Юг без севера (Истории похороненной жизни)

      ДОКТОР НАЦИ
      Так, я - человек, обуянный проблемами, и полагаю, что большинство их создаю я сам. В смысле, с бабами, с игрой, с враждебностью к разным группам людей, и чем крупнее группа, тем больше враждебности. Меня называют негативным, а также мрачным и угрюмым.
      Я никак не могу забыть тетку, оравшую на меня:
      - Ты так чертовски негативен! Жизнь может быть прекрасна!
      Может, и может, а особенно - если чуть поменьше орать. Но я хочу рассказать вам о своем докторе. Обычно я не хожу к психушникам. Всем психушникам грош цена, они слишком довольны жизнью. Наоборот, хорошего врача зачастую самого тошнит от жизни или у него не все дома, а оттого он гораздо более забавен.
      Я пошел к доктору Кипенхауэру потому, что его приемная находилась ближе всех. На руках у меня высыпали маленькие белые прыщики - признак того, насколько я чувствовал, что либо меня по-настоящему бьет мандраж, либо у меня начинается рак. Я носил нитяные рабочие перчатки, чтобы люди не глазели. И постоянно их прожигал, выкуривая по две пачки в день.
      Зашел я к доктору. Мне назначили первую встречу. Будучи человеком обеспокоенным, я приперся на полчаса раньше, все время размышляя о раке. Прошел через приемную и заглянул в кабинет. Сестра-секретарша сидела там на корточках в своем узеньком белом халатике, задранном аж до самых ляжек, грубых и громоносных, проглядывавших сквозь туго натянутый нейлон. Я немедленно забыл про рак. Она меня не слышала, а я не мог оторваться от ее неприкрытых ног и бедер, примеривался глазами к аппетитному крупу. Она подтирала воду на полу, забился унитаз, и она ругалась, страстная, розовая и смуглая, и живая, и неприкрытая, и я все смотрел и смотрел.
      Она подняла голову:
      - Да?
      - Продолжайте, - ответил я, - не обращайте на меня внимания.
      - Туалет, - сказала она. - Постоянно забивается.
      Она продолжала подтирать. Я продолжал таращиться на нее поверх журнала Лайф.
      Наконец, она встала. Я подошел к кушетке и сел. Она пробежалась по журналу регистрации.
      - Вы мистер Чинаски?
      - Да.
      - А почему вы не снимете перчатки? Здесь тепло.
      - Я лучше не буду, если не возражаете.
      - Доктор Кипенхауэр скоро придет.
      - Хорошо, я подожду.
      - Что с вами?
      - Рак.
      - Рак?
      - Да.
      Медсестра исчезла, а я прочел номер Лайфа, потом - еще один номер Лайфа, затем номер Спортс Иллюстрейтед, затем сидел и смотрел на развешанные морские и земные пейзажи, а откуда-то сочилась консервированная музыка. Вдруг свет мигнул, потом снова зажегся: интересно, подумал я, а можно ли будет как-нибудь изнасиловать медсестру, и сойдет ли мне это с рук, - и тут вошел врач. Я не обратил внимания на него, он не обратил внимания на меня, поэтому мы были квиты.
      Меня пригласили в кабинет. Он сидел на табурете и смотрел на меня. У него было желтое лицо, желтые волосы, тусклые глаза. Он умирал. Ему было года 42. Я ощупал его глазами и дал где-то полгода жизни.
      - Зачем перчатки? - спросил он.
      - Я чувствительный человек, доктор.
      - Неужели?
      - Да.
      - Тогда я должен вам сообщить, что я когда-то был нацистом.
      - Это ничего.
      - Вас не беспокоит то, что я когда-то был нацистом?
      - Нет, не беспокоит.
      - Меня поймали. Нас провезли через всю Францию в товарном вагоне с открытыми дверями, а люди стояли вдоль путей и швыряли в нас бомбы-вонючки, камни и всякий мусор - рыбьи кости, засохшие цветы, экскременты, все самое невообразимое.
      Затем доктор сел и рассказал мне о своей жене. Она пыталась его освежевать.
      Настоящая тварь. Пыталась забрать все его деньги. Дом. Сад. Домик в саду. И, вполне возможно, садовника тоже, если уже этого не сделала. И машину. И алименты. Плюс крупный шмат налички. Кошмарная женщина. Он так много работал.
      Пятьдесят пациентов в день по десятке с головы. Почти невозможно прожить. Да еще эта женщина. Женщины. Да, женщины. Он разложил мне это слово по полочкам. Я забыл, что это было - "женщина" или "фемина", - но он разобрал его по-латыни, а потом залез оттуда еще глубже, чтобы только показать мне, какой у этого слова корень, по-латыни: выходило, что женщины в основе своей безумны.
      Пока доктор распространялся о безумии женщин, мне он начал нравиться. Голова моя покачивалась в согласии с ним.
      Неожиданно он приказал мне подойти к весам, взвесил меня, послушал сердце и грудь. Грубо снял с меня перчатки, промыл мне руки в каком-то говне и вскрыл прыщики бритвой, по-прежнему разглагольствуя о злобе и мстительности, которые каждая женщина носит в своем сердце. В железах прямо. Женщин направляют их железы, а мужчин - сердца. Именно поэтому страдают только мужчины.
      Он велел мне регулярно мыть руки и выкинуть перчатки к чертовой матери. Еще немного поговорил о женщинах, о своей жене, а потом я ушел.
      Моей следующей проблемой были припадки дурноты. Но нападали они на меня, только когда я стоял в очередях. Когда я стоял в очереди, меня охватывал ужас. Это было невыносимо.
      Я осознал, что в Америке и, возможно, во всех остальных местах все сводится к стоянию в очереди. Мы делаем это везде. Водительские права: три или четыре очереди. Ипподром: очереди. Кино: очереди. Рынок: очереди. Я ненавидел очереди.
      Я чувствовал, что должен быть какой-то способ их избежать. Ответ на меня снизошел. Побольше служащих. Да, вот ответ. По двое на каждого человека. По трое. Пусть служащие стоят в очереди.
      Я знал, что очереди меня убивают. Я не мог их принять, но с ними мирились все остальные. Все остальные были нормальными. Для них и жизнь прекрасна. Они могли стоять в очереди и не чувствовать боли. Они могли стоять в очереди вечно. Им даже нравилось стоять в очереди. Они болтали, ухмылялись, улыбались и флиртовали друг с другом. Им больше нечего было делать. Они не могли придумать, чем бы еще заняться. А я вынужден был смотреть на их уши, рты, шеи, ноги, жопы и ноздри - на всю эту срань. Я чувствовал, как из их тел, как смог, сочатся смертельные лучи, а слушая их разговоры, мне хотелось орать:
      - Господи Боже мой, помогите же мне кто-нибудь! Неужели я должен так страдать всего лишь за то, чтобы купить фунт гамбургеров и полбулки ржаного хлеба?
      Дурнота подступала, и я пошире расставлял ноги, чтобы не упасть; супермаркет начинал вихрем кружиться у меня перед глазами вместе с лицами приказчиков, с их золотистыми и коричневыми усиками и умными счастливыми глазенками, все они собирались стать когда-нибудь менеджерами супермаркетов, с их добела отчищенными довольными рожами, купят себе дома в Аркадии и еженощно будут оседлывать своих бледных блондинистых благодарных женушек.
      Я снова записался на прием. Мне назначили первую встречу. Я прибыл на полчаса раньше, а туалет работал исправно. Медсестра вытирала пыль в приемной. Она нагибалась и распрямлялась, и сгибалась не до конца, и затем направо, и налево, и поворачивала ко мне свою задницу, и сгибалась опять. Белая форма ежилась и вздергивалась, забиралась выше, поднималась: вот колено в ямочках, вот бедро, вот ляжка, вот все тело. Я сел и открыл номер Лайфа.
      Она перестала вытирать пыль и повернула ко мне голову, улыбнулась:
      - Вы избавились от перчаток, мистер Чинаски.
      - Да.
      Вошел доктор: похоже, он был чуточку ближе к смерти. Он кивнул мне, я встал и вошел за ним в кабинет.
      Он сел на свою табуретку.
      - Чинаски. Как дела?
      - Ну, доктор...
      - Не ладится с женщинами?
      - Разумеется, но...
      Он не дал мне закончить. Волос у него стало еще меньше. Пальцы подергивались.
      Казалось, он задыхается. Похудел. Отчаявшийся человек.
      Его жена с него сдирала шкуру. Они обратились в суд. В суде она дала ему пощечину. Ему это понравилось. И делу помогло. Они разглядели в ней суку. Как бы то ни было, вышло все не слишком паршиво. Она ему кое-что оставила. Конечно, вы знаете, какие у адвокатов гонорары. Сволочи. Видели когда-нибудь адвоката? Почти всегда жирные. Особенно рожи.
      - В любом случае, черт, она меня развела. Но чуть-чуть мне осталось. Хотите знать, сколько вот такие ножницы стоят? Посмотрите. Жестяные с винтиком посередине. 18.50. Господи боже мой, а еще нацистов ненавидели. Да что такое быть нацистом по сравнению с этим?
      - Не знаю, доктор. Я говорил вам, что я в смятении.
      - Пытались обращаться к психоаналитикам?
      - Бестолку. Они тупые, никакого воображения. Мне психоаналитики не нужны. Я слышал, они заканчивают тем, что сексуально злоупотребляют своими пациентками.
      Мне б хотелось быть психоаналитиком, если б я мог выебать всех женщин; а если не считать этого, их профессия бесполезна.
      Мой врач сгорбился на табуретке. Он еще больше пожелтел и поседел. Все его тело корежило. Ему почти пришли кранты. Хотя приятный парень.
      - Ну вот, я избавился от своей жены, - сказал он. - Все кончено.
      - Прекрасно, - ответил я, - расскажите мне о том, как вы были нацистом.
      - Что ж, выбора у нас не было. Нас всех просто загребли. Я был молод. То есть, черт возьми, а что было делать? Зараз ведь можно жить только в одной стране.
      Поэтому идешь на войну, и если не сдохнешь, то окажешься в товарном вагоне, и в тебя будут швырять всякое говно...
      Я спросил его, трахнул ли он свою славную медсестру. Он деликатно улыбнулся.
      Улыбка говорила: да. Затем рассказал мне, что после своего развода он назначил свидание одной пациентке, зная, что неэтично так обращаться с пациентками...
      - Да нет, я думаю, все в порядке, доктор.
      - Очень интеллигентная женщина. Я женился на ней.
      - Та-ак.
      - Теперь я счастлив... но...
      И он развел руками...
      Я рассказал ему о своей боязни очередей. Он прописал мне Либриум.
      Затем у меня на заднице появился рассадник прыщей. Я агонизировал. Меня связали кожаными ремнями, эти ребята с тобой могут сделать все, что захотят, дали местный наркоз и перетянули всю задницу. Я повернул голову, посмотрел на своего врача и спросил:
      - А если я передумаю?
      На меня сверху вниз глядели три физиономии. Его и еще двух. Он будет резать. Она подавать тампоны. Третья - совать в меня иголки.
      - Вы не можете передумать, - ответил врач, потер ладони, ухмыльнулся и приступил...
      В последний раз я видел его по поводу серы в ушах. Я видел, как шевелятся его губы, пытался понять, но ничего не слышал. По глазам и лицу я определил, что для него снова наступили черные дни, и кивнул в ответ.
      Было тепло. У меня немного кружилась голова, и я подумал: ну да, прекрасный он парень, но почему он не выслушает о моих несчастьях, так нечестно, у меня тоже есть проблемы, к тому же я должен ему платить.
      В конце концов, мой врач сообразил, что я оглох. Он вытащил что-то похожее на огнетушитель и засунул мне в ухо. Позже показал мне огромные куски серы... дело было в сере, объяснил он. И показал мне их в ведре. Они правда были похожи на пережаренную фасоль.
      Я встал со стола, заплатил ему и ушел. Я по-прежнему ни черта не слышал. Мне было в особенности ни плохо, ни хорошо, и я думал, какой недуг, интересно, я принесу ему в следующий раз, что он с ним сделает, что он будет делать со своей 17-летней дочерью, влюбленной в другую женщину и собиравшейся выходить за нее замуж, и мне пришло в голову, что абсолютно все непрерывно страдают, включая тех, кто делает вид, что это не так. Мне показалось, что это нехилое открытие. Я посмотрел на мальчишку-газетчика и подумал, хмммм, хмммм, посмотрел на шедшего за ним и подумал, хмммм, хмммм, хмммммм, а у светофора возле больницы из-за угла вывернула новая черная машина и сбила хорошенькую девчушку в синем мини-платьице, светлые волосы, синие ленты, и она сидела на мостовой на солнцепеке, и алое текло у нее из носа.
      ХРИСТОС НА РОЛИКАХ
      То был маленький кабинетик на третьем этаже старого здания недалеко от трущоб.
      Джо Мэйсон, президент "Мира Роликов, Инк.", сидел за обшарпанным столом, арендованным вместе с кабинетом. Сверху и по бокам на нем были высечены надписи:
      "Рожденный умереть". "Некоторые покупают то, за что других вешают". "Суп-говно".
      "Ненавижу любовь больше, чем люблю ненависть".
      Вице-президент Клиффорд Андервуд сидел на единственном оставшемся стуле. На столе стоял один телефон. Кабинет провонялся мочой, хотя комната отдыха находилась в 45 футах дальше по коридору. Еще было окно, выходившее в тупик на задворках, толстое желтое стекло впускало тусклый свет. Оба мужчины курили сигареты и ждали.
      - Когда ты ему велел? - спросил Андервуд.
      - В 9.30, - ответил Мэйсон.
      - Неважно.
      Они ждали. Еще восемь минут. Зажгли себе еще по одной сигарете. В дверь постучали.
      - Заходи, - произнес Мэйсон. То был Монстр Чоняцки, бородатый, шести футов с гаком и 392 фунта весом. Чоняцки смердел. Начинался дождь. Слышно было, как под окном грохочет грузовой фургон. На самом деле - 24 фургона направлялись на север, груженые товаром. Чоняцки по-прежнему смердел. Он был звездой "Желтых Курток", один из лучших роликовых конькобежцев по любую сторону Миссиссиппи - на 25 ярдов по любую сторону.
      - Садись, - произнес Мэйсон.
      - Стула нет, - ответил Чоняцки.
      - Дай ему стул, Клифф.
      Вице-президент медленно поднялся, всем своим видом показывая, что вот-вот перднет, не перднул, подошел и оперся на ливень, хлеставший в толстое желтое стекло. Чоняцки опустил обе свои ягодицы, достал и закурил "Пэлл-Мэлл". Без фильтра. Мэйсон перегнулся через стол:
      - Ты невежественный сукин сын.
      - Минуточку, чувак!
      - Ты хочешь героем стать, не так ли, сынок? Тебя возбуждает, когда малявки без единого волосика на письках вопят твое имя? Тебе нравится старые добрые красно-бело-синие? И ванильное мороженое? И свой чирышек ты по-прежнему вручную отбиваешь, говнюк?
      - Послушай, Мэйсон...
      - Заткнись! Триста в неделю! Триста в неделю я тебе плачу! Когда я тебя в том баре подобрал, тебе на следующий стакан не хватало... с белой горячкой, жрал суп из свинячьих голов с капустой! Да ты шнурки на коньках завязать не мог! Я сделал тебя, говнюк, из ничего, и превращу тебя обратно в ничто как нечего делать! Для тебя я - Господь Бог. Причем, такой Господь Бог, который грешков твоих уебищных прощать не собирается!
      Мэйсон прикрыл глаза и откинулся на спинку вращающегося стула. Затянулся; соринка горячего пепла упала ему на нижнюю губу, но он был слишком зол и наплевал на боль. Пусть жжет. Когда жечь перестало, он глаз не открыл, а прислушался к ливню. Обычно ему нравилось слушать дождь. Особенно когда сидишь где-нибудь внутри, за квартиру уплачено, и никакая баба мозги не ест. Но сегодня дождь не помогал. Он не только ощущал вонь Чоняцки, но и чувствовал его перед собой. Чоняцки был хуже поноса. Чоняцки был хуже мандавошек. Мэйсон открыл глаза, выпрямился и посмотрел на него. Господи, чего только не вытерпишь, чтоб в живых остаться.
      - Малыш, - мягко произнес он, - вчера ты сломал два ребра Сонни Велборну. Ты меня слышишь?
      - Послушай... - начал было Чоняцки.
      - Не одно ребро. Нет, не просто одно ребро. Два. Два ребра. Слышишь меня?
      - Но...
      - Слушай, говнюк! Два ребра! Ты меня слышишь? Слышишь меня или нет?
      - Я тебя слышу.
      Мэйсон затушил сигарету, встал и подошел к стулу Чоняцки. Можно было бы сказать, что Чоняцки хорошо выглядел. Можно было бы сказать, что он симпатичный пацан.
      Вот про Мэйсона так сказать было невозможно. Мэйсон был стар. Сорок девять.
      Почти лысый. Покатые плечи. В разводе. Четверо сыновей. Из них двое в тюрьме.
      Дождь не переставал. Будет лить еще почти два дня и три ночи. Река Лос-Анжелес вся взволнуется и сделает вид, что она настоящая река.
      - Встань! - приказал Мэйсон.
      Чоняцки поднялся. Стоило ему распрямиться, как Мэйсон утопил свою левую у него брюхе, а когда голова того поникла, он ее быстро поставил на место коротким ударом справа. Только тогда ему полегчало. Как чашка Овальтина январским утром, когда жопа отмерзает. Он обошел стол и снова уселся. На этот раз он не стал зажигать сигарету. Он зажег 15-центовую сигару. Свою послеобеденную сигару он зажег до обеда. Вот насколько ему получшело. Напряжение. Нельзя, чтоб такое говно внутри накапливалось. Его бывший шурин умер от прободения язвы. Только потому, что не умел выпускать пар.
      Чоняцки снова сел. Мэйсон посмотрел на него.
      - Это, малыш, - бизнес, а не спорт. Мы не разделяем мнения, что людей нужно калечить, я понятно изъясняюсь?
      Чоняцки просто сидел и слушал шум дождя. Думал о то, заведется ли машина. У него всегда проблемы с зажиганием, когда идет дождь. А так хорошая машина.
      - Я спросил тебя, малыш, понятно ли я выразился?
      - О, да, да...
      - Два сломанных ребра. Два ребра у Сонни Велборна испорчено. Наш лучший игрок.
      - Постой! Он же играет за "Грифов". Велборн играет за "Грифов". Как он может быть твоим лучшим игроком?
      - Осел! Мы - хозяева "Грифов"!
      - Вы - хозяева "Грифов"?
      - Да, олух. А также "Ангелов", "Койотов", "Людоедов" и всех остальных чертовых команд в этой лиге, все они - наша собственность, все эти мальчишки...
      - Господи Иисусе...
      - Нет, не Господи. Господь к этому никакого отношения не имеет! Но постой, ты подкинул мне идею, лопух.
      Мэйсон развернулся на стуле к Андервуду, который по-прежнему опирался на дождь за окном.
      - Тут есть о чем подумать, - сказал он.
      - А? - ответил Андервуд.
      - Отцепи голову от своей елды, Клифф. Пораскинь мозгами.
      - О чем?
      - Христос на роликах. Бесчисленные возможности.
      - Ага, ага. Дьявола тоже можно сюда подписать.
      - Это хорошо. Да, и дьявола тоже.
      - Мы даже крест включить можем.
      - Крест? Не-е, это слишком похабно.
      Мэйсон развернулся к Чоняцки. Чоняцки до сих пор сидел перед ним. Его это не удивило. Если б вместо него на стуле сидела обезьяна, он бы тоже не удивился.
      Мэйсон слишком долго тут варился. Но там сидела не обезьяна, там сидел Чоняцки.
      С Чоняцки надо было поговорить. Обязанности, одни обязанности... и все ради того, чтобы платить за квартиру, время от времени хватать кусочек жопки и быть похороненным на сельском кладбище. У собак - блохи, у людей хлопоты.
      - Чоняцки, - произнес он, - позволь мне кое-что тебе объяснить. Ты меня слушаешь? Ты способен меня выслушать?
      - Я слушаю.
      - У нас тут бизнес. Мы работаем по пять вечеров в неделю. Нас показывают по телевизору. Мы кормим семьи. Мы платим налоги. Мы голосуем. Нас штрафуют злоебучие менты так же, как и всех остальных. У нас болят зубы, бывают бессонница и сифак. Нам приходится терпеть Рождество и Новый Год так же, как и другим, ты понял?
      - Да.
      - У нас даже - у некоторых из нас - бывают иногда депрессии. Мы - тоже люди.
      Даже на меня иногда депрессняк накатывает. Иногда мне хочется поплакать ночью. И мне дьявольски хотелось расплакаться вчера вечером, когда ты сломал два ребра Велборну...
      - Он меня в угол зажал, мистер Мэйсон!
      - Чоняцки, да Велборн и волоска бы не вырвал из левой подмышки твоей бабушки. Он читает Сократа, Роберта Дункана и У.Х.Одена. Он в лиге уже пять лет, и за эти годы весь физический ущерб, который он кому-либо нанес, не оставил бы и синяка на мотыльке, который регулярно летает в церковь...
      - Он на меня наезжал, замахивался, он орал...
      - Ох, Господи, - тихо выдохнул Мэйсон. Он опустил сигару в пепельницу. - Сынок, я тебе уже сказал. Мы - семья, большая семья. Мы не калечим друг друга. У нас - лучшая недоразвитая аудитория во всем спорте. Мы собираем самое здоровое племя кретинов на земле, и они складывают свои денежки прямо нам в карманы, сечешь? Мы отвлекаем высококлассного идиота от профессиональной борьбы, сериала Я Люблю Люси и Джорджа Путнэма. Мы играем по-крупному и не верим ни в злобу, ни в насилие. Правильно, Клифф?
      - Правильно, - отозвался Андервуд.
      - Давай покажем ему рекламу, - сказал Мэйсон.
      - Давай, - ответил Андервуд.
      Мэйсон встал из-за стола и двинулся на Андервуда.
      - Ты, сукин сын, - сказал он. - Я тебя прикончу. Твоя мать глотает собственную вонь из жопы, и у нее мочеиспускательный тракт весь в сифилисе.
      - А твоя мать жрет маринованное кошачье дерьмо, - сказал Андервуд.
      Он отлип от окна и пошел на Мэйсона. Мэйсон замахнулся первым. Андервуд отшатнулся и ударился о стол.
      Левой Мэйсон захватил шею Андервуда, а кулаком правой лупил его по башке.
      - У твоей сестры сиськи с жопы болтаются и в унитазе полощутся, когда она срет, - сообщил Мэйсон Андервуду. Андервуд отогнул одну руку назад и перекинул Мэйсона через голову. Мэйсон с грохотом шарахнулся о стену. Потом поднялся, подошел к столу, сел на вращающийся стул, взял из пепельницы сигару и затянулся. Дождь не переставал. Андервуд вернулся к окну и оперся на стекло.
      - Когда человек работает пять вечеров в неделю, он не может себе позволить никаких травм, понимаешь, Чоняцки?
      - Да, сэр.
      - Теперь смотри, сынок, у нас тут есть общее правило - вот такое... Ты слушаешь?
      - Да.
      - ...Вот такое правило: стоит кому-нибудь в лиге покалечить другого игрока, он вылетает с работы, вылетает из лиги, фактически, молва о нем расходится - и он в черном списке на каждом роликовом дерби в Америке. А может даже и в России, Китае и Польше. Ты зарубил это себе на носу?
      - Да.
      - Сейчас мы это тебе спускаем с рук, потому что потратили много времени и денег на твою накачку. Ты - Марк Спитц нашей лиги, но мы можем тебя вышибить точно так же, как вышибли его, если не будешь делать только то, что мы тебе говорим.
      - Да, сэр.
      - Но это не значит, чтоб ты притих. Ты должен действовать жестоко, но не быть жестоким, врубаешься? Фокус с зеркалом, кролик из шляпы, целая тонна лапши на ушах. Они обожают, когда их дурачат. Правды они не знают, правды они даже не хотят, они от правды несчастны. А мы делаем их счастливыми. Мы ездим на новых машинах и отправляем своих детишек в колледжи, правильно?
      - Правильно.
      - Ладно, теперь пошел отсюда на хуй.
      Чоняцки поднялся было уходить.
      - И вот еще что, мальчонка...
      - Ну?
      - Мойся в ванне хотя бы время от времени.
      - Че?
      - Ладно, дело, может, не в этом. Ты достаточно туалетной бумаги берешь, когда жопу вытираешь?
      - Не знаю. А достаточно - это сколько?
      - А мама тебе разве не говорила?
      - Че?
      - Что нужно подтираться, пока на бумаге видно ничего не будет.
      Чоняцки просто стоял и таращился на него.
      - Ладно, теперь можешь идти. И помни, пожалуйста, обо всем, что я тебе тут сказал.
      Чоняцки вышел. Андервуд подошел и плюхнулся на освободившийся стул. Вытащил свою послеобеденную 15-центовую сигару и тоже зажег ее. Мужчины сидели так минут пять, ничего не говоря. Потом зазвонил телефон. Мэйсон поднял трубку. Послушал, затем сказал:
      - О, отряд бойскаутов номер 763? Сколько? Конечно-конечно, мы пропустим их за полцены. В воскресенье вечером. Отгородим секцию веревками. Конечно-конечно. О, все в порядке... - Он повесил трубку.
      - Остолопы, - произнес он.
      Андервуд не ответил. Они сидели и слушали дождь. Дым от их сигар рисовал интересные орнаменты в воздухе. Они сидели, курили, слушали дождь и рассматривали орнаменты в воздухе. Телефон зазвонил снова, и Мэйсон скривился.
      Андервуд поднялся со стула, подошел и снял трубку. Была его очередь.
      ЭКСПЕДИТОР С КРАСНЫМ НОСОМ
      Когда я впервые повстречался с Рэндаллом Харрисом, ему было 42, и он жил с седой теткой, некоей Марджи Томпсон. Марджи было 45, не красавица. Я в то время редактировал журнальчик Безумная Муха и пришел к Рэндаллу, пытаясь выцыганить у него кое-какой материал.
      Рэндалла знали как изоляциониста, пьянь, хама и озлобленного человека, но стихи у него были грубы, грубы и честны, прости и свирепы. Они писал как никто другой в то время. Работал он экспедитором на складе автомобильных запчастей.
      Я сидел напротив Рэндалла и Марджи. 7.15 вечера, а Харрис уже весь пропитался пивом. Он поставил бутылку передо мной. О Марджи Томпсон я слыхал. Во время оно была коммунисткой, спасала мир, делала добро. Все недоумевали, что она делала рядом с Рэндаллом, которому на все было плевать, и он этого не скрывал.
      - Мне нравится фотографировать всякое говно, - сказал он мне, - вот мое искуство.
      Рэндалл начал писать в 38 лет. В 42, после трех маленьких брошюрок (Смерть - Собака Грязнее, Чем Моя Отчизна; Моя Мать Еблась С Ангелом и Охуевшие Кони Безумья) он начал зарабатывать себе то, что можно назвать признанием критики. Но на своем творчестве он ничего не зарабатывал и говорил:
      - Я всего-навсего экспедитор с темно-синей тоской. - Он жил вместе с Марджи в одном из передних дворов Голливуда и блажил, по-настоящему блажил.
      - Мне просто не нравятся люди, - говорил он. - Знаешь, Уилл Роджерс как-то сказал: "Я ни разу не встречал человека, который бы мне не понравился". Так вот, я ни разу не встречал человека, который бы мне понравился.
      Но у Рэндалла было чувство юмора, была способность смеяться над болью и над самим собой. Он нравился. Урод со здоровенной башкой и раскуроченной физиономией - только нос, кажется, избежал общей участи.
      - У меня в носу не хватает кости, он как резиновый, - объяснял он. Нос у него был очень длинный и красный.
      Я слышал много историй про Рэндалла. Он был подвержен приступам битья стекол и разбивания бутылок о стены. Мерзкий алкаш, каких мало. К тому же, у него бывали периоды, когда он не подходил к двери и не отвечал на телефон. У него не было телевизора - только радио, и слушал он одну симфоническую музыку: странно для такого неотесанного парня.
      У Рэндалла также бывали периоды, когда он откручивал донышко телефона и набивал аппарат туалетной бумагой, чтобы тот не звонил. Так продолжалось месяцами.
      Непонятно было, зачем ему вообще телефон. Образование у него было скудным, но очевидно, что он прочел большинство лучших писателей.
      - Ладно, ебучка, - сказал он мне, - я догадываюсь, что тебе интересно, что я с ней тут делаю? - Он показал на Марджи.
      Я ничего не ответил.
      - С ней хорошо трахаться, - сказал он, - и секс с ней лучше, чем с большинством баб к западу от Сент-Луиса.
      И это говорил тот же самый человек, что написал четыре или пять великих любовных стихов женщине по имени Энни. Поневоле задумаешься, как у него это получается.
      Маржди просто сидела и ухмылялась. Она тоже писала стихи, но не очень хорошие.
      Она посещала две литературные студии в неделю, но это едва ли помогало.
      - Так ты стихов хочешь? - спросил он у меня.
      - Да, мне бы хотелось посмотреть кое-что.
      Харрис подошел к чулану, открыл дверь и подобрал с полу несколько рваных и мятых бумажек. Протянул их мне.
      - Эти я написал вчера ночью. - Потом вышел на кухню и вернулся еще с двумя бутылками пива. Марджи не пила.
      Я начал читать стихи. Все они были мощны. Он печатал очень тяжелой рукой, и слова казались высеченными в бумаге. Сила его письма всегда меня изумляла.
      Казалось, он говорил все то, что следовало говорить нам, но мы никогда не задумывались над тем, чтобы это сказать.
      - Я беру эти стихи, - сказал я.
      - Ладно, - ответил он. - Пей.
      Когда приходишь в гости к Харрису, пить обязательно. Курил он одну сигарету за другой. Одевался в просторные коричневые штаны размера на два больше и в старые рубахи, вечно рваные. В нем было около шести футов росту и 220 фунтов весу, большая часть - пивное сало. У него были покатые плечи, и разглядывал он вас из-за прищуренных век. Мы с ним пили добрых два с половиной часа, комната аж потяжелела от дыма. Неожиданно Харрис встал и сказал:
      - Пошел отсюда к черту, ебучка, меня от тебя тошнит!
      - Полегче, Харрис...
      - Я сказал СЕЙЧАС ЖЕ! ебучка!
      Я встал и ушел со стихами.
      Я вернулся в тот двор два месяца спустя занести Харрису пару экземпляров Безумной Мухи. Я опубликовал все десять его стихотворений. Марджи впустила меня внутрь. Рэндалла дома не было.
      - Он в Новом Орлеане, - сказала Марджи, - мне кажется, он решил оторваться. Джек Теллер хочет напечатать его следующую книгу, но сначала ему хочется с Рэндаллом встретиться. Теллер говорит, что не может печатать тех, кого не знает. Оплатил дорогу в оба конца.
      - Рэндалл - не совсем очаровашка, - сказал я.
      - Посмотрим, - ответила Марджи. - Теллер - и сам пьяница, к тому же сидел. У них может срастись миленькая парочка.
      Теллер издавал журнал Шваль - у него был собственный печатный станок. Прекрасно он работал. У последнего номера Швали на обложке была уродливая рожа Харриса, сосущего бутылку пива: там напечатали много его стихов.
      По общему признанию, Шваль в то время был литературным журналом номер один.
      Харриса начинали все больше и больше замечать. Для него это было бы хорошим шансом, если он только не облажается со своим поганым языком и манерами алкаша.
      Перед моим уходом Марджи сообщила, что беременна - от Харриса. Как я уже говорил, ей было 45.
      - Что он сказал на это?
      - Кажется, ему было все равно.
      Я ушел.
      Книга действительно вышла тиражом 2000, прекрасно отпечатанная. Обложку сделали из пробки, привезенной из Ирландии. Страницы были разноцветными, из крайне хорошей бумаги, набраны очень редким шрифтом, перемежались несколькими набросками самого Харриса индийской тушью. Книгу хвалили - как за саму себя, так и за содержание. Но Теллер не мог заплатить гонорар. Они с женой ходили по узенькой кромке. Через десять лет книга будет продаваться за 75 долларов на рынке редких изданий. А Харрис тем временем вернулся к своей работе экспедитора на складе автомобильных запчастей.
      Когда я зашел к нему снова через четыре-пять месяцев, Марджи уже не было.
      - Она уже давно отвалила, - сказал Харрис. - Выпей пива.