а ты хоть пристроишь... Рад, поди? А?
      — А черт его знает, если откровенно, — сказал Смолин. — Тут бабушка надвое сказала...
      — Сволочь, — сказал Никифор с бледным подобием улыбки. — Умен, чего уж там... Умен. Ну хорошо. Будешь наследником... спасибо хоть скажи, урод!
      — Спасибо, — серьезно сказал Смолин. — Нет, правда. Спасибо.
      Радости особенной не было, она еще не успела оформиться. И потом, он пока что не видел легендарных закромов. Было что-то вроде облегчения, не более, и легкого удивления от того, что все обернулось именно так.
      — А кому еще? — словно угадал его мысли, прошелестел старик. — В музей... чтобы растащили половину, еще не донеся, а остальное — в самом скором времени... Не дождутся. Дашке... просвистит со стебарями... Пользуйся... помни мою доброту... в тумбочке... футляр кожаный...
      Без излишней поспешности Смолин извлек из тумбочки кожаный футлярчик на «молнии» размером с половину сигаретной пачки — судя по ощущениям пальцев, там лежали ключи, разномастные.
      — Как только сдохну, пойдешь в закрома, — четко выговорил Никифор. — Не раньше, зараза, не раньше... Слушай условия, будут и условия... я тебе всё ж не благодетель из индийского кино.
      — Да? — бесстрастно произнес Смолин.
      — Памятник мне... и Лизе. Эскизы в зеленой папке. Строго по эскизам, уяснил? И чтоб не вздумал мелочиться, иначе приду и возьму за глотку, веришь ты в это или нет...
      — Да ладно, — сказал Смолин, наклонясь к постели. — Считайте меня кем угодно, но ведь помните, надеюсь, что слово я всегда держу...
      — Помню, помню... Памятники обоим, строго по рисунку... Дашке... Дашке... ну, дашь ей потом денег на квартиру, на машину, на шмотки-цацки... Не мелочись и не перегибай. Двухкомнатку, не обязательно в самом центре... машину японскую, но так себе... и баксов... с десятку... ага, десятку... Не жмись, сам будешь не в накладе... Понимаешь?
      — Ну да, — сказал Смолин. — Еще что-нибудь?
      — Японца с коробочкой — мне в гроб... Непременно... Там поймешь... японца мне в гроб... И всё. Остальные обойдутся, идут они боком через буераки... — он медленно-медленно выпростал из-под простыни руку (во что пальцы, ладонь превратились за три дня — жуть берет), свел пальцы на запястье Смолина.
      Пальцы оказались холоднющие, липкие, но Смолин терпел, только теперь начиная осознавать, принужденный склониться к самому рту, стараясь дышать только ртом, чтобы не втягивать ноздрями кисловато-затхлый запах, слушал самое важное — где, как попасть...
      Всё. Он чуть-чуть шевельнул запястьем, давая намек на то, что хочет освободить руку. Старик не отреагировал, наоборот, стиснул его ладонь вовсе уж клешнясто и, вперившись немигающим взглядом филина, повысив голос чуть ли не до крика, совершенно четко выговорил:
      — Васька, ищи броневик! У меня не получилось... Ищи броневик, зараза, тварь! Такое бывает раз в жизни, нельзя отдать случайным, на
      сторону... Я не успел... Васька, ищи броневик! Броне...
      — Какой броневик? — плюнув на брезгливость и почти касаясь ухом жабьего безгубого рта, настойчиво спросил Смолин.
      — Ищи броне...
      Что-то клокотнуло над самым ухом — и Смолин, инстинктивно отшатнувшись, вырвал ладонь из склизких пальцев. Что-то мерзко, пронзительно залилось электронным писком над его головой — он теперь только рассмотрел, что на полочке стоит белый ящичек, мигает лампочками, и окошко светится зеленым зигзагом, писк все сильнее...
      Он и сам не понял, как так получилось, что его, ухватив за локоть, приподняли с табуретки, а там и вмиг вытеснили в коридор зеленоватые халаты в количестве трех. И кинулись к постели, над которой все так же пищало непонятное устройство — вот только в их суете Смолин не отметил ни живости, ни настоящей заботы...
      Крепыш с широким усталым лицом, в таком же зеленоватом халате на голое тело заглянул в палату, дернул крутым сильным плечом и, вернувшись в коридор, окинул Смолина достаточно равнодушным взглядом:
      — Сын?
      — Племянник, — сказал Смолин.
      На лице врача отобразилось явное облегчение — ну да, так ему проще, вряд ли стоит предполагать, что племянничек возраста Смолина

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.