Жуки на булавках

– Ну, знаете… ваше воспитание… тоже…

– Идиот, – кротко остановил меня Салицын, – какое сегодня число?

– Ну, первое апреля… Ах да, да, да… Что же это значит?..

– Собираемся, друзья, – деловито предложил Шитков, – к покойнику. Я уж давно до него добираюсь…

– Четыре человека идут проводить весело время, – резюмировал Салицын, надевая мою шапку, – это даже хорошо… Четыре человека и один покойник… Немного, но весело.

* * *

– Здравствуйте. Покойный Дольский дома?

– Хозяин-то? Дома, дома, пожалуйста…

– Он у себя? Разлагается?

– Не видела. Может, там, в кабинете. Одни сидят.

– Раздевайся, братцы… Только заходить всем сразу. Готово? Ну, я стучу. Можно?

– Войдите… Войдите же… А, вся компания? Покойника проведать? Здорово я вас… Это называется попасться… Вот четыре осла-то, вот…

– Женечка, холодный или нет?

– Рука холодная; эх, Шитков, сам понимаешь, сейчас десять, а это в шесть произошло.

– Кто холодный, я? Сами вы, черти, холодные…

– А почему это мертвец не на диване? Странно как-то… Положить бы его хорошо, все-таки благочиние требует…

– Положить? Это можно… Нет, ты за голову, а я уж за ноги…

– Бросьте дурака валять… Осторожнее, рукав разорвешь…

– Положили. Лежит. Все-таки для глаза приятнее.

– А я вот взял и встал, взял и встал…

– Как ты относишься к насилию над мертвецом?

– Вещь, Щитков, в законах не предусмотренная. Принципиально одобряю.

– А достань-ка вот там полотенце… Вот тут, за шкафом.

– Это чистое, не хватайте, черти, сегодня только вынул.

– Салицын, захвати и другое. Первым за ноги, вторым я за шею и к дивану…

– Да будет вам! Ну что за дурацкие шутки!.. Ой, ой, больно шее… Я же говорю, что больно!!

– Привязали?.. Ногой шевелит? Затяни потуже. Теперь хорошо. А жаль парня… Давно ли, цветущий, веселый, жизнерадостный, он был среди нас, а теперь лежит без движения на этом диване… Так вся жизнь. Донька – олицетворение нашей кратковременной жизни…

– Обмыть бы покойничка… Позаботься об этом, Женечка. Знакомые осудят… скажут: что же мы, если мы, если друзья не позаботились о нем.

– Ну, оставьте это… Пошутили, и будет! Снимайте полотенце, горло режет… Чего же вы молчите?.. Снимайте же, идиоты… Я, кроме шуток, кричать буду… Это уж издевательство какое-то!

– Салицын! Поройся в воспоминаниях – мешал ли когда-нибудь носовой платок, удачно засунутый в рот, – резким крикам и проклятиям окружающих?

– Мешал, Шитков. Об этом писали многие знатоки этого дела. Дай твой. Мой грязный. Нужно чтить память самоубийцы.

– Убери ты платок… Это хамство! Это черт знает что… Я кричать буду… Я… агнр… пер… фрх… кнк…

– Вставил?

– Кажется, что плотно. Воздух проходит через нос. Обмывать не умею.

– Я умею. Правда, поверхностно, но думаю, что дойду до нужного чисто логическим путем. Дай-ка сюда графин и пробку открой…

– Погоди, я расстегну жилетку… Можно…

– Наклоняй лучше. Вот так… Хм!.. Ежится… Жаль, что температура воды несколько пониженная; графин стоял на холодном подоконнике. Остатки можно на голову… Я кончил…

– Как жаль его, Салицын… Как сейчас, помню я его добрую улыбку и открытое славянское лицо…

– Придется взять на себя заботы об извещении близких покойного о его трагической смерти… Кстати, как фамилия этой дамы, за которой он последнее время ухаживал?

– Луканова. Ее телефон, должно быть, в книжке записан. У него книжечка такая есть… Жаль, что ее муж ничего не знал об этих ухаживаниях, и если мы наткнемся на него…

– Ммм… упр… кхт…

– И если мы наткнемся на него, это будет большой бестактностью… Но что делать… Печальные обстоятельства и долг товарищества… четыре – семнадцать – шестьдесят? Так? Сейчас… Станция? четыре – семнадцать – шестьдесят… Занято… Еще позвоним… Ах, Доня, Доня… На кого ты нас, как это говорится, оставил… Барышня, четыре – семнадцать – шестьдесят… Алло! Гражданин Луканов?

– Кхт… Нкр… Хп… Хп…

– Поправьте покойному платок… Гражданин Луканов… Я взял на себя печальную миссию известить вашу супругу о непредвиденной смерти ее лучшего друга, Даниила Михайловича… Не знаете такого? Нам, его друзьям, не были известны его отношения к вам… Он подробно рассказывал нам только о близком знакомстве с уважаемой гражданкой Лукановой, незадолго до своей трагической смерти… Позвольте, но я только исполняю свой долг, так что ваш резкий тон… Повесил трубку. Очевидно, и на него сильно повлияла смерть нашего незабвенного друга… Да и чье сердце не дрогнет, узнав о том, как подломился этот нежный стебель, выраставший под яркими лучами весеннего солнца!..

– Ты хорошо говоришь… Тебе должна выпасть редкая в наше время честь сказать последнее слово над могилой нашего товарища… Такие люди редко умирают… А как же с похоронами?.. У меня лично только четыре рубля…

– Шитков… У меня мелькнула блестящая мысль… Поправьте получше платок во рту у почившего… Блестящая мысль… На что нужны деньги этому трупу, не оставившему после себя ни одной души?.. А хорошие похороны…

– Я знаю, где это. Вот тут, в боковом ящике. Пусти-ка… Вот в этой шкатулочке. Ну конечно… Это подчеркивает аккуратность покойного, одно из многочисленных достоинств его характера… Сто… Тринадцать… Двести восемьдесят рублей.

– При неродовитости мертвеца этого вполне хватит на скромные, чисто интеллигентные похороны…

– Да, но зачем обременять одного из нас всеми заботами, когда мы можем разделить эти деньги поровну, и каждый может работать самостоятельно в деле погребения нашего дорогого, нашего горячо любимого, нашего незабываемого друга…

– У мертвеца нехорошие глаза. Они обращены в нашу сторону с немым укором, как бы напоминая о том, что мы не должны забывать его, а чтить его память…

– Возьмем по пятидесяти. А восемьдесят оставим. Может быть, он не уплатил за месяц той девушке с приветливым лицом, которая нас впустила сюда. Больше того… я из своих пятидесяти оставлю здесь еще три рубля. Салицын, сделай и ты это. Не хочешь? Может быть, ты прав: я тоже возьму свои обратно.

– Как жаль, что у меня нет ничего на память об этом хорошем, родном человеке, так опрометчиво покончившем все счеты со своей молодой, благоуханной жизнью… Впрочем, если я возьму вот этот портсигар, у меня уже будет небольшая вещица. Проба есть, и верхняя крышка золотая.

– Я лично остановлюсь вот на этой цепочке… Покойный так любил ее носить с белым жилетом. Я дам ее на сохранение в какое-нибудь такое место, где бы мне поручились за ее целость небольшой суммой и квитанцией…

– А вы что же? Берите. Хорошенькие вещицы… Ты даже возьми себе еще вот эту статуэтку… Не понравится, дорогой разобьешь… Ну, тронулись…

– Прощай, Доня… Прощай… В первый раз плачу… Не стесняйтесь и вы – разве можно стыдиться слез любви и дружбы… Прощай, родной… Скоро все там будем… Платок нужно пальцем поглубже…

– Надевайте пальто скорее… Готовы? Девушка, хозяин просил никого-никого не принимать… Он хочет мечтать об уходящих в ту синюю даль, где легкие цикады… А вас он просил зайти сейчас же…

С Доней мы больше не встречались. Кто-то мне передавал, что в его характере произошел крутой перелом: он стал серьезнее, мрачнее и совершенно избегает шуток.

В первых числах апреля почти ежегодно уезжает за город…

1915

Много лет тому назад, выходя из дому, Пушкин вспомнил, что не захватил с собой чистого носового платка.

Вернувшись домой и, после тщетных поисков, не найдя этого платка, великий поэт оставил на столе записку. Так как Пушкин писал только стихами, то даже эта скромная записка была написана звучными строками автора «Евгения Онегина»:

NN! Когда б ты приволок

Мне носовой один платок!

Тебе я благодарен буду

И сей услуги не забуду.

NN, к которому была обращена эта записка, платка не нашел, но сверху приписал и свою просьбу, тоже стихами, так как в пушкинский период даже прозу все писали стихами:

О Пушкин, друга пожалей

И оставь у прислуги семь рублей.

В течение двух дней, пока бумажка валялась на столе, на ней появлялись новые и новые фразы:

«Был у тебя. Поедем завтра к Д. Ладно?» – писало на ней какое-то незнакомое лицо.

«Хорошая тема, – набросал на уголке сам Пушкин. – Грозный. Опричники. Лес. Большой монолог. Народ. Музыка».

«Был я. Приду завтра», – писало другое незнакомое лицо.

На обратной стороне скучающий гость нарисовал козу. Бумажку вымел лакей. Потом поднял ее и вместе с другими бумажками отдал прислуге на растопку.

Коза, нарисованная опытной рукой, привлекла внимание простодушной женщины. Она взяла бумажку и положила ее к другим бумажкам, так или иначе заслуживающим внимания.

Судьба играет человеком. Кухарка вышла замуж. Через восемьдесят лет ее внук, ветеринар в одной из глухих провинций, разбирая архив бабушки, аккуратно сложенный в коробке из-под карамели, нашел бумажку, на краешке которой стояла подпись гениального поэта.

Через две недели ее вертели в руках два исследователя Пушкина, которых многие осторожно звали пушкинианцами. Это ремесло перешло им по наследству; к этой профессии они приучали и своих детей обоего пола.

– По-моему, Пушкин, – уверенно сказал один из них, прочитав бумажку, – и фамилия похожая: Пушкин, и год подходящий…

– Опять же по козе видно, – согласился другой, – кто, кроме автора «Полтавы», мог так нарисовать это простое животное?..

– К тому же этот ритм в стихах:

Был у тебя. Поедем завтра к Д.

– Это, кажется, проза…

– Это проза? Ну, знаете… Тут даже не поэт окончание припишет: сегодня я, а завтра ты в беде… Слышите?

– Что ж я, не пушкинианец, что ли?! Слышу.

– Дополним?

– Воспроизведем.

– Издадим?

– Может быть, вы думаете, что я миллионер, что у меня по особняку в кармане, чтобы я стал спорить?..

Приблизительно через месяц в одном из журналов, печатавшем большей частью варианты ненаписанных стихов гениальных людей, появилось новое неизданное стихотворение Пушкина. Из уважения к автору оно было названо посмертным.

Стихотворение имело, после тщательной обработки его, приблизительно такой вид:

NN! Когда 6 ты приволок

Мне чистый носовой платок.

О Пушкин, друга пожалей

И оставь у прислуги (вариант: – прислуге) семь рублей.

Был у тебя, поедем завтра к Д.

И будем оба мы везде.

Опричник. Грозный. – Тема вот.

Лес, монолог большой, народ.

Был я. Приду к тебе опять.

Играть. Кидать. Пытать. Шагать.

Споров по поводу стихотворения почти не было. Некоторые пытались из упрямства приписать его Лермонтову, ссылаясь на нарисованную козу, так как Лермонтов был на Кавказе, где коз очень много, но пушкинианцы не выпускали добычи из зубов, и пришлось им уступить.

Когда неизданные стихи увидел режиссер большого идейного театра с повышенной платой на места, он побледнел, схватил себя за сердце и упал на стул.

– Бедные мы, – успел простонать он, – другие возьмут и сделают…

– Успеем, – успокоил его близкий человек, притворяя дверь, – инсценируем за один присест… Это не энциклопедический словарь в четыреста двух полутомах в кожаных переплетах… Сядем вместе, и пьеса будет…

Инсценировали стихотворение для большой обстановочной пьесы. Сначала хотели переделать в комедию, чему сильно способствовала развязная поза козы, нарисованной на обороте, и история с носовым платком, но для памяти Пушкина это показалось неудобным. Решили остановиться на вполне законченной исторической драме.

– Декорации-то нетрудно сделать, – хмуро думал режиссер, – художника только хорошего надо позвать: в первом действии все на фоне носового платка, во втором можно завтрак в сукнах, в третьем монолог зеленой краской с желтыми переливами… Вот четвертое… Не то козу эту самую живую поставить, не то в духе Грозного…

Пьесу писали заново, придерживаясь пушкинского замысла. Содержание получалось довольно яркое и, как об этом не раз высказывался в интервью с репортерами сам режиссер, выдержанное в духе творчества гениального поэта.

Молодой опричник во время чтения монолога теряет носовой платок. Появляется незнакомец в маске, который говорит, чтобы ему за платок выдали семь рублей, иначе он грозит уехать к Д. За сценой настоящий мотор гудит в настоящий рожок. Для реальности в первых рядах даже пахнет бензином. Опричник не соглашается на такую трату и уходит в лес, собрав пред этим громадную толпу народа и объявив ей, что эти семь рублей он оставляет своей прислуге, так как у него прислуги нет, то эти деньги берет с собой коза. Кончается пьеса выходом NN, загримированного под Пушкина, с последней краткой фразой: «Был у тебя, приду опять…»

Так как слов для всех действующих лиц не хватило, пришлось их заимствовать из других неизданных произведений разных авторов.

Диалоги получались хотя и красивые, но часто не соответствовали развитию фабулы.

– Была та смутная пора, – горячо говорил герой пьесы, – когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужалась гением Петра…

Героиня, не давая ему докончить фразы, возражала уверенно и сердито:

– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, так воспитаньем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть…

Ссора кончалась только благодаря вмешательству третьего лица, введенного в пьесу режиссером для заполнения пустого места у настоящего розового куста с чудными плодами, причем это третье лицо давало резюме, мирившее всех:

– Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.

В одном месте, где пушкинские неизданные стихи были слишком неуместны, а нужно было все же брать что-нибудь из пушкинского материала, герой пьесы читал большой монолог из ежедневной газеты о необходимости устройства лечебницы для алкоголиков имени великого поэта.

Пресса в своих мнениях о пьесе раскололась на две неравные части. Большая, не получившая контрамарок на премьеру, укоряла декоратора и вторые персонажи в чрезвычайно долгих антрактах; меньшая часть, уступившая свои контрамарки родственникам жен, наоборот, пьесу выдвигала, сравнивая ее даже с «Крейцеровой сонатой» по звучности стихов…

И только один экстерн, прочитав к экзамену «Капитанскую дочку» и сделавшийся внезапно поклонником Пушкина, – скопил от продажи старых учебников семнадцать рублей, поехал на могилу великого поэта и выразил свое мнение по поводу пьесы. Взял бумажку, прикрепил ее ржавым гвоздем к ограде и вывел большими кривыми буквами:

«Здесь плевать воспрещается».

1915

Из сборника «Тихие неприятности»

1915

Она с любопытством и с некоторым сожалением посмотрела на меня.

– Вы какой-то городской. Затхлый. В вас нет природы… Понимаете?

Я не был заинтересован в отсутствии ни самой Ариадны Сергеевны, ни природы, поэтому сказал, что хочу есть и чтобы меня отвели домой.

– А сами-то вы дорогу не знаете? – И она иронически усмехнулась. – Два шага – четыре версты от вашей дачи… Тем более лесом.

– Я не привык так шагать, – нехотя сказал я, – и тем более вашим этим… лесом…

– Ну, я вами займусь, – погрозила она пальцем, – я заставлю вас отдохнуть… Вы такой городской, затхлый…

– Слышал.

– Я заставлю вас кататься верхом, много ходить, ездить, играть… Я хочу, чтобы вы были здоровы…

– Я тоже, – загадочно ответил я, – проводите?

– Ну, провожу, провожу… Тюря…

Дорогой она много говорила о том, как приятно носиться по полю верхом на горячей лошади, как хорошо одному по целым дням бродить по лесу, не обращая внимания ни на жару, ни на дождь, или играть в футбол и, утомившись, думать о том, что волнует сердце. Она с такой непосредственностью описывала каждую деталь этих удовольствий, что у меня опускались руки.

– Ну-с, неврастеник… Итак, все это принято?

– Принято, – бледнея, отвечал я, – оздоравливайте.

Она протянула мне руку и улыбнулась обещающей улыбкой, от которой по телу пробежали мурашки.

У Ариадны Сергеевны были красивые голубые глаза и розоватая кожа на лице. Кроме того, она была женщина; если бы не эти благоприятные для нее обстоятельства, вряд ли что-нибудь помешало бы моему искреннему намерению: остановиться, извиниться за эту небольшую остановку, отойти в сторону, отломить хорошую палку и, ударив Ариадну Сергеевну, уйти, не подав ей руки. Многие это не любят, и она наверное бы больше не искала со мной встречи, а я был бы совершенно спокоен за свой летний отдых.

Но она была – женщина, и я, несмотря на свою нечуткость, сразу учел это и только сказал:

– Спасибо… Жду…

Прекрасное летнее утро. Как манит соседний лес, еще не загаженный дачниками и мальчишками!.. Красиво облако, тающее в чистом, ослепительном небе, когда никто не тычет в него пальцем и не лезет к вам, чтобы вы оценили это облако по достоинству… Вдвойне прекрасно летнее утро еще потому, что я встаю не раньше двенадцати и никогда не вижу его, а только красиво грущу о нем… На этот раз мне суждено было соприкоснуться с летним утром около пяти часов, максимально через два часа после того, как я потушил лампу и перестал читать.

– Вас там барышня дожидаются, – с приветливой улыбкой сказала какая-то домашняя старуха, которая обычно отсыпалась во время какого-нибудь другого сезона, а летом была всегда на ногах, – соседская.

В душе я назвал барышню не соседской, а много хуже и спросил, что ей надо.

– С лошадьми приехала, – шепотом передала старуха.

Я сдержан на язык и никому не мог сказать, что я лошадиный барышник. Вряд ли по моему внешнему облику меня можно было принять и за ветеринара. Поэтому я с большой неприязнью встретил этот визит.

– Может, это не барышня, – зевая, спросил я, – так, может, постоялый двор кто ищет?

– Барышня, – убежденно сказала старуха, – такая из себя глазами голубая…

В эту минуту мои симпатии искренне принадлежали даже самым порочным людям, но с черными глазами, тем не менее я встал, оделся и, не умываясь, сошел вниз.

– Ах, это вы? – И Ариадна Сергеевна приподнялась со стула.

– Должно быть, я, – холодно пожал я ее протянутую руку, – хотя мне редко приходилось видеть себя в пять утра…

– Ах, голубчик, какой вы, право…

– Городской, затхлый? – злобно спросил я. – Чем, так сказать, обязан?..

– А я лошадей привела, – весело сказала она, – и для вас одну…

– Чего же я с ней делать буду?

Около года тому назад мне пришлось выиграть на лотерее корову, и я хорошо еще помню, какого позора мне стоил выигрыш, когда я приставал ко всем с просьбой принять ее от меня на память. С лошадью, которую всегда можно привязать к забору, особенно летом и на даче, я справился бы гораздо быстрее, но саму Ариадну Сергеевну нельзя было ни привязать к забору, ни подарить на память; предстояла ответственная и тяжелая для человека, который спал всего два часа, задача – быть любезным…

– Как что делать? Кататься поедем…

– Не хочется кататься, – робко сказал я.

– Опять городские привычки? Нечего, нечего… Это свежит людей, это приучает их, так сказать, к здоровью…

Я вспомнил одного знакомого офицера, который упал с лошади и разбил голову. Я очень хотел, чтобы он был сейчас здесь и завел бы оживленный спор с Ариадной Сергеевной о сущности здоровья и способах его приобретения.

– Я не умею…

– Да вы когда-нибудь ездили? Ну, где вы были в прошлом году?.. Неужели не ездили?

– Ездил. В Крым. К родным. Только не верхом…

– Господи, да как это просто… Сесть верхом на лошадь к поехать…

«Просто, – с отвращением подумал я, – и человека зарезать просто…»

– Ну, идем… Увалень…

Когда я посмотрел на лошадь, я сразу понял, что мы оба вовлечены в невыгодную сделку. Я не понимал, во имя чего я должен сесть верхом на беззащитное, покорное своей судьбе животное; лошадь, со своей стороны, тоже, вероятно, смотрела на это как на неблаговидный поступок, рекомендующий меня с худой стороны.

– Ну, что же вы… садитесь!..

– Лошадь не кресло, – хмуро бросил я в сторону, – сразу не сядешь… Потом, как же я сяду… Высоко…

– Ах, господи… Вот человек-то… Да вы станьте вот на тумбочку, потом приподымите ногу, и все…

– Да как же я стану, – с огорчением вырвалось у меня, – тумбочка здесь, а лошадь за три сажени…

– Подведите.

Я в нерешительности остановился.

– А куда поедем? – пытаясь немного оттянуть время, спросил я. – А?

– Доедем на первый раз до станции… Верст восемь…

«На первый раз, – мысленно вздохнул я, – к концу лета на другой материк, очевидно, ездить заставит…»

– Когда сядете, берите узду крепко в руки, а ногами обхватите покрепче лошадь. Поняли?

Я с большим удовольствием прогнал бы от себя это животное, чем обнимать его, хотя и таким рискованным способом, но все-таки мне удалось взгромоздиться на лошадь и исполнить все в точности.

– Держитесь?

– Держусь, – боязливо оглянулся я назад, – только зачем оно хвостом машет…

– Кто – оно?

– Да животное это…

– Едем, будет болтать глупости…

Я решительно не знал, что нужно сделать для того, чтобы лошадь поехала. Отсутствие рычагов, руля или каких-нибудь других приспособлений сразу сделало лошадь совершенно непонятным, загадочным для меня существом. Заставить ее двигаться путем личного убеждения я все равно не смог бы, поэтому я решил просто ударить ее кулаком в бок. Лошадь повернула голову немного вбок, посмотрела на меня неопределенным взглядом и взмахнула хвостом.

– Послушайте, – нетвердо произнес я, – она не едет.

У меня даже мелькнула мысль, что, может быть, здесь вопрос самолюбия, лошадь откажется везти меня, и эта мерзкая прогулка отложится до еще более неблагоприятного случая.

– Поводья натяните, – со смехом сказала Ариадна Сергеевна. – Ну!

Лошадь действительно пошла, решив, очевидно, что у нее еще останется много времени, чтобы сбросить меня в какую-нибудь канаву.

В течение первых десяти минут Ариадна Сергеевна добросовестно исполняла свои педагогические обязанности.

– Не держитесь за гриву, – заботилась она, – и за седло не держитесь… Зачем вы сползаете набок?.. Да вы не бойтесь… Ай, что вы делаете… Разве можно кричать лошади в ухо… Трясет? Ничего… На пятый раз и не заметите, привыкнете…

Я уже перестал рассчитывать на благополучный исход прогулки. Тем более, если бы мне и предложили сесть отдохнуть, вряд ли я смог бы сделать это с удовольствием для себя: седло в этом отношении сыграло весьма неблаговидную роль…

Лошадь, – и я ее вполне понимаю, – делала все, чтобы отравить мне спокойное состояние. Она с удовольствием перепрыгивала каждую канавку, математически высчитывая, на какую сторону я должен при этом отлететь. Иногда она резко останавливалась, предоставляя мне широкую возможность перелететь через голову.

– Вот приучитесь, – ободряла Ариадна Сергеевна, – мы кавалькаду устроим…

– Устроим сейчас, – охотно предложил я, – вы поедете, а я слезу и пойду пешком… Хорошо?..

– Это не кавалькада, – засмеялась она.

– А что же по-вашему – кавалькада… чтобы меня еще к лошадиному хвосту привязали и по полю волокли… Да?

Около станции мы остановились и стали дожидаться поезда… Я с завистью подумал о людях, которые благоразумно избрали другой способ передвижения; лошадь, очевидно, была другого мнения, потому что с первым же появлением паровозного дымка она тревожно насторожила уши и стала проявлять признаки явного беспокойства.

– Она чего-то хочет… Лошадь эта, – тревожно сказал я, – ей-богу, не знаю.

– Смотрите, чтобы не сбросила, – спокойно ответила Ариадна Сергеевна, – поезда боится… Я знала одну лошадь, которая даже от велосипедных звонков…

Может быть, у той лошади была своя интересная для любителей история, но мне, к сожалению, не пришлось дослушать ее, потому что другая лошадь, с которой сейчас было связано мое существование, куда-то резко попятилась, зафыркала, снова забила хвостом и, с отчетливым стремлением остаться в одиночестве, бросилась в сторону. Очевидно, наши дороги не сошлись: она бежала обратно, а я, не успев даже выразить своего совершенно справедливого негодования, ощутил под собой какую-то липкую грязь и бутылочные осколки…

Первое, что донеслось до меня, это был бешеный истерический смех Ариадны Сергеевны.

– Упал… А… а… упал… Вот упал… Свалился… Ох-ха… хо… Упал…

Я не стал отвечать, пользуясь очевидностью факта, тем более что его могли засвидетельствовать и ранние пассажиры со станции, которым все случившееся казалось необычайно веселым.

При первой же встрече со мной Ариадна Сергеевна протянула руки, посмотрела в глаза и вдруг затряслась от бурного, ничем не сдерживаемого смеха.

– Не могу… Не могу… Упал… Как упал!..

Она произнесла это последнее с такой гордостью для меня, что я даже покраснел…

– Не сердитесь, голубчик, – перестав смеяться, сказала она, – это всегда так бывает… Ну, если не хотите кататься, будем так на воздухе… Есть, наконец, спорт, ходьба…

– Спорт, ходьба? – с горечью спросил я. – Для здоровья? Да?

– Ну да… Чего же вы такой?..

– Такой? А вот почему… Вы хотите, чтобы я играл в футбол?.. То есть, иными словами, чтобы меня повели на какую-то площадку, уронили на землю и стали бить грязным мячом по голове? Да? Вы хотите, чтобы я ходил пешком мимо каких-нибудь огородов и дрался с собаками или мок под дождем за десять верст от своей дачи?.. Да? Так я вас понял?…

– Да, но здоровье, – пробормотала она, – вы такой…

– Городской, затхлый?.. А то, что я себе руку вывихнул, – это не затхлый?.. Нет, вы говорите!..

– Ну, как знаете, – обиженно сказала Ариадна Сергеевна, – для вас же…

Больше мы с ней не встречались, и я совершенно оставил всякие заботы о здоровье. Может быть, поэтому, когда я приехал в город, врачи сказали, что я прибавил на одиннадцать фунтов и что мне можно снова садиться за работу…

1915

Когда все столпились в передней и стали искать калоши, я воспользовался случаем и, наскоро попрощавшись с кем-то из незнакомых гостей, вышел на лестницу.

– Арсений Петрович… Вы куда? Нет, нет… Так нельзя. Я оглянулся и почувствовал, что рабочая ночь пропала.

– Нет уж, вы кого-нибудь проводите, – мило улыбнулась хозяйка, – хотите Нюрочку?..

– Пожалуйста, – кисло сказал я, – дайте Нюрочку.

– Анну Петровну, – поправил чей-то мужской голос сбоку, – разрешите представить: моя жена Анна Петровна… Я, видите ли, остаюсь в банчок смазаться, а уж если вы будете так добры…

Анна Петровна окинула меня быстрым взглядом, всунула в капор голову и лизнула хозяйку в губы.

– Едемте… Как вас… Арсеньев?

– Арсений Петрович, – сдержанно ответил я, – Саламин.

– Это что такое Саламин?

– Фамилия моя, – сухо ответил я, – Арсений Петрович.

– Ах да, да… Мне о вас говорила Катя. Это у вас жена в тифе лежит? Как жалко…

– Нет. Благодарю вас. Я не женат.

– Вы настройщик? Да? Мне Катя тоже говорила.

– Врет ваша Катя, – холодно возразил я, – я журналист.

– Ах, вот как… Это интересно… Стихи пишете?..

На улице не было ни одного извозчика, и мы пошли пешком. Анна Петровна шла, опираясь на мою руку.

– Удивительные эти мужчины, – говорила она, смеясь, – вот сейчас видели эту толстую даму в бархатном? Нет? Ну, вот которая мне о своей квартире рассказывала… Она сейчас хотела, чтобы ее кто-нибудь проводил, – так ведь никто не согласился… А нам, у которых рожица смазливая, стоит только захотеть, и все побегут… Вот вы, например, пошли бы ее провожать?..

– А где она живет, эта ваша дама?

– Да вот тут за углом…

– Пошел бы, – сурово ответил я, – тут недалеко… Мне еще работать надо…

– Ну да, пошли бы, – снова засмеялась Анна Петровна, – это вы просто, чтобы меня заинтриговать, говорите… Старый приемчик, милый мой… Я опытная… А меня так с удовольствием… И в другую сторону от дома пошли… Верно?

– В другую, – с тихим сожалением сказал я, – верст шесть от меня будет…

– Ну, вот видите… Для меня так и шесть верст пустяки, а для старухи полверсты жалко… Эх вы, рыцари… Именно самцы, и ничего больше… Я вас всех как насквозь вижу… Дай-ка, мол, провожу, может, что-нибудь и выйдет…

Я лично смутно догадывался, что ничего хорошего из провожания на другой конец города выйти не может, кроме того, что мне придется похоронить сегодняшнюю работу и завтра подниматься в восемь утра, однако не высказал вслух этих соображений, а только обиженно возразил:

– Ну, помилуйте… Ничего, ничего… Я провожу…

– Я и говорю… Идете и думаете: скорей, мол, на извозчика, поедем… Там заведу разговорчик о том, что устал, что все равно работать сегодня не хочется…

– Хочется, – уныло вставил я.

– Ну, вы для смазливой женщины и работу готовы бросить… Не первого вижу… Начнете говорить о том, что как хорошо выпить бокал шампанского в кабинете хорошего ресторана…

– Я не пью шампанского…

– Э, милый мой, это все вы только до ресторана говорите, а потом так набрасываетесь, что не оторвешь… Послушайте, Арсеньев, это там извозчик стоит?