Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Подлодка [Лодка]

ModernLib.Net / Военная проза / Буххайм Лотар-Гюнтер / Подлодка [Лодка] - Чтение (стр. 29)
Автор: Буххайм Лотар-Гюнтер
Жанр: Военная проза

 

 


Капитан интересуется, насколько удачным было наше патрулирование. Старик уклоняется от прямого ответа:

— Да уж. На этот раз мы были у них на крепком крючке. Просто невероятно, на что способна лодка вроде нашей!

Капитан кивает, словно этих нескольких слов вполне достаточно. На стол выставляют целую батарею бутылок с пивом. Здесь есть бременское пиво, а кроме того — немецкий шнапс, французский «Мартель», испанский коньяк и красное вино.

В дверь стучат. Что на этот раз? Появляются два субъекта в долгополых кожаных пальто. Они снимают свои фетровые шляпы и быстро обводят нас взглядом, перебегая глазами от одного лица к другому, словно ищут преступника. Неужели вызвали полицию?

— Герр Сивальд, представитель военно-морского атташе, — слышу я.

Второй прибывший, похоже, какой-то агент. Следом за этой парочкой следуют первый вахтенный и шеф. Теперь в помещении становится людно.

В моей груди звучно бьется сердце. С минуты на минуту мы узнаем, закончился ли наш с шефом поход, или он продолжится до Гибралтара.

Приносят стулья для только что прибывших. Старик уже пролистывает бумаги, которые ему с официальным поклоном вручил тот из двоих, что повыше ростом.

На несколько мгновений воцаряется тишина, если не считать шуршания бумаги да ветра, который завывает то громче, то тише.

Старик смотрит поверх вороха бумаг и говорит:

— Они отказали нам, шеф. Командование завернуло нас!

Я не решаюсь взглянуть на шефа. В моем мозгу пулей проносится мысль: это означает, что я тоже не схожу не берег. Ну что же, этому не бывать — ну и пусть! Может, оно и к лучшему.

Я вымученно усмехаюсь.

В конце концов, Старик тоже ведь не может оставить лодку — никто не может — а без шефа его потопят. Боюсь ли я? Конечно, Старик в итоге победит. Но есть и встречные доводы: нашей посудине необходим тщательный ремонт. Столько повреждений — и все исправлены лишь при помощи подручного материала, который был у нас на борту. Насколько это все надежно? Как мы справимся с задачей при подобных починках?

Виго: в данный момент мы находимся в Испании. Сейчас где-то около полуночи. Осознание приходит ко мне постепенно. Я должен достойно выдержать это.

Интересно, переживал бы я так же сильно, если бы не был настолько уверен, что план Старика сработает? Естественно, я был готов поспорить, что для нас обоих поход закончится в Виго. Я просто не желал признаться в этом самому себе.

Не выказав с самого начала энтузиазма по поводу затеи Старика, я могу сделать вид, будто никогда и не верил в ее успех. Никаких эмоций. Отказали — ну и ладно, меня это нисколько не огорчило. Но шеф! Это сильный удар для него, который ему выдержать намного труднее, чем мне.

Во всяком случае, сам Старик тяжело воспринял новость. Это становится сразу понятно. Он кажется довольным, когда люди в кожаных пальто сообщают ему нечто, требующее его внимания, но он продолжает сидеть, словно пораженный громом. Оба этих слизняка — бойцы невидимого фронта, — готовые ежесекундно кланяться, потирая и почесывая свои руки, превращают драму в сцену полуночного ужаса, наводящую жуть. Слишком разителен контраст, слишком велика разница между почтенным капитаном «Везера» и этими пьяными падальщиками.

А сами мы как выглядим? Я пристально рассматриваю Старика, словно вижу его впервые в жизни. Все-таки я одет еще более-менее прилично, в кожаные штаны, покрытые соляными разводами и вылинявший свитер, но Старик выглядит так, словно его прямо посреди ночи вышвырнули из ночлежки. Его борода так же всклокочена, как и шевелюра. У нас на борту все давно привыкли к виду его затасканного свитера, но здесь, на ярком свету облицованного деревянными панелями салона даже мне мозолит глаза эти протершиеся до дыр лохмотья с распускающимися нитками. До наших дней в целости дошел только V-образный вырез горла. С правого бока свитера, над ребрами, светится дыра, в которую пролезла бы голова его владельца. А чего стоят мятая рубашка, штаны, как у огородного пугала, допотопная фуражка…

Я впервые замечаю, какой он бледный, как глубоко запали его глаза, как он изможден. Шеф выглядит не лучше. Доведись ему сыграть Мефистофеля, не понадобился бы даже грим. Последние несколько дней доконали его. Тринадцатый поход, последовавший сразу за двенадцатым без малейшей передышки в виде отпуска — это уж чересчур для изнуренного человека, у которого ответственностей намного больше, чем у любого другого члена команды.

Старик открыто игнорирует обоих штатских, выказывая явное нежелание иметь с ними хоть что-нибудь общее. На его лице застыло кислое выражение, он отказывается от предложенной сигареты и едва снисходит до ответов.

Я слышал, что «Везер» позволил интернировать себя в начале войны. Теперь он превратился в подобие плавучей базы, которую время от времени снабжают горючим и торпедами. Соблюдая полнейшую секретность — приходится строго соблюдать нейтралитет Испании.

Я не могу не обратить внимания на секретно-агентские лица двух стервятников. У того, что повыше, на лице отображаются хитрость и коварство, его брови срослись в единую линию, низкий лоб, напомаженные волосы, усики в стиле Адольфа Менжу, бачки свисают ниже ушных мочек. Он слишком размахивает в воздухе руками так, что высовываются манжеты, выставляя на обозрение золотые запонки. У другого — близко посаженные глаза, смуглое лицо и в целом вид проходимца. От них обоих за километр разит тайной работой в спецслужбе, невзирая на то, что один из них именует себя представителем военно-морского атташе. Очевидно, шпиону трудно иметь лицо, не соответствующее его профессии.

Я расслышал некоторые обрывки и окончание их разговора. В довершение всего нам даже не разрешается отправить почту. Слишком рискованно! Это секретная операция… нельзя допустить ни малейшей утечки информации. Подразумевается, что мы даже не должны знать, где именно расположен Виго.

Дома с ума сойдут от волнения. Поход и так затянулся, как никогда ранее, и одному богу известно, сколько времени пройдет еще, прежде чем мы сможем отправить почту. Каково будет людям, когда им скажут, что им придется еще подержать при себе письма, которые они так спешно писали все последние дни.

А прапорщик — как он сможет перенести все это? Я предпочел бы никогда не слышать его историю Ромео и Джульетты. Но я не могу пересилить себя и попробовать утешить его, словно неоперившегося романтического юнца.

Будто сквозь вату, до меня долетает болтовня обоих падальщиков:

— Ну еще по одной, чтобы избавиться от вредной привычки, герр капитан-лейтенант!

— Наверно, у вас выдался интересный поход, герр капитан-лейтенант!

Если Старик пробурчал в ответ хоть что-то еще, кроме сдавленного «Пожалуй», значит, я его совсем плохо не знаю.

Даже их прямые вопросы об успехах нашей лодки не в состоянии пробудить в Старике большую разговорчивость. Он лишь прищуривает глаза и переводит взгляд с одного на другого, выжидая, пока его молчание не раздразнит их, а затем произносит:

— Да уж.

Я вижу, что он напряженно размышляет, и я могу догадаться, что тревожит его. Случайно я обращаю внимание на его руки. То, как он сцепил их — верный признак, что он ощущает себя не в своей тарелке.

Затем он подзывает меня кивком головы.

— Пойду немного пройдусь, — сообщает он собравшимся.

От внезапного перехода из теплой кают-компании на холодный ночной воздух у меня спирает дыхание. Я чувствую запах солярки — наша дозаправка. Старик несется на корму такими огромными шагами, что я едва поспеваю за ним. Когда ему уже некуда дальше идти, он резко разворачивается и опирается на ограждение. Между носом спасательной шлюпки и черной опорой какой-то железной конструкции, предназначение которой мне непонятно, я вижу мерцающий свет Виго: желтые огни, белые огни, несколько красных. Две перемаргивающиеся нити бусинок убегают вверх, постепенно сходясь в одну — должно быть, это улица, поднимающаяся из гавани вверх по склону холма.

У пирса замер эсминец, все его палубы ярко освещены. Транспорт, стоящий под погрузкой, залит светом прожекторов. Отчетливо видно, как работают его краны.

Прямо под нами горит круг желтого света — открытый люк для приема на борт торпед. Люк камбуза тоже отдраен. Я слышу голоса:

— Ну вот, теперь вся эта хорошая одежка мне никогда не пригодится!

— Брось нести ерунду — работай лучше. Принимай!

Вне всякого сомнения, это был Берлинец.

Из трюма «Везера» долетает приглушенное эхо пения.

Меня возбуждают мерцающие огни, розовато-красные сияние фонарей там, на берегу. Они излучают ауру секса. Я чувствую запах постели, теплый молочный аромат женской кожи, сладковатый запах пудры, острый запах влагалища, Eau de Javel [83], спермы.

Прерывистые крики, обрывки команд, громкий лязг металла.

— Ну и грохот, — говорит Старик.

Сложившаяся ситуация явно его тревожит.

— Эти люди там, в рыбацкой лодке, — они должны были нас заметить, — наконец произносит он. — И на корабле тоже. Кто знает, можно ли на них всех положиться. Отсюда на берег легко передать сигнал фонариком. В любом случае, мы выйдем в море пораньше. Не в запланированное время. И уйдем мы тем же фарватером, что и пришли. Не южным проходом, которым они советуют воспользоваться. Если бы только у нас под килем было побольше воды…

На берегу разлетаются голубые искры, как при коротком замыкании. Еще один троллейбус, ветер доносит чью-то болтовню, затем автомобильные гудки и глухое звяканье с соседних кораблей. Внезапно наступает мертвая тишина.

— Откуда только они берут торпеды? — интересуюсь я у Старика.

— Другие лодки оставляют их здесь на обратном пути — те, что не израсходовали весь боезапас. Они наносят сюда визит в качестве снабженцев, так сказать. Обратный путь как нельзя лучше подходит для такого задания. То же самое и с избыточным топливом в их цистернах.

— И насколько успешно все происходило до сих пор? Ведь мы здесь не первые…

— В том-то и дело… Тут уже заправлялись три лодки. Две были потеряны.

— Где?

— Вот это и не ясно. Очень может быть, что тут несет вахту эсминец Томми, поджидающий нас у южного выхода. Не нравится мне все это!

Снизу раздается что-то похожее на коммунистический марш. Там неподалеку должен присутствовать первый вахтенный офицер. Мы едва различаем мелодию «Интернационала», но с новыми словами:


Братья свободы и света!

Все за гондонами в лавку!


В бледном отсвете далеких прожекторов я замечаю, что Старик ухмыляется. Он слушает хоровое пение еще немного, потом опять продолжает:

— Они не соблюдают здесь никакой осторожности! Вряд ли это можно назвать надежной операцией!

Внезапно меня озарило: я вспомнил, что видел где-то раньше коробок испанских спичек вроде тех, что лежат на столе в кают-компании.

— Эти испанские спички, — говорю я. — Я узнал их.

Кажется, Старик не слушает меня. Я повторяю еще раз:

— Точно такая же коробка испанских спичек, как та, что лежала на столе в кают-компании. Я уже видел такую раньше…

— Правда? — реагирует он.

— Да, в Ла-Бауле на столе в «Ройале». Она принадлежала первому вахтенному Мертена.

— Так значит, Мертен уже побывал здесь — интересно!

— Потом спичечная коробка вдруг исчезла. Но никто не признался, что взял ее.

— Интересно, — повторяет Старик. — Не нравится мне все это!

— А затем такая же коробка появилась еще раз…

Но, похоже, Старик не обращает внимания на последнее замечание. Ему довольно того, что наш способ дозаправки не такая уж тайна, как воображают господа, которые сидят за столами, крытыми зеленым сукном. Спичечные коробки — может, ни один из них вовсе не так важен. Может, моя фантазия слишком разыгралась. Но испанские спички — трудно не заметить их — особенно во Франции.

Внезапно я вспоминаю о прапорщике. Надеюсь, Ульманн не попробует выкинуть никакую глупость. Но лучше все-таки посмотреть, где он сейчас. Я делаю вид, будто мне надо отлить, и через башню боевой рубки спускаюсь в лодку. Каким убогим все здесь кажется вдруг!

Я натыкаюсь на Ульманна на посту управления. Он помогает складывать свежий хлеб. Гамак перед радиорубкой, который низко провисал в день нашего выхода в море, снова полон.

Неожиданно мне становится неловко, и я не нахожусь, что сказать ему.

— Ну, Ульманн, — выдаю я наконец. — Изрядная заварушка получилась!

Хуже всего я подхожу на роль утешителя. Прапорщик выглядит как в воду опущенный. Сколько раз он твердил себе за последние часы, что из Специи нет путей назад в Ла-Бауле? На самом деле мне хочется схватить его за плечи и как следует потрясти. Вместо этого я делаю то же, что и он: уставившись на рисунок, складывающийся из палубных плит, я нахожу в себе силы выдавить лишь:

— Это все… это просто ужасно!

Прапорщик шмыгает носом. Боже, он еле сдерживается, чтобы не заплакать. Внезапно меня озаряет идея:

— Ульманн, быстро, давайте сюда ваше письмо… Или, может, желаете добавить пару строчек? Нет, лучше перепишите его заново, теперь можно безо всяких уверток — поняли? Жду вас на посту управления через десять минут.

Не может быть, чтобы я не смог уговорить капитана «Везера»…

Старик все еще размышляет возле ограждения, и я молча стою рядом с ним. Вскоре появляется приземистая фигура: капитан «Везера». Старик несколько раз переминается с ноги на ногу в своей обычной косолапой пляске, и произносит:

— Я никогда не был раньше в Испании.

Я думаю об Ульманне.

Капитан «Везера» не отличается болтливостью. Он осторожно замечает примиряющим тоном, в его глубоком голосе проскальзывает северо-германский акцент:

— У нас рули конструкции Флеттнера — того самого Флеттнера, который изобрел корабль с роторным двигателем. Роторы не удались, но рули получились очень удачные. Мы можем развернуться на месте. В узкой гавани это дает преимущество.

Чудак-человек — читает нам лекцию о своем особенном рулевом механизме в самый подходящий для этого момент.

Глухой удар возвращает Старика к действительности. Появляется первый вахтенный офицер.

— Проследите, чтобы швартовы и кранцы были чисты! — приказывает Старик.

Ветер ощутимо свежеет.

— Не желает ли командир принять ванну? — спрашивает капитан «Везера».

— Нет, благодарю вас.

Подходит матрос, чтобы сообщить, что в кают-компании накрыт стол.

— Давайте откушаем! — соглашается Старик и следует за капитаном.

И вновь переход из темноты в ослепительный свет кают-компании на мгновение останавливает меня. Похоже, оба стервятника уже изрядно надрались. Их лица побагровели, смотрят уже не так тревожно, как около полуночи.

Я украдкой бросаю взгляд на свои наручные часы: два тридцать. Мне надо опять выскользнуть наружу и поискать прапорщика. Он тайком вручает мне конверт, словно карманник, передающий украденную добычу подельнику.

Тем временем первый вахтенный и шеф сменили второго вахтенного и вспомогательного инженера. Когда мы приготовимся к отходу, вероятно, уже будет пять часов.

С каким наслаждением я вытянулся бы сейчас на койке и заснул, но надо возвращаться в кают-компанию.


Оба штатских уже успели нажраться до того состояния, при котором тянет брататься со всем светом. Старик позволяет более высокому из них хлопнуть себя по плечу и заплетающимся языком пожелать: «Sieg Heil и большого улова!»

Я готов провалиться сквозь землю со стыда.

По счастью, когда нам настало время уходить, вместо веревочной лестницы подали трап. Благодаря тщательному затемнению я смог переброситься несколькими словами с капитаном «Везера», задержав его так, чтобы мы несколько поотстали от остальных. Мне не пришлось много говорить. Он взял письмо без лишних объяснений.

— Я позабочусь о нем, — пообещал он.

С нижней палубы на наш мостик перебросили сходни. Опершись одной рукой на прибор наведения, я переваливаюсь внутрь нашего мостика. Неожиданно меня охватывает чувство привязанности к нашей лодке, и я прислоняю обе ладони к прохладному влажному металлу бульверка. Я чувствую, как под моими руками вибрирует сталь: дизели заработали.

Раздаются команды к отходу. Сверху выкрикивают напутствия.

Старик хочет уйти как можно быстрее. Я уже еле различаю фигурки людей на «Везере», машущие нам на прощание.

Внезапно совсем рядом с нами оказываются огни парохода, бегущие вдоль его левого борта. Старик велит принести на мостик сигнальный прожектор-ратьер. Что он задумал?

Он сам передает: «Антон, Антон». [84] С борта теплохода отзываются вспышки карманного фонарика.

— B-u-e-n-v-i-a-j-e [85], — читает Старик.

Потом он отвечает: «G-r-a-c-i-a-s». [86]

— Я тоже немного владею иностранными языками! — говорит Старик, и затем добавляет. — Они видели нас — это как пить дать. Теперь, по крайней мере, есть вероятность, что они примут нас за вежливых Томми или что-нибудь в этом роде.

Наш курс — сто семьдесят градусов — почти прямиком на юг.

Дозаправка в Виго приободрила команду.

— Все прошло неплохо — вот только они вполне могли расстараться и приготовить к нашему прибытию нескольких женщин! — долетает до меня из жилого отсека. — Их бы сразу трахнули, прямо на трапе!

— Эти парни были просто в шоке от нас! Чего стоил один Старик в своем любимом свитере — уже на одно это стоило посмотреть!

Оцепенение, заставившее всех замолчать после сообщения о повороте на Гибралтар, похоже, исчезло. Можно подумать, что они рады отправиться в Средиземноморье просто, чтобы сменить обстановку.

Френссен клянется, что у него был брат, служивший в Иностранном легионе. Он описывает пустынный пейзаж с финиковыми пальмами и оазисами, миражами, крепостями посреди песчаных равнин и до умопомрачения роскошными борделями «с тысячами женщин — а также мальчиков — кто что пожелает!»

Пилигрим тоже начинает предаваться воспоминаниям:

— У меня раньше была подружка, которая просто кончала от брюк на молнии. Она не могла сдержать себя даже в трамвае. Она непрестанно терлась своим бедром о мою ширинку, то расстегивая, то застегивая ее, вверх, вниз… прямо как гильотина — от нее мужчин тоже бросает в дрожь!

— Ну а ты что? — допытывается Вихманн.

— Что я? А что я? Это прямо как великий герцог Йоркский в детском стишке — «когда он вставал, то вставал»…

— Да уж, у кого быстро встает, тот быстро кончает!

— Ну ты и скотина — никакого такта!

На Вихманна внезапно находит мечтательность:

— Как приятно неторопясь потрахаться после обеда — негромкая музыка — можно слегка выпить — вот так лучше всего! Только ты и твоя симпатичная фрау Разрешите-Вам-Вставить!

В памяти всплывают воспоминания: неспешная любовь дождливым днем. Звенит дверной звонок, но нам нет до него дела. Другими словами — мы сейчас очень далеко от обыденной реальности. Занавески на окнах наполовину задернуты. Хозяйка отправилась за покупками. В доме только мы да кошка.

Позднее Френссен и Зейтлер спокойно, профессионально обсуждают выгоды разнообразных поз во время любовных игр.

— Иногда такое вытворяешь, — делится впечатлениями Френссен. — Однажды я завалил красотку на газон… прямо на пологом склоне. Боже, вот это было что-то — иметь ее, лежащую на наклонной поверхности. Но в конце, когда почувствовал, что вот-вот кончу, я развернул мадам на сто восемьдесят градусов.

Он обеими руками сгреб воздух, показывая, как именно проделал тогда этот маневр.

Еще позже между двумя койками слышится перешептывание:

— Ну, как ты?

— А как ты думаешь? Какая разница, куда нас пошлют, ведь так?

— Да брось ты, давай начистоту! Ты думаешь, я не понимаю, отчего ты такой понурый? Ладно, теперь-то уж все кончено! Не терзай себя понапрасну. О твоей крошке позаботятся. В конце концов, она очень даже впечатляющая куколка. Такая не будет долго пылиться в одиночестве…

На другой день в каюте младших офицеров преобладает задумчивая атмосфера, если не считать нескольких показных публичных выступлений Зейтлера и Френссена. Междукоечный треп прекратился. Нам предстоит не детская забава — теперь это уже понимают все.

За обедом Старик начинает заводит разговор о том, как он собирается пройти Гибралтар — как всегда, делая паузы и испытывая наше терпение; можно подумать, будто он впервые собирает воедино свои мысли, словно кусочки мозаичной головоломки — словно он не обдумывал свой план часами напролет, оценивая каждую опасность, затем отвергая весь план напрочь, снова складывая все части вместе, взвешивая все «за» и «против».

— Мы воспользуемся ночью — подойдем по поверхности. Так близко, как только сможем. Это будет настоящая скачка с препятствиями.

«Только в качестве препятствий у нас будут эсминцы и прочие патрулирующие суда», — добавляю я про себя.

— Затем мы просто уйдем на глубину и пройдем под ними.

Я не решаюсь даже взглядом выказать свое любопытство и потому притворяюсь, словно мне все понятно: ну конечно, все совершенно ясно — попросту пройдем под ними. Так сейчас все делают.

Старик продолжает смотреть прямо перед собой. Похоже, он размышляет и потому не произносит больше ни слова, вероятно, полагая, что и так уже достаточно сказал.

Уйдем на глубину! Не самое обнадеживающее выражение. В животе возникает такое же ощущение, словно проваливаешься вместе с лифтом. Но если наш дельфийский оракул хочет, чтобы все было именно так, значит, так мы и поступим — уйдем на глубину.

Второму вахтенному не так хорошо удается справиться с выражением своего лица, как мне. Похоже, его глаз дергается в нервном тике — такое впечатление, будто он, подмигивая, хочет спросить о чем-то, — новый, ненавязчивый способ получить дополнительную информацию.

Но Старик вновь запрокидывает голову, словно сидит в кресле у парикмахера. Наконец, выждав две-три минуты, он вкратце поясняет свой замысел качественной деревянной обшивке потолка:

— Видите ли, через Гибралтарский пролив проходят два течения: поверхностное — из Атлантики в Средиземное море — и глубинное, которое движется в противоположном направлении. И оба они достаточно сильные.

Он выпячивает нижнюю губу и втягивает щеки, потом вперяет взор вниз и снова погружается в молчание.

— Течение скоростью в семь узлов, — наконец выдает он фразу, словно давно приберегаемое на десерт лакомство, чтобы мы некоторое время насладились им.

Тут я начинаю прозревать. Уйдем на глубину — на этот раз он подразумевал горизонтальное движение, а вовсе не обычное вверх или вниз.

Совершенно очевидно — и гениально!

Проще нельзя себе и представить — нырнуть и позволить течению пронести себя через пролив — бесшумно, и к тому же сберегая горючее.

Правила игры требуют от нас выказать усталость. Никакого удивления. Ни единого кивка, даже глазом не моргнуть. Старик снова надувает нижнюю губу и весомо кивает головой. Шеф позволяет себе подобие кривой ухмылки. Старик отмечает это, делает глубокий вдох, снова принимает парикмахерскую посадку и задает вопрос неожиданно официальным тоном:

— Итак, шеф, все ясно?

— Jawohl, господин каплей, — отзывается шеф, так оживленно кивая головой в знак согласия, что можно подумать, его рвения вполне достаточно, чтобы кивать бесконечно.

Повисает напряженная тишина. Сейчас Старику позарез нужен сомневающийся оппонент. Шеф с удовольствием готов взять на себя эту роль. На самом дел он всего лишь пару раз хмыкает себе под нос, но этого достаточно, чтобы выразить определенную долю недоверия. И хотя мы все — кроме, разумеется, командира — теперь выжидательно уставились на шефа, он лишь склоняет голову набок, словно грач, разглядывающий дождевых червей в короткой траве. Он и не собирается произносить свои сомнения вслух — он лишь позволяет промелькнуть легкому намеку на оные. Этого вполне достаточно для вступления. Он опытный актер — он тянет свое время, обучившись этому у Старика.

Вся наша компания наслаждается этой немой сценой в течение добрых пяти минут. Наконец Старик полагает, что времени прошло вполне достаточно.

— Итак, шеф, — подбадривающе произносит он.

Но шеф держится удивительно хорошо. Он очень осторожно качает головой и придерживается своей сдержанной линии игры:

— Абсолютно первоклассная идея, господин каплей! Настоящая находка.

Я просто потрясен хладнокровием этого чертова сына! Подумать только, во время последней атаки я опасался, что он находится на грани нервного срыва.

С другой стороны, Старик тоже достойно поддерживает представление. Он по-прежнему не проявляет никакой заметной реакции, просто нагибает голову и из уголка глаза наблюдает за шефом, словно желая понять настрой пациента так, чтобы тот этого не заметил. Приподнятая левая бровь означает его обеспокоенность здоровьем больного: настоящая салонная комедия.

Шеф притворяется, что не замечает психиатрического обследования со стороны командира. С великолепно разыгранным равнодушием он приподнимает правую ногу, сцепляет руки под коленом и совершенно безмятежно разглядывает деревянные прожилки на потолке.

В тот момент, когда тишина становится напряженной, обстановку разряжает появление стюарда. Даже актеры второго плана сегодня в ударе, вступая в игру в тот самый миг, когда пора положить конец немой сцене.

Супница совершает круг почета вокруг стола. Мы принимаемся хлебать и жевать, молча поглощая содержимое тарелок.

Мне на глаза опять попадается наша муха. Она марширует по фотографии командующего, прямиком в его широко открытый рот. Как жаль, что это происходит не на самом деле: черная муха размером с небольшой пельмень — и прямо ему в глотку, в самый ответственный, завершающий момент потрясающей воздух речи, этого образчика ораторского искусства: «В атаку — вверх и вперед… уффф…». Муха взмывает в воздух, и командующий успевает промолвить только первый слог до того, как подавиться ею. Наша муха не сошла на берег в Виго: она справилась с искушением стать шпанской мушкой. Испанская шпанская мушка — подумать только! Она осталась на борту, доказав этим свою преданность. Никто не дезертировал. Мы все остались на борту, все в наличии и наперечет, включая нашу муху. На данный момент она здесь единственное создание, которое может идти и лететь туда, куда ей вздумается. На нее, в отличие от нас, не распространяются приказы командующего. Наглядный пример верности долгу. Сквозь бурю и пламя — вместе с нами. Крайне похвально.

Впереди, на носу, похоже, начинается вечер оперного пения. Сквозь задраенный люк слышатся обрывки песни. Едва люк открывается, как из кубрика доносится громкое хор:


Вот бредет шейх,

Он горбатей всех…


Эти слова повторяются без конца. Когда я уже потерял всякую надежду хоть на какое-то обновление текста, самые знающие певцы переходят к следующей строфе:


По бескрайним просторам Сахары

Брела старая древняя блядь.

Вдруг навстречу ей мерзкий развратник.

Она «Ой!», он «Ух!», вместе «Ах!».


— Похоже, у нас началась «Арабская неделя»! Наверно, это как-то связано с тем, что мы держим курс зюйд, — замечает Старик. — Они надрывают глотки, чтобы заглушить свой страх.

Видя, что у Старика, похоже, после завтрака выдалась свободная минутка, я обращаюсь к нему за некоторыми разъяснениями:

— Это сильное течение, впадающее в Средиземное море — я все-таки не понимаю. Откуда берется такая масса воды?

Я должен набраться как следует терпения. Старик никогда не дает быстрых ответов. Сперва он наклоняет голову набок и хмурится — я чувствую, как предложения приобретают законченную форму.

— Ну… там… все-таки достаточно любопытные природные условия.

Пауза. Теперь законы жанра требуют, чтобы я пожирал глазами его лицо, вытягивая из него следующие слова.

— Вы уже знаете, что у Средиземноморья есть не только втекающее, но и вытекающее из него течение. Их два, одно над другим: верхнее — внутрь, нижнее — наружу. Причина заключается в том, что практически во всем регионе круглый год выпадает крайне мало осадков. И в то же время там беспрестанно печет солнце — значит, испаряется много влаги. А так как соль не улетучивается вместе с водой, ее содержание увеличивается. Чем солонее вода, тем она тяжелее. Все ясно и логично, не так ли?

— Пока — да.

Старик прекращает артобстрел своей эрудицией. Посасывая нераскуренную трубку, он словно всем своим видом показывает, что теорема доказана — что и требовалось доказать. Лишь когда я начинаю приподниматься, он решает продолжить:

— Соляной раствор опускается вниз, образуя глубинные пласты Средиземного моря, а так как они пытаются опуститься еще глубже, он вытекает через пролив в Атлантику и останавливается на километровой глубине, где его плотность уравнивается с плотностью окружающей воды. В то же время наверху тоже происходит выравнивание слоев. Менее соленая вода затекает из Атлантики в бассейн Средиземного моря, восполняя выпарившуюся воду.

— …и глубинный пласт воды, вылившийся в Атлантику.

— Именно!

— И мы собираемся воспользоваться в своих целях разумно устроенным круговоротом воды в природе — то есть, проскользнуть внутрь вместе с замещающим потоком менее соленой воды?

— Другого пути нет…

По приказу командира я несу вахту в качестве дополнительного наблюдателя.

— Когда земля так близко — жди подвоха!

Не проходит и полчаса, как кормовой наблюдатель по левому борту кричит:

— Самолет на семидесяти градусах!

Второй вахтенный офицер моментально разворачивается, чтобы посмотреть в том направлении, куда показывает вытянутая рука матроса.

Я уже около башенного люка. В то мгновение, когда я влетаю в него, я слышу сигнал тревоги, вслед за которым немедленно раздается пронзительная трель звонка. Из носового люка одним прыжком выскакивает шеф.

Аварийные клапаны выпуска воздуха открыты, бешено вращаются штурвалы с белыми и красными спицами.

Сверху раздается голос второго вахтенного:

— Погружение!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40