Летние истории

      Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:
      Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.
      "Хорошо-то как: - подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, - до чего же немного надо человеку для счастья - есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: - пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".
      Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
      Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
      "В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть:"
      А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:
      "К черту, - подумал Страдзинский, - проходили уже".
      Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:
      - Я буду скучать без тебя.
      - Не говори так.
      - Почему?
      - Мне совестно.
      - Почему?
      - Ну: не знаю: заморочил тебе голову.
      - Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.
      - Ну да.
      - А ты любишь сейчас кого-нибудь?
      - Нет.
      - Везет:
      - Я так не считаю.
      - Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность. - Она прижалась к нему еще сильнее. - Почему я тебя так люблю?
      - Дура потому что.
      - Кто?
      - Дура.
      - А-а:
      - А ты почему никого не любишь?
      - Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.
      - Дурак ты, а не страшный.
      - Не страшный, а старый.
      - А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.
      - Хорошо.
      - Честно-честно?
      - Честно-честно, - клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.
      XIX
      Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка: эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)
      Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлечёенном - они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.
      (Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого - Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.
      Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать - это была отвальная Страдзинского.
      - Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, - сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. Оставайся.
      - У меня ж виза завтра кончается.
      - Визу можно продлить, - сказал Боря негромко и бесцветно, - у меня приятель есть в департаменте, - он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".
      - Да и деньги кончились: интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?
      - Пятьсот грина!!? - весело изумился Илья, - ну, ты даёешь!
      - Ну, Ром, ты же не дома ел: - блеснула Света хозяйственной расчёетливостью.
      - Кроме того, ел не один: - радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.
      - Я могу одолжить, - сказал, не меняя тона, Боря.
      - Да ладно: поеду уж.
      А черно-бархатное небо было усыпано блёестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утёес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.
      XX
      Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:
      - Не хочешь ко мне зайти?
      - Что вдруг?
      - Коньячком побалуемся.
      На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый "Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.
      - Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном - это дурной тон.
      - Да? - отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, - ну и бог с ним, все равно вкусно.
      Они выпили в подтверждение - Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.
      - Рома, может, действительно останешься?
      - Боб, понимаешь: мне, честно говоря, этот животный быт: ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?
      Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.
      - Жрем, пьем, спим и трахаемся, - продолжил он, - я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.
      - Я понимаю, все, что ты говоришь, - правильно: бабки, виза, скука:
      - Нет, - категорически начал он, - мне здесь не скучно, я.:
      - Ну, да, да, да - я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы:
      - Ага, - радостно согласился Страдзинский, - а ты теряешь время, что-то упускаешь:
      - Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.
      - Есть такое, - улыбчиво покивал он головой.
      - Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.
      - Например? - довольно сурово спросил Рома.
      - Например, Люба.
      - Борька, - развел изумленно руками Страдзинский, - ну что ты такое:
      - Подожди, Рома, я знаю тебя двадцать лет: Не перебивай. И на правах двадцатилетнего знакомства я тебя прошу: ну, не надо изображать из себя циничного павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. - Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил:
      - На мой взгляд, ты сейчас делаешь ошибку:
      - Только не надо меня учить, - несколько раздраженно сказал Страдзинский.
      - Никто тебя ничему не учит, - не менее раздраженно откликнулся Боря. Тебе кажется, что ты в чем-то виноват, но ведь это не так. Ты же ничего не обещал?
      Рома промолчал.
      - Обещал? - изумился Боря.
      - Нет, - неохотно сказал Страдзинский.
      - Ну, вот. Так в чем тебе себя винить? Ты играл по правилам, и нет повода убегать отсюда сломя голову.
      - Ну, во-первых, я никуда не убегаю. - Боря к тому времени уже уселся обратно, зато Страдзинский, выбравшись из кресла, расхаживал по кухне, помахивая незажженной сигареткой. - А во-вторых, правила: знаешь, даже если ты вел машину по всем правилам, но сбил при этом какого-нибудь кретина, бросившегося тебе под колеса, мозги на асфальте тебе удовольствия не доставят.
      - У красивых аргументов есть такое противное свойство, что, даже если эти аргументы - чистый бред, опровергать их не хочется, потому что делать это приходится долго и скучно, но я, вопреки бунтующему эстетическому чувству, все же попробую. Ну, не было никаких мозгов на асфальте! И, насколько я понимаю, не предвидится. Между прочим, когда я в прошлом году сбил "синяка", то, мотаясь по ментовкам, испытывал не муки совести, а безумное желание сломать ему и вторую ногу. Кстати, ты знаешь эту чудную историю?
      - Угу.
      - О чем это я?
      - Об эстетическом чувстве, - несколько саркастически отозвался Страдзинский, пересев наконец с подлокотника в кресло и закурив.
      - Да, так вот, когда человек сваливается тебе под колеса, он этого едва ли хотел, а здесь, в конце-то концов, мы имеем дело с сознательным выбором взрослого человека.
      - Господи! Какой сознательный выбор!? Какой взрослый человек!?
      - Ромка, в тебе говорит жалость. Мне тоже всех жалко, мне Любу жалко, мне: мне вообще всех жалко. Но, старик, жалость жалостью, а твоя жизнь это твоя жизнь.
      Бывает так, что двум людям нужны несовместимые вещи, и кто-то из них должен остаться на бобах. Когда мы садимся в покер, не могут же все выиграть!
      - Боря, ты раскрываешь мне глаза!
      - И нет способа этого избежать! - оставил он без внимания реплику Страдзинского, - нужно либо всегда вставать из-за стола проигравшим, но тебе это, по всей видимости, не подходит, либо уж ничего не хотеть.
      - Ага, и впасть в нирвану.
      - Это-то тебе точно не грозит.
      - Интересно, я поймал себя на том, что уже готов с пылом доказывать, что правильно поступаю, убегая от горячей девичьей страсти! Хотя это совершенно не так. То есть твоя шизофрения так убедительна, что споришь уже не с бредом, который тебе чудится, а с твоими моральными оценками этого бреда. Боря, постарайся проникнуться: я уезжаю не из-за Любы. Не. Из-за. Любы. Панимаэшь? - зачем-то сказал он с кавказским акцентом.
      - Мне все-таки кажется, что это не так.
      - Ну, раз уж ты втемяшил чего-нибудь себе в голову - переубеждать бессмысленно.
      Ты ж не слышишь, что тебе говорят! Ну, с чего ты взял, что уезжаю из-за нее!?
      - Господи, да это ж видно невооруженным глазом.
      - Еще бы! Ты ж лучше всех все знаешь!!
      - Ромка, не злись. Давай лучше коньячку дерябнем, - они выпили и Боря продолжил:
      так вот, я не могу припомнить случая, чтобы ты, имея возможность остаться, уезжал с Косы через двадцать дней:
      - Боже мой! Опять он о том же, - Рома оперся лбом о ладонь. - Давай о чем-нибудь другом. Ладно?
      - Давай, - вздохнул Боря, окончательно смирившись с потерей покерного партнера.
      - Например: может быть, ты мне объяснишь, почему человек так охотно идет на поводу у собственного члена? Страшно подумать, сколько растрачено на женщин нервов, времени, денег: да вон, я вместо того, чтобы приятно поболтать с другом за коньячком, уже битый час беседую бог знает о чем. Нет, ну я могу понять, когда там: "мою любовь широкую как море вместить не смогут жизни берега:"
      - Это?..
      - Шекспир. Это нормально, разумно, одобряется общественным мнением и мировой литературной традицией, но когда я влезаю в такое исключительно в порядке инстинктивной деятельности, заранее зная, во что мне это обойдётдется: зачем?
      - Зачем, зачем: самоутверждаешься, милый.
      - Самоутверждаюсь?.. Нет. Нет - это здоровое проявление полового инстинкта.
      - Половой инстинкт можно и у проституток удовлетворять.
      - Ну, это тот же онанизм.
      - О, тоже выход.
      - Ну, не знаю - я из этого возраста вышел. Да и потом, онанизмом влечение можно приглушить, но никак не удовлетворить. Проститутки для меня сродни онанизму (хотя я знаю мужиков, которые вообще трахают только их), так что же мне делать с позывами естества? Кушать тоже не экономично, но куда денешься?
      - Положим, если ты попробуешь не есть, то могут возникнуть всякие сложности, а вот воздерживаясь от баб, ты, конечно, дискомфорт испытаешь, но едва ли больше, чем бросая курить, а ведь от курения вреда намного меньше.
      - Ну и что? Погоди, - остановил он пытающегося заговорить Борю, человек, идя на поводу у инстинкта, совершает неразумные поступки, но ведь он их совершает их и безо всякого инстинкта - например, дымит как паровоз и неумеренно поглощает коньячные спирты, - Страдзинский жестом экскурсовода обвел рукой кухню.
      - Это да, легкомыслие и инстинкт оно, конечно, имеет место быть, но! Рассмотрим гипотетический случай: некий мужчина живет с красивой, умненькой, совершенно очаровательной девушкой, потом он приходит на мальчишник, посвя:
      - Пошел тыј - поморщился Рома - К чему эти эмоциональные взрывы? Мы рассматриваем чисто гипотетический случай.
      Так вот, вместо того, чтобы поехать домой к своей очаровательнице, Боря метнул взгляд в недовольного Страдзинского, - молодой человек:
      - Ну ладно, и дальше что?
      - Как что? Гонорея.
      Страдзинский раздраженно выдохнул.
      - А теперь объясни, почему, будучи довольно трезвым, юноша предпочитает какую-то потаску:
      - Инстинкт, желание потыкаться пестиком в максимальное число тычинок.
      - Наконец-то! Так зачем!? Как если не самоутвердиться в качестве крутого самца!?
      - Ах в этом плане! Не, ну тогда конечно, но ведь это движение чисто подсознательное.
      - Я и не говорил, что оно сознательное, - обрадовался Боря, найдя наконец понимание, - и каких только глупостей не сделает человек, стараясь выделиться из окружающих! Ну, как мы с тобой, к примеру, одевались в свое время - это разговор особый, а: да что там говорить: посмотри на Стаса. Знаешь, почему он так хочет быть интеллектуалом?
      - ?
      - Потому что слишком добродушен, чтобы быть сексуальным.
      Рома улыбнулся, но как-то снисходительно. Так скучающий зритель улыбается средней руки конферансу.
      - Да все мы, в сущности, так живем: человек рвет жилы, подличает, ходит по чужим головам, чтобы сменить уютную квартиру и хорошую машину на особняк и лимузин, соотношение выигрыша в комфорте и приложенных усилий чистый ноль, хотя какой ноль - минус. Постоянно трястись за эти деньги, бояться выйти на улицу, бояться, что детей по дороге в школу украдут:
      - Ну, это в наших условиях.
      - В наших, не в наших: ничем, кроме желания привлекать к себе самок, объяснить это нельзя. А когда девочка выходит на улицу торговать собой, чтобы купить новую кофточку:
      - Она тоже хочет стать в новой кофточке суперсамцом?
      - Не, ну это я: у женщин, конечно, всёё немного по-другому:
      - Погоди, я с тобой согласен: самоутверждение и разум - вещи взаимоисключающие, но причем здесь все эти сексуальные приколы?
      - Рома, хорошо: помнишь, как ты торговал голдой? У тебя была квартира, родители присылали тебе довольно приличные деньги, а ты ходил под статьей, имел дело со всякими ублюдками - и все это, чтобы купить подержанную иномарку и шляться по клубам!
      - Мне все это нужно было исключительно для ласкания эго - тут спора нет, но не затем же, чтобы перетрахать всех теток в Питере! - сказал Страдзинский, и голос его была уверен, как вселенная.
      - Ладно, оставим тебя, скажу за себя: я не знаю, почему так хочу быть известным, может быть, и потому, что где-то в глубине души хочу трахать самых кайфовых теток. Знаешь, как в том анекдоте: "таких девочек трахают только отличники!"
      - Однако, Боб, хотя ты и говоришь, слушая наши дегенеративные хиты, что мог бы писать такие дюжинами, но: - сказал Страдзинский, внутренне улыбнувшись (сам он не был так уж в этом убежден).
      - Я и не говорю, что это единственный мотив человеческого существования, есть куча других. Все-таки в таких отвлеченных категориях спорить сложно, но одно я знаю точно, когда я вижу в Москве пацана, - это глуповатое словцо Боря вклеил с каким-то особенным смаком, - выползающего из "Порша" в "Армани", сразу видно - это для него не машина и костюм, а сексуальные символы. У нас с тобой в силу наличия маломальского интеллекта, а может, от безбедного барчуковского детства, все несколько сложней, но, сдается мне, в конечном счете, сводится к тому же.
      Так что давай спать, - Боря поднялся из кресла и гаркнул уже из комнаты: "я тебе здесь постелю".
      Рома хотел сказать еще многое и был разозлен тем подленьким приемом, каким оставил Боря за собой последнее слово, но давно кончился коньяк, опустели сигаретные пачки, отступило опьянение, в висок воткнулась тупая и противная боль, а за окном уже стоял светло-серый рассвет.
      Страдзинский, порывшись в пепельнице, вытащил недокуренный на палец, изогнутый окурок, распрямил его и, задымив, покорно побрел спать.
      XXI
      В тот день, всегда восхитительный, вкусно пахнущий соснами последний день на Косе, Рома проделал весь набор необходимых глупостей: обошел, прощаясь, дюжину дач, забросил в море монетку, навел с Анечкиной помощью косметический порядок в доме (родители все же собирались приехать в сентябре).
      Небрежно забросав в сумку вещи, Страдзинский, напряженно старался вспомнить, что он еще забыл. И вспомнил, но джинсы с телефоном лежали на дне сумки, а на улице Боря ждал его, скучая, в машине, ну и, если быть до конца откровенным, чертовски не хотелось ему этого потока преданных взглядов, тяжелых вздохов, влажных глаз - всех этих сопливостей, от которых так беспричинно гадко становится на душе.
      На выдержанной в барокко вокзальной площади Юрьевска, они постояли в прощании, как и всегда неловко молчаливом. Потом Страдзинский купил билет, а на остатки талеров пива, выпитого под тяжестью так и ненайденного повода разговора.
      Загрузив в автобус сумки, Рома обнялся с Борей, похлопал Стаса по спине, чмокнул Анечку в щечку и: и лето кончилось.
      Глядя в окно, он ощущал какое-то внутреннее неудобство, какой-то противный в подошве гвоздь, но без труда справился с этим, подумав: "Да: из Питера позвоню", - хотя знал, конечно же, что никуда не позвонит. Успокоив себя, Страдзинский погрузился в безразличное любование закатными пейзажами, перемежаемое ленивыми мыслями о работе, будущей поездке в Вену и прочих, совсем уже не каникулярных вещицах.
      В то самое время, когда автобус Ревель-Петербург, оставив уже далеко позади границу, преодолевал последние километры, в пошарпанном кирпичном доме, на окраине городка русской Лифляндии, в по-нищенски опрятной квартирке лежала в кровати девушка, лежала уже не первый день, оживляемая только редкими телефонными звонками.
      Стрелки собрались вместе, указывая в потолок, знаменуя завершение виз, истекающих в полночь. Ждать больше было нечего. Она знала, что будет теперь, знала наверняка. Когда ее бросил первый мужчина, она провела год в вялом кошмаре, каждая секунда которого была наполнена бессмысленностью ожидания чуда, бессмысленностью понимаемой даже тогда, кошмаром, где вздрагиваешь от каждого звонка, от схожих очертаний фигуры, от зеленого с синим нейлона куртки, от неровно стриженых затылков. Помнила она и унижение звонить, чтобы только услышать раздраженный ёголос, помнила, и как ее бросил второй мужчина, и как новый приступ растянулся уже на полтора года, не найдя того, третьего, что мог бы его прервать.
      Поэтому, бросив недокуренную сигарету в пепельницу-туфельку, она поднялась с постели - из-под полосатой футболки виднелись чуть грязноватые трусики, а желтенький носочек сполз немного с левой ноги - взяла из кресла небрежно брошенные джинсы с вывернутой наизнанку левой штаниной и длинным движением выдернула отличный и прочный коричневой кожи ремень, окованный местами железом.
      Глава III
      телефонная
      I
      Вульф, расправляя затекшее тело, откинулся назад, свел вместе ладони и довольно хрустнул пальцами, после чего щелкнул тумблером и принтер, громко и ворчливо фыркнув, потянул в себя первую страницу.
      Заглянув на кухню, он понял, что неизбежное неминуемо, и поволок огромный черно-полиэтиленовый пакет в уличную мусорку.
      Тупо глядя перед собой, Вульф возвращался к своему подъезду, тронутые осенью деревья опустили к нему ветви, куда-то полетела, бестолково помахивая крыльями, стая скучной раскраски птиц, а он ничего не замечая, понемногу выбирался из удушливой атмосферы суицида в нищей квартирке.
      - Привет, - негромко раздалось рядом с ним.
      - Привет, - механически ответил он, неохотно поднимая глаза.
      В первую секунду Вульф не узнал ее, и только после, когда их разделила дюжина шагов, вспомнил:
      Женя был мальчиком домашним, делившим свой досуг между рисованием и заглатыванием фантастического числа книг, - она тоже ходила в музыкальную школу и, кажется, на гимнастику. Словом, они нечасто выбирались на улицу поиграть - ее не очень пускали, Вульф сам не очень хотел.
      Но однажды, в роскошный майский день, - Жене было лет тринадцать, а ей едва ли больше десяти, - они вдруг оказались во дворе вдвоем и играли во что-то у стены котельной. Вульф даже смутно припомнил правила игры кажется, надо было стукнуть мячиком об стену, а, когда он отлетит, подпрыгнуть над ним. Немыслимо, чтобы они, живя в соседних парадных, ни разу не встретились за дюжину лет, но он был в этом почти убежден. Зато тот день Женя помнил во всех подробностях:
      шахматный порядок кружев облаков, юную листву, пронзительно чистый после дождя воздух, в котором так далеко несся любой городской звук:
      А сейчас соседка, тщательно накрашенная и причесанная, сияла такой свежестью и юностью, что Вульф в полной мере ощутил свою двухнедельную небритость, вдрызг стоптанные кроссовки, дыру на колене истрепанных джинс и застиранную с разводами футболку.
      Она скользнула уже на переднее сидение старенького "форда", и юноша, наигранно небрежно бросив слова приветствия, воткнул первую.
      Вульф вспомнил, что сегодня суббота, и представил вечеринку или, вернее всего, день рождения, музыку, смех, вино: представил, как она, раскрасневшись, выскочит на балкон и будет всей грудью вбирать свежесть ночной прохлады:
      Войдя в квартиру, Женя постарался припомнить, когда ел в последний раз, но не сумел. Задумчиво посвистывая, Вульф минут в пятнадцать изготовил вдохновенную смесь стейка с жареной картошкой и яичницы, успев попутно перемыть гору кофейных чашек и две или три тарелки. Хозяйничая, он наткнулся взглядом на записную книжку, направившую его мысли в предсказуемое после уличного столкновения русло, однако звонить было некуда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем некуда, но:
      Раскаленный жир стрельнул в сильную руку, поросшую густым атавизмом, и он шумно втянул в рот кусочек поврежденной кожи.
      Вульф цеплял прямо со сковородки огромные куски варварского блюда, запивая кофе из полосатой кружки, охотно вмещавшей турку целиком. Не до конца затвердевшее яйцо неряшливо застревало в щетине и оптимистическим вангоговским мазком дополняло смутный футболочный рисунок.
      Он, не выпуская кружку из лопаты ладони, прошел в ванну и пустил воду.
      Все складывалось на редкость удачно - разом кончился кофе, добежал до фильтра огонек, и, прощально взвизгнув, замолк принтер.
      Вульф, пройдя в кабинет, приглушил дружелюбное моргание огоньков на физиономии принтера, выдернул у него из пасти пачку влажноватых от краски страниц и, пройдясь по квартире, изготовил все необходимое для ванной: пачку сигарет, зипповскую зажигалку, красный и синий фломастеры, свежевыстиранный бардовый халат, изловчившись, включил радиотелефон, и, зажав трубку подмышкой, осторожно протиснулся в ванную, сумев ничего не уронить.
      Войдя, Женя сорвал с себя пропотевшее белье, но в воду сразу не полез, а, поеживаясь, простоял несколько секунд на холодном кафеле, в задумчивости почесал левую лодыжку другой ногой и, вспомнив, вернулся в кабинет. Там Вульф извлек из ящика стола "Ромео и Джульетту", затем, гулко шлепая босыми пятками и покачивая приватным, зашел на кухню за спичками (не таков он был, чтобы позволить себе прикурить сигару от зажигалки даже и в ванной).
      Тысячекратно прав был Вульф, проявляя подобную перед омовением осмотрительность, нет на свете ничего омерзительней, чем, лежа в ванной, перевернуть страницу хорошей книги - как правило, в этот самый момент вы находитесь на середине о`генриевского рассказа, - с предвкушением достать сигаретку, стараясь касаться влажными руками только фильтра, и обнаружить, что в зажигалке кончился бензин.
      II
      Он парил над листами безжалостным красным фломастером, выискивая тавтологии и падежные несовпадения, оставляя кровавые просеки вымаранных абзацев и эпизодов, тут же хищно нацеливаясь и делая на оборотной стороне вставки почерком торопливым, ковыляюще-размашистым.
      Дойдя до сцены с хиромантией, Вульф перекатил во рту сигару, отчего столбик белоснежного пепла, сорвавшись, скользнул по листам в воду, задумался и пробормотал: "дешевый приемчик". Хотя сцена происходила в действительности, даже более того - именно ей рассказ, как помнилось Евгению, обязан был мелодраматичным финалом, но именно в совокупности с ним:
      Заверещал телефон, разрывая его мысли. Женя недовольно, но малоубедительно покосился на трубку. В глубине души, ему до крайности хотелось выбраться в набиравший обороты субботний вечер. Не шумная оргия, но рюмка другая, неторопливый треп, может быть, легкий флирт: что-нибудь в этом роде во избежание полного одичания.
      Словом, слегка недовольно сдвинув космы бровей, Вульф потянулся к трубке.
      - Здорово, мудила! - раздалось доброжелательное приветствие.
      - И вам того же.
      - Давно вернулся? - у Саши Гурвица отчетливо чиркнула зажигалка.
      - Тринадцатого.
      - Серьезно? А чего к телефону не подходишь?
      - Работал.
      - Почитать дашь?
      - Еще не закончил.
      - Да ладно тебе, разберусь.
      - Сказал же: не дам, - улыбчиво, но непреклонно ответил Вульф.
      Разломив надвое летние воспоминания, они поговорили об эстонском пиве и лавинах в кавказских горах, теннисе и каких-то страховочных карабинах. Женя поведал о том, как чуть не просрочил визу, а Саша, как Ленка ухитрилась вывихнуть руку в поезде на обратном пути.
      - Заходи сегодня, - сказал Гурвиц, - Ленка с Разбойником на даче. Посидим, пульку попишем:
      - А ты чего не поехал? - с заметным ядом в голосе осведомился Женя.
      - Теща. Огород. Тоска, - без колебания ответил Гурвиц.
      Вульф представил себе густо прокуренную кухню, грошовый преферанс, дешевую водку, отдающую ацетоном, Гурвицких высоколобых друзей и их разговоры о чем-то заумно компьютерном и непонятном.
      Но было и другое - ему нравились эти ребята, словно вышедшие из шестидесятых или самое большее семидесятых, нравились их бороды, их пристрастие к походам и пению под гитару (и пусть со временем они всёё реже выбирались в лес и нечасто брали уже в руки инструмент, зато окаймлявшая лица растительность неуклонно густела и удлинялась), нравилась их безразличная полунищета, нравилась та уверенность, не наглость - именно уверенность, с коей шагали они по свету, иронично поглядывая по сторонам.
      Любил он и миниатюрное Гурвицкое гнездышко с заботливо обустроенным уютным бардаком, ну и, конечно, самого Сашку, удивленно глядящего умными глазками сквозь толстые стекла, тщательно и неумело скрывающего свою не ко времени обильную интеллигентность.
      И все же, несмотря на лёегкую свою неотмирасегойность, Гурвиц умел жить уверенно и неторопливо, жить на нерушимых монолитах.
      А Вульф: Вульф завидовал ему, хотя и не до конца осознано, но завидовал. И не столько даже тому, как Гурвиц приходит с любимой работы, твердо зная, что день прожит не зря, в дом, где его ждут, а просто тому, что Саша умеет так жить.
      Да, именно этому он завидовал и именно этим восхищался.
      - Ну, так ты придешь?
      - Угу, часика через два.
      - Писульки принесешь?
      - Не-а.
      - Ну и хер с тобой.
      Женя, набросив на плечи халат, стоял перед зеркалом, собираясь выплюнуть из баллончика на руку порцию крема, когда телефон опять противно задребезжал.
      Раздайся звонок секундой позже, Вульф, безусловно, проигнорировал бы его, но теперь он почти без колебаний установил красный с белыми полосками "Colgate" на стеклянную полочку под зеркалом, предусмотрительно не закрыв его крышкой, и взял трубку.
      - Алло, - звонила Инна.
      Вульф, освобождая себе место, взял с крышки стиральной машины рукопись и, усевшись на ее место, опустил рассеянно взгляд в страницу.
      Они протанцевали остаток церемониального, в восемь па, танца: ": алло", "привет - привет", "как дела? - лучше всех", "а ты как? нормально".
      Инна, вместо того, чтобы перейти к произвольной программе и, скажем, издевательски бодро рассказать о весело проведенном без него времени, сбив ритм, заговорила неуверенно:
      - Знаешь, Женька, я с тобой хотела об Оле поговорить:
      Он понял, что сейчас услышит, и листы белой стаей чаек спорхнули на влажный и красноватый кафель. Вульф, распрямившись, встал посреди ванной, ему не нужны были порожние слова, и только вертелись перед глазами какие-то бессмысленные обмылки теней, а он, опустив трубку в ослабевшей руке, бессильно прошептал: "как же я теперь? а?"
      - Алло! Алло! - надрывался телефон.
      - Да, - поднял Вульф шарнирную руку.
      - Ты меня слышишь?.. Я и говорю: скотина ты, Женька, мог бы ей все-таки и позвонить.
      - Кому? - спросил он, не решаясь поверить.
      - Извини, а с какой целью ты изображаешь идиота? Ну не папе же римскому! - от неловкости Инна стала грубовата, - в самом деле, не развалишься же ты от телефонного звонка. Бедная девочка:
      К концу монолога, Вульф настолько пришел в себя, что даже принялся отшучиваться, наслаждаясь самым лестным для мужчины обвинением.