Адъютант Бонапарта

      В-третьих, никогда не доходило ни до какого разрыва между Юзефом и князем Августом. Из заслуживающей абсолютного доверия биографической заметки майора Михала Суходольца ясно видно, что в 1785 году пятнадцатилетний Юзеф Сулковский (значит, он все-таки родился в 1770, а не в 1773 году, как утверждают семейные документы) перебрался вместе с княжеской четой из Рыдзыны в Варшаву и там продолжал оставаться под опекой князя Августа до самой его смерти. Князь умер в Варшаве 7 января 1786 года, оставив Юзефу мальтийскую ренту, равную генеральскому жалованью, а его сестре Теодоре - 40 000 злотых. После смерти опекуна Юзеф вспоминал его в письмах, пожалуй, даже с теплотой, так как новый владелец рыдзынского майората относился к своему младшему родственнику куда суровее.
      В других литературных произведениях о Сулковском отступления от исторической правды не столь разительны, но легенда о разрыве с опекуном варьируется и там.
      В основе этой вымышленной легенды, очевидно, лежит желание объяснить самым упрощенным и шаблонным образом, почему Сулковский впоследствии так резко выступал против магнатско-дворянского мира, в котором вырос.
      Но мне кажется, что историческая правда о Юзефе Сулковском достаточно убедительна и может обойтись без фальшивых упрощений.
      Хотя ни до какого театрального скандала с опекуном не дошло, пятнадцатилетний Юзеф в момент своего отъезда в Варшаву имел достаточно оснований быть недовольным жизнью и окружением. Сомнительное происхождение, которым ему довольно часто кололи глаза, вызывало в нем комплекс уязвленности. Его независимая натура бунтовала против дядиной безжалостной образовательной дрессировки. Восьмилетнее пребывание в Рыдзыне, прерываемое частыми заграничными поездками, дало возможность его проницательному уму уразуметь всю злую суть дворянского строя. В литературе, подсовываемой прогрессивными учителями, он находил подтверждение собственным выводам. От своих приятелей, молодых, патриотически настроенных офицеров из рыдзынского полка, он узнавал различные компрометирующие истории о политике короля, князей Сулковских и других магнатов, наведывавшихся в Рыдзыну.
      Все это способствовало раннему радикализму впечатлительного и благородного подростка. Но пока был жив князь Август, радикализм Юзефа был чисто теоретическим и проявлялся единственно в мимолетных семейных стычках. Рыдзынский кавалер пребывал в мире, изолированном от настоящей жизни народа. Бдительный опекун не спускал с него глаз, контролировал его занятия и развлечения. И кроме всего, опекун при всех недостатках по-своему любил воспитанника и как-то выказывал это, что в достаточной мере приглушало социальный бунт юнца.
      Но как только опекуна не стало, положение воспитанника коренным образом изменилось.
      Сохранилось несколько писем Юзефа, относившихся к первым годам варшавской жизни, писанных им к князю Антонию Сулковскому, который после смерти старших братьев (болезненный князь Александр в Вене пережил князя Августа всего на несколько месяцев) слал владельцем рыдзынского майората.
      Содержание и форма этой переписки находятся в явном противоречии с трогательной литературной легендой о романтическом бунтаре, который оставил дом бесчестного опекуна и добровольно отказался от богатого наследства.
      Каждая из этих церемонных эпистол является чем-то вроде изъявления вассальной преданности. Юзеф прославляет доброту и милосердие князя Антония и заверяет его в своей преданности и благодарности. Покойного князя Августа он вспоминает как своего "милостивого и особливого добродетеля и покровителя". Неоднократно вверяет он себя доброте и опеке нового владельца майората, которого так же титулует "великодушным добродетелем".
      В варшавских письмах Юзефа этого периода пробивается уже хорошо знакомый нам по давней переписке тон "бедного сироты" из Рааба, незадачливого графа Теодора. В отличие от своего отца, Юзеф не выпрашивает у главы рода денежного вспомоществования, но за смиренными реверансами чувствуется нелегкое положение молодого человека, неожиданно выбитого из седла и встревоженно ищущего хоть какой-нибудь опоры.
      Не будем, однако, слишком серьезно относиться к "верноподданническому" характеру этих писем. Нельзя некритически относиться к письменным документам, если не известны обстоятельства, в которых они возникали.
      Письма к новому владельцу Рыдзыны Юзеф писал в исключительно тяжелый для себя период. Он был в отчаянии после недавней смерти сестры, больной, ослабленный и разбитый, так как еще не выкарабкался из той самой "горячки", которая сразила семнадцатилетнюю Теодору.
      Лежал он в бедной офицерской квартире, разделяемой со старшим полковым товарищем, и переживал всякие материальные трудности. Смерть князя Августа ощутимо сказалась на карьере Юзефа и на его финансах.
      Систему "своей руки", "ходов" и протекций, несмотря на кажущуюся видимость, выдумали не в последнее время. Об этом красноречиво говорят сохранившиеся в архивах приказы о продвижении в чинах Юзефа Сулковского за 1783 - 1792 годы.
      При жизни князя Августа очередные производства "отщелкивали" у него каждый год, как на счетчике.
      В 1783 году он был кадетом, в 1784 - подхорунжим, в 1785 - хорунжим, в 1786 - поручиком. Правда, звание поручика он получил уже после дядиной смерти, но еще пребывая в ореоле его могущественной опеки.
      Все эти продвижения в рыдзынском полку Сулковских были только игрой в солдатики. Юзеф шел в гору, не прерывая напряженных занятий и "концертных номеров" для увеселения обеденных гостей. Связи с полком у него были чисто условные, разве что приходилось бывать на строевых учениях и на парадах по торжественным случаям. Очередные воинские звания он получал от почетного шефа полка в виде именинных подарков.
      После 1786 года все изменилось. Переведенный в Варшаву полк был отобран у майората, сменил шефа, вошел в стадию затянувшихся преобразований и реорганизаций, чтобы наконец выйти из них 10-м пехотным полком коронных войск под командованием Игнация Дзялынского.
      Изменился полк - изменилось и положение Юзефа.
      Окончилась рыдзынская игра в солдатики, окончилось продвижение по протекции. Шестнадцатилетний поручик личного княжеского полка превратился вдруг в обычного поручика регулярной пехотной части. Блистательный кавалер сравнялся с серой полковой братией. Военная служба стала его повседневным занятием, а жалованье поручика - главным источником существования. Производство в следующий чин никто ему на именины уже не дарил. Его, как видно из сроков, пришлось добиваться пятью годами службы.
      Унаследованное от дяди мальтийское командорство вместе с двенадцатитысячной рентой у Юзефа также отобрали. Этот задаток в счет возможного наследства после князя Августа с момента его смерти стал уже только пережитком, с которым не могли смириться жадные князья Сулковские.
      Уже в феврале 1786 года, еще не успела засохнуть свежезамурованная гробница князя Августа, князь Антоний Сулковский ("великодушный добродетель") возбудил против Юзефа перед Варшавским капитулом Мальтийского ордена процесс о возвращении родового командорства. К счастью для ответчика, великим приором капитула был все еще князь Адам Ленинский, который во второй раз проявил к своему будущему тюремному стражу ничем не вызванное благородство. Несмотря на старания князя Антония, жалоба его была в первой инстанции отклонена.
      Но князь Антоний, который в конце этого же года приступил к управлению майоратом, слишком ценил деньги, чтобы из собственного кармана оплачивать "благородные порывы" своего приятеля Понинского. Что он предпринял против решения капитула, в какие инстанции обращался, не известно. Во всяком случае, из последующих писем Юзефа и из других современных свидетельств ясно видно, что молодой поручик полка Дзялынских, несмотря на выигранное в капитуе дело, лишился мальтийской ренты.
      Преследование со стороны князя Антония, полное обнищание и ранняя самостоятельность - все это свалилось на шестнадцатилетнего Юзефа совершенно неожиданно, вызвав немало огорчений и забот. Молодой радикал из рыдзынского дворца, который недавно еще мечтал в своем ученическом дневнике о разном со всеми жизненном старте, никак не был подготовлен к тому, что воплощение его ученических мечтаний произойдет столь неожиданно и жестоко. Что ж особенно удивляться, если, борясь с материальными трудностями, он ищет выхода там, где находил его до сих пор, - в княжеском роде Сулковских, что учтивым расшаркиванием, коему его выучили в школе князя Августа, он старался смягчить сердце нового владельца майората, что посылал в Рыдзыну эти "компрометирующие" его письма. Что делать, бытие определяет сознание даже у героев романтических легенд!
      Однако мы можем предполагать, что это "идеологическое заблуждение" Сулковского длилось недолго. Варшава периода Четырехлетнего сейма была городом исключительно благорасположенным к деклассированным людям.
      Примерно в это же время, когда, трясясь от "катаральной горячки", Юзеф трудился над верноподданническими эпистолами к князю Антонию, в столицу прибыл другой радикально настроенный дворянский сын, Якуб Ясинский, который только что вышел из-под власти гувернантки в вельможном доме Потоцких. Молодые бунтующие интеллектуалисты с горячими головами, наполненными прогрессивными идеями, находили на улицах и в "кофейнях" увлеченной политикой Варшавы конкретную почву для своего теоретического радикализма. Приближающийся политический перелом должен был облегчить им окончательный разрыв со своей прежней средой.
      Историкам не удалось еще документально доказать связи Сулковского с варшавским средоточием радикальной политической мысли, с людьми, группирующимися вокруг подканцлера Гуго Коллонтая. Я не обнаружил ни одной ниточки таких связей в превосходном и исчерпывающем труде Богуслава Леснодорского "Польские якобинцы". Может быть, просто молоденький офицерик был тогда еще слишком малозначительной фигурой, чтобы его заметили авторы воспоминаний и писем, бывающие на клубных собраниях в радзивилловском дворце. Тем не менее имеются некоторые данные, позволяющие утверждать, что уже в первые годы Большого сейма Юзсф Сулковский не уступал в социальном радикализме самым левым из сторонников Коллонтая.
      Михал Суходолец, живший в Варшаве вместе с Юзефом, запечатлел в своих записках одно незначительное событие, довольно, по-моему, характерное для настроений деклассированного "господина кавалера". Речь идет об истории с Ионинским, которого я упоминал уже дважды.
      15 июня 1789 года в результате обвинения, предъявленного камергером Войцехом Турским, впоследствии яростным парижским якобинцем, был арестован по решению сейма как предатель родины, ответственный за ее раздел, великий коронный подскарбий князь Адам Ионинский. Сторожить узника было поручено офицерам полка Дзялынских.
      Бывший мальтийский командор одним из первых нес караул у камеры бывшего великого приора. Могло бы казаться, что положение молодого офицера должно быть довольно щекотливым. Ионинский всегда проявлял к нему явное расположение, принадлежал к ближайшим друзьям князя Августа, часто бывал в Рыдзыне, принимал парады "господ кавалеров" и наверняка не раз хвалил дона Пепи во время обедов. Кроме того, общественное мнение в отношении ареста Ионинского тогда еще не было единодушным. Во многих магнатских дворцах, в том числе и во дворцах князей Сулковских, очень не хотели, чтобы дело дошло до сеймового суда над изменником, так как продажный подскарбий грозил притянуть к ответственности и остальных соучастников.
      Но все эти обстоятельства, можно сказать, совершенно не повлияли на ослабление караульного рвения молодого Сулконского. Наоборот, он оказался куда бдительнее и усерднее всех своих товарищей. Заступив в караул, он провел тщательный осмотр тюрьмы и убедился, что она не гарантирует полной надежности. Поэтому он составил подробный план, обозначив стрелками пути возможного бегства, затем подал этот план вместе с экстренным рапортом командованию полка. Но донесение не имело никаких последствий, о чем, вероятно, постарались друзья заключенного, среди которых были такие политические тузы, как великий коронный гетман Ксаверий Браницкий. Спустя несколько дней два других офицера во время несения караульной службы обратили внимание на странную тишину в камере Полянского. Когда они вошли, узника там не оказалось. В постели лежала кукла из тряпок, а в стене был пробит проход в соседнее помещение. Изменник бежал именно тем путем, который указал Сулковский.
      Я не привожу этот чисто полицейский успех нашего героя как что-то особенно выдающееся в ряду его заслуг.
      Это мелкое происшествие я считаю только доказательством того, что рыдзынский экс-кавалер уже тогда не ощущал никаких уз со своей бывшей средой, что он был уже решительно, как бы мы сказали ныне, по эту сторону баррикады.
      Социальный радикализм его, несомненно подкрепленный идеями Жан-Жака Руссо, со всей силой проявился в политическом трактате "Последний голос польского гражданина", который он написал под свежим впечатлением принятой сеймом конституции 3 мая.
      Разочарованность компромиссным характером конституции он выразил словами из "Энеиды" Вергилия:
      "Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся" [Перевод С. Ошерова.].
      В те дни, когда вся дворянская Варшава аплодировала творцам конституции, он писал: "О, почему у меня нет пера Тацита, чтобы явить взору хитросплетение втайне выношенного заговора против отчизны моей! Чтобы выписать мерзостную натуру тех людей, кои с аристократической хладнокровностию убивают Польшу!"
      Умеренные реформы дворянского сейма абсолютно разочаровали молодого максималиста, внимающего отголоскам французской революции.
      Особенно привело его в ярость введение принципа престолонаследия и признание преемницей польского короля Станислава-Августа саксонской принцессы.
      "Вот он, результат так называемой революции! - иронизировал, возможно, незаконный правнук Августа II по адресу его законной праправнучки. - И ради того же вы, доблестные поляки, стремитесь проливать свою кровь?!
      Неужели вы хотите проливать ее ради приданого некой девятилетней саксонки, счастливый супруг которой станет вашим владыкой и потомки коего будут с честью принимаемы вашими извечными угнетателями?"
      Бывший рыдзынский воспитанник, верный своим школьным идеалам, осуждал конституцию 3 мая как "несмелую, неполную, слишком уступчивую по отношению к кастовым предубеждениям и ретроградным воззрениям шляхты".
      Он ставил конституции в вину то, что она не уравняла в правах всех граждан и что совершенно забыла о крестьянах. С возмущением отвергал он положение ее авторов о том, что земледельческое сословие якобы надо сначала просветить, а уж потом допустить к пользованию свободой.
      "Ужели нужно, - писал он, - чтобы существа одной и той же натуры, рожденные с теми же самыми потребностями, а значит, и с теми же самыми правами, имели высшее образование, желая быть допущенными к пользованию наипервейшим из прав своих?.. Ребенка, желающего выбраться из колыбели, долго обретающегося в пеленках и свивальниках, как мы научим ходить? Только неограниченное, несдерживаемое владение физическими силами развивает его и укрепляет, а свободное пользование ими обеспечивает и равновесие".
      Еще свежие воспоминания о рыдзынской "религиозной войне" заставили его подвергнуть критике даже основы терпимости в формулировке новой конституции:
      "И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинется с провозглашения католической религии господствующей...
      Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?.."
      Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности.
      К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время.
      Спустя несколько месяцев самый молодый капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
      Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
      Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, - причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты.
      Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
      Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: "Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции".
      Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. "Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, - вспоминает современник. - Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее".
      Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия "Казимеж Великий". Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: "Коль надо будет, стану во главе народа моего", Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: "Стану и всего себя отдам!" Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
      Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
      Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром.
      Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II - "августейшая гарантка" магнатских свобод - приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
      Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя. В позднейшем описании литовской компании он с присущей ему страстью возмущается полнейшей неподготовленностью страны к обороне и поразительной бездарностью полководцев. Этот первый труд на военную тему, основанный на собственном опыте, полный патриотической боли, демонстрирует незаурядные таланты прирожденного стратега и тактика.
      Скромный капитан линейной части охватывает мысленным взором весь театр воеыныйх действий, отлично знает настроения офицеров и солдат, детально анализирует ошибки каждого приказа и каждой операции, можег противопоставить стратегическим концепциям самых высших командиров собственные стратегические решения.
      Это не были чисто теоретические таланты. За свое участие в обороне моста на реке Зельве Сулковский первым получил в этой кампании крест Виртути Милитари и был представлен к производству в майоры. Командир корпуса Михал Забелло писал о нем в письме к королю:
      Капитан Сулковский во главе стрелков отличался отвагой и сообразительностью. В последнем деле... он силами тридцати стрелков задержал и отбросил от моста больше чем 400 казаков. Не щадит себя. Этот молодой офицер великолепно показывает себя на войне и много обещает!
      Во время кампании в Литве Юзеф сблизился с полковником Якубом Ясинским, ум и храбрость которого произвели на него большое впечатление. Вероятно, эта новая дружба вдохновила его на революционные действия в последние дни войны.
      В конце июля 1792 года до литовских войск дошла трагическая весть о присоединении короля к Тарговицкой конфедерации ("Стану и всего себя отдам!") Среди солдат и офицеров ширится смятение, все осыпают друг друга оскорблениями и подозрениями, никто не уверен в своей судьбе.
      Вот в это-то время Сулковский и вынашивает проект - поднять в армии восстание и устроить государственный переворот. Вместе с другими радикально настроенными офицерами он приступил к подготовке акта реконфедерации и к сбору подписей. Но от проекта пришлось отказаться, так как поступило известие, что коронные войска подчинились приказам короля.
      Герой Зельвы вернулся в Варшаву. Король, извещенный о его "подрывных" действиях, производства в майоры не утвердил. Столица была оккупирована. Тарговнцкий лагерь привлекал к себе людей гражданскими и военными чинами. Квартиры тарговичан охраняли войска. Среди патриотически настроенных офицеров царило настроение полной подавленности. Князь Юзеф Понятовский и Тадеуш Костюшко подали в отставку. Многие офицеры последовали их примеру. Юзефу Сулковскому пришлось спрятать под мундир свой орден Виртути Милитари, так как тарговицкое командование запретило носить знаки отличия, заслуженные в последней войне.
      ("Разреши им носить эти цацки, так они осмелятся не слушаться гетманских приказов", - писал Костюшке маршал конфедерации Щенсный-Потоцкий.)
      Юзеф Сулковский навестил тетку, вдову князя Августа. Эта была единственная особа из рода Сулковских, которая после смерти опекуна проявляла к Юзефу некоторое внимание и с которой он еще поддерживал родственные отношения. От старой княгини он узнал, что князь Антоний вступил в тесную связь с Тарговицей и готовится принять должность великого коронного канцлера. Наверняка в этот момент молодой капитан почувствовал, как впивается ему в грудь заработанный кровью орден.
      Возвращаясь из теткиного дворца, он стал свидетелем обычного в то время уличного происшествия. Группа доведенных до отчаяния ветеранов последней войны напала на одного из тарговнчан. Подбежали караульные и после короткой схватки увели польских солдат в тюрьму.
      Он понял, что в Варшаве ему больше делать нечего.
      Так как добиться официального увольнения из армии младшим офицерам было неимоверно трудно, он стал хлопотать через своего товарища майора Суходольца об отпуске для лечения на заграничных водах, имея намерение бежать во Францию, где происходили перемены, которых он напрасно ожидал в Польше.
      Осенью 1792 года он покинул Варшаву и через Вену уехал в Париж.
      Таким предстает - по историческим документам - путь Юзефа Сулковского от магнатского дворца в Рыдзыне к парижскому якобинству. Путь этот прост и логичен.
      А придуманные легенды могут его только запутать.
      КОГО ЛЮБИЛ СУЛКОВСКИЙ
      Все польские и иностранные мемуаристы, которые сталкивались с Юзефом Сулковским, единогласно подчеркивали его незаурядную красоту и обаяние. Один из французских адъютантов Бонапарта в итальянской кампании так описывал польского сотоварища: "Он обладал рыцарскими чертами, увлекался приключениями, был обуреваем романтическим и беспокойным духом... Истинный поляк... Безгранично очаровательный, стройный, элегантный, породистый, с привлекательным гордым выражением лица... точно сжигаемый внутренним огнем, пламень которого сверкал в его взгляде..."
      Австрийская полиция, выслеживая Сулковского в 1794 году, когда он в одежде армянского купца пробирался с донесениями для Костюшки из Константинополя в Варшаву, рассылала розыскные письма с таким вот поэтическим описанием: "Выглядит как красивая девушка, переодетая мужчиной. Глаза большие, бархатистые, украшенные длинными ресницами..."
      Эти свидетельства современников, взятые из столь разных источников и вызванные столь разными мотивами, рисуют просто идеальный портрет героя-любовника из романтической повести.
      Это не могло не подействовать на воображение романистов и драматургов, писавших о Сулковском. Во всех литературных произведениях, посвященных этой личности, любовь играет далеко не последнюю роль.
      Сулковский безумно влюбляется то в итальянскую герцогиню из рода Гонзаго, то в благородную воспитанницу князя Августа, то в "прекрасную египтянку", дочь еврейского ориенталиста из Парижа Вентуре.
      Все эти "литературные" увлечения красавца героя неимоверно романтичны и изобилуют разнообразнейшими перипетиями, но всех их единит одна черта: они не подтверждаются исторической действительностью.
      Точнее говоря, каждый из этих вымышленных романов имеет исходным пунктом какую-нибудь реальную ситуацию, но затем крошечное зернышко правды тонет в море литературного вымысла. В итальянских письмах Сулковского действительно есть следы определенной симпатии и участия к герцогам Гонзаго, изгнанным из Мантуи хищными Габсбургами, но от участия до любви еще очень далеко. При рыдзынском дворе князя Августа воспитывалисть три его племянницы - Сулковская, Луба и Шембек, но все они были гораздо старше маленького дона Пепи и наверняка не имели с ним романа. Связывали Сулковского какие-то невыясненные отношения с одной из дочерей широко разветвленного рода ориенталистов Вентуре, но об этой любовной связи мы знаем от историков только одно - она не имела никакого отношения к той мадемуазель Вентуре, о которой идет речь в романе.
      Трудно винить авторов за эти мелкие отступления от исторической правды. Каждый драматург и романист имеет полное право обогащать историческую биографию в рамках исторического и психологического правдоподобия. История не представила материалов для восстановления любовных перипетий героя, значит, тем хуже для истории. Как же можно оставить красавца рыцаря с "бархатистыми глазами" без всяких любовных увлечений!
      А как все это выглядит в свете исторических документов? Информацию о романтических приключениях Юзефа Сулковского мы черпаем главным образом из биографических заметок его варшавского товарища по полку майора Михала Суходольца.
      Несколько десятков лет назад Шимон Ашкенази, копаясь в семейных архивах князей Сулковских, обнаружил биографическую заметку о Юзефе, написанную вскоре после его отъезда из Польши по желанию бывшего рыдзынского гувернера, благочестивого Ильдефонса Завадского.
      Заметка была анонимной, но из содержания ее вытекало, что писал ее офицер полка Дзялынскнх, подружившийся с Юзефом еще в Рыдзыне и остававшийся с ним в близких отношениях до самого отъезда Юзефа за границу.
      Неизвестный автор только раз приподнимает маску, упоминая мимоходом, ччо сразу же после окончания литовской кампании 1792 года он стал адъютантом командира корпуса генерала Михала Забеллы. Благодаря этой легкой несдержанности автора Ашкеназп смог установить его личность, так как адъютантом генерала Забеллы в 1792 году был назначен некий майор Михал Суходолец.
      Безыскусным запискам этого полкового товарища Юзефа мы обязаны многими любопытными сведениями о личной жизни будущего героя итальянской и египетской кампаний. Суходолец так описывает своего товарища:
      "Несколько лет я жил на одной квартире с Сулковским. Я видел в нем самый наилучший характер души.
      Малословный, нескорый на новые знакомства, чрезвычайно почитающий таланты, он приучил свое тело к самым тяжким неудобствам, спал только на матраце, без всякой подушки, укрывался армейским плащом. Сложения он был слабого и часто находился на лечении... Развлечением его во время дежурств было чтение деяний прославленных генералов, чертежи фортификации и т. д."
      Но Суходолец не давал своему юному товарищу заниматься одним только чтением генеральских деяний и черчением фортификационных планов. Был он куда старше Сулковского и в некоторых областях жизни гораздо опытнее. Поэтому он охотно брал на себя роль ментора и проводника в интимных делах, не очень-то легких для юнца. Он пишет об этом с милой непосредственностью:
      "Сулковский... женщин еще не любил, но... я постарался содействовать, только вкус его был такой, чтобы непременно красивое тело и стройная фигурка, а насчет этого было труднее. И все же я нашел одну такую, которая ему во всем понравилась, но он был очень скромен в развлечениях..."
      Предполагаю, что эта первоначальная "нерасторопность" Юзефа доставляла немало веселья его искушенному наставнику. Но, несмотря на это, Суходолец все же увидел в поведении молодого приятеля нечто чрезвычайно для него характерное и примечательное. Иначе он не приводил бы подобных скабрезных историй в биографической заметке, предназначенной для богобоязненного пиариста.
      И я считаю, что автор записок был прав. Проявления, которые он заметил у Юзефа, - неприязнь к женщинам, эротическая воздержанность, чрезмерная впечатлительность, - все это довольно часто содержится в юношеских биографиях гениальных людей, а особенно гениальных полководцев, которых гарнизонная жизнь впервые столкнула с "любовью" в ее самой грубой форме. Чтобы не быть голословным, я приведу конкретный пример, особенно убедительный в данном контексте.
      Как раз в то самое время, когда Михал Суходолец "содействовал" Сулковскому, водя его по веселым варшавским домам, в далеком Париже имел место "любовный дебют" некоего восемнадцатилетнего подпоручика королевской артиллерии. Героиней приключения была парижская уличная девица, а только что прибывшему из провинции подпоручику приходилось преодолевать столь же тяжкие угрызения и нравственное сопротивление, как и его польскому коллеге. Подпоручик этот назывался Наполеон Бонапарт. Недаром некоторые биографы подчеркивают, что командующий Итальянской армией и его адъютант были похожи.