Алхимик

Положив руку на спинку дивана, она подогнула под себя длинные ноги. Вот она гибко и грациозно, кошачьим движением, поднялась и пошла по ковру к бару, источая еле заметный аромат, напоминающий нежный мускус какого-то экзотического, залитого лунным светом существа.

Мужчина заметил, что ее босые ступни узки и изящны, кожа нежна, а педикюр безупречен. У большинства моделей ноги отвратительны. Ее же были красивыми.

Она сказала:

– Края последних шести кадров показались мне резковатыми, но вы сможете откорректировать это при монтаже. Что до остального, то, полагаю, можно поднять бокал за успешное начало новой кампании, как вы думаете?

Он не стал спорить с ней по поводу последних шести кадров, как не стал и спрашивать, как ей удалось найти изъян там, где даже его натренированные глаза – не говоря о глазах дюжины других увлеченных, одержимых профессионалов – не смогли его отыскать. Он не сомневался, что, занявшись пленкой вместе с редактором, найдет замеченные женщиной ошибки.

Он поднялся на ноги, когда она повернулась к нему: по бокалу шампанского в каждой руке, а на лице улыбка, вызвавшая у него ассоциации с летним утром и вышитыми наволочками.

– Дорогая моя, – сказал он, принимая бокал, – я пью за успех с того момента, как работаю у вас. В конце концов вам удается все, за что бы вы ни брались, – верно?

Она очаровательным движением наклонила голову, словно собралась хорошенько обдумать вопрос.

– Да, – согласилась она и приветственно подняла бокал, сверкая глазами.

Его звали Питер Райерсон; за последние пять лет он создал себе репутацию одного из самых талантливых людей на Мэдисон-авеню. Однако с тех пор, как в прошлом году ему удалось заполучить контракт на линию по производству духов «Нефертити», он из толпы серьезных претендентов попал в число избранных, вошел в сферы неограниченной верховной власти. Нефертити нанимала только лучших. Нефертити прикоснулась к нему, и он стал золотым. Будущее его было гарантировано, отныне он знал себе цену. Он получит все, чего пожелает… за исключением, разумеется, одной вещи, о которой мечтал всякий мужчина, увидевший хоть раз эту женщину.

Она отпила из бокала и сказала:

– Знаете, мужчины слепнут, если так пялятся на меня.

Он спросил:

– Разве я пялился? Прошу прощения.

Он не смутился и не отвел от нее глаз.

Ее это позабавило.

– Считаю ваше извинение несколько неискренним. Прошу вас, не переводите понапрасну шампанское. Оно очень дорогое и вполне хорошее.

Он попробовал вино.

– Оно превосходно, – согласился он. – Но по сравнению с вашим великолепием кажется безвкусным.

– Ах. – Ее губы тронула слабая улыбка. – Очень мило.

Она прошла мимо него к окну, за которым простиралась сверкающая огнями ночная панорама Манхэттена. Его коснулся трепещущий белый шелк, на него повеяло рассеянным в воздухе лунным светом. Каждой клеточкой кожи ощутил он этот трепет.

– Зачарованная земля, – тихо проговорила она, глядя в окно.

Он подошел и встал рядом.

– Многие вещи кажутся волшебными, когда смотришь на них сверху.

Она рассмеялась. Звук был неожиданным – не таким, какой мог бы ассоциироваться с ней. Но ему он показался музыкой.

– Вы мне нравитесь, Питер. С вами веселее, чем с большинством мужчин моего окружения.

– Рад это слышать. Вы ведь знаете, я совершенно вами покорен.

– Да, конечно. – Пока она пила из бокала, он любовался изгибом ее нежной шеи. Ее лицо, отраженное в оконном стекле, оставалось непроницаемым. – Вероятно, до вас доходили глупые сплетни о том, что я время от времени завожу любовников из числа моих коллег.

– Я бы ни одному слову не поверил, – заверил он женщину.

Она повернулась. Ее улыбка, казалось, вобрала в себя весь окружающий свет – язычки свечей, мерцание звезд, отдаленные огни транспорта, – разлившийся нежным сиянием по ее лицу и отражавшийся в глазах.

– Вы обворожительный мужчина, – улыбнулась она. – Такой искренний, такой уверенный в себе…

Она подняла руку и нежно прикоснулась к его виску. Его веки, затрепетав, закрылись от острого удовольствия, и он прерывисто вздохнул.

– Такой по-настоящему мужественный, – добавила она.

Она поцеловала его в губы, словно пила шампанское, смакуя вкус на кончике языка, поначалу осторожно пробуя и как бы сомневаясь, а затем, осмелев, наслаждаясь. Он стоял словно загипнотизированный, почти не дыша и не двигаясь, но, когда она отодвинулась, инстинктивно потянулся к ней.

Она отступила, наблюдая, как в уголке его закрытого века появилась капля крови и скатилась по щеке, оставляя тонкий след. Он, щурясь, открыл глаза, затянутые непрозрачной пеленой крови, сильно заморгал, дотронувшись ладонью до глаз. По бокам от носа, вниз по его лицу струились два ручейка крови.

– О Господи, – выдохнул он, уставившись на свою окровавленную руку.

Бокал из другой его руки выпал на пол, и она нахмурилась.

При взгляде на нее на его запятнанном кровью лице появилось выражение ужаса, но ненадолго. Он прижал ладони к глазам, и кровь хлынула сквозь пальцы неудержимым потоком, стекая вниз по рукаву и падая тяжелыми каплями на белый ковер.

– О, мой…

Но внезапное удушье не позволило ему издать больше ни звука, кроме отчаянных хриплых вздохов. Он упал на колени и несколько мгновений дергался на полу в страшных конвульсиях, но скоро все стихло, и он остался недвижимым.

– К сожалению, – сказала она, снова прихлебывая из бокала, – ты тоже начал действовать мне на нервы.

Она допила шампанское и пошла вновь к бару, осторожно переступая через пятна на ковре.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Я увидел ее в Лондоне, когда выходил из такси. Ее лицо висело на уровне второго этажа, а подкрашенные сурьмой глаза смотрели вниз прямо на меня. Она носила золотой головной убор и ожерелье из цветков тыквы, памятное мне со времени пребывания в Египте, в ушах – серьги из золотых колец, касающиеся плеч.

Меня это потрясло.

Пять веков тому назад я швырнул в пламя все, что оставалось от ее физического тела, навсегда уничтожив то, что могло бы помочь ее воскресить. И на протяжении пятисот лет меня преследовал и мучил проклятый докучливый вопрос: «А что, если?» Что, если я не позволил бы праведному гневу управлять моими действиями, что, если бы я выслушал Акана, ибо, хотя он и сошел с ума, разве не остался он моим другом? Что, если бы я оценил наше прошлое по более высокой шкале, чем выношенные мной высокомерные идеи о правде и неправде, и что, если – а вдруг – Акан сумел бы сотворить черную магию? Что, если Нефар удалось бы вернуть к жизни?

В ту давнюю ночь в Венеции я сделал неправильный выбор, и последующие пять столетий вкушал горечь утраты.

Я беззаботно совершал свой путь по истории. Я служил генералом у Гитлера и шпионом у Наполеона. Сумей кто-нибудь подсмотреть в окошко во времени, он узнал бы мой почерк на доске Манхэттенского проекта – я заполнил пробелы в формуле атомного взрыва, – почувствовал бы мое дыхание, от которого поднялся ветер, потопивший испанский галеон; увидел бы мою руку, заряжающую пистолет убийцы, который поразил эрцгерцога и тем самым ввергнул мир в войну.

Должен признаться, что во всех этих действиях была цель и что с годами во мне прибавлялось мудрости. Но, по сути дела, не существует магии для предсказания меняющегося будущего, и жизнь моя текла столь же беспорядочно, как у любого обыкновенного человека. Мной руководили гнев, разочарование, скука или любопытство, а подчас – надежда, чувство вины или желание оправдать великое заблуждение, но, полагаю, я по-своему поддерживал равновесие, особенно к этому не стремясь.

Но в год 1952-й от Рождества Христова я оглянулся назад на прожитое тысячелетие и увидел, как это случалось много раз раньше, до чего все это бессмысленно. Ничто из совершенного мной не принесло фундаментальных изменений в положении человечества, ничто из увиденного меня не удивило и не дало повода надеяться на какие-то перемены. Мужчины и женщины продолжали рождаться и умирать, они шли на войну, беспорядочно убивали друг друга, тратили деньги и грабили, учились и забывали, создавали и разрушали. А я пребывал в вечном одиночестве.

Тысячелетия тому назад Дарий предупреждал меня, что я однажды возжажду смерти, и с тех пор эти слова подтверждались тысячу раз. Я думал об Акане и о том, смогу ли снова его найти, и если отыщу, каким безумием будет он одержим, и сумею ли я упросить его оказать мне последнюю любезность. Я спрашивал себя тогда, как и много раз на протяжении эпохи, называемой современной, в какой степени царящий в мире хаос был простой случайностью и в какой степени в этом виновата черная магия Акана. Я задавался этим вопросом, но настолько устал от жизни и усилий, которых она требовала, что не доискивался ответов. Вместо этого я просто… уснул.

Далеко в джунглях Бразилии есть корень, обладающий столь сильным наркотическим действием, что от прикосновения к нему обыкновенный человек умирает. Если его собрать, подвергнуть возгонке и настоять с веществом паралитического действия, известным в то время под названием «кураре», затем смешать с двенадцатью граммами кристаллизованного яда одного из видов африканской гадюки, то получается токсин, достаточно сильный для торможения жизненных функций бессмертного существа, для отключения мозга. Именно благодаря ему я наконец обрел покой.

Я похоронил себя в одном из любимых мавзолеев Парижа – в том, где, по сути дела, предположительно и покоились мои останки в течение столетия, – и там проспал пятнадцать лет.

Я проснулся, когда изобрели цветные телевизоры, фломастеры и растворимые напитки, а человек полетел в космос. Я проснулся, чтобы увидеть лицо Нефар, приветливо улыбающееся мне с рекламного щита на уровне второго этажа гостиницы «Сент-Джордж». Ниже ее изображения плавными буквами было выведено: «Волшебство… аромат на века».

Заплатив водителю фунтовыми банкнотами выпуска 1949 года, я вошел в вестибюль почтенного заведения и приблизился к конторке дежурного. Тот смотрел на мужчину с длинными седыми волосами, спутанной бородой и крупными чертами лица, в измятом нижнем белье и сандалиях на босу ногу, а видел элегантно одетого джентльмена лет сорока с небольшим с густыми темными волосами и монакским загаром. Клерк улыбнулся:

– Добро пожаловать в Сент-Джордж, сэр. У вас заказан номер?

Я назвал ему свое имя, и он смутился.

– Конечно же, мистер Сонтайм, прошу прощения. Я вас не узнал. Рады видеть вас вновь.

Я, разумеется, ни разу не останавливался здесь прежде – по крайней мере в течение жизни этого молодого человека – и впервые воспользовался именем Рэндольф Сонтайм.

– Ваши апартаменты готовы, сэр. Распишитесь здесь, пожалуйста. Ваш багаж прибудет позже?

– Его уже должны были доставить.

Он снова смутился и заглянул в журнал.

– Так и есть, сэр, извините. Все аккуратно распаковано и отглажено, и охлаждается бутылка вашего любимого напитка. Приятного отдыха, сэр.

Он прищелкнул пальцами чересчур азартно для дежурного.

Я сказал:

– Интересно, кто эта прелестная молодая леди на афише через улицу.

Он был в замешательстве, но я мысленно подтолкнул его.

– Ах, вы, наверное, имеете в виду Нефертити, косметическую диву. Вы долго отсутствовали, сэр.

– И где, по-вашему, ее можно найти?

Снова пустой взгляд, но даже с моей помощью бедняга не мог сообщить того, чего не знал.

– Как же, полагаю, в Нью-Йорке, сэр. Ведь там в основном болтаются подобные штучки, верно?

Это было началом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Я нашел ее не в Нью-Йорке, а в Калифорнии, на вечеринке одной из кинозвезд. Определенная ирония заключалась в том, что нашей встрече суждено было произойти в стране фантазии и притворства, где магией заведует отдел спецэффектов, а иллюзии – арсенал их средств. Особняк, в который меня провели, был украшен с роскошью, затмевающей фантазии «Тысячи и одной ночи». Как только я вышел из архитектурного уродства, которое продюсер называл своим домом, и попал в сад, я мог бы с легкостью уверить себя в том, что сам преуспел больше. Но то, что мне не удалось освоить за почти три тысячелетия изучения магии – путешествие во времени, – Голливуд освоил за ночь.

Небо пустыни освещалось пологом с искусственными звездами, пламя факелов колебалось от дуновения теплого ветра. Над лужайкой были натянуты яркие шелковые балдахины и полосатые тенты, под которыми стояли длинные столы, уставленные закусками и винами. Плавательный бассейн, постоянная принадлежность калифорнийского пейзажа, декораторы превратили в лагуну оазиса, на поверхности которой плавали лепестки и водяные растения. Откуда-то доносились нестройные звуки ситары. Те, кто называл себя «красивыми людьми», неспешно прогуливались в ярких сверкающих одеяниях, вызывающих в памяти цветы пустыни, в блеске драгоценных камней, способных посрамить сокровища Тутанхамона.

Она надела в тот вечер серебряное платье, облегающее фигуру, как чешуя русалки, и тончайший шелковый шарф с вкрапленными в него крошечными бриллиантами, напоминающими капли росы на паутине. Собранные на макушке волосы волнами локонов ниспадали из-под небольшой тиары на обнаженную спину. Когда она наклоняла голову, прислушиваясь к чьим-то словам, бриллианты, свисающие с ее ушей, вспыхивали, распространяя вокруг голубое сияние.

На шее, на серебряной цепочке тонкой изысканной работы, которую могли изготовить только очень искусные мастера, висела треугольная подвеска, образованная тремя соединенными сферами.

Понаблюдав за ней некоторое время, я наконец заявил о себе. Когда она случайно посмотрела в мою сторону, то увидела мальчика с длинными белокурыми волосами и тихоокеанским загаром, или официанта с серебряным подносом, или трепещущую на ветру пальму. А я, глядя на нее, видел женщину – необычайно притягательную как для мужчин, так и для женщин. Мужчин влекло к ней непреодолимое вожделение, женщин – зависть и благоговение. Она напоминала экзотическое существо, вырванное из привычного мира и получившее право свободно перемещаться среди обыкновенных людей, взирающих на него голодными обожающими глазами.

Я прошел сквозь толпу, задев плечом кинорежиссера, в доме которого мы находились, сдвинув с пути стайку невзрачно одетых молодых женщин, отпихнув в сторону наглого молодого киноактера-звезду, возомнившего, что он может заинтересовать чаровницу. Он начал что-то протестующе лопотать, но я взглянул на него, и он позабыл все, что собирался сказать. Окружающие ее поклонники один за другим отступали, смущенно озираясь по сторонам, и тогда я вышел вперед.

Она медленно обернулась, и мы долго смотрели друг на друга.

Я сказал:

– Кто ты?

Она задумчиво улыбнулась и протянула ко мне руки.

– Хэн, – молвила она.– Почему тебя так долго не было?

Я почувствовал, как во мне впервые за тысячу лет просыпается восторг.

Мы ушли с вечеринки, оставив встревоженного продюсера и раздраженную кинозвезду с их кинокамерами и софитами, и, когда подкатил продолговатый серебристый автомобиль, чтобы нас увезти, она на миг положила ладонь на капот и взглянула на меня смеющимися глазами.

– Или ты предпочел бы полететь?

Я понял, что она не имеет в виду самолет.

В машине мы не разговаривали. Я хотел лишь сидеть рядом с ней, смотреть на нее, быть с ней. Мне не хотелось говорить, по крайней мере в тот момент.

Мне было все равно, куда мы едем, но в конце концов мы приехали в особняк, выстроенный на скалистом холме и оснащенный бассейном, который освещали плавающие светильники и украшали развешанные на стенах абстрактные картины с дерзкими завихрениями цветовых пятен. Мы вошли в пустой дом, где наш путь освещали лампочки, зажигающиеся по мановению ее руки, и через несколько мгновений я понял, что это не магия, а «электрический глаз».

Мы оказались в большой комнате с белыми и черными плитками на полу, белой мебелью и огромным окном, за которым простиралась ночная пустыня. Стоя перед окном, она повернулась ко мне лицом, так что сверху на нее лился свет, рассеивающий тени, отражающийся в ее глазах ярким сиянием, подобным шаровой молнии в магическом кристалле предсказательницы. Тогда я сказал то, что должен был, чего не мог больше откладывать ни на миг, хотя страшился ответа.

– Возможно ли это? – тихо спросил я.– Откуда ты взялась?

Она сжала ладони, словно не желая расставаться с радостным возбуждением. В ее глазах плясали огоньки восторга.

– О Хэн, мне о многом хочется тебе рассказать, многое показать. Столько воспоминаний я сохранила для тебя. Всем этим я хочу с тобой поделиться. Но взгляни.

Она взмахнула рукой, и окно у нее за спиной замерцало и посветлело. За стеклом я увидел яркое голубое небо и белые уступчатые скалы, с которых струился поток, заполняющий глубокую впадину водой совершенной голубизны, а затем переливающийся на другую террасу, где образовывался другой бассейн, а затем следующий, пока эта вода не попадала наконец в море, без сомнения Средиземное.

– Крит, – тихо произнесла она. – Я думаю о тебе всякий раз, как туда попадаю. О Хэн, давай отправимся туда сейчас. Давай превратимся в мощных орлов и полетим через океан…

Я спросил:

– Это телеэкран?

Она на миг оторопела, а потом рассмеялась.

– Ах, Хэн, только посмотри на нас – два древних мага встретились в эпоху, когда волшебство не нужно. И полагаю, более разумно вызвать личный самолет, чем пытаться пересечь океан в образе птицы, не так ли? – Пока она шла через комнату, окно вновь потемнело. – Что тебе предложить выпить? С недавних пор я пристрастилась к калифорнийским винам. Они напоминают мне натуральные фруктовые вина нашей юности, вызывают ностальгию…

– Я ничего не хочу.

– Я, в сущности, тоже. Ничто, сделанное человеческими руками, не может быть более упоительным, чем этот миг. Ах, Хэн, у тебя такой свирепый вид. Ты все еще сомневаешься, что это я?

Она разговаривала с моим отражением в зеркальной стене, находившейся над низким хромированным баром, уставленным хрустальными графинами и сверкающими бокалами. Вот она обернулась, и в самой совершенной из виденных мной иллюзий предстала не в облике лоснящегося, облаченного в серебро символа сексуальности, чье лицо только что отражалось в зеркале, а в образе девушки с длинными темными волосами и загорелой кожей, одетой в белое муслиновое платье-рубашку. Она стала моей Нефар.

Через миг я, даже не коснувшись ногами пола, оказался перед ней, грубо схватил ее за обе руки и крепко сжал пальцами мягкую плоть. Хотя в глазах ее промелькнула тревога, она сохранила иллюзию. Сжав еще сильнее предплечья Нефар, я резко встряхнул ее.

– Скажи, – настаивал я. – Скажи, кто сотворил эту черную магию. Я видел, как ты умерла в Амарне. Я видел на полу твою кровь. – Голос мой охрип, и меня самого удивил гнев, сдавивший горло. – Я сам бросил твои кости в огонь и увидел, как они сгорели! Скажи мне, как это возможно?!

Она больше не вырывалась. Она положила руки мне на грудь, заглянула в самую глубь моих глаз и прошептала:

– Хэн, я искала тебя по всему свету, ждала тебя столетиями. Я вернулась к тебе. Теперь приди ко мне. Это ты, всегда ты…

Я снова встряхнул ее, задыхаясь от ярости, копившейся на протяжении столетий.

– Это те самые слова, которые ты говорила Акану, когда вы задумали меня предать? Твои лживые обещания звучали для его слуха столь же заманчиво? Будь ты проклята, Нефар! Неужели ты восстала из мертвых лишь для того, чтобы изводить меня новой ложью? Расскажи мне, как это сделано!

– Ты думаешь, если бы я могла выбирать, я приняла бы то же решение? – вскричала она. – А ты не думаешь, что я сожалела об этом, ненавидела и страдала каждый день и каждую ночь в Амарне? Умоляю, Хэн, перестань меня ненавидеть. На этот раз я сделала правильный выбор, я вернулась к тебе! Пожалуйста, не прогоняй меня.

Она подняла ко мне лицо и прижала свои губы к моим в долгом, жадном поцелуе, длившемся тысячу лет. Я почувствовал, как она перетекает в меня – эта чистая пряная сущность Нефар, такая густая и захватывающая, заряженная энергией. Я ощущал ее желание; нет, я впитывал его. Я позволил ему окутать меня, позволил моей воле срастись с ее, да, таким был мой выбор. Я мог бы сопротивляться. Но мое желание, которое лишь укрепилось за прошедшие тысячелетия, состояло в том, чтобы избавиться от одиночества, снова стать частью целого. Сопротивляться? В тот момент сама мысль об этом была мне чужда. Я обнимал ее, как ребенок – любимую мать, с единственной мыслью о том, что пустота внутри меня наконец заполнится.

Я вновь почувствовал то, чего был лишен на протяжении многих столетий, – переплетение желаний, набегающие волны силы, подчинение человеку и власть над ним. Внутри нас кипела энергия, подобная лаве, она прорывалась наружу в виде голубого пламени; мы наполнились ею до краев и всецело ее контролировали. Я. закрыл глаза, погрузившись в самый эпицентр силы. Там, где я прикасался к Нефар или она прикасалась ко мне – кончиком пальцев, грудью, бедром, – вспыхивали и с треском взрывались в воздухе крошечные электрические разряды. «Летать», – подумал я, и со звуком, напоминающим приглушенные раскаты грома, мы прошли сквозь зеркальное стекло и, едва касаясь песчаной почвы ногами, взмыли в воздух.

Мы взлетели по спирали над выложенным плитками бассейном, и его спокойные голубые воды сморщил порожденный нами ветерок. Мы поднялись над аккуратной зеленой лужайкой с ее искусным освещением, над черепичной крышей, над линией электропередач и телефонными проводами. Кружась, словно подхваченные ветром листья, мы устремлялись все выше и выше, пока ее дом и все соседние здания с их грандиозными высокими воротами, извилистыми подъездными аллеями и сверкающими окнами не превратились в игрушечные постройки размером со спичечный коробок, усеянные точками огней.

Не такая это сложная вещь – победа над силой тяготения, позволяющая отправиться в полет, и эта магия не считалась чем-то исключительным. По всему миру и почти в каждой культуре шаманы и жрецы, способные к достаточной концентрации воли, добивались неплохих результатов. Это обычная магия. Но летать так, как мы в тот вечер, парить в вышине под пологом звезд, держась лишь на дуновении ветра… это совсем другое дело. То была самая суть концентрации, усиленная до предела, то была магия, которую удалось сотворить лишь при условии, что мы двое превращались в одно. Такой магией я не занимался вот уже двадцать пять столетий, но для нее был рожден и ею упивался. Нефар, будучи искусной обольстительницей, умело пользовалась своей властью.

Ветер ерошил мои волосы и пытался сорвать с меня одежду. На этой высоте у него появился странный электрический привкус – холодный и лишенный плотности воздуха у земли. Я перевернулся на спину лицом к звездам, чувствуя тепло сплетенных с моими пальцев Нефар, слыша, как ветер треплет ее одежду, и ощущая восторг. Все прочие звуки пропали. Я громко рассмеялся от счастья. И она тоже рассмеялась.

Мы пролетели над пустыней и нырнули в каньон с отвесными стенами, скользя на воздушных потоках и попадая в завихрения. Мы были едины со звездами и пятнистыми от теней облаками; мы стали одним целым.

Наконец мы опустились отдохнуть на крышу здания Банка Америки, высоко вознесшегося над ЛосАнджелесом. Еще несколько минут полета, и у нас начали бы замерзать пальцы рук и ног, а искушение подняться выше в области, бедные кислородом, таило в себе иную опасность. Итак, мы сидели на небоскребе, как на шесте, похожие на странных птиц, какими, в сущности, и являлись: я – в смокинге, она – в серебряном платье, со спутанными ветром волосами, в измятой, потрепанной одежде, прижимаясь друг к другу в восторге от пережитого, затаив дыхание, как дети. Насколько хватало глаз, город в сетке огней простирался под нами, а мы царили над всем.

– А ты помнишь, – спросила она, – как мы летали в первый раз? Ты, Акан и я? – Она часто, прерывисто дышала, пристально глядя на меня блестящими глазами, мягко выговаривая слова. – Это я – я дала вам силу. Но вы с Аканом улетели – и оставили меня.

– Я никогда больше тебя не оставлю, – сказал я, долго и настойчиво целуя ее в губы и крепко прижимая к себе.

Ее и моя радость нарастали одновременно, и вот перед глазами у меня замелькали звездные вспышки, рассыпавшиеся по ночному небу, и я громко рассмеялся. Уже несколько столетий я так не радовался. Тысячу жизней тому назад испытывал я подобный восторг.

– Нефар, – шепнул я. В самих звуках ее имени таилось чудо, волшебство жило в этих слогах. – Нефар.

– Я так счастлива, что нашла тебя, – прошептала она, прижав лицо к моему смокингу.– Спасибо за то, что вернулся ко мне.

Я запустил пальцы ей в волосы, повернув ее лицо к себе, и увидел, как в ее глазах отражается ночь – живая, подвижная и трепещущая энергией. Я чувствовал эту энергию внутри себя, словно под моей кожей резвились тысячи насекомых, словно я бился в приступе лихорадки, готовой разразиться диким бредом, словно слышал в джунглях ритмичную барабанную дробь, призывающую на охоту. Но и тогда в глубоко запрятанной части сознания шевельнулось что-то тревожившее меня – не стану этого отрицать: вопросы, всплывавшие из мрака и исчезавшие, прежде чем я успевал их ухватить; невозможные вещи, которые я не смел принять во внимание, опасности, которые я отказывался признавать. Но к этому моменту нас привели двадцать пять столетий, и я сжимал в ладонях пустоту всех моих бесконечных жизней. Я не хотел задавать вопросы и выслушивать ответы. Все, что мне было нужно, это слова, которые она произнесла.

– Это должны были быть мы, Хэн, – сказала она. Ее темные глаза вглядывались в мои, о чем-то умоляя. – С самого начала.

– Я думаю, – ответил я, ощущая, что грудь переполнена такими чувствами, какие я не смел даже назвать, так что слова срывались с губ помимо моей воли, – что сначала так и было.

Я ощутил ритм ее радости, как музыку в моей крови, я почувствовал, как мою душу окутывают теплые потоки ее обожания, и они связывают меня, связывают нас. Я почувствовал чудо мужского и женского, ощутил, как холодные темные уголки моего сознания, которых никто долго, очень долго не касался, освещает утренний свет. Нефар оказалась внутри меня – она омывала теплом, врачевала мои самые глубокие раны. Я отражался в ее мыслях; я был полон ею, а она – мной. Мы пребывали друг в друге и упивались исступлением друг друга. Сексуальная энергия, бушевавшая между нами словно ураган, являлась лишь слабым отголоском сил, сотрясавших нас, заставлявших взлетать вверх и обрушиваться вниз, словно камушки в волнах прилива.

Полагаю, мы начали заниматься любовью там, на продуваемой всеми ветрами крыше, с которой открывался отличный вид на блистающий город притворства, хотя точно сказать не могу. Мне казалось вполне логичным, если бы то, что так давно зародилось из магии среди уступчатых скал и мерцающих пустынь Египта, в конце концов завершилось на рукотворной горе в той стране, где магия стала одной из разновидностей валюты.

Мои воспоминания сливаются вместе, как капли воды в огромном крутящемся водопаде, и каждая из них походит на чудесный кристалл, искрящийся и сверкающий на солнце, а вместе они образуют грохочущий каскад, который не в силах остановить или ослабить даже мощь древней земли.

Я припоминаю медленный танец звезд и ярко-алое свечение восхода, едкий привкус ветра пустыни и сладкую соль страсти на языке. Я испытал боль, и тоску, и ярость желания, и сладкий нарастающий восторг от присутствия Нефар, от ее сущности. Я прикасался к ней, вдыхал ее аромат, пробовал его на вкус. Все это, такое знакомое и дорогое, возвращало мне мою целостность. Она пришла ко мне, моя Нефар, и принесла с собой все, что было утрачено. И хотя ценой мог оказаться целый мир, я считал эту цену оправданной – на тот момент.

Сколько минуло дней, или часов, или даже недель в этом водовороте страсти и открытий, слияния и воссоединения? Если бы я знал, то ответил бы на этот вопрос. В масштабе жизни, продолжавшейся более двух с половиной тысяч лет, разница между днями и часами казалась мне несущественной… пусть даже эти дни и часы являлись самыми важными из всех отведенных мне судьбой. Думаю, я знал это уже тогда и именно потому полностью отдался чувственному пиршеству, мне предложенному. Я был опьянен желанием – да, поглощен страстью. Но никто не искушал меня, и я находился под действием лишь собственных чар.

То, что началось на крыше в Лос-Анджелесе, продолжилось на вершине горы на Мальорке, потом повторилось хрустальной весной на Крите, и наконец мы оказались в одном из пентхаусов Нью-Йорка. Я не могу рассказать вам о магии, которую мы создавали вместе, о мощи подвластных нам сил, возникавших, когда ее воля соединялась с моей и высвобождались наши эмоции. Ведь в ретроспективе все это кажется чем-то незначащим – так ребенок прижимает к себе игрушку, когда-то отложенную в сторону и почти позабытую. Стоило нам поднять руку, как со скрежетом останавливались поезда, ради нашей забавы плясали в воздухе хрустальные бокалы, от нашего дыхания рассеивались грозовые тучи. Ребячество. Но я могу рассказать вам о нашей любви – трепет физического наслаждения, медленно действующая эйфория глубочайшего соединения, сочетание мыслей и тел, потребностей и желаний. Вдвоем мы нашли в сексуальном единении такую взаимную энергию, какую я, думал, больше не узнаю. Я непрестанно ожидал, когда снова стану частью целого. И доставшейся нам вечности не хватало, чтобы полностью погрузиться в него.

Самым потаенным уголком сердца я понимал, что ждал и желал слишком долго, что завтра наступит. И я знал, что принесет этот день. Выбор оставался за мной.