– Ты не понимаешь,- сказал Рой.- Я был сержантом. Я не знаю, что сделал этот капитан, но если бы я сделал то же, они бы не дали мне Военного креста. Я получил бы медаль.
– Потому что существуют разные сорта храбрости,- сказал Чарлз.- Одна – сержантская, а другая – офицерская. И не ломай себе над этим голову, сержант.
– Слишком он из-за этого волнуется,- заметил я.
– Уж лучше так, чем совсем не волноваться,- икнув, сказал Чарлз.- Неважно, что волнует нашего друга, и неважно, что его поступок был глупым мальчишеством, даже если бы он и ударил того, кого надо. Важно то, что он увидел несправедливость и не остался к ней равнодушен.
Тут машину снова занесло – мы как раз поворачивали на дорожку, ведущую к нашему коттеджу,- и я был слишком занят, чтобы ему ответить. Когда мы подъехали к крыльцу, Рой уже спал мертвым сном; мы расстегнули ему воротничок и уложили на диване в гостиной, и тогда Чарлз возобновил свою атаку.
– Хочешь ужинать?-спросил он.
– Я ложусь спать. Подо мной пол ходуном ходит.
– Лучше съешь чего-нибудь, а то еще у тебя начнется алкогольное отравление.
Он прошел на кухню, дважды чуть не упал, споткнувшись о собственную ногу, и поразительно быстро вернулся, неся чайник и тарелку с сэндвичами из консервированного мяса.
Он придвинул стул, сел на него верхом и уставился на меня.
– Ты не женишься на Элис,- сказал он и откусил большой кусок от своего сэндвича.- Хоть я и очень признателен ей за то, что она оставила нам всю эту чудесную сду.
– Кто говорит, что я не женюсь на ней?
– Я.- Он снял очки. Без них его глаза казались более тусклыми, большими и холодными; его добродушная красная физиономия стала суровой.
– Запомни раз и навсегда,- сказал я.- Я люблю Элис. Она любит меня. Я счастлив с ней. И не только в постели.
– Любишь? Ты употребил странное слово. Что бы сказала твоя тетя Эмили, если бы ты пришел к ней и сообщил, что любишь замужнюю женщину, которая на десять лет старше тебя?-Он сделал большой глоток чаю.- Ее бы стошнило, непременно стошнило.
– Ты не можешь понять. То, что у нее есть муж, не имеет никакого значения. Он не любит ее, и она не любит его…
– Да,- сказал Чарлз.- Конечно, не любит. Но он ее содержит. Ты же сам говорил, что у нее нет своих средств. Все эти консервы в кладовой, эта бутылка виски, этот серебряный портсигар, который она подарила тебе,- все это на его деньги.
– О господи,- с отвращением вздохнул я,- не читай ты мне морали. Он от этого не разорится.
– Да не в этом дело, дурак. Раз она поступает так с ним, она будет так поступать и с тобой.
Я вскочил на ноги.
– Я изобью тебя.- Меня мутило, и я готов был убить его; кровь стучала у меня в ушах, а во рту был какой-то противный сладковатый привкус.
Чарлз усмехнулся.
– Не надо, Джо. Это не поможет, поверь мне. К тому же ты прекрасно знаешь, что я говорю правду.
Я промолчал и медленно обошел комнату, словно составляя для судебного пристава опись того, что в ней находилось: жесткие стулья, диван с волосяной набивкой, досчатый стол, радио – отдельно приемник и отдельно динамик, большая радиола, застекленный книжный шкаф.
– Кому принадлежит этот дом? – спросил я.
– Одному актеру. Приятелю Роя. Он сейчас получил работу и решил пока сдать коттедж. А почему ты спрашиваешь?
– Да так. В нем иногда чувствуется что-то странное. Холодное.
– Говорят, что здесь водятся привидения. Это же край черной магии. Ты, конечно, это не заметил. Ты был совсем заворожен ею.
Я налил себе чашку чая и обеими руками поднес ее ко рту. Рой принялся храпеть – его храп и вздохи сливались с неумолчным шипением спиртовки.
– Двадцатишестилетний мужчина может жениться на шестнадцатилетней девочке,- сказал Чарлз.- Ему завидуют, и только. Посмотри на все светские браки: женихи – под тридцать и тридцать пять, а невесты – не старше девятнадцати. И состарившиеся герои экрана тоже покупают себе молоденьких невест с глазами, как звезды. Случается, что мужчина ради денег женится на женщине старше себя – его награждают различными неприятными прозвищами, но не все ли ему равно, если денежки у него в кармане? Люди нашего класса женятся на женщинах своего возраста, что, вероятно, самое разумное. Но ты хочешь избрать наихудший вариант. Ты хочешь жениться на женщине, которая старше тебя и у которой нет денег. Все это было бы достаточно скверно, окажись она свободной, но в довершение всего тебя протащат через грязь бракоразводного процесса.
– Но у него есть любовница,- возразил я.- С Элис он не расходится только ради приличия.
– Господи, дай мне терпения! У него куда больше денег, чем у тебя, милый, и он гораздо умнее тебя. Что бы он ни вытворял, его не поймаешь с поличным. И кстати, ты получил большое удовольствие, купаясь с ней голышом?
– Я никогда тебе об этом не рассказывал.
– Ты вообще мне многого не рассказывал. Вот почему я знаю, что ты смотришь на ваши отношения серьезно. Я получил полный отчет о том, что вы выделывали на пляже. Вчера, в деревенском кабачке. И от такого древнего старца! «На ней была только розовая купальная шапочка,- сказал он.- Так она и ее сняла». Вы, конечно, доставили старцу большую радость на склоне лет: у него даже лицо посинело от волнения, когда он мне все это рассказывал.
– Я чувствую себя, как оплеванный,- медленно сказал я,- но в остальном не вижу, что из этого следует.
– Ты что-то сегодня совсем отупел. Если мйстер Эйсгилл захочет развестись с ней, что ему стоит нанять сыщиков и проследить за вами? Достаточно будет и ваших каникул в коттедже, но для большей верности они, конечно, откопают и моего старца. Ну, представь себе все это. Представь себе вашу историю в изложении воскресных газет! Посмотри фактам в лицо, Джо. Этого тебе не выдержать. Ты не принадлежишь к тому классу, где скандал – лишь приятное событие. Ты будешь сломлен.- Он посмотрел в сторону и сказал тихо: – И ты причинишь большое горе многим другим людям. Людям, которые желают тебе только добра.
Я попытался представить себе Элис как женщину, которую я люблю, ту единственную женщину, с которой я могу быть добрым, нежным, глупым, ту единственную женщину, в которой я уверен до последнего вздоха, которая вырвет из своей груди сердце, если я так захочу, но мне вспомнилась только смятая юбка на том диване, где сейчас храпел Рой, нежное нагое тело на пляже, где мы купались в то утро,- мне вспоминалось лишь наслажденье, одно бездумное наслажденье, а его я не мог противопоставить аргументам Чарлза.
– А как Сьюзен? – спросил он.
– С ней у меня все кончено. Ты прекрасно это знаешь.
– Нет, не знаю. Ты ведь и не пытался вернуть ее.
– Из этого все равно ничего не вышло бы.- Я зевнул.- Устал я.- И потянулся.- Вот теперь пол уже больше не качается. Мы протрезвели.
– Ну и пусть. Послушай, Джо, я не часто прошу тебя об одолжении, да это, собственно, не мне нужно. Это для тебя. Обещай мне, что ты напишешь Сьюзен.
27
– Какая жара, правда? – сказала Сьюзен.
Мы лежали в зарослях папоротника на лужайке над «Капризом»; послеполуденное солнце обжигало и нежило нас.
– Уж тебе, во всяком случае, не может быть жарко,- сказал я, глядя на ее открытую блузку и ситцевую юбку.- На тебе же ничего нет.
– У-у, гадкий! – воскликнула она и натянула блузку, прикрывая плечи.- Теперь тебе хорошо? Джорику хорошо, что его Сьюзен вернулась?
Я снова потянул ее блузку вниз и по очереди нежно поцеловал оба плеча.
– Теперь мне хорошо. Так хорошо, как бывает, только когда ты со мной.
Женщины за тридцать выглядят моложе в сумерках или при свете свечей; девушка девятнадцати лет выглядит моложе, кажется почти ребенком, в ярком свете полуденного солнца,- сейчас Сьюзен можно было дать не больше четырнадцати.
Помада сошла с ее губ от поцелуев, пудра стерлась, и все же губы ее были все такие же яркие, а кожа такая же безупречная.
– Это было чудесное письмо! – сказала она.- Ах, Джо, я чувствовала себя такой несчастной, пока не получила его. Это был самый приятный сюрприз за всю мою жизнь.
Чарлз помог мне написать его после долгих препирательств, в ходе которых он обозвал меня, помимо всего прочего, сластолюбивым идиотом и альфонсом-неудачником.
«Ну вот,- сказал он, когда я поставил под письмом свою подпись,- теперь эта глупая коза примчится сюда сияя от любви. Положись на своего дядюшку Чарлза!»
Да, я мог на него положиться – вот она, Сьюзен, сидит со мной рядом. Я неделю назад вернулся из Дорсета, а она только что приехала из Канн: она позвонила мне, как только прочла письмо. Едкий запах папоротника защекотал мне горло, и, приподнявшись на локтях, я посмотрел вниз, в долину, на Уорли. Город лежал передо мной как на ладони: вот ратуша с корзинами цветов над входом; лодки на реке в парке; от остановки отходят желтые автобусы; на Севастопольской улице торчит огромный черный палец завода Тиббэта; вот шумная Рыночная улица с ее магазинами, все названия которых я помню как молитву (магазин Уинтрипа, ювелира, где лежат такие красивые золотые и серебряные часы, по сравнению с которыми мои собственные кажутся дешевкой; магазин Финлея, где торгуют рубашками и халатами; магазин Пристли, бакалейщика, где пахнет сырами и жареным кофе; магазин Роббинса, аптекаря, где продаются бутылки с лосьоном «Лентерик», который употребляют после бритья, и барсуковые кисточки),- как мне все это нравилось, все, вплоть до красного кирпичного здания читальни и рекламы у кинотеатров «Колизей» и «Ройял»! Я не мог с ними расстаться. А если я женюсь на Элис расстаться придется. Город можно любить лишь в том случае, если он любит тебя, а Уорли никогда не будет любить соответчика в бракоразводном процессе. И я тоже должен любить Уорли по-настоящему, я должен взять от него все, что он может мне дать: теперь я уже не могу удовольствоваться только его дружбой, жизнью, скажем, с девушкой категории № 6, жизнью, проведенной, если мне повезет, в одном из бетонных домов-коробок, которые строит сейчас муниципалитет. Люди могут быть счастливы в этих крошечных домиках с крошечными садиками, с ванной и без гаража.
Они могут быть счастливы, живя на мой нынешний заработок – и даже на меньший. Но только не я. Если случится самое худшее, я, конечно, предпочту это, чем вообще уехать из Уорли, но сначала я должен попытаться заставить город отдать мне свое самое сокровенное – власть, привилегии, роскошь – то, чем обладают живущие Наверху.
– Джо,- сказала Сьюзен,- какой ты нехороший. Ты же не слушаешь меня.
– Я слушаю, любовь моя,- сказал я.- Только это вовсе не чудесное письмо. Я слишком волновался, когда его писал. Мне было страшно, что ты увидишь почерк и порвешь письмо, не читая. Я ведь не знал ни минуты радости с тех пор, как ты написала, что между нами все кончено.
– Ты обещал мне болыне не видеться с Элис. Ты ей уже сказал?
– Ты же знаешь, что она в больнице. И ей очень плохо.
Лицо Сьюзен стало суровым и злым: теперь она была похожа не на школьницу, а на женщину-судью – из тех, что всегда приговаривают преступника к тюрьме, а не к штрафу, чтобы никто не мог обвинить их в женском мягкосердечии.
– Ты должен сказать ей теперь же.- А сейчас она была очень похожа на свою мать: мягкие линии ее лица вдруг стали жесткими, рот поджался, губы почти исчезли – это был не жестокий рот, но упрямый и решительный.
Элис вернулась домой за день до меня, и среди ночи ее увезли в больницу. Я так и не узнал, чем она была больна; это был не рак, но тем не менее какая-то опухоль, довольно серьезная,- во всяком случае, серьезная настолько, что требовалась операция, но не настолько, чтобы врачи могли прописать ей наркотики, и она очень страдала. Сейчас она ждала операции, и к ней никого не пускали, кроме родных. Я не писал ей, потому что получил от нее записку с просьбой не делать этого – так будет разумнее; но совесть грызла меня: я знал, что на самом деле Элис надеялась, что я ее не послушаюсь.. Ты слышишь меня, Джо?- Голос Сьюзен вдруг стал пронзительным.- Скажи ей теперь же. Она ведь не при смерти. Если ты ей сейчас же не напишешь, я немедленно и навсегда порву с тобой. И я говорю совершенно серьезно.
– Замолчи. Я свое обещание выполню: покончу с этим раз и навсегда. Когда она выйдет из больницы. И буду объясняться с ней лично, а не при помощи писем. Так поступают только трусы.
Сьюзен вскочила на ноги.
– Ты отвратителен, я тебя ненавижу! Ты ничего не хочешь сделать, о чем я тебя прошу, и ты собираешься вернуться к этой… к этой старухе лишь потому, что она больна. И зачем только мы с тобой познакомились! Ты испортил мне поездку во Францию, а теперь, когда я снова счастлива, ты вот как себя ведешь. Я ненавижу тебя, ненавижу…- Она разрыдалась.- Я ухожу. Я не желаю тебя больше видеть. Ты никогда не любил меня…
Я грубо схватил ее за плечд и со всего размаха ударил по лицу. Она легонько вскрикнула от неожиданности и кинулась на меня, намереваясь расцарапать мне лицо.
Я без труда остановил ее.
– Никуда ты не уйдешь,- сказал я.- И я не сделаю того, чего ты от меня требуешь.
Я люблю тебя, дурочка, но что и как надо делать, решаю я. И теперь, и впредь.
– Пусти меня,- сказала она.- Я закричу. Ты не можешь удерживать меня против воли.
Она принялась вырываться. Черные волосы ее разметались, а карие глаза от гнева словно посветлели, стали похожи на топазовые глаза тигра. Я встряхнул ее изо всей силы. Я уже и раньше проделывал это в шутку, когда она просила меня сделать ей больно («пожалуйста, сделай мне больно!»), но сейчас я был зол, и когда я отпустил ее, она едва дышала и с трудом держалась на ногах.
Тогда я принялся целовать ее и поцеловал так крепко, что прокусил губу и почувствовал вкус крови. Внезапно руки ее обвились вокруг моей шеи, и, потянув меня за собой, она упала на землю. На этот раз она не вела себя, как испуганная девочка, и я на этот раз не стал сдерживаться, мною владело лишь жаркое безумие разбушевавшихся инстинктов.
– Ты мне сделал больно,- сказала она, когда я некоторое время спустя пришел в себя, чувствуя безмерную усталость и пустоту.- Ты сделал мне больно и сорвал с меня всю одежду. Смотри, ты расцарапал меня в кровь – и вот здесь, и здесь тоже.
Ах, Джо, теперь я люблю тебя веем моим существом. Теперь я вся твоя, и она тебе больше не нужна, правда?
Она засмеялась. Это был тихий, грудной смех. В нем чувствовалась глубокая удовлетворенность.
– Скажи ей об этом, когда она выйдет из больницы, если тебе так хочется, милый.
Она тебе больше не нужна, я знаю.- Она улыбнулась мне: эта улыбка светилась почти дикарским счастьем.
– Она мне больше не нужна,- тупо повторил я. Во рту у меня был привкус крови, и капельки крови ироступили на руке, которую она расцарапала. От солнечного света было больно глазам, а папоротник вокруг словно вырос и сомкнулся надо мной.
28
Прошло почти два месяца, прежде чем Элис вышла из больницы. Накануне этого дня мне в ратушу позвонил Браун. Он звонил мне сам, а не через секретаря.
– Мистер Лэмптон? Вы завтракаете сегодня со мной в Леддерсфорде в Клубе консерваторов. В час дня.
– Вы уверены, что вам нужен именно я? -спросил я.
– Конечно, уверен. И по важному делу. Не опаздывайте.
Его тон рассердил меня. Было серое дождливое сентябрьское утро – как будто бы теплое, но вдруг налетал ветер и становилось холодно. Корзинка для входящих документов на моем столе была полна, а кроме того, мне предстоял разгрвор с нашим младшим клерком Реймондом о недостаче по статье мелких расходов. Сейчас Реймонд – вполне респектабельный чиновник, занимающий мое прежнее место, и трудно даже поверить, что тогда он был тощим юнцом с бледной прыщеватой кожей, что ходил он в лоснящемся от старости синем саржевом костюме с бахромой на брюках и в рубашках, которые нельзя было назвать ни вполне чистыми, ни совсем грязными.
Когда позвонил Браун, он наливал чернила в чернильницы и, должно быть, для того, чтобы поддержать бодрость духа, дрожащим голосом напевал: «Вперед, христовы воины!»
– У вас что там, молитвенное собрание? – спросил Браун.- Я сам себя почти не слышу.
Я заметил, что на этот раз он не прибегает к своей простонародной манере говорить.
Я прикрыл рукой телефонную трубку.
– Замолчи, Рей, я разговариваю. Для чего вы хотите видеть меня, мистер Браун?
– Я не могу сказать этого по телефону, да если бы и мог, то у меня нет на это времени.- И он повесил трубку.
Я закурил сигарету,- вкус ее мне не очень понравился. После возвращения из Дорсета курение вообще не доставляло мне особого удовольствия. Мне еще повезло, подумал я, что этот разговор состоится только теперь: Хойлейк, не сумев отпугнуть меня от Сьюзен, передал дело Брауну, и тот собирается без всякого стеснения разделаться со мной. Человек, у которого лежит в банке всего несколько сотен – еще счастье, что у него есть хотя бы это,- бессилен против человека, у которого там сто тысяч. Меня заставят уехать из Уорли. Я уже понимал, что ждет меня в будущем, если я останусь работать в муниципалитете: я ведь видел, как напыжился Тедди, получив повышение (ему к тому же дали оклад по четвертой категории). Накануне вечер я провел со Сьюзен; она была молчалива, расстроена и то и дело принималась плакать, но ни за что не хотела сказать мне, что с ней.
Теперь я понял все. Папочка топнул ногой, и она отступила, думая сейчас лишь о том, как бы успеть вскочить на поднимающийся мост, пока ворота замка еще не закрылись. Да и Джек Уэйлс вернется на рождество. Куда уж свинопасу тягаться с принцем! И вот сейчас, когда то, чего я так боялся, случилось, я почувствовал даже облегчение: мне некуда отступать, мне не надо быть любезным, и я могу позволить себе роскошь высказать все, что накопилось у меня на душе.
Я посмотрел на Рея: руки у него были в красных и синих пятнах от чернил, нижняя губа дрожала. Он заметил, что я дольше обычного проверял статью мелких расходов, и чувствовал, что его ждет. В моей власти было изменить всю его жизнь: он происходил из бедной семьи, а я знал, что может случиться с мелким служащим муниципалитета, если его уволят. Деловитый Зомби как-то уволил младшего клерка за ту же провинность, какую совершил Рей, и тот кончил чернорабочим. Один проступок – и из-за системы рекомендаций ваша жизнь будет бесповоротно погублена: избежать подобной судьбы может только очень удачливый человек, или очень богатый, или очень талантливый. Рей сидел на скамье подсудимых – худой мальчишка невысокого роста; я был и судьей и присяжными. Достаточно мне сказать слово Хойлейку – и Рей больше у нас не работает.
– Принеси мне кассу, книгу с гербовыми марками и книгу мелких расходов,- сказал я.
Он вынул все это из сейфа и подошел к моему столу, шаркая стоптанными ботинками.
– Сегодня утром я произвел проверку, Рей,- сказал я.- Тут не все сходится.
Он тупо смотрел на меня.
– Есть ошибки,- сказал я.- Ошибки, которые должны были подтвердиться излишком наличности, но не подтверждаются. За последние две недели недостает пятнадцати шиллингов. Эти пятнадцать шиллингов у тебя?
Он покачал головой. Глаза его наполнились слезами.
– Ну хорошо. Может быть, я где-нибудь напутал. Давай проверим вместе.
Он смотрел через мое плечо, и его красно-синяя от чернил рука с обкусанными ногтями послушно следовала за моим пальцем, скользившим по длинным колонкам цифр.
Эта рука и стоптанные ботинки доконали меня; я увидел себя его глазами,- старый, самодовольный, всемогущий. И захлопнул книгу.
– Чертов дурак, зачем ты это сделал? Ты же понимал, что это раскроется.
– Не знаю,- сказал он, всхлипывая.
Зато я знал. Его приятели по школе зарабатывали пять-шесть фунтов в неделю, а он всего только два. И он пытался не отставать от них, бедняга.
– Перестань хныкать,- сказал я.- Ты попал в скверное положение, и слезы делу не помогут. Эти пятнадцать шиллингов у тебя?
Он покачал головой.- Нет. Извините меня на этот раз, мистер Лэмптон: клянусь вам, что я никогда больше не буду. Пожалуйста, не выдавайте меня.
Я вынул из кармана бумажку в десять шиллингов и две полукроны и положил их в кассу.
Лицо его просветлело.
– Вы не выдадите меня, мистер Лэмптон?
– А какого бы черта стал я это делать? Он схватил мою руку и принялся ее трясти.
– Благодарю вас, сэр, благодарю вас. Я верну вам все до последнего пенни, клянусь, я…
– Не надо, – сказал я. Для него пятнадцать шиллингов были столь же огромной суммой, как для другого полторы тысячи.- Не надо, дурачок. Просто никогда этого больше не делай, только и всего. На этот раз я все улажу, но если ты еще раз попадешься, то даже будь недостача всего в полпенни, ты немедленно отправишься к мистеру Хойлейку. А теперь иди и умойся.
Когда он ушел, я подумал, уж не произошло ли у меня размягчение мозгов. Ведь я покрыл вора, и если он еще что-нибудь украдет, то мне придется плохо. Но я не мог поступигь иначе: я еще помнил то время, когда сам отчаянно нуждался и пятнадцать шиллингов были для меня целым состоянием, и помнил, что я чувствовал, глядя, как дафтонские юнцы расхаживают в новеньких костюмах, с бумажниками, набитыми банкнотами, а у меня не было денег даже на лишнюю пачку сигарет. А может быть, у меня мелькнула суеверная мысль: если я сжалюсь над Реймондом, Браун сжалится надо мной.
Леддерсфордский Клуб консерваторов занимал большое здание классического стиля в центре города. В свое время камень, из которого его построили, был светло-бежевого цвета – мне порою кажется, что у всех архитекторов девятнадцатого века в голове не хватало какого-то винтика.- но за сто лет оно так прокоптилось, что теперь выглядело побуревшим. В вестибюле, устланном ковром вишневого цвета, в котором нога утопала по щиколотку, стояла тяжелая темная викторианской эпохи мебель, и все, что можно было отполировать, вплоть до прутьев, придерживающих ковер на лестнице, было начищено до блеска. Пахло сигарами, виски и филе, и все окутывала тяжелая, давящая тишина. По стенам висело множество портретов знаменитых деятелей консервативной партии: у всех было скаредно мудрое выражение лица, колючие глаза и похожий на капкан рот, плотно сомкнутый, чтобы не выпустить сочный кровяной бифштеке успеха.
Я ощутил какое-то странное ледяное волнение. Это была оранжерея, где выращивались деньги. Много богатых людей посещает дорогие отели, туристские гостиницы и рестораны, но никогда нельзя быть по-настоящему уверенным, к какому социальному слою они принадлежат, ибо всякий, у кого есть деньги, чтобы заплатить за вино и еду, а также воротничок и галстук, может попасть туда. А вот леддерсфордский Клуб консерваторов, где годовой взнос равняется десяти гинеям плюс прочие расходы («Запишите против моей фамилии сотню, Том,- все равно она достанется налоговому управлению, так уж лучше пусть пойдет нашей партии»), был только для богачей. Это было место, где между супом и десертом принимались решения и заключались сделки; это было место, где своевременное слово, или жест, или улыбка могли сразу перевести человека в следующую категорию. Это было сердце страны, которое я давно стремился покорить; здесь был край чудес, здесь вонючий свинопас превращался в принца, который каждый день меняет рубашку.
Я назвал швейцару свою фамилию.
– Мистер Лэмптон? Да, сэр, мистер Браун ждет вас к завтраку. Его неожиданно задержали, но он просил вас подождать его в баре.
Он оглядел меня с некоторым сомнением: я не успел переодеться, и на мне был светлосерый костюм и коричневые ботинки – еще совсем недавно это было мое парадное одеяние. Ботинки были вполне приличные, но казались тяжелы для костюма, а пиджак был слишком тесен и коротковат. Третьесортные портные всегда обуживают вещи. Мне показалось, что во взгляде швейцара мелькнуло презрение, и я сунул обратно в карман шиллинг, который приготовил для него (все вышло к лучшему: потом я узнал, что в клубе не принято давать на чай).
В баре было полно деловых людей, трудившихся в поте лица на благо экспорта.
Помещение бара было старательно модернизировано: на полу лежал ковер, пестревший синими, зелеными и желтыми зигзагами; стойка была облицована пластмассовыми плитками и чем-то вроде черного стекла. Ничто не говорило о том, что этот загон отведен для представителей высших категорий, если не считать портрета Черчилля над стойкой,- впрочем, такие портреты красуются почти во всех кафе. Да и отнюдь не все присутствующие свободно говорили на чистом литературном языке.
Леддерсфорд – это город текстильных фабрик, и большая часть его верхушки получает образование в Политехническом институте; там будущие леддерсфордские магнаты бывают вынуждены общаться с простым людом, и в конце концов это отражается на их речи. Но о богатстве посетителей этого бара говорил их рост и ширина плеч. В Дафтоне или даже в Уорли я считался высоким, но здесь было по крайней мере два десятка человек одного роста со мной и еще два десятка, которые были и выше и шире в плечах. А один, стоявший неподалеку от меня, казался настоящим великаном: шесть футов четыре дюйма росту и плечи широкие, как у гориллы,- причем это были явно кости и мускулы, а не ватная прокладка пиджака.
Он мог бы переломить меня пополам о колено без всякого труда и, судя по тому, как он исподлобья поглядел на меня, сделал бы это с большим удовольствием, будь его воля. Минуту спустя хмурый взгляд сменился любезной улыбкой, и я узнал Джека Уэйлса.
– Как поживаете, старина?
– Отлично. Я прекрасно отдохнул в Дорсете. А вы, должен признаться, так и пышете здоровьем.
– Я был на Мальорке. После этого острова Кембридж кажется сырым и холодным. Я лишь ненадолго заглянул в Уорли и сейчас снова возвращаюсь туда. Отец что-то прихворнул. Он слишком много работает.
– От души ему сочувствую,- сказал я, злорадно прикидывая, чем страдает Уэйлс старший: подагрой, несварением желудка или гипертонией.
– Он уже выздоровел,- сказал Джек. И улыбнулся мне.- Что поделаешь: отец изволит работать по шестнадцать часов в день. Что будете пить, старина?
– Виски.
– Заказывайте сразу двойную порцию. Тогда не придется дважды подзывать официанта.
– Для вас это едва ли затруднительно.
– Что вы сказали? А, понял. Мой рост – это какое-то проклятье. Никуда не скроешься… Что привело вас сюда? Я полагал, что вы рьяный лейборист. Узрели свет истины, а? – И он рассмеялся своим деланно добродушным смехом.
– Меня пригласил мистер Браун.
– Отец Сьюзен?
– Угу.
– Очень милый человек. Только не поддавайтесь ему. Назовите самую высокую цифру, какая только возможна, и уж не отступайте,- я полагаю, речь идет о работе?
– Вероятно,- сказал я. Да и что другое мог я сказать?
– Скрытничаете? – заметил он.- Мудро поступаете.- Он взглянул на золотые часы, казавшиеся нелепо маленькими на его широком волосатом запястье.- Ну, мне пора.- И он допил виски.
– Повторим?
– Нет, благодарю, старина. Да вам и не подадут – таково клубное правило.- Он щелкнул пальцами, подзывая официанта.- Двойную порцию виски для мистера Лэмптона, Генри.- Он дал официанту бумажку и, не пересчитывая, сунул сдачу в карман.- Всего хорошего, Джо.
– Всего хорошего, Джек.
Три двойных порции виски стоили примерно те самые пятнадцать шиллингов, недостача которых чуть не обрекла бедного плаксу Реймонда на жизнь, мало чем отличающуюся от каторги. Впрочем, эта мысль отнюдь не испортила мне удовольствия от виски.
В бар вошел Браун и направился прямо ко мне.
– Я вижу, вы тут вполне освоились, молодой человек. Я, пожалуй, тоже закажу себе виски, пока запасы еще не совсем истощились.- Он сделал легкое движение рукой, и тотчас к нему скользнул официант.
– Вы причиняете мне немало забот, молодой человек,- сказал он. У него были очень густые черные брови,- в сочетании с седеющими волосами и красным лицом они производили весьма устрашающее впечатление. Сейчас они сошлись над его глубоко посаженными глазами, и казалось, что этот судья-вешатель (весельчак и bon viveur* в частной жизни) готовится обречь беднягу батрака или клерка на смерть от веревки и такой приговор для него – точно аперитив перед хорошим обедом с бутылкой доброго, самого лучшего – смотрите, милейший, чтобы был самый лучший! – портвейна.
***
* Любитель хорошо пожить (франц.).
***
Он достал золотой портсигар и предложил мне сигарету.
– Нет, благодарю вас.
– Вы поступаете разумно. Курить перед едой вредно. Только в этом, как видно, вы и разумны, а во всем остальном ведете себя, как совершеннейший дурак.
Кровь бросилась мне в лицо.
– Если вы пригласили меня сюда только затем, чтобы сообщить это, то мне нет нужды здесь задерживаться.
– Ну-ну, не беситесь. У меня есть к вам предложение. Во всяком случае,- и он улыбнулся мне своей неожиданно чарующей улыбкой, сразу превратившись из судьи-вешателя в доброго деда-мороза, готового исполнить любую твою прихоть,- вам незачем отказываться от завтрака. Правда, он будет не слишком хорошим: с тех пор как введены карточки, здесь стали гораздо хуже готовить.
– Однако никто из присутствующих, судя по их виду, не голодает.
– Я ведь этого и не говорил. Просто здесь больше нельзя получить приличной еды.
Вы впервые в этом клубе?
– Не только в этом, но и в клубе консерваторов вообще,- сказал я.- Если бы мой отец увидел меня сейчас, он перевернулся бы в гробу.
– Мой тоже,- сказал он и подмигнул.- Мой тоже, юноша. Но нам не обязательно идти дорогой отцов.
Я холодно посмотрел на него. Эта простецкая манера держаться была, конечно, привычной маской, фланелевой перчаткой на стальном кулаке, который вот-вот нанесет мне удар в челюсть. Почему он все-таки медлит?
К нам подошел официант и со множеством поклонов, почтительно изогнувшись, повел нас к столику в столовой. 