Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Русский советский научно-фантастический роман

ModernLib.Net / Критика / Бритиков Анатолий Федорович / Русский советский научно-фантастический роман - Чтение (стр. 14)
Автор: Бритиков Анатолий Федорович
Жанр: Критика

 

 


Темы повторялись, кочевали от одного фантаста к другому. Многие авторы занялись переделкой своих старых романов, иногда — под новым заглавием. Роман Казанцева "Мол «Северный», перепевавший тему романа Адамова «Изгнание владыки» (1946), в 1955 — 1956 гг. был переписан под названием «Полярная мечта». Автор устранил детективный зачин, расширил производственные мотивы, но вялый сюжет, построенный на экспозиции технических достижений, не изменился. Ни ординарные персонажи этого, по определению автора, «романа-мечты», ни скучновато изложенные их замыслы мечтать-то и не вдохновляли. Писатель не внес заметных улучшений и в переделанные в 50-х годах «Арктический мост» и «Пылающий остров».

Владко в 1957 г. издал новую редакцию «Аргонавтов Вселенной», Долгушин в 1960 г. — подновил «Генератор чудес», Гребнев в 1957 г. — «Арктанию» (под названием «Тайна подводной скалы»). Текстуальные изменения, порой значительные, не улучшили заметно новых редакций. Долгушин, например, изменил лишь детективную линию, не главную для романа. У Гребнева в «Тайне подводной скалы» коммунистическое будущее еще больше отодвинулось в тень приключенческой фабулы. В таком же плане была написана Гребневым и фантастическая повесть «Мир иной» (1961).

Исправлять апробированные ошибки всегда проще, чем рисковать новыми. Но писателей вынуждала к тому и нетерпимость критики. Не успела увидеть свет новая редакция «Арктического моста», как Л. Рубинштейн, не вникая особо ни в достоинства, ни в недостатки романа, обвинил автора в буржуазном космополитизме. [262] С. Иванов демагогически «заострил» промахи Брагина в талантливой книге для детей «В стране дремучих трав». [263] Подобная участь постигла и «Остров Таусена» А. Палея. [264] Газета «Культура и жизнь» безапелляционно заявила, что рассказ Гуревича и Ясного «Человек-ракета» (1947) «халтура под маркой фантастики», [265] а издательство поспешило «признать ошибку». Научную фантастику просто боялись печатать, без конца консультировались с критиками и специалистами.

Доходило до курьезов (впрочем, нешуточных). Писатель Долгушин вспоминает, как В. Орлов «разбранил неплохую детскую повесть Г. Гуревича» [266] («Тополь стремительный») только за то, что в лысенковских лесных полосах основной породой предполагался дуб: «Значит и писать Гуревич должен был о дубе, а не о тополе». [267]


9

В послевоенные годы в научной фантастике развивалось сатирическое направление. Это было время холодной войны против советского государства. Однако источник фантастической сатиры был не только в обострившихся противоречиях. Послевоенная реконструкция давала, например, богатый материал и производственно-фантастическому роману. Но в нем реалистические мотивы и образы спорили с угловато-обобщенным фантастическим стилем; героические и романтические фигуры, перемещаясь из фантастической обстановки в будничную, выглядели слишком уж условно, схематический силуэт фантастического персонажа плохо «смотрелся» на обычной стройплощадке.

Политический же памфлет, напротив, был поэтически родствен фантастике. Гиперболические, гротескные образы получали здесь органическое художественное окружение.

Фантасты это отлично поняли. Переделки старых произведений показывают стремление заострить гротескно-сатирические элементы. «Эта книга — памфлет… — объяснял Казанцев своеобразие новой редакции „Пылающего острова“. — Все в ней немножно не по-настоящему, чуть увеличено: и лысая голова, и шрам на лице, и атлетические плечи, и преступления перед миром… и подвиг… Но через такое стекло отчетливо виден мир, разделенный на две части, видны и стремления людей, и заблуждения ученых». [268]

Намерение ввести в фантастический сюжет элемент политической сатиры для Казанцева было закономерно: писатель всегда живо откликался на обстановку в мире и умел ее остро схватывать. Уже в довоенном варианте «Пылающего острова», несмотря на недостатки, было все то, что подчеркнул потом писатель. Памфлет в «Пылающем острове» несколько уже, чем, скажем, в романах Лагина. Но у Казанцева он не так навязчив, как в романе Иванова «Энергия подвластна нам». Там, например, «голова с лысым черепом» еще и посажена на «длинную, сухую морщинистую шею». [269] Кстати, лысую голову приделал шпиону Горелову еще Адамов в «Тайне двух океанов». Такими внешними приемами отмечена фантастическая сатира во многих послевоенных произведениях.

Казанцев тоже не всегда в меру распоряжается «увеличительным стеклом». Гиперболизация направлена и на тех, кто противостоит людям с «лысой головой» и «шрамом на щеке». Летчик и спортсмен Матросов награжден чересчур крупными мускулами и плечами, а это не самое главное в порученной ему интеллектуальной миссии. Не оттого ли постигла неудача Матросова — разведчика и дипломата? В более позднем романе «Льды возвращаются» мужской экстерьер физика Сергея Бурова тоже затмевает интеллект. А глядя на героиню, Елену Шаховскую, по мнению автора, весьма интеллектуальную, вспоминаешь оценку, которую дает в романе И. Ефремова «Лезвие бритвы» киноактер своей любовнице: «Ее вайтлс („то есть жизненно важные измерения обхвата груди, талии и бедер“)… очень секси…». [270]

Во второй мировой войне фашизм был разбит. В аллегорических картинах фантастической повести С. Беляева «На десятой планете» (1945), рисующих борьбу жителей гипотетической планеты против обезьяноподобных подчеловеков, прозрачно угадывалось крушение расистского «тысячелетнего рейха». В прежних романах «Радио-мозг» и «Истребитель 2Z» С. Беляев безуспешно пытался выразить стандартными приемами детектива и романа тайн советскую современность. В новой повести, тоже не лишенной недостатков, ему удалось найти более подходящий к теме художественный ключ. Объективно «Десятая планета» отразила опыт сатирической фантастики А. Толстого и особенно А. Беляева, владевших искусством превращать сам сюжет в реализованную метафору. Но Беляев вряд ли осознал плодотворность найденного метода.

Вышедший в один год с «Десятой планетой» его роман «Приключения Сэмюэля Пингля», по-своему интересный, тоже оказался подражательным. На этот раз Беляев довольно искусно имитировал английский роман о скитаниях юноши из бедной семьи. История жизни заглавного героя прихотливо сплетена с изумительными опытами биолога Паклингтона по перестройке химической структуры фильтрующихся вирусов и пересадке желез внутренней секреции. На приключенчески-психологическую и бытовую канву нанизан познавательный биологический материал, не новый для фантастики (как, впрочем, и в прежних романах С. Беляева) и весьма относительно фантастический. А главное — внутренне не связанный с судьбой Сэмюэля Пингля и его духовным миром. Правда, о злоключениях Пингля рассказано мастерски. Но эксперименты гениального ученого, к которому юноша поступил в услужение, — лишь интеллектуальная приправа к истории довольно ординарного человека. К тому же роман, построенный на зарубежном материале, лишен был социальной заостреннности других произведений писателя.

Писательская судьба Сергея Беляева могла сложиться удачней. Он обладал богатым воображением, умел строить увлекательную фабулу, проявлял подчас интересную интуицию. Например, в 20-е годы в романе «Радио-мозг» С. Беляев приблизился к современным идеям электронного моделирования мышления. Он всегда хотел идти в ногу с жизнью. «Десятая планета» была первой ласточкой послевоенной сатирической фантастики.

Вместе с тем его романы неглубоки и несамостоятельны. Во «Властелине молний» можно найти все что угодно: от перефразированного заглавия рассказа М. Зуева-Ордынца «Властелин звуков» (1926) до несколько измененных эпизодов с шаровой молнией из рассказа А. Беляева «Золотая гора» (1929). С. Беляев так и не избавился от влияния бульварной фантастики 20-х годов, в духе которой было написано его первое (фантастическое) произведение «Истребитель 17Y», — первоначальный вариант «Истребителя 2Z». Его романы напоминают поделки В. Гончарова, писателя тоже небесталанного, но разменявшего свое дарование на пародирование штампов авантюрного романа. В позднем «Властелине молний» С. Беляев лишь дополнил старую «кошмарную» манеру романа тайн новомодными приемами антитайны и антидетектива.


10

С именем Л. Лагина, автора замечательной детской повести-сказки «Старик Хоттабыч» (1940), связано в советской литературе становление оригинального жанра, в котором в единое целое соединяются приключенческая фабула, фантастическая идея, но в первую очередь — интеллектуальная политическая сатира. Лагину помогла преодолеть штампы авантюрно-приключенческой литературы незаурядная писательская одаренность. Вместе с тем главный секрет успеха в том, что романы Лагина не приключенческие в своей основе.

Приключенчество, даже сдобренное научно-фантастическим элементом, никогда не позволяло дать сколько-нибудь глубокий разрез социальных явлений. Добиться большой остроты в постановке многих злободневных вопросов помогла Лагину не авантюрная канва сама по себе, как иногда считают, [271] а разоблачительная сила фантастической ситуации. Из фантастической коллизии Лагин и развертывает двойную пружину своего повествования — и приключения, и сатирические гротески.

Вся интрига романа «Атавия Проксима» (1956) — своего рода спираль «бумерангового» казуса. Атавские милитаристы пытались спровоцировать войну Земного шара против Советского Союза — и сами очутились буквально вне Земли. Здесь использован научно-фантастический мотив. В «Острове разочарования» (1950) негрофобия привела ультрарасиста к тому, что остаток жизни ему довелось скоротать в обществе чернокожих рабов. Здесь взята просто фантастическая ситуация. Все приключения в философско-сатирических романах Лагина либо вытекают из таких парадоксов, либо подводят к ним как к центральной метафоре. В «Атавии Проксиме» сатирические эпизоды развертываются в ходе атавско-полигонской войны, но событиям дает начало абсурдный, хотя, в сущности, логичный конфликт между двумя государствами, не только дружественными, но еще и запертыми на одном космическом острове.

Внутренняя логичность вымышленного мира в романах Лагина приводит на память А. Грина. Только у Лагина фантастический мир развертывается не из чуда, а из научной гипотезы или умело мистифицированного допущения. Нелегко представить, что часть суши может быть вырвана из земной тверди. Но мощь ядерной энергии беспредельна, и, если заряды расположить по периметру материка, почему бы куску суши не подняться на орбиту? Офицеру-атавцу приказали произвести атомные взрывы, симулирующие нападение Советского Союза. Он перепутал рубильники. Произошло легкое землетрясение. Прервалась связь с внешним миром. И Атавия вдруг обнаружила, что стала Проксимой, как называют ближайшие к нам светила созвездий.

К подобной научной мистификации прибегнул Жюль Верн в романе «Гектор Сервадак». Комета, чиркнув нашу планету по касательной, выбила в космическое пространство кусок земной коры. Через некоторое время Галлия (так окрестило население свою планетку) по той же орбите возвратилась на свое место, и никто, кроме ее обитателей, не заметил катастрофы. На фоне этих неправдоподобных происшествий Верн сообщает популярные сведения из астрономии, геофизики и т. д. В романе есть также элементы утопии и социальной сатиры. Галлийской колонии противостоит классический ростовщик Исаак Хаккабут. «Казалось бы… очутившись в положении, столь необычайном и непредвиденном, он должен был совершенно измениться… ничего этого не случилось». [272] Не изменились и претензии «держав», только в игрушечных масштабах захватнические вожделения и национальное чванство выглядят смешно и жалко. Все это — в духе легкого французского юмора.

Лагин создает коллизии трагические, облитые щедринским и свифтовским сарказмом. За бортом Земли оказывается целая система, и на Атавии Проксиме творятся дела пострашнее наивных политических страстей прошлого века. Сравнительно небольшое притяжение атавского астероида не в силах удержать убегающую атмосферу. Чтобы отвлечь людей от вопроса, по чьей вине им предстоит задохнуться, правители принуждают единственного своего соседа на космическом материке, дружественную Полигонию, заключить пакт о… «взаимной войне». Война, говорят они, — самая большая услуга, которую они могут оказать друг другу в сложившихся условиях.

Фантастические обстоятельства обставлены правдоподобными деталями. В правительстве не поверили, что Атавия взлетела в космос, и послали корабли. И вот с одного корабля наблюдают, как второй неожиданно «тонет» — на глазах проваливается за горизонт: так круто закруглился «прилипший» к исподу астероида океан. Подобный эффект описан в «Гекторе Сервадаке».

Несмотря на научную мотивированность некоторых эпизодов, фабула «Атавии Проксимы» основана все же на допущениях, заведомо невозможных. С самого начала ясно, что взрыв, способный вырвать целый материк, не оставил бы на Атавии ничего живого. Критика сожалела, что отсутствуют подробности, объяснившие бы столь «мягкий запуск». Но таких объяснений просто не существует в природе. Никакими оговорками нельзя было бы всерьез уверить читателя, что население целого материка не почувствовало, как взвилось в космос. И Лагин с первых же строк шутливо предупреждал, что отказывается сколько-нибудь вразумительно объяснить приведшие к невероятным обстоятельствам физические явления.

Верн, наоборот, обставил полет и «мягкую посадку» Галлии множеством объяснений. Но чем больше он обосновывал, тем менее правдоподобным выглядело необычайное путешествие с научной точки зрения. Во времена Верна многое в космических явлениях не было известно широкой публике и фантаст мог рассчитывать на условное правдоподобие. Для современного же читателя подробности нередко усугубляют неправдоподобие. Фантасты поэтому «для ясности» стали опускать детали и даже мотивировку в целом. Строгое объяснение и не необходимо, когда научный элемент играет служебную роль, т. е. используется как отправная точка для социальных аллегорий и психологических ситуаций. В романе «Робинзоны космоса» Ф. Карсак, подобно Лагину, уклоняется от пояснений, каким удивительным образом часть земной коры с людьми, деревьями, заводами неожиданно очутилась на чужой планете. Его целью было рассказать об усилиях людей в освоении природы и преодолении на новой родине старых противоречий капиталистической системы.

В письме к автору этой книги Лагин подчеркнул, что не считает себя научным фантастом и согласен с Н. Тихоновым, назвавшим его «мастером фантастической и философской прозы». (Писатель сообщил также, что гриф «научная фантастика» проставлен был издательством «Молодая гвардия» на первом и пока единственном издании «Атавии Проксимы» против его воли). Лагин, тем не менее, в своих чисто фантастических посылках учитывает современный уровень знания. Жюль Верн заботился объяснить разреженность атмосферы Галлии малой силой притяжения. Лагин идет дальше: небольшое тело Атавии Проксимы со временем вообще теряет свое газовое покрывало.

На этом построены важные разоблачительные коллизии. Однако в целях заострения сюжета писатель прибегает к незаметному нарушению законов природы. Атавские фашисты затевают вооруженное вторжение обратно на Землю. Прогрессивные силы противопоставляют этой авантюре мирный план: раскрутить планетку гигантскими реактивными двигателями, чтобы увеличить силу тяготения. Это не помогло бы: тяготение зависит не от вращения, а от массы планеты. Но, между прочим, сообщил нам писатель, до него не дошли критические замечания на этот счет. Читатели проглядели эту частность, а если и заметили, — она ведь вполне в духе условной научной фантастики романа.

"В моем романе, — продолжает Лагин в упомянутом письме, — отрыв (Атавии от Земли, — А. Б.) — это фантастически развитая земная разрушительная сила, которая в руках поджигателей третьей мировой войны грозит превратить нашу планету в мертвую, безжизненную". Автор прав, полагая, что в романе мало что пришлось бы изменить, «если бы вместо отрыва от Земли найти другую причину полной изоляции на длительный срок Атавии от остального человечества. Ну, хотя бы в результате того, что провокационный атомный залп создал вокруг Атавии многолетнюю и непроходимую стену радиации». Но зато с точки зрения художественной выразительности наиболее удачно получилось как раз выстреливание Атавии в космос. Лагин обыгрывает социально-политический парадокс, имеющий в физике характер непреложного закона: действие равно противодействию. Желая наказать «этих русских», атавские милитаристы жестоко проучили самих себя.

Роман, конечно, не исчерпывается этой фабульной метафорой. В «Атавии Проксиме» прочерчены многие линии и детали, реалистически обрисовывающие обстановку, в которой возможно ядерно-космическое безумие. Например, боевыми действиями полигонских войск руководит атавский, т. е. вражеский генеральный штаб (чтобы, чего доброго, не оказали серьезного сопротивления!). Сбежавший из психиатрической лечебницы Ассарданапал Додж выдает себя за сенатора, а толпа не замечает в его бреднях чего-нибудь такого, что отличало бы его от нормальных «бешеных». Не желая стоять в одной очереди с негром, зоологически убежденный расист демонстративно отказывается от противочумной прививки и умирает.

Вместе с тем Лагин не перекрашивает буржуазную демократию в фашизм. Подобные прямолинейности нередко портят неплохо задуманную сатиру. Писатель в самой буржуазной демократии находит фашистские начала и запечатлевает их, так сказать, в местном колорите, со всей атрибуцией демократической демагогии, которую так кичливо выставляют напоказ, скажем, пропагандисты «американского образа жизни».

Лагин почти не делает собственных научных допущений, но зато в совершенстве владеет искусством извлекать всю силу гротеска из ситуаций, таящихся в обоюдоострости современной науки и техники. Открытие, несущее жизнь, сеет смерть в руках корыстолюбцев, авантюристов, трусов, откровенных или замаскированных фашистов. Сюжеты Лагина остро логичны в своей парадоксальности. В стране Аржантейе («Патент АВ», 1947), за которой прозрачно угадывается Америка (хотя на самом деле Аржантёй — парижский пригород), доктор Попф создает препарат, стимулирующий рост организмов (идея, давно лелеемая фантастами и находящая подтверждение в успехах биологии). Скот, фантастически быстро растущий до гигантских размеров, — это ли не мечта людей! Но те, кому это выгодно, похищают препарат для того, чтобы вырастить крепких солдат с младенческими мозгами. Солдаты идут и распевают:

Дяденьку мы слушались,

Хорошо накушались.

Если бы не слушались,

Мы бы не накушались.

Проблема говядины — и проблема пушечного мяса… Памфлет создает прежде всего эта парадоксальная метафорическая реализация фантастической идеи (вспомним у Беляева в «Прыжке в ничто» бегство миллиардеров от революционного «потопа» в ракетном «ковчеге»).

В повести «Белокурая бестия» (1963) Лагин столь же удачно контаминировал рассказы о детях, выросших среди зверей, с волчьей идеологией неофашизма. Малолетний сын немецкого барона — военного преступника, воспитанный волчицей, очутившись в руках педагогов-гуманистов, постепенно приобретает черты человека. Возвращенный же в свою семью, делается лидером движения «федеральных волчат». Звериная психология неофашистов вытравляет в нем даже ту «человечность», которую он унаследовал в волчьем логове. Одно из ритуальных состязаний «федеральных волчат» — на четвереньках догнать и сожрать живьем цыпленка. Распаленный кровью «волчонок» заканчивает реваншистские лозунги звериным воем в микрофон…

Как и в «Атавии Проксиме», писатель добивается реалистичности своих гротесков-парадоксов тщательно обоснованными деталями. Рассказ об очеловечивании мальчика-волка наполнен такими психологически достоверными подробностями, что обратное превращение в «зверя», уже идеологическое, воспринимается в том же реалистическом ключе, несмотря на вплетающиеся публицистические интонации.

У Александра Беляева есть рассказ на близкую тему — «Белый дикарь» (1926). Мягкая беляевская манера контрастно оттеняет трагическую историю смышленого здоровяка, росшего без людей. После недолгой «цивилизации» он предпочел капиталистическому городу свое дикое одиночество. Вероятно, для такой традиционной антитезы: цивилизация — природа гротеск не требовался. У Лагина гротеск естественно вырастает из более острого угла зрения: человек и зверь — и люди-звери. Не следует забывать, что в художественную манеру Лагина как бы прорывается напряженность противоречий в современном мире: они уже сами по себе объективно гротескны.

В меру своих возможностей Лагин продолжает традицию Д. Свифта и А. Франса (философская аллегоричность фантастических историй), М, Е. Салтыкова-Щедрина (едкий сарказм «простодушной» интонации) и своего раннего современника Г. Уэллса. Между прочим, Лагину принадлежит парадоксальная перелицовка на современный лад «Борьбы миров». Писатель повернул сюжет так: а что если бы марсианские завоеватели попытались найти среди землян ренегата? Скажем, из артиллеристов, которые безуспешно расстреливали их боевые треножники? Неудача сопротивления наводит одного из офицеров на «мысль»: не правильнее ли стать на сторону этой неуязвимой цивилизации? Предательство он облекает целой философией, проповедует ее собратьям по несчастью, пленникам марсиан, а когда последний из них пошел на корм, сам разделяет их участь. Записки ренегата «обнаружили» после второй мировой войны. В фантастической исповеди, как в зеркале, предстает лицо коллаборациониста — английского ли, французского, русского — психология их, как и судьба, одинакова.

Рассказ был назван «Майор Вэлл Эндъю» (1962). Фамилия-метафора заключает в себе вопрос: Ну, а ты? Он обращен к «среднему обывателю» на Западе, убаюкивающему себя глубокой философией на мелководье соглашательства с ультрареакционерами.

Этот же вопрос ставил С. Розвал в романе «Лучи жизни» (1959) и его продолжении «Невинные дела» (1962). В вымышленной стране Великании «медные каски» пытаются обратить изобретенные ученым Чьюзом лучи жизни в лучи смерти. На судьбе своего открытия и своей собственной прекраснодушный гуманист (напоминающий доктора Попфа в «Патенте АВ») узнает истинный смысл «великанского образа жизни» и становится борцом за мир.

В нашей приключенческой фантастике немало подобных сюжетов. Тематически творчество Лагина — в ряду многочисленных фантастико-политических памфлетов. Но у Лагина есть ряд неоспоримых преимуществ. Его сатирические образы выделяются идейной глубиной и художественной определенностью. Майор Вэлл Эндъю, в чьем лице, писала «Литературная газета», Лагин нарисовал облик Предателя Человечества номер Один, может быть, самый яркий, но далеко не единственный. Альфред Вандерхунд, аптекарь Бамболи в «Патенте АВ», Мообс в «Острове Разочарования», Онли Наундус, Фрогмор, Раст в «Атавии Проксиме» — все они запоминаются не только по фамилиям-маскам, указывающим на те или иные стандартные качества врагов мира, предателей и приспособленцев. Каждый к тому же — индивидуальная разновидность: Ржавчина (Раст), Болото (Фрогмор) и т. д. Лагинские сатирические типы не плакатные амплуа, это серьезные социально-психологические разоблачения.

Лагин вместе с тем — один из немногих сатириков, кому, как отмечала критика, удаются и положительные герои — и те, чьи слабости писатель отлично понимает (Попф в «Патенте АВ»), и те, кто достойно представляет идеал автора (капитан-лейтенант Егорычев в «Острове Разочарования»).

Фантастическая сатира, к сожалению, часто не дает должного эффекта потому, что фантастика низведена к дурной выдумке (как в романе Иванова «Энергия подвластна нам»), либо более или менее общеизвестна (как в многочисленных повестях Н. Томана). Лагин создает свой особый фантастический мир, но даже в мельчайших деталях вымысла отталкивается от реального. При этом он всегда дарит читателю нечто интересное, новое или по крайней мере оригинально повернутое. Он превосходно знает то, о чем пишет — от научных тонкостей до оттенков быта на каких-нибудь позабытых богом островах.

Успех романов Лагина было бы неверно объяснять только талантом и мастерством. Кстати сказать, у Лагина тоже встречаются, хотя и реже, чем у других, типичные для фантастов-приключенцев изъяны: ненужная обстоятельность проходных подробностей (за счет чего действие неоправданно замедляется), газетная фразеология, недостаточно освеженные заимствования. Но в чем Лагин несомненно на голову выше собратьев по перу, так это в мастерстве использования научно-фантастического материала. Он искусно переплавляет в фантазию свою эрудицию и свою культуру, склонность к философскому обобщению. Приключенцы, публицисты и фантасты в равной мере числят Лагина в своем цеху. Но для нас важно, что Лагин плодотворно использовал в романе-памфлете возможности научно-фантастического метода.


11

Иной удельный вес элементов научной фантастики в политически заостренных произведениях «Иней на пальмах» (1951) Г. Гуревича, «Разведчики зеленой страны» (1950) и «Черный смерч» (1954) Г. Тушкана, «Сокровища Черного моря» (1956) А. Студитского, «История одной сенсации» (1956), «Накануне катастрофы» (1957), «В созвездии трапеции» (1964) Н. Томана и в его книге «•Новая земля» (1966).

Здесь на первом месте приключенческое действо, по-газетному нацеленное против шпионов и поджигателей войны. Научно же фантастический элемент имеет не стилевую и методологическую природу, а чисто фабульную. Фантастическая посылка является лишь одним из приемов и не определяет идейно-художественной концепции. Произведения этого рода иногда называют научно-приключенческими.

В свое время казалось, что за счет привлечения научной фантастики удастся «обогатить художественные возможности приключенческого повествования», «преодолеть трафарет и штампы — это наибольшее зло приключенческой литературы». [273] Элементы научной фантазии, конечно, несколько расширили тематический ассортимент приключенческого повествования, придали детективу некоторую внешнюю интеллектуальность. Но вряд ли в принципе могло быть «удачное соединение приключенческого сюжета с научной фантазией», когда последняя играет в этом симбиозе «подчиненную роль». [274]

Классический вопрос «кто?» в повести Н. Томана «Made in…» (1962) распутывается довольно неожиданно: не человек-шпион, а миниатюрный шпион-робот. Попутно читатель узнаёт некоторые сведения из электроники. Занимательность держится на полупроводниковом микророботе (кстати, фантастичном разве что своей миниатюрностью). Но как могло случиться, что люди, у которых достало ума сконструировать умную машину, так грубо ее разоблачили — поместили в печати переданные ею по радио секретные снимки советского ракетного полигона? Ведь с этих снимков начинается распутывание загадки. Ну, а если бы хозяева кибершпиона не были такими головотяпами?

В ранней приключенческой повести Томана «Что происходит в тишине» (1948) подобные промахи не так бросались в глаза. Фронтовые разведчики бились над загадкой: кто регулярно передает гитлеровскому командованию планы предстоящих операций? «Предателем» оказалась «забытая» фашистами при отступлении мощная электролампа с вмонтированной крошечной телевизионной камерой. Под лампой наши картографы случайно поставили стол. Немецкая разведка рисковала, стало быть, секретным прибором, будучи уверена, что наши оперативные карты лягут именно под эту лампу. И все же научно-фантастическая «изюминка» украшала рассказ, и не только неожиданной ударной концовкой. Если бы следователь не докопался до телепередатчика, по логике вещей ему пришлось бы предъявить тяжелое обвинение девушке-чертежнице, а она во всех отношениях заслуживала доверия. К тому же миниатюрная телекамера во время второй мировой войны была все-таки вещью необычной. Интересной была фантастическая посылка и в другой ранней повести Томана «Мимикрин доктора Ильичева» (1939). Состав, меняющий свой цвет в зависимости от окружающей цветовой гаммы, делал «невидимым» советского разведчика. В послевоенных сюжетах Томан не стремится к оригинальной выдумке. В повести «Неизвестная земля» иностранная разведка охотится за секретами советского ученого при помощи магнитофончика, спрятанного в ручке зонтика. В «Технике — молодежи» автор мог бы найти снимок магнитофона в перстне, а в статьях этого журнала почерпнул бы более содержательные сведения из нейтронной физики, чем те, которые тайно похищают в его повести. Видимо, под воздействием теории предела писатель предпочел переписывать идеи, апробированные коллегами-фантастами. Рассказ Томана «Девушка с планеты Эффа» (1961) даже в деталях повторяет, ничего не добавляя, аргументацию «Звездных кораблей» (1947) и «Сердца 3меи» (1959) И. Ефремова насчет вероятного человекоподобия инопланетных разумных существ. В повести «Говорит Космос!…» (1961) обыграна идея американского проекта «Озма» (поиски радиосигналов иных миров), многократно использованная другими фантастами. Приключенцы ощутили потребность идти в ногу со временем, но ограничились приспосабливанием научно-фантастического материала к своему жанру. Не произошло перехода к «приключениям мысли». Получился искусственный гибрид. Две-три научно-технические новинки, взятые наспех, без подлинной фантазии, а то и просто вымышленные, оставались малозначащим привеском к остросюжетному повествованию.

Такой гибрид создавали и те писатели, которые шли от научной фантастики. Приемами детективного боевика или романа приключений пытались оживить малооригинальные научные «изюминки» С. Беляев, В. Немцов, В. Сапарин, В. Иванов, А. Мееров, Н. Дашкиев, В. Ванюшин и др. В обоих случаях господствовало приключенческое начало.

Фантасты— приключенцы не дали заметных произведений, не познакомили читателя с новыми или хотя бы заново разработанными крупными гипотезами и во всяком случае не открыли для научно-фантастического романа каких-то новых путей. Зато их сочинения дали повод упрекать научную фантастику в отставании от жизни. Фантасты-приключенцы очень способствовали ходячему мнению о научной фантастике как литературе второго сорта.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32