– Представляю, – сказала Вивьен Трент. Мы помолчали. Она размышляла, откинувшись на спинку дивана. – Такие врачи, как ваша дочь, – просто герои, графиня! Это совершенно самоотверженные люди, – сказал она наконец. – Вы по праву можете гордиться ею и ее вкладом в науку. Ведь в конечном счете ваша дочь пытается сохранить безопасность в мире, в котором мы живем.
– Благодарю вас, мадам Трент, это очень любезно с вашей стороны. Да, правда, я горжусь Ариэль. Очень горжусь. Но я пребываю в постоянной тревоге за нее, – закончила я.
– Я понимаю. А знакомство вашей дочери с Себастьяном как-нибудь связано с ее работой? Мне кажется, это должно быть так.
– Вы правы. Она разыскала его. Поехала, чтобы поговорить с ним. Она хотела, чтобы его фонд финансировал этот специальный проект, в котором заняты она и ее друзья в Заире.
– И он согласился?
– Конечно. А разве могло быть иначе?
Она рассмеялась.
– Конечно, нет! Он был неизменно щедр, особенно, если речь шла о медицинских исследованиях.
– Насколько я знаю его… слышала о нем, это был очень хороший человек. – Сказав это я заметила, что взгляд Вивьен Трент устремлен на стол, стоящий на другом конце комнаты. И я воскликнула:
– А, я вижу, вас интересуют фотографии моей семьи! Это мой муж Эдуард, сын Шарль и Ариэль – та молодая женщина, которая рядом с ними.
– Она очень хороша собой, – сказала Вивьен Трент, – Можно мне посмотреть поближе, графиня?
– Пожалуйста.
Она подошла к столу. Я смотрела, как она изучает фото Ариэль, прекрасно понимая ее интерес к моей дочери. Потом она стала рассматривать фотографию моего мужа и сына, и именно в этот момент я почувствовала внезапную острую боль, такую сильную, что закрыла глаза и задержала дыхание, чтобы не вскрикнуть. Болей у меня не было уже несколько недель, и я не ждала, что они вернутся.
– Графиня, графиня, вам нехорошо? – говорила Вивьен Трент.
Открыв глаза, я увидела, что она стоит рядом с моим креслом.
Глотнув воздуха, я сказала:
– Да, очень резкая боль, мадам Трент.
– Могу я помочь вам? может быть, вам что-нибудь дать? – спросила она, наклонившись ко мне с озабоченным видом. – Вы нездоровы? Нужно какое-нибудь лекарство?
ее участие меня тронуло. Я коснулась ее руки.
– Все будет в порядке, благодарю вас. Но разговор придется закончить.
– Да, конечно, я понимаю. Вы были так добры, потратив на меня столько времени, графиня. Я, кажется, злоупотребила вашим гостеприимством. Когда мы договарились по телефону, вы предупредили, что у вас есть только час, а мы проговорили гораздо дольше.
– Я рада познакомиться с вами, – отозвалась я. Я чувствовала слабость. Вдруг боль повторилась, и я вздрогнула.
Вивьен Трент не могла не заметить этого. Она воскликнула:
– Ах, графиня, вы же больны! Я позову вашего лакея. Можно?
Я кивнула. Потом с трудом выговорила:
– Там, у консоли, звонок. Нажмите на кнопку, и Юбер сразу же придет.
Она так и сделала, потом, повернулась ко мне, склонилась надо мной:
– Не могу ли я чем-то помочь вам?
– Боюсь, что это невозможно, мадам Трент. Видите ли, у меня рак. Я умираю.
30
Глупо со стороны старухи поддаться очарованию молодой женщины. Обеим будет худо.
Молодой это обязательно надоест, ее будет раздражать старушечья мудрость и бремя прожитых ею лет. А старая почувствует себя брошенной, когда в конце концов ее общество будет отвергнуто.
Конечно, это естественно, – молодым нужно бежать, что-то делать, экспериментировать, а старые люди живут медленно.
Все это я знаю, давно знаю, и все же я позволили себе подпасть под очарование Вивьен Трент. К счастью, в нашем случае ничего такого не произойдет. по той простой причине, что я не задержусь в этой жизни. Поэтому мы просто не успеем причинить друг другу боль.
Несколько месяцев тому назад врачи сообщили мне, что они больше ничего не могут сделать. Меня выписали из больницы, чтобы я провела остаток своей жизни дома.
Я не говорила ни Шарлю, ни Ариэль, и никому вообще, как близок мой конец. Это бессмысленно. Помочь мне они не могут. В каком-то смысле это самозащита. Проявление чувств моих детей, если они узнают, я не вынесу. У меня на это не хватит сил.
Остаток своих дней я хотела бы провести в тишине и покое, жить, как всегда, насколько это возможно. Для меня очень важно заниматься моими делами, скольку я могу, с присущей мне гордостью и достоинством.
Хотя детям своим я не доверилась, Вивьен Трент я рассказала все. Это произошло на прошлой неделе, когда я пригласила ее к чаю. Я сказала это совершенно непроизвольно.
Я не испытываю никакого неудобства оттого, что она знает – я стою на пороге смерти. Отчасти потому, что она – человек посторонний. Но в то же время я вижу – это искренне печалит: я убедилась, что она умеет страдать.
Главное – я доверяю этой молодой женщине.
Я увидела в тот день, что в ней есть утонченность, доброта и честность. И за эту неделю она доказала, что мое суждение л ней верно.
Не проходит и дня, чтобы она не позвонила мне и не осведомилась о моем самочувствии. Она прислала мне цветы и книги, которые могли бы мне понравится, по ее мнению. Две из них ее собственные – она их автор.
Одна книга о Наполеоне и Жозефине, о ранних годах их супружества, другая – биография Екатерины Великой, русской императрицы. Эти книги очень много сказали мне об их авторе.
Каждый день Вивьен приходила к чаю в четыре часа, просто чтобы посидеть со мной для компании. Она так славно меня развлекала рассказами о себе, о своих домах в Лормарэне и Коннектикуте, что я на время забывала о своей болезни.
К счастью за последние сутки мне полегчало. Боли утихли. Я их почти не чувствую.
Ни разу за все это время Вивьен не задала мне ни одного вопроса об Ариэль и ее отношениях с Себастьяном Локом. Не заговаривала она и о своем очерке.
Можно знать человека всю жизнь, и при этом совершенно не знать его. Но, хотя я знаю Вивьен Трент всего неделю, с первой же встречи я узнала ее так, как если бы мы были друзьями многие годы.
Она умеет внушить любовь к себе, привлечь ваше внимание, проникнуть в вашу душу. Я понимаю, почему такой человек, как Себастьян Лок, полюбил ее, когда она была еще девочкой, и любил, когда она стала взрослой женщиной.
Вивьен умна, откровенна, отзывчива, нежна. И в ней совершенно нет цинизма.
Она чем-то похожа на мою дочь.
Они достаточно схожи характерами – присуще обеим чувство ответственности, заботливость, преданность; это дисциплинированные молодые женщины, с правильной системой ценностей и с целью в жизни.
Но Вивьен гораздо более светская женщина, более сложная и, конечно, более веселая, чем Ариэль.
Моя дочь всегда производила несколько странное впечатление; многие считают ее равнодушной. отчужденной. На самом деле это – склонность к уединению, которая часто встречается у талантливых людей; они другие, они как бы удалены от нас, простых смертных. Кажется, что они живут в другом измерении.
В жизни Ариэль работа всегда была самым главным. У нее нет времени ни на что иное с тех пор, как она стала взрослой. Пока в ее жизнь не вошел Себастьян Лок. Теперь, когда он умер, я рада, что у нее есть ее работа, есть прибежище. Работа весьма опасная, но полностью поглощающая; это – единственное, что Ариэль любит, что ее волнует. И работа поможет ей пережить тяжелое время.
Мне очень хочется увидеть ее перед смертью, мое прекрасное дитя, дитя моего сердца. Но, боюсь, это неосуществимо. Разве только она завершит эту свою работу раньше ожидаемого срока и сможет побывать дома, в Париже.
Я не могу сообщить ей, как тяжело больна. Если я сообщу ей о том, что она мне нужна, она бросит свою Африку и примчится сюда. С моей стороны это был бы непростительный эгоизм.
Она была при мне тридцать три года, она подарила мне столько радости и счастья, осуществила столько моих грез и надежд. И она была хорошей дочерью. поэтому моя скорая смерть не имеет особого значения в общем ходе вещей.
Ариэль любит меня, я буду жить в ее сердце, в ее памяти долго после моей смерти. Так же как Эдуард. Она обожала отца, как многие девочки, она была близка с ним. Воспоминания будут ее поддержкой. Они с братом тоже близки. они всегда будут друг с другом.
Что же до Шарля, он приедет, как только я скажу ему правду, и они с Маргаритой будут со мной до конца.
Но бледный всадник на бледном коне еще не явился за мной. Думаю, что еще несколько недель у меня есть. Сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Лекарства, наконец, облегчили постоянные боли, которые так нещадно мучили меня на прошлой неделе. Я опять была на ногах, опять одержала верх над болезнью.
Я решила, что сегодня мы с Вивьен будем пить чай в саду. И сказала об этом Юберу. Он согласился, что погода достаточно теплая, и теперь я вижу из окна спальни, как он раскладывает подушки на садовых стульях, а Жози, горничная, накрывает столик белой льняной скатертью.
Посмотрев на часы, я увидела, что уже без четверти четыре. Вивьен придет к четырем. Она никогда не опаздывает.
– Можно задать вам несколько личный вопрос, графиня Зоэ? – осторожно спросила Вивьен, склонив голову на бок и улыбаясь глазами.
– Вы можете задавать любые вопросы, Вивьен, и я отвечу, если смогу.
– Вы – француженка?
– Да. А что?
– Вы так хорошо говорите по-английски, но я различаю легчайший акцент. Я не могу его определить. Вы говорите не так, как большинство французов. Вот я и заинтересовалась – где вы родились.
– Какая вы умница, что заметили это. У вас тонкий слух.
– Значит, вы не француженка?
– Нет, я все-таки француженка. Я стала французской гражданкой очень много лет назад. Но родилась я в Америке. Мои родители – ирландцы. Мои мать и отец эмигрировали в Америку со своими родителями будучи детьми. Оба выросли в Нью-Йорке. там они встретились и поженились.
– Удивительно! Значит вы американская ирландка.
– Да, по происхождению. Но почему вы так удивлены?
– Но, вы настоящая француженка! У вас такой шик, такой прекрасный стиль, который я называю истинно французским стилем, вы так выглядите, так одеваетесь, и при этом вы совсем не француженка! – Она замолчала, покачав головой. – Ах, я не должна так говорить! Конечно, вы француженка. Прожив здесь столько лет, будучи замужем за французом! Иначе и быть не может.
– Смешно сказать, но я чувствую себя совсем француженкой. А то, что вы слышите в моей речи, это ритм, вероятно. Ирландский ритм, который я переняла у матери в детстве. Но знаете, я даже и не подозревала, что он еще чувствуется, когда я говорю по-английски.
– Очень слабо, но чувствуется, – ответила Вивьен.
– Я вам все объясню. Когда я приехала в Париж впервые, я полюбила этот город – задолго до того, как я встретила Эдуарда и полюбила его. Я поняла, что хочу жить здесь, никакое другое место мне не подходит, потому что я увидела город света. Поэтому сразу же стала брать уроки французского, зная, что если я хочу поселиться в Париже, я должна знать язык. Я рада, что осталась здесь. Франция была ко мне добра. Я никогда не жалела, что переехала в эту страну.
– Вы приехали во Францию из Америки?
– Нет, из Лондона. Я жила там во время войны. – Я налила чаю ей и себе.
– Спасибо, – она откинулась на спинку садового стула и оглядела сад. Мне показалось, что она погружена в свои мысли.
Я наблюдала за ней. Она как будто была чем-то озабочена, и я спросила:
– У вас все в порядке, Вивьен?
– Да, конечно, Почему вы спрашиваете?
– У вас такой озабоченный вид, даже, пожалуй, обеспокоенный.
– Графиня, Зоэ, я чувствую, что должна сказать вам одну вещь. Я хотела заговорить о ней еще вчера, но уже было поздно, и я не хотела вас утомлять. Я и сейчас не уверена, можно ли это сделать.
– Можно. Я хорошо себя чувствую, Я уже сказала, что лекарство сотворили чудо за последние сутки. Почему бы вам не сказать мне, что вас заботит? Почему не снять с себя это бремя?
– Дело в том, – она умолкла, вздохнула и посмотрела куда-то в сторону, но потом опять обратилась ко мне.
Ее ясные зеленые глаза были такие умные, искренние и честные, что у меня замерло сердце.
Она сказала тихо и серьезно:
– Я хочу рассказать вам кое-что.
Я кивнула.
– В прошлый вторник, когда я пришла к вам, меня очень к вам потянуло. Я провела у вас чуть больше часа, но почувствовала, что уже знаю вас так, будто знала всегда. Когда вам стало плохо, мне очень хотелось помочь вам. Невыносимо было видеть, как вы мучаетесь. Я прихожу к вам с тех пор потому, что беспокоюсь о вас. Мы много беседовали в эти дни, мы узнали друг друга, и мне стало казаться, что между нами есть какая-то связь. Это трудно объяснить, ведь мы познакомились всего неделю назад. Но это так. Я чувствую, что вы близки мне, графиня Зоэ.
– Я это знаю, Вивьен, и сама чувствую тоже самое. Связь есть. Как будто что-то толкает нас друг к другу. – Я похлопала ее по руке. жаль, что мы не встретились с вами раньше. Вы – необычная женщина, Вивьен, и за эти несколько дней вы стали мне по-настоящему дороги. Я хочу, чтобы вы знали: всю эту неделю вы были для меня утешением. Вы помогли мне пережить этот кризис.
– Я так рада! – воскликнула она, глядя на меня сияющими глазами и взяв на мгновение мою руку в свою слегка пожала ее.
– Вы так походи на Ариэль, – призналась я. – Хорошо бы вам познакомиться. Вы бы стали друзьями. Хорошими друзьями.
– Именно этого я и хотел Себастьян, графиня Зоэ. Он сказал об этом тогда же, когда сообщил, что собирается жениться. он надеялся, что на Рождество я приеду к нему на ферму, и был очень огорчен, когда я сказала, что буду во Франции. Он говорил, что после Нового Года привезет Ариэль Лормарэн, что мы понравимся друг другу. Он хотел, чтобы я присутствовала на их свадьбе. Я даже думаю, что он хотел бы устроить ее «Старой Мельнице».
– И что бы вы почувствовали, предложи он это? – спросила я, задумчиво глядя на нее.
– Я была бы рада, – ответила она. – Я хорошо приняла бы их, устроила бы прекрасную свадьбу. Я искренне любила его. Он был моей семьей. Но вы это знаете.
– Да, – мягко сказала я, – я знаю.
– Графиня Зоэ!
– Что, Вивьен? – я взглянула на нее настороженно, услышав в ее голосе что-то новое. И напряглась.
– Я не хочу огорчать вас, я уверена, что вы это знаете. Я искренне надеюсь, что вы не думаете, будто я прихожу к вам потому, что у меня есть тайные цели. Я совершенно уверена в том, что вы понимаете – я была откровенна во всем, о чем я вам рассказывала. Но я должна попросить вас об одном одолжении.
– Что вы хотите, дорогая мая?
– Я по-прежнему хочу увидеться с Ариэль. Вы можете устроить это для меня, графиня? Прошу вас!
– Вивьен, я не могу.
– Один час, самое большее – два, это все, что мне нужно. Я могу прилететь в Заир. Поговорить с ней и уехать обратно. Улечу сразу же, обещаю вам. Прошу вас, – сказала она умоляюще.
– Нет, Вивьен. Я не могу этого сделать.
– Но кому от этого будет вред?
– Вреда будет больше, чем вы можете вообразить, – воскликнула я, с отвращением заметив, что мой голос прозвучал слишком резко, но я ничего не могла с собой поделать. Тут же я заговорила мягче:
– Известие о смерти Себастьяна Лока произвело на Ариэль сокрушительное впечатление. Несколько недель она болела. Потом она на время прекратила работу в лаборатории из осторожности. Она еще не оправилась от этой ужасной вести и боялась, что совершит какую-нибудь оплошность во время экспериментов с вирусами, а это может стоить нескольких жизней. И ехать вам туда теперь, всего через семь месяцев, расспрашивать ее, задавать ей вопросы об их отношениях, о том, как он держится, как вел себя, в каком был настроении в последнюю неделю перед смертью, – значит бередить рану. Рану, которая только что начала затягиваться. Ее работа так опасна, так трудна, и я не хочу, чтобы она расстраивалась.
Помолчав, я пристально посмотрела на Вивьен.
– Постарайтесь понять мою точку зрения, милая. Я хочу, чтобы Ариэль была полностью сосредоточена на своей работе, чтобы она не совершила роковой ошибки. Короче говоря, я хочу, чтобы ее оставили в покое. Я имею в виду вас. И любого другого, кто может причинить ей боль. Она не может сказать вам ничего такого, чего вы не знали бы. И вы вполне можете написать свой очерк, не встречаясь с ней. Поверьте, что это так.
– Я понимаю ваши чувства, графиня Зоэ, понимаю все, что вы говорите. Я настаиваю на встрече с Ариэль потому, что у нее должен быть ключ.
– Ключ? – переспросила я.
– Да, ключ к разгадке – почему он убил себя.
– Я в этом очень сомневаюсь. Она не сможет объяснить вам причину его смерти, Вивьен.
– Она любила его, он любил ее, и он был так счастлив в ту, последнюю, неделю своей жизни, – прошептала Вивьен. – По-настоящему счастлив, графиня Зоэ, – она горестно посмотрела на меня. – Я очень хорошо его знаю, и очень долго, меня он никак не смог бы обмануть. Ни в каком смысле. Его ужасная угрюмость, мрачность – все это исчезло. Он просто сиял. Так почему же он убил себя, раз был на седьмом небе и собирался жениться на вашей дочери?
– Вивьен, дорогая, выслушайте меня. Никто не может знать, почему человек совершает над собой это ужасное, трагическое деяние, почему он предпринимает такой страшный и непоправимый шаг.
– Его самоубийство всегда казалось мне бессмысленным, – сказала Вивьен тихо, почти про себя. – Я хочу видеть Ариэль, потому что она может помочь мне разобраться в этом.
– Чем она могла бы помочь вам?
– У меня давно есть неясное ощущение, что Ариэль имеет к этому какое-то отношение. Пожалуйста, поймите меня правильно, графиня. Я имею в виду – косвенное отношение. Я знаю, что она была в Африке, когда он умер Коннектикуте.
– Но почему же вы полагаете, что она должна что-то знать?
– Потому что единственное новое, что появилось в его жизни, – это их с Ариэль отношения. Его жизнь была вполне предсказуема. Узор ее практически не менялся. Из года в год все повторялось.
– И как же он жил? – спросила я с любопытством.
– Он приезжал на свою ферму, потом возвращался в Африку. Или куда-нибудь еще, где была в нем нужда. Он делал там свое дело, возвращался в Штаты, жил там какое-то время, занимался делами фонда и «Лок Индастриз» и опять уезжал. И вот он встречает в Заире Ариэль. Он влюбляется, строит брачные планы, но вдруг кончает с собой. По мне, это очень странно. Я уверена, что за эту неделю произошло нечто необычное. Между понедельником, когда мы встретились за ленчем, и субботой, когда он убил себя. И это – тайна. Я даже представить не могу, что это было.
– Может быть, жизнь стала невыносима для него, – спокойно предположила я.
– Что вы имеете в виду, графиня?
– А не потому ли человек убивает себя, что жизнь стала для него невыносима? Он просто не хочет больше жить.
Вивьен молчала. Я видела, что ей больно. Потом она, подавшись вперед, испытующе посмотрела на меня и сказала:
– Я хочу еще кое-что объяснить вам, графиня Зоэ. Я любила Себастьяна с двенадцати лет. Я всегда буду любить его, и какая-то часть меня всегда будет принадлежать ему. Но написать о нем очерк – это в принципе не очень важно для меня. Это – нечто вроде оправдания. Когда эта идея пришла мне в голову, я носилась с ней, надеясь, что работа поможет мне разобраться в его смерти. Конечно, написать о нем хороший очерк – это для меня удовольствие, но кроме этого есть нечто гораздо более существенное. – Она помолчала, переводя дух, и продолжала: – Мне необходимо понять, почему все-таки Себастьян Лок лишил себя жизни. Понять для себя. Это так не соответствует его характеру и совершенно чуждо его натуре. И пока я не узнаю этого, я не обрету душевного спокойствия. Я с самого начала почувствовала необходимость разобраться в этой ужасной загадке и у меня появилась мысль написать очерк. Я думала, что мне помогут беседы с людьми, знавшими его, что я, наконец, доберусь до правды. И поэтому я хочу увидеться с вашей дочерью. Не для того, чтобы писать об их отношениях. Но из чисто эгоистических соображений – ради собственного душевного спокойствия.
– Благодарю вас за вашу честность, Вивьен. Ариэль была ошеломлена его самоубийством, как и вы. И, может быть, когда-нибудь вы с ней увидитесь – когда ее раны заживут окончательно.
Вивьен кивнула, тяжело вздохнув.
– Я хочу закрыть эту книгу и идти дальше, графиня Зоэ.
– Ваши мотивы мне понятны. И не думайте, что я сержусь на вас; ничуть не сержусь. Но я повторяю еще раз: моя дочь вам не поможет.
– Вы так уверены?
– Да.
Вивьен сказала упавшим голосом:
– Вы – мой последний шанс. Я думала, что только вы можете помочь мне услышать правду от Ариэль. Я надеялась, что ключ у нее.
На мгновение я утратила способность мыслить. Разум мой застыл. Я только сидела в своем прекрасном саду, чувствуя легкий озноб от ветерка, и глядела в эти упрямые, четные зеленые глаза.
И тут, глядя на красивое лицо этой молодой женщины, я приняла решение.
Я знала, что она – человек честный, что честь – важнейшая черта ее характера, и я ощутила, что могу ей довериться.
Я встала.
– Пойдемте в дом, Вивьен, милая. Становится прохладно.
Она тоже встала, взяла меня под руку и помогла дойти до дома.
Сев на диван в малом салоне, я откинулась на подушки и долго смотрела на нее.
Наконец, набрав воздуху, я сказала:
– Я хочу рассказать вам сказку, знакомую сказку, старую, как мир… сказку о мужчине, женщине и еще одном мужчине…
31
– Когда я впервые приехала в Париж, мне было двадцать восемь лет, и я была богатой молодой вдовой.
Париж сразу же захватил меня, и я решила поселиться во Франции. По личным причинам я хотела навсегда уехать из Лондона. Достаточно сказать, что это было необходимо для моего благоденствия.
Проведя несколько недель в Париже, я вернулась в Лондон, выставила на продажу свой дом в Мэйфэр со всем его содержимым, предоставила моим поверенным все полномочия для ведения дел и, не откладывая, вернулась во Францию.
Вскоре я сняла меблированную квартиру на улице Жакоб на Левом берегу, наняла француженку: студентку обучать меня языку и начала поиски подходящего жилища – красивого, элегантного и постоянного. Моя учительница, молодая женщина из хорошей семьи, помогла мне найти прекрасную квартиру на авеню де Бретей – просторную, светлую, полную воздуха. Пока ее декорировали и меблировали, я изучала язык и привыкала к Парижу и французскому образу жизни.
Хотя я хвалю самое себя, но поверьте, в молодости я была совершенной красавицей, Вивьен. Я была чрезвычайно соблазнительна – именно это слово подходит здесь более всего. Внешность у меня была эффектная, не столько экзотичная, сколько яркая. Мужчины считали меня неотразимой. В Париже я не испытывала недостатка в мужском обществе, и у меня хватало сопровождающих, куда бы я ни пожелала отправиться.
Но я сознавала, что не мужчины, а женщины – ключ к успеху в обществе. Только женщины могут ввести в интересующий меня круг. Мужчины могут восхищаться мной, льстить, желать меня, поить вином, угощать обедами, влюбляться в меня. Но нужные двери могут открыть только женщины. Во всем мире именно женщины руководят обществом, принимают решения и раздают приглашения. Они могут создать любую женщину или уничтожить ее, особенно, если та недавно поселилась в городе.
Я вовсе не хотела, чтобы эти двери оставались закрытыми или захлопнулись передо мной. И в мои планы не входило, чтобы кто-нибудь меня уничтожил. Это со мной уже случилось, когда я была ребенком. Почти случилось. И я не могла допустить, чтобы это повторилось.
К счастью, у меня был спонсор, ментор, если хотите, особа, которую я встретила в Лондоне несколькими годами раньше. Это была женщина в определенном возрасте, занимавшая видное положение в обществе, считавшаяся одной из самых известных хозяек салона в Париже, даже во Франции.
У нее была прекрасная родословная, по мужу она принадлежала к высшей аристократии Франции и, как и я, была вдовой.
Эта превосходная и замечательная женщина была другом моего первого мужа, покойного Хэрри Робсона. Будучи признательна ему за то, что он помог ей в самое трудное для нее время, а также из-за их многолетней дружбы, она взяла меня под крылышко, когда в 1950 году я переехала в Париж.
Это была баронесса Дезире де Мармон, привлекательная, элегантная, очаровательная, обладающая самыми широкими познаниями. Это она привила мне вкус к прекрасной французской мебели восемнадцатого века, обюссоновским и савонрийским коврам, гобеленам, фарфору и изобразительным искусствам.
К этому времени у меня уже был достаточно развит вкус в одежде, но именно баронесса познакомила меня с ее личным пониманием шика, с ее несравненной стильностью. То, что вас во мне восхищает, Вивьен, то, что вы отметили как мое чувство стиля, я получила от Дезире де Мармон.
Первое, что она сделала – это ввела меня к своим любимым портным, шляпницам, обувщикам, следила, чтобы я одевалась просто, но элегантно, по высшей моде. Это ее художники и декораторы помогли мне обставить и декорировать мою новую квартиру – под е наблюдением. Именно она нашла мне хорошего лакея, повара и экономку. короче говоря, она надзирала за каждой стороной моей жизни.
Таким образом Дезире превратила меня в шикарную и безупречную молодую женщину, обладающую неповторимым стилем, изяществом, утонченностью, не говоря уже о моей природной красоте. Через два года после моего переселения в Париж она решила, что я «готова» и, значит, меня можно ввести в парижское общество как ее лондонскую протеже.
И так я опять начала новую жизнь, Вивьен. Четвертую жизнь. У меня уже было три жизни, две из которых я упорно пыталась забыть, полностью вычеркнуть из памяти. О них не знал никто, даже Дезире. Ей была известна только одна моя жизнь: довольно приятная, но скучная жизнь жены почтенного Хэрри Робсона, третьего сына в семье, принадлежащей к младшей ветви английского титулованного рода.
У Дезире был один ребенок, сын Луи, с которым у нее были не лучшие отношения. Хотя ей едва перевалило за пятьдесят, я в чем-то стала для нее дочерью, дочерью, которой у нее не было.
Между нами была особенная связь, отчасти похожая на ту связь, которую ощущаем мы с вами, Вивьен. В те дни она не только была моей наставницей, но и вдохновительницей: я хотела быть такой же, как она, в чем, мне кажется, и преуспела.
Славная женщина – добрая, любящая, остроумная, восхитительная, замечательный друг. Дезире входила в элитарный круг, известный под названием высшего класса общества. Но она ни в малейшей степени не была снобом. За свою долгую жизнь я пришла к выводу, что настоящие аристократы вроде Дезире де Мармон и Эдуарда никогда не бывают снобами. Только выскочки разного рода смотрят на остальных сверху вниз.
Это она, Дезире, мой дорогой друг, представила меня графу де Гренай. В тот вечер, когда мы познакомились, случилось то, что французы называют «coup de fourde» – гром среди ясного неба. Или любовь с первого взгляда, если вам так больше нравиться. К тому времени я прожила во Франции уже пять лет. Мне было тридцать три, и – никакой привязанности. И он, бездетный вдовец, тоже ни с кем не был связан. Ему было пятьдесят восемь лет. Но выглядел Эдуард моложе своего возраста.
Он был хорош собой, добродушный и живой, обладающий шармом, присущим континентальным жителям, в отличии от англичан. Он просто ошеломил меня. Через год мы поженились. Я стала госпожой графиней, хозяйкой его дома и замечательного старинного замка в Нормандии.
Первые два года мы были счастливы. Потом начались проблемы. Я не могла зачать. Эдуард стал меняться: у него не было детей, а он жаждал наследника, продолжателя рода. Он впадал в депрессию, у него портился характер, и он ругал меня. Ну. скажем, не все время: бывало, он опять становился прежним, Эдуардом времен своего жениховства, был добр и внимателен. Интимная жизнь доставляла нам большое удовольствие, мы любили друг друга. Но любви и постели не всегда достаточно. Брак в включает себя и множество других вещей.
К третьей годовщине свадьбы наши отношения просто рухнули. Эдуард все больше замыкался в себе. поглощенный мыслями о своем роде и об отсутствии наследника, которому он мог бы передать свое имя. В этом он обвинял меня, и совершенно несправедливо. Два года я время от времани показывалась специалистам по бесплодию, следуя совету Дезире. Ответ был всегда один: со мной все в порядке.
Когда я попыталась поговорить об этом с Эдуардом, чтобы он ознакомился с медицинскими заключениями, которые я получила, он сердился и отказывался меня слушать. Я поняла, что он просто не мог посмотреть в глаза правде: что бесплоден он, что у него не может быть потомства.
Я опасалась за наш брак и, признаюсь, вздохнула с облегчением, когда он решил отправиться в Браззавиль во французской Экваториальной Африке. Его пригласил к себе его дядя Жан-Пьер де Гренай, у которого в этой стране были огромные владения. Я решила, что пожить какое-то время врозь пойдет нам обеим на ползу. Эдуард, кажется, был согласен. Он собирался пробыть там довольно долго – хотел устроить сафари, поохотиться на крупную дичь.
В начале июня 1960 года он отправился в Браззавиль. Уезжая, он выразил надежду, что наша трехмесячная разлука будет иметь положительные результаты. Что она смягчит напряженность, возникшую в нашей жизни.
Две недели после его отъезда я продолжала обследоваться у гинекологов. Новые результаты были теми же, что и прежде. Три новых врача подтвердили, что я вполне могу иметь ребенка.
После этого я почувствовала себя несчастной, пала духом и совсем загрустила. У меня было ужасное детство и юность. Вдруг мне стало казаться, что прошлое повторяется, хотя и в несколько другом варианте. Я уже почти решила, что мне на роду написано быть несчастной, что жизнь моя никогда не наладится. Я боялась еще, что, когда Эдуард вернется из Африки, наш брак рухнет окончательно, что в конце концов мы либо будем жить раздельно, либо разведемся. Что хуже, я не знаю.
