— Вернусь в отель, — ответил я. — После того что я собираюсь сказать Вадосу, думаю, меня перестанут беспокоить.
— Тогда пожелаю вам удачи. Мы постараемся по мере возможности выяснить, кто пытался вас уничтожить и привез сюда. До свидания… — Она повернулась и вошла в дом.
Садясь в машину, я подумал, как прекрасна эта женщина. Какая яркая личность.
У меня было предчувствие, что из создавшегося положения мы можем выйти настоящими друзьями. И это было бы мне справедливым — даже щедрым — вознаграждением.
Путь к президентскому дворцу был коротким. Я заметил, что нас уже пропустили к подъезду: очевидно, меня еще ждали. Во всяком случае, охрана, видимо, знала о моем приезде.
Служитель открыл дверцу машины и показал водителю, где ее можно поставить. Прежде чем войти, я взглянул на лужайку и увидел, что гигантская шахматная доска снова развернута на ней. При свете прожекторов несколько человек репетировали новую партию.
Президентский дворец украшала колоннада, и он выглядел традиционно. В то время как интерьер был свободен от излишеств. Я ждал в вестибюле под холодными белыми лампами дневного света, рассматривая великолепную инкскую статую. Она была украшена цветами по древнему обычаю. Служитель поспешно ушел, чтобы доложить о моем приходе.
Почти сразу дверь, за которой скрылся служитель, открылась вновь и он возвратился вместе с дородным человеком, судя по важной осанке и вечернему костюму, дворецким. Выражение его лица показалось мне несколько растерянным, мой вид явно привел его в замешательство.
— Меня задержали, — ответил я. — Но то было утром. А сейчас я, как видите, здесь. Что-то случилось?
— Сеньор, ужин только что начался. Я сейчас доложу его превосходительству президенту.
— Не утруждайте себя, — я намеренно повысил голос. — Вадос не предупредил меня о времени. Я сам принесу извинения.
Я направился к двери. Он сделал не слишком уверенную попытку преградить мне путь, но я обошел его, чувствуя, как во мне растет раздражение. Прежде чем он смог снова встать у меня на пути, я был уже в зале.
— Добрый вечер, — сказал я, оглядываясь по сторонам.
Через широко распахнутые двойные двери виднелся стол, накрытый для ужина. Гости переговаривались за аперитивом, прежде чем пройти к столу. Все изумленно воззрились на меня.
Вадос с бледным лицом и дрожащими руками походил на выброшенную на берег рыбу. Его жена, как всегда, выглядела безмятежной. На удлиненном лице Диаса застыло ехидное выражение. Гарсиа больше чем когда-либо напоминал школьного учителя. Он щурился за стеклами своих очков и улыбался, приветствуя меня. Еще в комнате находились женщина, которая могла быть женой Диаса, и несколько слуг.
Часы на стене показывали без пяти восемь.
Я посмотрел мимо окаменевшей компании на обеденный стол и стал считать приборы: для Вадоса, его жены, для Гарсиа, Диаса и незнакомой мне женщины. Я почувствовал, как холод сдавил мне сердце.
В эту затянувшуюся паузу, не дожидаясь, пока кто-нибудь оправится, чтобы заговорить со мной, я произнес самую весомую в своей жизни фразу:
— Очень сожалею, что вынужден разочаровать вас, но я не убит.
Диас нервно перекрестился, а Гарсиа, сеньора Вадос и неизвестная женщина ахнули в унисон. Вадос внешне уже владел собой, только на лбу у него выступили капли пота. Голос его был тверд, когда он спросил:
Я почувствовал, что тоже вполне владею собой, и это вселило в меня необычное спокойствие.
— Конечно.
— Вы не назначили мне час, когда я должен прийти. Но мне кажется, восемь часов — подходящее время для ужина. Сейчас… — я бросил взгляд на часы, — без четырех минут восемь. Однако в отличие от охраны вы уже перестали меня ждать.
Гарсиа в своей непосредственности повернулся к столу и стал считать приборы. Но я смотрел не на него, а на Диаса. На его крупном, будто высеченном из камня, лице было написано разочарование.
Вадос дрожащими пальцами потрогал свои усы.
— Что касается моего упущения — я по рассеянности, видимо, не назвал вам времени ужина, — то я приношу свои извинения. Что касается остального, то не следует делать из мухи слона. Полиция известила нас, что сегодня вас не могли найти, что вы исчезли из отеля. Был даже анонимный звонок о вашей пропаже. И никто не доложил, что вы появились вновь.
— Послушайте, вы, родитель псевдочуда из бетона и стекла, — начал я резко. — Я скажу вам о городе, в отцах которого вы ходите. Вы пытались распоряжаться им так, как распоряжаются фигурами на шахматной доске. Вы низвели граждан до статуса пешек и пытались направлять их действия и даже мысли, словно они были кусками резного дерева. Вы пытались сделать это и со мной, и тут вы совершили свою самую большую и, надеюсь, последнюю ошибку. Я пришел сюда не за тем, чтобы наслаждаться трапезой с вами. Я пришел сказать вам, что человек не пешка, и если вы пытаетесь превратить человека в пешку, то должны ожидать, что рано или поздно он повернется и плюнет вам в лицо.
Диас — этот громадный жеребец, способный один тащить плуг или выдрать с корнями дерево, — схватился за сердце, колени его подогнулись, глаза закатились, и он рухнул на пол без сознания.
Я хотел, закончив свою тираду, тут же повернуться и уйти, чтобы немедля убраться из Сьюдад-де-Вадоса. Поступи я так, я никогда бы, наверное, не узнал, что сделали с Вадосом мои случайно выбранные слова.
Двое слуг подошли к Диасу и, сгибаясь под тяжестью тела, потащили его к дивану. Тишину нарушали лишь шарканье ног и тяжелое дыхание.
Я увидел, что лицо Вадоса стало серым. И в то же время мне показалось, будто тяжелое бремя сняли с его плеч.
— Итак, свершилось, — произнес он. — И я не жалею об этом.
Полуоправившийся Диас, сидевший на диване, поднял голову и молча не отрываясь смотрел на президента.
— Нас предупреждали, — продолжал Вадос, глядя на него, — что если узнает кто-нибудь из них, то всему придет конец. Алехандро говорил нам это, разве не так, Эстебан?
— Не раз, — со стоном отозвался Диас. — Не раз.
— И вот теперь это свершилось.
Вадос снова взглянул на меня, и подобие улыбки появилось на его бледном лице.
— Но в некотором отношении вы несправедливы к нам, сеньор. Вы не какая-нибудь пешка, вы конь.
Слова Вадоса, казалось, повисли в воздухе, как будто не имели отношения к происшедшему. Но от меня явно ждали ответа. Пауза, в течение которой я старался постичь смысл сказанного Вадосом, затянулась… Я глупо пробормотал:
— Неужели?
— Матерь божья! — задыхающимся голосом произнес Диас, с трудом поднимаясь на ноги.
Он угрожающе повернулся к Вадосу и не иначе ударил бы его, если бы не новый спазм, заставивший гиганта схватиться за спинку кресла, чтобы не упасть.
— Я думал, он знает, а теперь… Но ведь он не знал, Хуан, глупец, он не знал!
Диас опустил голову и медленно поводил ею из стороны в сторону.
— Итак, завтра, вероятно, будут бои на улицах, — ледяным голосом констатировал Вадос. — Мне уже все равно, Эстебан. Ты говоришь, что он не знал, а я говорю, он знал — знал достаточно, чтобы разрушить то, что мы сделали. В последние дни бремя забот оказалось тяжелее, нежели можно вынести. Я уверял себя вначале, что так будет лучше, лучше, чем позволить разрушить в огне гражданской войны мой прекрасный город. Те, кто погиб из-за нас, умерли, ничего не зная и не имея выбора. Те же, кто погибнут на войне, по крайней мере будут знать, за что они отдают жизнь.
Он понемногу взял себя в руки.
— Консуэла, — обратился он к жене, — все это не стоит того, чтобы тревожить тебя, или Пабло Гарсиа, или вас, мадам, — добавил он с полупоклоном в сторону второй дамы. — Я хотел бы, чтобы вы приступили к ужину. Хаим! — рявкнул он одному из слуг. — Отведите сеньора Диаса в другую комнату и дайте ему отдохнуть. Принесите ему лекарства и бренди, позвоните доктору Руису, если приступ возобновится. А вы, сеньор Хаклют… Я очень хотел бы, чтобы вы пошли со мной.
Я ожидал, что Диас станет возражать. Он поднял было голову, но, видно, передумал, расстегнул ворот рубашки и сжал в руке маленький золотой крестик, висевший у него на груди.
Вадос не стал смотреть, как выполняются его указания, и вышел из комнаты. Я последовал за ним, все еще не понимая до конца смысла происшедшего, но начиная подозревать. Подозрение было сродни кошмару.
Через холл и ряд комнат мы проследовали к двойной двери. Вадос сам открыл замки и включил свет.
Комната почти ничем не отличалась от гостиной: низкие кресла, маленькие столики, правда, здесь было много книжных шкафов. В одном из них скрывался большой сейф. Тяжело дыша, Вадос повернул номерной замок.
Я настороженно ждал, готовый отпрянуть, если Вадос достанет из сейфа оружие.
Дверца открылась, обнаружив ряды папок, документы и шахматную доску, на которой были расставлены фигуры.
Какое-то время Вадос смотрел на доску. Затем во внезапном порыве ярости схватил ее и с силой швырнул о стену. Фигуры разлетелись по всей комнате.
— Я чувствую себя как на исповеди, — едва слышно сказал он и провел дрожащей рукой по лбу.
Я стоял и ждал, что последует дальше. Он повернулся ко мне и улыбнулся.
— Идите сюда, сеньор Хаклют, я вам кое-что покажу. Вы причина и орудие моего спасения. Я нес непосильное бремя. Я покушался на власть бога. Вот! Смотрите! Вы все поймете.
Я сделал неуверенный шаг вперед. Единственное, о чем я успел подумать, — что Вадос сумасшедший.
— Взгляните на документы в сейфе. Их слишком много, но вам, чтобы понять, достаточно несколько папок.
Я колебался, и тогда он выхватил первую попавшуюся папку и сунул ее мне в руки. Она была набита бумагами. Я прочел на наклейке:
«Фелипе Мендоса»
Ниже от руки добавлены были две надписи: первая —
«Черный королевский слон»
И вторая —
«Взят»
Я положил дело Мендосы на стол и раскрыл другую папку, на которой значилось мое имя. Ее содержание было разделено на две части. Одна представляла собой толстую пачку исписанных от руки страниц, которые трудно было читать. Там было много сокращений, а почерк был неразборчивым и неровным. Другую часть составляло мое досье. Оно включало фотокопии письма, которое я послал, когда сделал заявку на работу в Сьюдад-де-Вадосе, анкеты, которые я заполнил в то же время, письма о назначении и подписанный со мною договор. Я знал о существовании этих документов, и они меня не удивили.
Удивительными были другие бумаги.
Кто-то, очевидно, следил за мной в течение трех дней в Майами перед моим приездом сюда. Кто-то не поленился съездить в Нью-Йорк и встретиться с моим последним работодателем. Кто-то взял интервью у полудюжины моих коллег в США. На последнем из донесений стояло имя, которое я узнал: Флорес.
Человек, который был моим соседом по самолету, когда я летел в Сьюдад-де-Вадос.
Подпись Флореса красовалась под самым примечательным из всех документов. Он гласил:
«Согласноуказаниям, я подробно расследовал прошлое специалиста по транспорту Бойда Даниила Хаклюта. Большие расстояния не позволили мне собрать сведения о его работе за границей. Однако представляется, что он весьма компетентен в своей области. Я слышал о нем как о специалисте самые лестные отзывы.
Что касается личных связей и привязанностей, то создается впечатление, что при работе над проектом он сознательно избегает устанавливать тесные личные отношения. Это соответствует его образу жизни, а именно тому, что он работает примерно семь-восемь месяцев в году, а в остальное время устраивает себе продолжительный отдых. Характер его работы превратил его в человека любящего деньги, и я не сомневаюсь, что он будет лоялен в отношении своего работодателя, и только его.
Что касается информации, которую меня просили получить особо, то хотя австралийское происхождение предполагает расовую нетерпимость, работа в таких странах, как Египет и Индия, могла повлиять на его взгляды. Имеющиеся данные не позволяют этого ни подтвердить, ни отрицать. Однако бытует утверждение, что усвоенные в детстве привычки остаются на всю жизнь. По меньшей мере можно ожидать неуважительного отношения к аборигенам. Насколько я понимаю, это соответствует желаемымкачествам.»
Вадос внимательно наблюдал за мной, пока я читал донесение Флореса.
— Да, сеньор Хаклют, — спокойно произнес он. — Кажется, ошибка была допущена именно здесь.
— Вот проходимец! — проговорил я сквозь зубы. — Знал бы я, вышвырнул его из самолета.
— Не сердитесь на него. Он действовал точно в соответствии с моим приказом.
Вадос опустился в кресло и потянулся к звонку.
— Выпьете чего-нибудь, сеньор? — предложил он. — Я готов ответить на все ваши вопросы.
— Я не желаю никаких напитков, — сказал я. — Я требую объяснений.
— Вы думаете, я отравлю вас? — Он слегка улыбнулся. — Время для этого прошло. Но, впрочем, как пожелаете. Садитесь.
Я вытащил из сейфа еще полдюжины первых попавшихся папок и положил их на стол. Имена на папках ничего мне не говорили.
— Вы, возможно, не поймете многого из того, что я собираюсь вам рассказать, сеньор Хаклют, — со вздохом произнес Вадос. — Ведь в конце концов — простите меня за откровенность — вы человек без глубоких корней, фактически оторванный от родины. Вы оставили свой дом, работаете по договорам и колесите по всему миру. Мы недооценили, насколько глубокое действие это оказало на вас, освободило вас от всех влияний, которые сформировали ваш характер в юности. Но, возможно, к лучшему, что мы допустили такую ошибку.
— Послушайте, — прервал я, — я не хочу слышать банальности обо мне самом. Я хочу знать, что все это значит. — Я кивнул на папки на столе. — Если я правильно понял, вы играете в шахматы живыми людьми?
Должно быть, в моем голосе все еще слышалось недоверие.
Вадос наклонил голову.
— Верно, — пробормотал он.
— Вы сумасшедший?
— Может быть. Но не в том смысле, какой вы имеете в виду. Сеньор, я говорил вам уже не раз, что Сьюдад-де-Вадос для меня родное детище. Будь у вас ребенок, разве хотели бы вы видеть его в шрамах, израненным, больше того, искалеченным на всю жизнь? Я хочу, чтобы вы поняли: я люблю свою страну! Я управляю ею уже много лет и, хотя во многом я не преуспел, мне посчастливилось достичь успеха там, где кто-то другой стал бы латать и экономить и в результате задача не удалась бы… А еще эта приглушенная взаимная ненависть, порожденная крестьянами-переселенцами, которые как болезнетворные микробы отравляют организм города. Да, они тоже люди моей страны, но я вынужден вести с ними войну. Войну против отсталости, сеньор!
Он выпрямился и продолжил:
— Иногда они говорят мне: «Вы напрасно построили Сьюдад-де-Вадос, когда есть трущобы в Астория-Негре, логово преступников в Пуэрто-Хоакине». Неужели я неправ? Когда не было Сьюдад-де-Вадоса, что знал мир об Агуасуле? Это было просто пятно на карте, не больше. Не было торговли, о которой стоило бы говорить, не было иностранных капиталовложений, не было ничего, кроме крестьян и их скота, продиравшихся сквозь грязь и пыль. Да, была, конечно, нефть, но она была не нашей, — она была сдана в аренду за гроши тем, кто мог приобрести оборудование, чтобы разрабатывать ее. Возможно, вы не знаете этого, сеньор. Так было двадцать лет назад. Сегодня нам принадлежит четверть бурового оборудования в Агуасуле; завтра нам будет принадлежать все.
Он передохнул и продолжил:
— Я видел, что так будет! Я оттирал в сторону других, потому что верил, что моя мечта осуществится. Думаю, она могла бы осуществиться целиком. Но вот возникла проблема, которая может повлечь за собой катастрофу. Вам скажут, что гражданская война… Впрочем, я хочу сообщить вам лишь факты, чтобы вы могли судить сами, Диас — хороший человек. Он тоже любит свою страну — нашу страну. Но он слышит все эти маленькие крики маленьких людей, и ему хочется бежать к каждому из них и успокаивать его. Хорошо, хорошо! Я знаю, что кто-то должен страдать ради будущего счастья для всех. Допустим, я не выделил бы четыре миллиона доларо для той задачи, которой вы занимались. Что бы я сделал с ними? Скажем, я дал бы по десять доларо каждому из четырехсот тысяч голодных в Астория-Негре и Пуэрто-Хоакине. Они потратили бы эти деньги. И очень может быть, компания, которая предполагает устроить здесь свою латиноамериканскую штаб-квартиру, что всего за несколько лет принесло бы нам доход в четыре миллиона североамериканских долларов, решила бы в конце концов обосноваться в Бразилии, так как Сьюдад-де-Вадос допустил снижение своих стандартов. Я не мог этого допустить, сеньор! И что же, наконец, происходит? Диас говорит, что если я не сделаю так, как он просит, то он заставит меня. Или он свергнет меня и сам сделает это. Что же, мне суждено увидеть, как будут бомбить мой город? Увидеть мужчин и женщин, истекающих кровью в сточных канавах, на улицах? Мне знакомо это по Куатровьентосу еще до того, как я стал президентом. Я видел, как мужчин выбрасывают из окон, видел, как пристреливают плачущих детей. Должен я сделать так, как делают другие там, за границей, — убить Диаса, чтобы избавиться от оппозиции? Он хороший человек. Мы работали вместе долго и успешно и только теперь стали ненавидеть друг друга. На заседаниях кабинета мы набрасывались один на другого, пока однажды Алехо, Алехандро Майор, которого вы знали, — мир праху его — не пришел к нам с Эстебаном и не предложил…
Руки Вадоса, лежавшие на столе, напряглись так, что на них узлами вздулись вены. Он не смотрел на меня.
— Поскольку мы не можем решить наши разногласия без конфликта, то конфликт этот должен подчиняться правилам. Он сказал, что мы оба знаем правила, которые будут приемлемы для нас обоих. Он говорил, что не может — ведь он был крупнейшим ученым в области управления государством! — не может каждый день определять действия всего населения, но в состоянии контролировать поступки отдельных лиц, о которых собрано достаточно информации.
Я представил себе Майора во время этого разговора. Это было ставкой его жизни — провести на практике свой эксперимент с управлением государством.
— Наверное, это было своего рода сумасшествие, — произнес Вадос упавшим голосом. — Но мы сочли, что такая форма сумасшествия предпочтительнее всех остальных. Я не хотел видеть мой город разорванным на части гражданской войной. Диас не хотел видеть, как его люди умирают, обливаясь кровью. И мы согласились и поклялись в том, что будем вести наши битвы на площадях города, который станет нашей шахматной доской, и ни один человек не будет ничего знать о нашей игре.
Я выступил несколько наивно, все еще до конца не веря, что рассказ Вадоса — не мрачная шутка.
— Прошлым вечером на шахматном турнире я обратил внимание на то, что одну сторону зала заполнили смуглокожие, а другую — белые…
— Действительно, часть нашего населения имеет темную кожу, а часть — светлую. Как Алехандро объяснял нам, нельзя предвидеть, когда человек почувствует голод или жажду, если мы не знаем, когда он в последний раз ел или пил. Но можно с полной определенностью сказать, что если человек не умер, то рано или поздно он почувствует голод и жажду. Есть определенные представления, которые не меняются — так, человек, ненавидящий верующих, всегда будет антиклерикалом, независимо от того болен он или здоров, пьян или трезв. Ох, каким мелким и недостойным кажется человек! Послушав его, сеньор, — а я слушал его, он почти двадцать лет был моей правой рукой, — вы бы назвали его глуповатым ясновидцем, берущимся предсказывать будущее. Но мы знали уже, на что он способен, и согласились. Если бы мы поступили иначе, то наверняка разодрали бы уже Агуасуль на части, и, как собака в басне Эзопа, которая из жадности бросила кость в реку, мы потеряли бы все, ради спасения чего враждовали. Но никто больше этого не знал, сеньор Хаклют. До вас ни один человек в мире не знал, что происходит на самом деле.
— Но как это возможно? — беспомощно сказал я. — Люди… люди…
— Вы находите унизительным, что вы тоже были наняты в качестве фигуры на доске? — Вадос, не мигая смотрел на меня. — Но вы можете утешаться тем, что вы первый и единственный, кто понял происходящее. Все действительно очень просто, настолько просто, что человек не догадывался о том, какая перемена произошла в его жизни. Во всяком случае, я так думал, так думали мы. Прежде всего нам нужен был хорошо и твердо управляемый народ. Мы добились этого: в Сьюдад-де-Вадосе царят порядок и закон. Разделить население на две враждующие стороны было тоже несложно. Как вы метко заметили, зачатки раздела уже существовали, раздела на черных и белых или, точнее, на тех, кто потемнее, и тех, кто посветлее. Но мы выбирали наши фигуры с учетом того, какой стороне они симпатизировали. Одни, такие, как адвокат Браун, несмотря на белую кожу и иностранное происхождение, были среди черных фигур с Диасом, другие, хотя и местные, в силу личных предпочтений выступали на стороне гражданской партии и белых. Затем нам пришлось согласиться отвести некоторым лицам роли, эквивалентные фигурам на настоящей шахматной доске. Сам Алехандро Майор — он не догадывался об этом — был моим ферзем, самой влиятельной фигурой на доске, и обладал соответствующим могуществом в реальной жизни, влияя на каждого в стране через средства массовой информации. И еще мы согласились на том, что если фигура взята, то она уже не должна оказывать влияния на реальный мир. Я имею в виду…
— Вы имеете в виду смерть, — закончил я.
Я смотрел на раскрытые передо мной папки. Толстяк Браун был мертв, Фелипе Мендоса тоже, Марио Герреро…
— Да, для некоторых это означало смерть, — согласился Вадос. — Но не для всех. После первых нескольких случаев я почувствовал, что это хуже, чем… впрочем, уже не имеет значения. Да, как я говорил, тогда было удивительно легко побуждать свои фигуры к действию. Возьмем, к примеру, весьма неглупую вещь, которую проделал против меня Диас. Он хотел взять Марио Герреро. Он знал, как Герреро презирал и ненавидел Фрэнсиса, и если бы их удалось свести вместе, то Герреро обязательно оскорбил бы его, а оскорбленный Фрэнсис в неконтролируемой ярости ударил бы Герреро. Ему уже пришлось покинуть из-за этого две страны. Прежде я и сам никогда не поверил бы, что действия людей столь предсказуемы!
— Как же было в таком случае со мной?
— О, вы следовали указаниям, вы подготовили для меня нужные планы. В некотором отношении вы вели себя, как я и ожидал, но временами вы оказывались очень трудным! Мы думали, вы невзлюбите Брауна, который был слишком непохож на вас и ненавидел все расовые противопоставления. А вы взяли и подружились с ним. А Мария Посадор, вдова моего побежденного соперника! Мы ожидали, что вы будете холодны друг с другом, а возможно, и заинтересуетесь ею как красивой женщиной, но будете отвергнуты и оскорблены. И опять нет! Обнаружилось, что Диас в любой момент с готовностью может воспользоваться непоправимыми слабостями одной из моих фигур. Поэтому я ходил вами лишь несколько раз. Но в конце концов эта слабость обернулась против Диаса. Чтобы снять вас с доски и в то же время соблюсти нашу договоренность, он был вынужден пойти на сложный ход, который не удался!
— Вы… вы знали, кто были фигурами Диаса?
— Мы оговорили всех, кроме пешек, заранее. А поскольку возможности и ценность пешек в процессе игры меняются, в дальнейшем по мере вступления в игру мы сообщали о наших пешках друг другу. Однако предварительное определение заняло много времени, даже с помощью Алехандро как арбитра.
— Вы хотите сказать, что Диас разрешил одной из фигур противника выступать в роли судьи?
Вадос пожал плечами.
— Я думаю, мы все понимали, — тихо проговорил он, — что Алехо заботило не столько то, кто из нас выиграет, сколько сама партия. Именно она была для него конечной целью независимо от результата, и ничто другое в жизни не значило для него так много, как это.
— Тогда он заслужил того, что с ним произошло.
— Может быть, и так.
Я продолжил допрос.
— Но я не понимаю, как вы ходили фигурой?! — с отчаянием воскликнул я. — Как… как меня передвигали с клетки на клетку?
— О, с вами было очень трудно, сеньор! Другие ходили сами. Я знал, например, что судья Ромеро заклеймит иск против Герреро, как махинации, потому что он обедал со мной накануне и мне все рассказал. Если бы он не пришел к этой мысли сам, я бы натолкнул его на нее. И потом я всегда был в курсе того, какие сообщения готовит Алехо, Хотя он и не знал, как именно развивается игра — это была наша с Эстебаном тайна, — но имел о ней представление в целом и делал то, что я ему советовал. Точно так же поступал Диас с Христофоро Мендосой и «Тьемпо». Мне было известно, что Энжерс ненавидел Брауна, считал его предателем, потому что тот был белым и говорил на английском, а женился на индианке и работал на Сигейраса. Очень часто той или иной фигуре не требовалось никаких приказаний. Достаточно было сообщить ей какую-то информацию или дать совет. Все, что я должен был сделать, чтобы вызвать падение Хосе Дальбана, — это посоветовать Луи Аррио, чтобы Дальбан или кто-то из его людей поджег телецентр. Правда, Аррио сказал, что, если полиция ничего с Дальбаном не сделает, он доведет его до банкротства. Так он и поступил. Но, бог свидетель, я не предвидел, что Дальбан покончит с собой!
— Вы считаете, что не нарушили правил игры, хотя отлично знали, что Дальбан убил при этом Майора? — мой голос сорвался на последнем слове. — Вы не дали полиции преследовать Дальбана с тем, чтобы им занялся Аррио?
— Да, мы изучали положение на доске, выбирали следующий ход, делали его независимо от собственных действий соответствующего лица, потому что мы обязались обосновывать друг другу каждый ход и объяснять, как он был сделан. Потом мы меняем положение фигур на доске и ждем следующего хода. Фактически партия играется там, в городе, — эта шахматная доска в сейфе служит лишь для справок.
— Вы всегда соглашались с тем, что каждый из вас считал правильным ходом? Никогда не спорили?
Он пожал плечами.
— А если ваши фигуры выводило из игры что-то не связанное с партией? — настаивал я.
— Однажды такое случилось. — Он потер лоб кончиками пальцев. — Время, которое судья Ромеро дал Тесолю для уплаты штрафа, истекло тогда, когда я был занят другим, еще более трудным ходом. В соответствии с законом Тесоля посадили в тюрьму. Диас пытался настоять, чтобы я считал это своим следующим ходом вместо того, который я в то время осуществлял, что было бы катастрофой для моей стратегии. Они залили тогда краской мою статую. Помните? Но я попросил Алехандро Майора успокоить его и… Диас грозился отказаться от игры, но я думаю, что его напугали драки в городе, казнь куклы, представлявшей Луи Аррио. Я убедил его согласиться засчитать акцию Ромеро в качестве другого моего хода, через один после следующего. Потом я доказал Диасу, что и действия Ромеро были частью моего плана, и признал за ним право сделать два хода подряд. К моему ужасу, второй из этих ходов решил судьбу Алехо.
Вадос выглядел совершенно изнуренным, как будто испытал огромную физическую нагрузку. Его голос становился все тише, и я вынужден был наклониться к нему, чтобы услышать последние слова.
— Мы не обманывали друг друга, — пробормотал он. — Мы всегда ходили по правилам.
Я чувствовал себя совершенно беспомощным. В силу случая Вадос оказался в моей власти. И это человек, который сам обладал невообразимой властью и использовал ее!
Неужели может быть правдой эта иллюзорная игра, которую Вадос и Диас придумали для того, чтобы скрыть от самих себя тот факт, что их соперничество разрушает все, что они хотели бы сохранить?
Чем больше я знакомился с содержимым взятых из сейфа папок, тем меньше оставалось сомнений в реальности всей истории.
Я вспомнил, как высказывалась Мария Посадор о неведомых силах, которые движут людьми. После приезда в Вадос я не раз испытывал ощущение, словно помимо моей воли втянут в столкновение враждующих сторон. Возможно, подсознательно я догадывался о происходящем.
Я открыл одну из папок — она содержала всего несколько листков. На обложке стояла фамилия главнокомандующего генерала Молинаса. Внутри поверх стопки бумаг лежала записка, написанная рукой самого Вадоса. Она гласила:
«Удивлялся вначале, почему Д. выбрал его для своей стороны; мне казалось, он больше симпатизировал белым. Получается же…
Р.S.:Проверить надежность.»
Это сразу вернуло меня в мир суровых фактов.
— Во всяком случае, то, что произошло в Агуасуле, не могло случиться в какой-либо другой стране, — я, наверное, пытался успокоить самого себя.
Вадос резко поднял голову.
— Это могло произойти где угодно. Любой мог бы проделать то же самое при умении Алехо руководить и его способности убеждать…
— Нет! — резко возразил я. — И слава богу, что вы ошибаетесь. Вы сказали, что прежде всего вам нужно было хорошо и послушно управляемое население. Вы имели в виду народ, совершенно равнодушный к тому, что им вертят, как хотят, на шахматной доске. И вы начали с диктатуры, с «самой управляемой страны в мире».
Я посмотрел ему прямо в глаза.
— Ради своей прихоти вы лишили характера, силы воли половину населения.
