Весна (Дорога уходит в даль - 3)

Бруштейн Александра Яковлевна
Весна (Дорога уходит в даль - 3)

      Александра Яковлевна Бруштейн
      Дорога уходит в даль. Книга третья
      Трилогия
      Книга третья.
      ВЕСНА
      Глава первая. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В МЛАДШИХ КЛАССАХ
      С самого восхода солнца - а солнце весной просыпается рано! - я уже сплю каким-то странным сном, - раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь, еще сквозь сон вспоминаю: "Сегодня! Сегодня!.." Словно мне с вечера подарили какую-то радость - и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг ощупываю памятью эту радость - здесь она, здесь, на месте! - и снова засыпаю.
      Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:
      13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:
      Мой костер в тумане светит!
      Искры гаснут на-а лету!
      Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос - из человеколюбия: голос у меня... ох! Папа уверяет, будто от моего пения.
      Мухи дохнут на-а лету!
      Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!). Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном году "Сведения об успехах и поведении", объявят фамилии тех учениц, которые перешли в пятый класс и стали отныне - старшеклассницами!
      Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас обучают, воспитывают и, как говорят наши синявки - классные дамы, - "учат всему доброму".
      Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, - словом, не знали простейших вещей.
      Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово "живот" синявки считают неприличным - мы должны говорить: "У меня болит желудок!"). Мы стонем - смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза обманываемых нами учителей и синявок, - наши лица выражают нестерпимую боль, все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились подготовиться.
      Удивительно: нашу компанию подруг - Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню Фейгель, Катю Кандаурову, меня - синявки считают "правдивыми девочками"! А мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как объясняет наша одноклассница Меля Норейко: "Когда вы врете, у вас в глазах все-таки какой-то стыд есть!"
      Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только переизбыток стыда.
      Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.
      Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что весной, при переходе в пятый класс - в старшие классы! - нам предстоят трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные. По всем предметам - по русскому языку и по церковнославянскому, по французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике, алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим подругам, занимаясь с ними в неучебное время.
      Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много молодежи - да и только ли одной молодежи! - хочет учиться, а вот не может: нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не принимают их ни в какие гимназии.
      Мои ученики - два типографских наборщика. Они работают в типографии, где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми часов утра - за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как трудно! Не могу я так рано вставать - вот, что хотите, не могу! Именно в этот час у меня оказывается самый неодолимый сон - и рада бы встать, и хочу встать, огорчаюсь, что не встаю, - а не могу вырваться из сна...
      В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа, моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:
      - Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни (ученики).
      Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то учни... Молоко-коломо... учни-мучни-скучни...
      Молоколо... Коломоло...
      И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать мыться - ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться струей холодной воды.
      - Ну что за малодушие! - сердится папа. - Неужели ты не можешь вставать, как люди встают?
      - Не могу... - говорю я виновато.
      Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо, когда его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег, только что возвратившись от другого больного, - устал, еле держится на ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои медицинские инструменты - поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит, делает это неохотно - ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.
      - Пане доктоже... - говорит Юзефа нерешительно. - Я им скажу, чтоб к другому доктору пошли, а?
      - Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился, который за мной пришел?
      - Д чему ж там наравиться? - говорит Юзефа с сердцем,- Бахрома на штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит от помяните мое слово!
      - Юзефа! - грозно рычит папа.
      - "Юзефа, Юзефа"! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.
      - А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..
      Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа, "тиатра" с моим вставанием.
      - Что ты за человек? - огорчался папа. - У тебя нет воли даже для того, чтобы заставить себя встать!
      Это и меня огорчало. Без воли куда я гожусь? Для любого подвига, даже самого пустякового, - например, для того, чтобы спасли утопающего в реке человека, - нужна воля! Ведь не угадаешь, в какое время года человек вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у меня нет сильной воли, броситься в холодную воду или даже вовсе в грорубь? Или вот. Недавно я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил чуму - и до последних минут жизни, уже умирая, вел наблюдения и записи о своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?
      Даже для того, чтобы учиться - а ведь я мечтаю после окончания института поступить на Высшие женские курсы, - для этого тоже нужна воля, и не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!
      - Через несколько минут к тебе придут ученики, а тебя невозможно вытащить из постели - сердился папа.
      - Они подождут пять - десять минут!
      - Какая гадость! - Папа смотрел на меня с брезгливостью, словно на клопа или на жабу. - Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже хочется спать, еще сильнее, чем тебе: ты ночью спала, а они стояли у наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать - они пришли к тебе на урок. А ты заставляешь их дожидаться! Ты оскорбляешь, унижаешь их - вы, дескать, бедняки, я с вас денег не беру, значит, не обязана я обращаться с вами вежливо!
      Я гонимала все это. Я не могла спорить с папой. Мне самой бы о стыдно, даже очень. Но вот... никак не могла я вставать вовремя по утрам!
      - Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.
      - А как это делать? Я не умею...
      - Начни с малого - заставляй себя делать все то, чего тебе делать не хочется!
      Легко сказать! Я бы очень хотела научиться делать все, чего не хoчy делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не могу. Но... не дается это мне. Никогда я не ела морковных котлет - косорогилась! - и, сколько ни стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и ненавижу. И вот ни за что не могу я принудить самое себя вставать сразу, после первой Юзефиной побудки: "Вставай, гультайка!"
      Отчаявшись пронять меня доводами разума, папа перешел к более решительным мерам. Сперва он только грозился:
      - Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!
      Но я только бормотала сквозь сон:
      - Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.
      И тогда это случилось! В одно утро папа рассвирепел. Притащил из кухни ведро холодной воды и опрокинул его над моей головой. Вот это было пробуждение!
      Что тут началось!
      Мама плакала:
      - Боже мой, Яков, сошел с ума!
      Младший мой братишка, Сенечка, прибежал на шум босиком, в ночной рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:
      - Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!
      Совершенно разбушевалась Юзефа. Громко рыдая, она выкликала свои любимые заклинания, обрывки молитв "по-латыньски":
      - Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!
      Вытащив меня, мокрую как мышь, из залитой водой постели, Юзефа больно растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:
      - Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная, застудится ребенок, заболеет тогды будете знать!
      Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:
      - Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!
      Наконец все утихомирилось. Все ушли из комнаты. Остались только Сенечка, все еще хохотавший, да я. Я сердито, рывками, одевалась, швыряя вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.
      - У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!
      Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.
      Вскинув голову в золотых кудрях, он от удивления даже чуть приоткрыл рот:
      - Это я гадюка противная?
      - Да, да! Ты гадюка! - настаивала я, причесываясь и яростно выдирая гребенкой волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна сестра! Ее холодной водой облили - другой заплакал бы, а ты...
      обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!
      Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем в Губернаторском переулке; в окна квартиры виден губернаторский дом. По утрам, когда Сенечка слишком медленно одевается (папа требует, чтобы он одевался сам), ему говорят, показывая на окно:
      - Видишь? Губернатор уже лифчик надел. Он уже и штанишки к лифчику пристегивает, а ты все копаешься!
      В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и что губернатор одевается наперегонки с ним.
      Сенечка изо всех сил торопится, быстро-быстро одевается - и наконец кричит с торжеством:
      - Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?
      А тут вдруг я - старшая сестра и, по мнению Сенечки, выдающаяся личность! - сказала ему, что он никогда не перегонит губернатора. Жалобно скривившись, Сенечка заплакал - разинул рот, как галчонок, и запищал... С усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:
      - Сама гадюка! Не Сашенька, а... Сашка! - И, вконец расстроившись, Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!
      Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.
      - Не реви, дурачок! - говорила я, обнимая и целуя его. - Я. пошутила. Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!
      Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему было трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.
      Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.
      Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда мы с ним, играя, перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину, голову. Он никак не может забыть этот случай. При каждой ссоре припоминает мне, какая я тогда была злая, нехорошая.
      - Я же не нарочно!
      - Все равно! Апельсином поямо в голову!
      - Тебе ведь не было больно.
      - Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!
      После этого памятного утра, когда папа облил меня водой, Юзефа завела новый порядок. Каждое утро она подходит к моей кровати, держа в руках полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или снег. Намочив конец полотенца в воде или набрав в него горсть снегу, Юзефа быстро обтирает мне, спящей, лицо. Эффект волшебный и молниеносный: сон мгновенно улетучивается, словно его выпустили в форточку. Я вскакиваю, как встрепанная, и бегу умываться.
      С тех пор папа со мной уже больше не воюет, а ученикам моим не приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.
      Юзефа очень горда своей "придумкой"!
      - От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я не доктор, не лакей с ресторана - в храке не хожу!
      А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!
      Но сегодня - в последний день перед каникулами - Юзефе даже не надо пускать в ход холодную воду: к ее приходу я уже не сплю, я проснулась самостоятельно. Сегодня - последний день в четвертом классе. Ура! Скоро переедем на дачу. Ур-р-ра!
      Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.
      Когда они пришли ко мне в первый раз, старший сам представился и представил своего товарища:
      - Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на товарища. - Вы даже не поверите, как его зовут. Он...
      Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин! Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!
      Тут Степан Разин так весело захохотал, словно он и сам только сейчас впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.
      Обучаются у меня Шнир и Разин немецкому и французскому языкам. Это нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам более высокой категории и платить будут больше.
      У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда не оживляется даже самой слабой розовинкой.
      - Это меня буквы съели, - показывает Шнир на свои щеки. - Свинцовые буквы - они, знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) он у нас еще молодое теля (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы еще только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!
      И он грубовато-ласково шлепает Степу по спине. Вообще они дружные парни, хотя все время поддразнивают друг друга.
      Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.
      Ну, да ведь им и книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и книгами. От этого же, вероятно, Шнир говорит по-русски вполне грамотно и чисто.
      Степа Разин зовет своего товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой. Я как-то спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.
      - А чего обижаться? - даже удивился Шнир. - Собаки - это ведь милейшие люди!
      Бывает, что Степа, начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается и обращается к Шниру: "Азорка, а?"
      Иногда Шнир отвечает: "Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: "Нет!"
      Тогда Степа умолкает на полуслове.
      Степа, видно, сам побаивается своей мальчишеской болтливости, боится сказать лишнее. Шнир, как старший, решает, можно сказать то или другое при мне или нельзя.
      Учатся оба с поразительным упорством. Шрифт, как французский, так и очень трудный готический, немецкий, одолели очень быстро. Поначалу они просили меня, чтобы я не "мучила"
      их, не добивалась правильного произношения.
      - Нам ведь не на балы ходить, - доказывал Степа, - нам иностранный шрифт набирать надо. Вот вы говорите: "боку", это значит: "много" или "очень". А мы будем набирать не так, как это выговаривается, а так, как пишется: не "боку", а "беаюкоюп".
      - Или еще: вы говорите: "прэнтан" (весна) и "рандеву"
      (свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся:
      "принтэмпс" и "рендец-воус", - добавляет Шнир.
      Мне нелегко было убедить их, что по такому методу изучить иностранный язык нельзя. Но потом они все-таки сдались. Как объяснил Шнир: подумали, подумали - и поняли, что я права.
      Теперь они усиленно стараются овладеть не только тем, как слова набираются, но и тем, что они означают.
      - Правда ваша: если мы не будем понимать, так мы будем набирать, как болваны. Опять плохо! - И Степа добавляет мечтательно: - Я вам скажу по секрету. Есть две-три немецкие книжечки. Их мы все-таки хотим прочитать по-немецки! Хоть когданибудь, хоть через несколько лет!
      - Какге книжечки? - спрашиваю я.
      Степа вопросительно смотрит на Шнира:
      - Азорка, а?
      - Да, Только я сам скажу. - И Шнир говорит мне: - Вы хотите знать, какие книжки мы хотим прочитать по-немецки? Ну, как вам сказать? Про эти книжки вы, может, никогда и не слыхали!.. Я вам скажу, скажу! - спешит он загладить неловкость - ему кажется, что он меня обидел. - Я вам непременно расскажу про эти книжки, только не сегодня. В другой раз, когда мы с вами лучше познакомимся. Ладно?
      Иногда речь заходит у нас о тех или других событиях, происходящих в нашем городе, или вообще в России, или даже "в заграничном мире". Степа и Шнир часто оценивают эти события не так, как пишут в газетах, даже не так, как иные люди, приходящие к нам в дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то порой он думает так, как Степа и Шнир, а иногда и не так. Вот не так давно Соединенные Штаты Америки вели войну с Испанией изза острова Кубы. Одни считали, что права Испания, другие - что правы Соединенные Штаты. Шнир и Степа говорили об этой войне сдержанно, словно даже неохотно. Когда я спросила, кому они желают победы, Степа усмехнулся и по своему обыкновению подмигнул Шниру:
      - Азорка, а?
      - Конечно! - отозвался Шнир. - Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.
      Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:
      - Никому!
      - Кому тут сочувствовать? - стал объяснять Шнир. - Испании, что ли?
      - В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой... - вспомнила я.
      - Испания раньше закапала Кубу! - перебивает меня Шнир. - Испания силой завладела Кубой и с тех пор только и умела, что мучить этих несчастных кубинцев: жечь, резать, грабить их... Разобьют Испанию - так ей и надо! Но, если победят американцы, тоже радоваться нечему: они эту Кубу обдерут как липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.
      - Так кому же сочувствовать? - недоумеваю я.
      - А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за награбленного добра? Никому, да?.. Правильно! Вор у вора дубинку украл. Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!
      Иногда во время нашего урока в комнату входит папа. Часто он как раз в это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.
      - Здравствуйте, шестая держава! - здоровается папа со Степой и Шниром ("шестой державой" называют печать).
      Здороваясь с папой, мои "учни" вежливо встают.
      - Ну, что будет сегодня в газетах? - интересуется папа.
      В этот ранний час почтальоны еще не успели разнести местную газету, а столичные газеты прибывают еще позднее - в середине дня. Но мои ученики знают все новости: они набирали номер минувшей ночью. И они с готовностью сообщают папе содержание всех телеграмм.
      А сегодня, сегодня - в знаменательный день, последний день учебного года! - Степа и Шнир пришли на урок почему-то взволнованные и сразу спросили, дома ли папа.
      - Дома, дома! - раздается голос папы, и он входит в мою комнату. - Ну что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?
      - Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!
      - Вижу, вижу - шестая держава принесла новости! - И папа с интересом смотрит на наборщиков.
      - Да еще какие новости! - сияет Степа. - Закачаться!..
      А Шнир объявляет торжественным голосом:
      - Вчера крейсер "Сфакс" отплыл к Чертову Острову!.. - И, не выдержав торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой улыбке. - За Дрейфусом, господин доктор!
      - Значит, значит... - Голос папы внезапно словно хрипнет. - Дело Дрейфуса постановили пересмотреть?
      - Да! - отвечают в один голос Степа и Шнир. - Да, дело будет пересмотрено!
      - А пока, - добавляет Шнир, - за Дрейфусом отправлен крейсер "Сфакс"!
      Папа часто-часто моргает - это бывает у него, когда он волнуется. Потом крепко жмет руки Шниру и Степе:
      - Вот она, правда!
      - Правда! - ликует Степа. - Правда - это о-го-го!
      - Одним словом, - заключает Шнир, - правда - это правда! Ни больше ни меньше.
      После ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли у меня на столе свой учебник немецкого языка, - наверное, от радости, что "Сфакс" плывет за Дрейфусом!
      Для длинного разговора г папой уже нет времени - мне надо отправляться в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:
      - Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?
      - А ты разве не знаешь из газет?
      - Знаю, только не все. Газеты все гадают, будет пересмотр его дела или нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я знаю. Я только уже не помню, как все это началось.
      - Почти пять лет назад, - уточняет папа.
      - Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь, папа?
      - Ну как я тебе расскажу? Я уже и сам не все помню... Ох, был бы Александр Степанович Ветлугин! Он бы нам все выложил - до последней горошинки. Да где он, Александр Степанович!
      - А куда он пропал?
      - Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж уехал. С богатыми купцами Сметаниными. На целый год. Он там с их детьми заниматься будет, да и взрослым пригодится как переводчик, - они не знают французского языка. За него-то я рад - он ведь здесь бедствовал: из гимназии, где он преподавал, его уволили... Очень мне его недостает! Удивительно разносторонне знающий человек!
      За дверью слышно покашливание: "Г-хм..." В комнату снова входят Шнир и Степа Разин.
      - Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.
      - Когда мы сейчас входили, - добавляет Степа, - вы тут говорили про господина Ветлугина, да? Так вот - он уже приехал из-за границы.
      - Александр Степанович приехал? - радуется папа. - Словно угадал, что нужен он нам! А вы его знаете?
      - Еще как знаем! - весело докладывает Степа, но тут же почему-то спохватывается. - Азорка, а?
      - Нет! - твердо обрубает разговор Шнир. - До свидания!
      Они уходят.
      - Да-а-а... - задумчиво тянет папа. - Вот за это самое, за то, что водит он знакомство с рабочими, ходят они к нему, книжки он им, наверное, дает, - вот за это и уволили Александра Степановича из гимназии. Только смотри! - вдруг спохватывается папа. - Об этом никому: ни подружкам, ни игрушкам!..
      Туповатый все-таки народ - взрослые! Ну когда такое было, чтобы я что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе соображать! "Ни подружкам, ни игрушкам". В куклы, что ли, я играю?
      Мама входит очень недовольная:
      - Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!..
      А об Александре Степановиче забыла тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я его вчера на улице встретила. Вернулся из-за границы - ну такой же, каким уехал! Даже шляпы новой в Париже не купил. Только на глазах у него теперь вместо абажурчика темные очки.
      - А когда он к нам придет, не говорил он тебе?
      - Сегодня придет, сказал. Кланялся тебе, о Сашеньке спрашивал... Да пойдешь ты наконец в институт? - сердится мама. - Пять минут десятого!.. Вы тут о Дрейфусе разговаривали, а уж у нее, наверное, муравейник так и работает!
      "Муравейник" - так мама называет мою голову. Что ни попади в этот муравейник извне - жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных игл, - со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку, шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о чем-нибудь, услышу ли - и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то время: как же так - невинного человека словно зарыли заживо в могилу на далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло. Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему мир волнуется из-за этого французского офицера.
      Вот сейчас я, видно, "доросла". С той минуты, как я услыхала разговор папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой "муравейник"! Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу - в голове мысли бегут, сталкиваясь, наступая друг другу на ноги... И я уже понимаю - так бывало со мной не раз, - я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего того, что мне сейчас еще неясно.
      На улице неожиданный сюрприз! У подъезда - дедушка.
      - Дедушка, ты? - Нет! - отвечает дедушка. - Это не я, другой кавалер!
      - Ты ждешь меня, дедушка?
      - Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости спрашиваешь? Конечно, я жду тебя. У тебя сегодня последний день ученья? Ну, я провожу тебя в институт, - парадно! Ты что, не рада?
      Сказать по правде, по самой настоящей правде, - нет, я не рада своему торжественному спутнику и провожатому. Я очень люблю своего дедушку - он замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам - это мучение. Дедушка не может - ну вот просто не может, и все! - пройти мимо чего-либо и кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с кем-то ругается - ну какое до этого дело дедушке? Нет, он обязательно будет разбирать, кто прав, кто виноват, да еще сделает участникам перебранки строгое замечание: "Ругаться на улице неприлично! Человек должен быть человеком, а не свиньей!"
      Это, кстати сказать, любимое дедушкино изречение.
      Если где дерутся, держите дедушку! Он тоже лезет в драку.
      Когда ему говорят:
      - Зачем вы заступаетесь за незнакомого человека? Может быть, его бьют за дело.
      - Втроем - на одного? - удивляется дедушка. - Это не может быть "за дело"! Люди должны быть людьми, а не свиньями!
      Конечно, дедушка справедливый человек. И смелый. И очень сильный физически, даже теперь, когда он уже старый. Но ходить с ним по улице мука! Он вмешивается во все скандалы!
      Он воспитывает всех жителей города! Он учит всех вести себя пристойно... Несчастье, а не дедушка!
      - Дедушка, - спрашиваю я, - а если бы генерал-губернатор ругался и дрался на улице, - ты бы и ему сказал, что человек должен быть человеком?
      - А как же иначе? - искренне удивляется дедушка. - Если он генерал-губернатор, так ему можно быть свиньей?
      Случается даже так, что дедушка обрушивается на какую-нибудь уличную торговку и долго отчитывает ее за то, что она сморкается первобытным способом: при помощи пальцев.
      - Старый вы скандалист, папаша! - укоряет дедушку мама. - Ну не все ли вам равно, как сморкается уличная торговка?
      - Нет, - упрямо твердит дедушка, - мне это не все равно.
      Человек должен быть человеком. А она этими засопленными пальцами трогает потом свой товар - ириски, яблоки, вареные бобы...
      - И вы должны ее судить, да?
      - Я должен ее учить, - поправляет дедушка.
      - Да ведь она темная, необразованная!
      - Я сам необразованный. Даже грамоте выучился по уличным вывескам. Если бы меня, маленького, учили, - господи, я бы знал все на свете! Людей надо учить - ну и я тоже учу их чему могу.
      - Брось, папаша! Нашел дело - учить людей сморкаться! - вмешивается папа. - Ступай уж лучше прямо в миссионеры!
      - В миссионеры? - переспрашивает дедушка с величайшим презрением. - Это которые едут в Африку и учат негров всяким глупостям? Нет, не желаю!
      - Почему?
      - Потому что негры могут мне сказать: "Господин Яновский, не мешайтесь в чужие дела! Ступайте к черту!" А что я им на это отвечу? Они же будут правы.
      Тут в спор вступает дядя Николай:
      - Зачем папаше быть миссионером? - говорит он, хитро прищурившись. Сам бог велел папаше быть тореадором. Он очень талантливо обращается с рогатой скотиной...
      И все хохочут. Даже сам дедушка сконфуженно улыбается.
      Смеюсь и я, хотя тот случай, на который намекает дядя Николай, произошел, когда меня еще и на свете не было.
      Было это давно - в нашем городе жил тогда козел. Как в песенке поется: "Жил-был у бабушки серенький козлик..." Только этот козел жил не у бабушки, был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой - она тряслась, когда козел блеял. Как у всех козлов, морда его улыбалась почти насмешливо. Козел был злой, сильный и - ничей: хозяин его был неизвестен.
      Жили тогда дедушка и бабушка в пригородной слободке. Дома там были почти все деревянные, пожары бывали часты. Для борьбы с этим бедствием жители устроили так называемую вольную (то есть добровольную) пожарную дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!
      - Бывало, - рассказывал мне дедушка, - мчится на пожар дружина, кони (положим, клячи, но все-таки - кони!) везут на двух телегах насос, кишку, лестницы, всякую пожарную снасть.
      На передней телеге пожарный все время звонит в колокол, сзывает народ на пожар. А начальник вольной пожарной дружины - был такой белорус Лявон Пинчук - здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:
      "Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)" Красота!