К чести России (Из частной переписки 1812 года)

Главнокомандующему Московскому графу Ф. В. Ростопчину. В Москве я тотчас приступил к обозрению Университета и прочих учебных заведений. Главный корпус Университета, в коем находились Музеум, библиотека, церковь, студенческие и ученические комнаты, где были залы для преподавания лекций студентам и ученикам, где все залы для собраний и разных обществ, где жили некоторые профессора; большой дом в 3 этажа, который занимали профессоры. Другой такой же, губернская гимназия - преогромный дом, в котором я провел целые четыре года, Университетский пансион - пребольшое строение, дом типографический и множество маленьких домиков и строений сгорели дотла. Так что остался маленький дом, в котором жил И. А. Гейм, и университетская больница. Рад я, что библиотека Ивана Андреевича почти вся уцелела. Но мое имущество отчасти расхищено, отчасти сгорело, и я лишился своей библиотеки, которую собирали Вы с таким рачением. Вы как предчувствовали - все твердили мне, чтобы я не заводил большой библиотеки. <...>
      Москва сама на себя не похожа. В целости остались Мясницкая, Покровка, часть Тверской, Смоленская, Донская улица и проч. <...> Кремль взорван в 5-ти местах. Спасибо еще казакам, что они, вбежавши в Москву, перехватили проклятых французов, остававшихся в Москве для зажигания протчих зданий, и поя на сем, допросили у них, где еще оставались мины, из коих вытащили пропасть пороху даже в бочках. Граф Ростопчин сам сказывал, что сгорело до 8 000 домов, а осталась в целости пятая доля. И из сих домов, в который ни войдешь - везде пусто. Не знаю, когда-то все это поправится. Храмы божии совершенно обнажены, без иконостасов, которые сожжены. А что делали проклятые в церквах - страх подумать.
      Теперь, чаю, не скоро соберется Университет наш перебираться в Москву. Министр(40) велел было ехать в Симбирск, но думать надобно, что это еще переменится. А вероятнее, что Университет или переместится на время во Владимир, или соединится с Казанским университетом. <...> В Кремль никого теперь не пускают, опасаясь, чтобы кого не задавило. Полиция московская, спасибо, старается убирать мертвые трупы и палых лошадей, которые валялись повсюду. А погреба и колодцы иные завалить должно. При сем прилагаю афишку графа Ростопчина(41). <...>
      И. П. Оденталь - А. Я. Булгакову.
      I ноября. С.-П[етер]бург
      С прошедшею почтою известил я уже Вас, любезнейший Александр Яковлевич, о постыдном бегстве Бонопартовом со всею его сволочью, которой не успели подбить ног в Московской губернии. В прилагаемой у сего "Сев [ерной] почте" найдете Вы официальные донесения о преследовании улизывающего по-французски неприятеля. Какие успехи имели войска наши за Ереминым, мне еще и по слухам неизвестно. Получены токмо из очищенной Вязьмы партикулярные письма, в коих между прочим уведомляют, что Главный Злодей с помощником своим Мюратом проехал чрез тот город 17-го октября в карете. Его от станции до станции провожали нарочитые конные отряды, расставленные на сей конец заблаговременно по всей дороге. Черт ведает, где он теперь! Многие хотят знать или, лучше сказать, по своему разщету угадать, будто бы он уже в Вильне. Тем огорчительнее для Русского таковая возможность, чем ожидания его мало-помалу исчезают без открытия причины спасению такого изверга, которому непременно надлежало быть повешенным, хоть издохшим, на Сухаревой башне. Сколько-то еще истребят погани в преследовании? Что-то сделают с нею гр. Витгенштейн и Чичагов? От их соединения или удачного нападения на обессиленного, расстроенного супостата зависит прекращение или продолжение войны, еще неслыханной. Toute fois le sieur Bonoparte sera une triste figure devant ceux, qui n'osoient le regarder qu'avec admiration(42). У адмираторов не станет и людей, хоть бы желали поддержать идола своего. <...> Немцам должно, кажется, теперь понакопить духу. Чего зевают! Чем скорее, тем для них спасительнее свергнуть несносное иго. Мы с гишпанцами самый благоприятный подали к тому случай.
      Мы теперь, благодаря всевышнего! остаемся сдесь спокойными. До удаления же врага из Московской губернии сидели на горячих угольях. Какие-то вести получим от Вас, разоренных людей? Да пособит Вам господь бог найти средства к безбедному житию! Без слез нельзя о нещастных соотечественниках и подумать, а тем паче о тех, которые владеют нашим сердцем. <...>
      Вообще работает теперь много перьев в изображении лютостей Бонопарта. Вырываются в том числе прекрасные произведения, и открываются доселе неизвестные таланты. Мне очень жаль, что мой карман не дозволяет высылать некоторых журналов или пьес милому человеку, а то бы все давно к нему было препровождено. Что одолею в моем расслаблении перепискою, то будет он получать. Вот акростих на Злодея. Он пародирован с французского, но не так-то удачно:
      Не ты ль, Калигула, изрыгнут паки адом?
      Аттилы лютые, не вы ль опять восстали?
      Простерты ужасы с свирепостью, со гладом;
      Объят весь свет войной, последни дни настали;
      Лишен отрады всяк, лишь вздохи испущает.
      Един толикие злодейства совершает!
      О, смертные! и вы его не сокрушите?
      На эшафот его! Злодея там казните! (43) <...>
      А. Н. Самойлов - Н. Н. Раевскому.
      [Первая половина ноября. Смела]
      Письмо ваше, мой друг Николай Николаевич, с нарочно отправленным от вас курьером я, бывши на несколько дней в Киеве, получил и, прочитав его, хотел тотчас предать его огню при Софье Алексеевне(44), которая в то время была также в Киеве, но по ее желанию я отдал ей письмо ваше, а она обещала сжечь его. Будьте уверены, мой друг, что все то, что вы ко мне пишете, хранится у меня в непроницаемой тайне, и ежели я сообщаю кому ни есть что-либо из писем ваших, то, конечно, не иное что, как то, которое знать всякому можно. Я и Софье Алексеевне не отдал бы письма вашего, ежели бы не опасался чрез то ей досадить. Я, выехав из Киева 24-го числа прошедшего месяца, проехал в Белую Церковь, где видел письмо молодого графа Браницкого к графине, его матери, от 16-го числа прошедшего месяца отправленное, из которого письма я узнал, что в Калужской губернии, в городе Малом Ярославце было у нас с французами сражение. <...> Я уповаю, мой друг, что с первым курьером вы сообщите нам не токмо о вышеозначенном сражении, но дадите нам знать и о том, что после этого могло что-либо случиться. Я все опасаюсь того, что неприятель, следуя по Смоленской дороге, не свернул бы влево, то есть в Орловскую губернию, а чрез нее не пошел бы Малороесиею к Киеву, который может тогда быть в большой опасности. Все мне кажется, что это есть дело сбыточное. Первое, потому что Смоленская губерния, будучи разорена, прокормить армии его не может. Белоруссия также не в обильном состоянии, но Орловская и Малороссийская губернии могут много способствовать неприятелю в прокормлении армии его, и ежели бы Киев в руки его попался, то будет он тогда иметь передовую оборонительную для себя линию и способ к продовольств [ован] ию войск его. Статься может, что я во мнении моем ошибаюсь, для чего и предаю его благорассуждению вашему. От нас же любопытства заслуживающих никаких обстоятельств ожидать вам нечего, разве только о том сообщу вам, мой друг, что по сие время бог миловал губернию нашу от чумы, и ежели таковая милость его продлится хотя на две недели, то и нечего будет нам опасаться, ибо зима приближается, и утренники довольно холодные, и несколько раз выпадал снег, который и теперь довольно глубок. <...> Чтобы сколько ни есть поразвеселить вас, мой друг, то я сообщу вам о забавном происшествии, случившемся в вашем имении, о чем, уповаю я, что и Софья Алексеевна не оставила написать к вам, а именно, в краткую ее отлучку в Киев г. Куликовский сочетался законным браком с одною из горничных девушек Софьи Алексеевны. Обстоятельство сие, по мнению моему, не может, однако же, причинить какую-либо расстройку в хозяйственности вашей. Ибо сие самое обстоятельство обяжет его еще более быть к вам усердну, но жаль мне его самого, что он сделал такое дурачество, ибо он человек добрый и много вам предан. <...>
      С. Никитин - Е. М. Ермоловой.
      4 ноября. [Москва]
      Ваше превосходительство! Милостивейшая государыня и благодетельница! Елисавета Михайловна!
      Дом ваш в Москве цел, как вы уже о сем известны. <...> Естли бы вы пожаловали сюда и посмотрели на домы других, нельзя бы не почувствовать, сколько господь бог отличил Вас от прочих. Здесь уже роскоши нет, вся пропала. Она-то и пламенем всё попалила. Все вещи, к роскоши служащие, изчезли, все в рубищах без пристанища. Всякий для угла нечистого, для малого куска хлеба, для рубища, защищающего от холода, бог знает что зделает. Везде собак множество. А зимою, может статься, пожалуют и волки. Спешу при помощи божьей освятить в своей церкви один престол. Книги церковные все и образа, иконостасы целы. <...> Многие в городе ужасное потерпели, так что и пересказать не могут, а многие и жизни лишились. <...>
      Протоиерей Стефан.
      Н. П. Николев - Д. И. Хвостову.
      5 ноября. [Тамбов]
      Милостивый государь!
      Разоренный, ограбленный, лишенный в подмосковной и в Москве более, нежели на сто тысяч имения от общего врага России и, наконец, кой-как дотащившийся с бедною семьею своею до Тамбова, почитая за милость божию и то, что в крестьянской избе покамест определил бог безопасную кровлю далее от супостата, берет перо, чтоб вам, почтенному и любезному моему приятелю, принесть благодарность за благодетельное ваше посредство к освобождению от нарядной службы моего старичка-доктора(45). Уверен, что вы поздное свидетельство признательности не отнесете к моей вине: письмо ваше имел я удовольствие получить в Москве в самое страшное и отчаянное время, а потому и не имел возможности исполнить моего долга... О, ежели бы свидетелем были бедственного состояния Москвы и ее окрестности, вы бы согласились со мною, что никакое перо, никакая кисть изобразить и описать той картины не могли бы, которая вживе представлялася в очах страждущего человечества!.. Я же, живучи на самом опасном пути, за семь верст от Вязёмы, видя всех соседей моих скрывшихся и не имея холодного сердца к страданию своих и соседних поселян, меня окружающих, до тех пор сидел на гнезде моем, помогал и утешал бедный народ, а притом принимая, кормя, поя, леча и похороняя ежедневно приходящих ко мне раненых и умирающих, паче после 26 августа, дня страшного сражения под Можайском, пока увидел уже все селения по можайской и боровской дорогам выжженным [и], а поселян с скотом и без скота, полунагих, мимо себя бегущих, не зная, где искать спасения... Ужасное позорище... Ах, мог ли кто помыслить, что после Петра Первого и Екатерины Второй случится то с Москвою, что случилося! Политики, может быть, скажут, что так было надобно для спасения вселенной... а я с потерей жизни моей готов спорить со всеми политиками мира, что так было не должно, что общее спасение не могло быть основано на погибели Москвы, [иначе] как от ошибки политики, и что необходимость сей жертвы не есть необходимость лучшего плана, но из худого лучшее... или крайность в беде, ошибкою навлеченной! Так, милостивый государь! Так, время уже то прошло, когда политики имели право зажимать рты усердной правде, работа их кончена и обнаружена. Общее страдание, общая напасть дают свое право каждому страждущему и бедствующему уму и сердцу вслух говорить о том, что видят, разумеют и чувствуют! Ибо страх умереть в темнице за слово правды не есть уже страх после тех страхов, коим подвергнула человечество неправда гордого невежества человеков!.. Посмотрим, опомнятся ли люди и уразумеют ли необходимость отыскивать и призывать на совет блага общего людей... а не... Но сего довольно. Сердце мое движется другим чувством и к другому, милейшему, предмету... Бога ради, дайте мне знать, где друг мой, князь Горчаков, цел ли он, жив ли он? Один из приезжих от вас в самый страшный час Москвы сказывал мне, что будто наш князь Дмитрий Петрович за ним вслед хотел быть в Москву, и это меня ужаснуло, не попался ли он в самый пыл? ...Молю вас, хоть двумя строчками дайте мне знать, и ежели он в Петербурге, скажите ему, чтоб он писал в Тамбов на имя мое, а между тем вспомните об моей трагедии "Софии" (46) и признайтесь, что я маленький пророк, и что ежели б дворяне наши духом Матвеева действовали и нынче, то бы Москва имела то же счастливое окончание, какое дано ей и в моей трагедии "Софии". <...>
      Николай Николев.
      Р. S. Сию минуту получа известие, что враг наш, оставя Москву, похитил с Ивана Великого крест, думая, что он золотой, а может быть, еще и из тщеславия, но как крест медный, то так это мне сделалось смешно, что я написал следующую эпиграмму.
      ЭПИГРАММА
      Зачем Наполеон с потерею несметной
      Спешил пролезть в Москву из отдаленных мест?
      Затем, чтоб получить венец бессмертный:
      С Иван-Великого спилить еловый крест.
      Или:
      Зачем Наполеон из отдаленных мест
      Тащил в Москву свое тщеславие геройско?
      Затем, чтоб, потеряв скоровищи и войска,
      С Иван-Великого снять деревянный крест.
      И. Б. Пестель - сыну.
      5 ноября. С.-Петербург <
      ...> Я был тронут до слез, когда граф Аракчеев рассказывал мне, что главнокомандующий кн. Кутузов дал тебе шпагу "за храбрость" на поле сражения(47). Этой наградой ты обязан твоим заслугам, а не протекции и милости. Вот, мой друг, как вся наша фамилия, то есть мой дед, мой отец и я,мы все служили России - нашему отечеству(48). Ты едва вступил в свет, а уже имел счастье пролить кровь свою на защиту твоего отечества и получить награду, которая блистательным образом доказывает это. <...> В настоящее время более, чем когда-либо, славно быть подданным России. Мы готовы истребить французскую армию, не выпустив ни одной живой души. Ты должен уже знать все подробности великих подвигов наших армий. Возблагодарим провидение и благословим превосходные войска и достойную уважения нацию, которые нам дадут мир и покой, избавив нас от чудовищ, которые нарушили их и заставили нас испытать все несчастья, какие только возможно. <...>
      С. Киов - И. Я. Неелову.
      [Начало ноября. Без места]
      Милостивый государь Иван Яковлевич!
      Я наслышан об ваших добродетелях, вы милостивы к нам, небогатым дворянам. Я, больной старик в параличе, прибегаю к вам с моею усердною и покорнейшею просьбою. Я не имею ни прута дров для протопления мо [е] й стар [че] ской хижины и для людской избы. Благослови, милостивый отец, и обогрей старика и моих под [д] аных. Я только имею одного мужика, и то дворового, да еще при нем мальчика 11 лет,- все мои работники тут. И то не мои, а зятя моего, и тот от меня далече: с дворянскими детьми уехал [в] Вологду по приказанию укрываться от злодея француза. И дочь моя, и внучка со мной живут в хижине, которую [дочь] вы видели летом у Акнова Михаила Васильевича. Она не знала вас, а то бы она лично вас просила сама о не [о] ставлении меня. Я знал вашего батюшку и матушку и много ими обласкан был, почтенными, и вас надеюсь иметь себе благодетелем - не оставьте моей покорнейшей просьбы. Свидетельствую мое усердное почтение, равно и дочь моя свидетельствует свое почтение вам, милостивый государь. Останусь благодарен до конца моей жизни.
      Покорный слуга Степан Киов.
      Д. С. Дохтуров - жене.
      7 ноября. [Ок. Красного /
      Здравствуй, милый и любезный друг. Благодаря бога, я совсем здоров, и мы преследуем неприятеля, который бежит, как заяц. В настоящую минуту мы за Красным и завтра вступим в Могилевскую губ [ернию]. Всякий день мы забираем множество пушек и пленных. Вчера и третьего дня взято более 12 т. в плен, и что невероятно, более 150 пушек!(49) Все это совершается рукою всевышнего. Ни человеческое мужество, ни ум не в состоянии произвести подобное чудо. Великий Наполеон бежит, как никто еще не бежал. <...> Мы надеемся, что скоро он будет совершенно истреблен. Он лично присутствовал третьего дня при одном небольшом деле, которое происходило у нас. Говорят что он бежал со всех ног с своими приближенными, оставив за собою несколько отрядов, которые были настигнуты, и вчера арьергард маршала Нея был взят целиком без малейшего затруднения. Какое счастье! <...> Мы никогда не дерзали помышлять о подобном ряде побед и о подобных бедствиях для наших врагов.
      Д. К. Боткин - сыну.
      10 ноября. Ростов
      Любезный сын Дмитрий Дмитрич!
      От 31-го октября прошедшего месяца я имел удовольствие получить от вас письмо и при нем две тысячи руб. ассигнац [иями] чрез почту из Нижнего в Ярославль исправно. <...> В прошедший вторник московская почта открылась благополучно, и письма будут ездить по-старому, своим чередом, кроме смоленского тракту. <...> Я, братец Петр, Дмитрий Степанович] поедем дней через 10-ть, дождавши [сь] зимней дороги в Москву, а там что будем делать и сами не знаем, а будем к тебе писать в Казань. Николаша ездил в Москву, привез к нам в Ростов неприятную весть, что в Гостином дворе вообще все товары сожжены и разграблены. В домах и монастырях кладовые также. Иван Семен [ович] Живов лишился всего товару так же, как и мы, грешные. В рассуждении военных, обстоятельства для России чрезвычайно приятные, мы получаем оные известия из Ярославля. Скоро ожидают Наполеона - сидит в руках господина Платова. Помоги ему бог свое слово сдержать! Впрочем, в Москву со всех городов много жителей наехало и еще едут. Съестных припасов, фуражу и разного лесу много в Москву навезли и везут. <...> Ваш дом лужницкий и сиротский арбатский сгорели. Александре и Якову от меня писано было, чтобы старались кухню отделать для приезду нашего. В кладовой погребок цел. Николаша привез на трех лошадях что было положено. Погреб деревянный уцелел, огурцы и капуста целы, брагу разбойники выпили, а рыбу утащили. 1-го ч[исла] сего месяца приехали из Москвы в Ростов матушка Ирина Семеновна, брат Гавр [ила]. <...> Житие было их в Москве яко тьма кромешная во время неприятеля. <...> Затем остаюсь ваш доброжелатель и отец
      Дмитрий Боткин.
      Матушка тебя просит купить в Казани пуху пуда два, а если недорог, так и три пуда, да еще перьев пуда два. <...>
      А. И. Тургенев - А. Я. Булгакову.
      10 ноября. С.-П[етер]бург
      Я получил, любезный друг, три письма твои и не отвечал на них потому только, что полагал тебя в беспрестанных переездах. О беспокойстве моем на твой щет ты можешь вообразить себе, судя по дружбе моей к тебе и по привязанности ко всем вам. Твои письма меня успокоили, особливо последнее, из которого я увидел, что деревня ваша цела и что ты опять на своем месте. Первое твое письмо ходило по городу, и я должен был давать его читать государю и государыням. <...> Что говорить тебе о происшествиях! Ты сам чувствуешь так же сильно. Будем из бед извлекать величайшую пользу. Купим себе и Европе избавление. Мы узнали цену народа и войска; не надобно возвышать цену одного на щет другого. Отечество не забудет наших кириловцев. Прошу тебя уведомлять меня подробнее о всем, что у вас случилось в ваше отсутствие и что случится. Если тебе возможно выправиться, все ли сгорело, что мы оставили в доме Офросимовой, что на Пречистенке, или что и спасено, то ты меня очень обяжешь. Я ничего не жалею, кроме батюшкиных книг и манускриптов. Нельзя ли осведомиться и где люди наши, которые в Москве оставались? Мы имеем близь Дмитрова деревню Жуковку, были ли в ней французы? И что с нею последовало? Постарайся, милый друг, через исправника осведомиться хотя об мужиках и об имении, которого часть и туда свезли. Очень обяжешь.
      Посылаю тебе приглашение к обществу, которого императрица Елисавета председатель, а я секретарь. Сверх того, как, без сомнения, тебе уже известно, собирается под покровительством того же ангела в теле подаяние для потерпевших от войны. <...> На следующей почте буду писать к тебе больше. Ожидаю и от тебя. Прости, любезный друг, помни и люби твоего Тургенева.
      П. П. Коновницын - жене.
      11 ноября. Наравне с Оршею
      Уже 500 верст от Москвы неприятель прогнан, и все его гоним, вчерась еще взято 25 пушек, теперь уже у нас их около 500. Скоро, скоро, бог даст, и все кончим. <...>
      Грязь, мороз, дождь, а иногда вдруг и пули,- все бывает с нами. Устали, замучились в трудах, словом, кампания претрудная, но, наконец, так счастлив, что никогда такой не бывал еще. Отечество спасено, Россия будет на вышней степени славы и величия. Прощай.
      И. П. Оденталь - А. Я. Булгакову.
      15 ноября. С.-П[етер]бург
      Ну, несравненный Александр Яковлевич, видно, что здоровье мое жестоко расстроено, а то бы мне надлежало совершенно оправиться от радостных известий из Глав [ной] нашей армии. Хоть не могу пиитически выразить Вам впечатления, которое они на меня произвели, но хворою прозою скажу, что я плаваю в восхитительном упоении. С лишком 20 тысяч в двух корпусах Даву и Нейя 5 и 6-го чисел положили ружье после тщетного усилия пробиться сквозь наши войска: 97 пушек, 3 знамя, маршала Даву жезл, обозы и казна достались нам в руки. Это победа над победами! Едва ли спасутся разбитые маршалы. Они кинулись в лес и скачут, куда глаза глядят. Один из них ранен. Их преследуют с рассеянными остатками. Таковое поражение происходило у Красного от распоряжения Милорадовича. Сам Наполеон 5-го числа был на побоище и как увидел, что нет возможности одолеть наших героев, то пустился со своею челядью на попятный двор. Смоленск неприятелем очищен и занят нашими. И там подорваны по пустякам сделанные укрепления. В 7 верстах от города нашли мы 112 оставленных неприятелем пушек. Можно себе представить, как торопился он унести свои ноги. Гр. Платов скачет за Смоленском вдогонку за новыми корпусами и кричит ура! видно их догоняет. Немного же осталось теперь у Наполеона клочков от великой его армии. <...> Много же у нас накопилось теперь Бонопартовых генералов, пропасть штаб- и обер-офицеров, а рядовых мудрено и сощитать. Их наберется за 60 тысяч. А как подумаешь о пушках, так рот разинешь. С лишком 500. Помилосердствуй! Вить после этого над французами будут и куры смеяться. На эдакую гибель, на эдакий срам привел их непобедимый полководец в Россию! Я беседовал с вами доселе о том, что читал в печатных реляциях и за что уже в среду принесено благодарение богу в Каз [анском] соборе в присутствии государя и всей его высочайшей фамилии с пушечной пальбою, как то и следует. Но теперь уверяют меня, что есть новые донесения, по которым взят вице-король Евгений(50) и истреблены последние остатки его корпуса, что в числе обоза найден весь гардероб Наполеонов и что он сюда прислан вместе с захваченным камердинером. Множество найдено также червонцев в взятых под Красным фурах и наших драгоценных церковных утварей.
      Все наши три армии открыли уже между собою связи и могут стремительнее действовать на вражеское поражение. Макдональд, сказывают, должен был уйти из Курляндии от злости прус [с] ких войск, которые были под его командою. Ожидают подтверждения. О революции во Франции(51) не перестают говорить с разными дополнениями. Будто бы вновь избранный король есть герцог Ангулемский, женатый на дочери Лудовика 16-го, что императрица Луиза не взяла с собою в Вену короля Римского, а требовала настоящей своей дочери Анны, которая подменена, что Наполеон объявлен похитителем престола Бурбонского и что Талейран всю сию революцию по прозьбе нации произвел в действо весьма покойно. <...>
      С. И. Мосолов - дочери и жене.
      18 [ноября]. Ольгово
      Милая Сонюшка, здравствуй с маминькой!
      Хотя неприятное для вас будет, но должен уведомить: мой дом сгорел и все то, что в нем было, от просвещенных французов. А что вынесено было со мною, то все ограбили, словом сказать, остался в одной одежде и рубашке. Лежал в чужом саду под пламенным небом ровно 13 дней. Да еще и последнее тиранство со мною сделали: изрубили мне руку за то, что я сапоги с ног не дал снять. Вот каковы наши учители. Ни одного храма в Москве не осталось, который бы не ограбили и не осквернили. В то ж время еще больше простудился, ибо раздевали мужчин и женщин до самой рубашки, от того получил плиорет и теперь еще стражду, лежу болен в Ольгове у Ст[епана] Степановича(52). Благодарю бога, что есть мне легче. Он и Другие люди добрые меня снабжают то одеждою, то бельем.
      Пиши, бога ради, ко мне почаще. Твои письма будут мне служить отрадою и лекарством в моей горести. Видно, богу так угодно, чтоб вечно страждал: не был богат, а конечно потерял всего с вещьми на 40 000 ру., сбиравши клочками 47 лет, а в 13 дней все пропало. Если б я не был болен, приехавши от Талызина, лихорадкою, то мог бы уехать так, как и все сделали. <...> Целую тебя душевно и сердечно и прошу бога, чтоб бог сохранил тебя и дал бы мне хотя [бы] то счастье, чтоб я мог когда-нибудь тебя еще видеть. Есть и пребуду тебе верный друг Сергей Мосолов.
      Маминьке мое почтение объяви. <...>
      М. И. Кутузов - жене.
      19 ноября. Перешед Березину <
      ...>Не могу сказать, чтобы я был весел - не всегда идет все так, как хочется. Все еще Бонапарте жив.
      Детям благословение. Верный друг Михаила Г[оленищев]-Ку[тузов].
      М. И. Кутузов - жене.
      20 ноября. [Без места]
      Я вчерась был скучен, и это грех. Грустил, что не взята вся армия неприятельская в полон, но, кажется, можно и за то благодарить бога, что она доведена до такого бедного состояния.
      Д. С. Дохтуров - жене.
      22 ноября. [Ок. Минска]
      Здравствуй, друг мой Машинька. Я, благодаря бога, здоров, и мы идем вперед. Сегодня вся наша армия возле Минска, верст 27, а завтра пойдем далее мимо Минска, оставляя оный влево. Неприятель бежит, и Чичагов, Витгенштейн, и наш авангард, и Платов его преследуем. Слава богу, все идет весьма хорошо. У нашего злодея нет почти ни артиллерии, ни кавалерии - все взято у него во время его ретирады из Москвы. Кажется, сей пример его отучит входить в Россию. Никогда и никто так много не терял, как сей славный человек, и [он] не скоро после сего оправится.
      Не знаю, друг мой, что с нами будет. Но мне кажется, что нас далеко не поведут. Мы весьма расстроены, нам непременно должно дать отдохнуть и комплектоваться. Итак, ежели остановят нас на границе, то я выпрошусь к тебе на несколько времени.
      Сего дня князь Кутузов поехал к Чичагову, надолго ли, не знаю. Мне кажется, что его присутствие там нужно, ибо наш адмирал управляет все по ветрам(53).
      М. И. Кутузов - жене.
      26 ноября. Между Минском и Вильно
      Я, слава богу, здоров, мой друг, и все гонимся за неприятелем так же, как от Москвы до Смоленска. И мертвыми они теперь теряют еще более прежнего, так что на одной версте от столба до столба сочли неубитых мертвых 117 тел. Князь Сергей Долгорукий здесь и говорит каламбуры по-прежнему, и иногда очень приятные, но теперь в отчаянии от зависти, что один молодой человек сказал на Бонапарте: "Koutousoff, ta routine m'a dero-ute" (54). Надобно знать, что село Тарутин, где был мой укрепленный лагерь, наделал неприятелю все беды. <...>
      Эти дни мороза здесь 22 градуса, и солдаты все переносят без ропота, говоря: "Французам хуже нашего, они иногда не смеют и огней разводить. Пускай дохнут".
      Детям благословение.
      Верный друг Михаила Г[оленищев]-Ку[тузов].
      Н. М. Карамзин - И. И. Дмитриеву.
      26 ноября. Нижний [Новгород]
      Любезнейший друг! К сердечному моему утешению получил я вдруг два письма от тебя. Скажу вместе с тобою: как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава богу, что отечество уцелело и что Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром. Ты, любезнейший, удивляешься неосторожности московитян, но отцы и деды наши умерли, а мы дожили почти до старости без помышления о том, чтобы неприятель мог добраться до святыни кремлевской. Не хотелось думать, не хотелось верить, не хотелось трусить в собственных глазах своих. Нас же уверяли, ободряли, клялись седыми волосами и проч. <...>
      Судьба моей собственной библиотеки служит тебе доказательством, что я не имел средств спасти твою: все сгорело, а твои книги еще, может быть, и целы в каменной палатке, крытой железом, куда хотел положить их твой комиссионер. Сердечно желаю, чтобы ты был обрадован вестью о сохранении хотя библиотеки твоей, если уже нет сомнения, что прекрасный домик твой исчез в пламени. С нетерпением жду, чем заключится эта удивительная кампания. Есть бог! Он наказывает и милует Россию. Крайне желаю обнять тебя, моего друга, но еще не знаю, где буду жить, на московском ли пепелище или в Петербурге, где единственно могу продолжать мою "Историю", то есть найти нужные для меня книги, утратив свою библиотеку. Теперь еще не могу тронуться с места: не имею денег, а крестьяне не дают оброка по нынешним трудным обстоятельствам. Между тем боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу. Так угодно богу! Авось весной найду способ воскреснуть для моего историо-графского дела и выехать отсюда. Здесь довольно нас, московских. Кто на Тверской или Никитской играл в вист или бостон, для того мало разницы - он играет и в Нижнем. Но худо для нас, книжных людей: здесь и Степенная кнuгa(55) мне в диковинку. Прости, милый старый друг. Будь здоров и благополучен. Все Карамзины обнимают тебя.
      П. П. Коновницын - жене.
      1 декабря. Вильна
      Третьего дня мы здесь, ура! ура! Слава богу и русскому войску!! Вот так-то, моя душа, мы поступаем, не прогневайтесь, и нас царство Русское не бранит.
      Пушек, пленных, провианту, амуниции и всего - пропасть. Неприятель бежит и почти весь пропал, и пропадет, и погибнет от руки русской. Все дороги устланы телами убитыми и замерзшими. Мы его все гоним и гнать до Вислы будем. Мы устали, замучились, и здесь армия возьмет покой, а прочие идут вслед.
      Я занял свою квартиру прежнюю Огинского и сплю на твоем месте - на диване. Как мне было приятно спать в комнате, где мы с тобою столь приятно доживали, вижу каждое место, где кто из детей спал. Ты себе не представишь, как мне было мило.<...>
      А Бенигсен давно уже уехал в Калугу, старики поссорились так, что умирить способу их не было, хотя я о сем очень старался. <...>
      Как мне хочется хоть на часок у тебя побывать. А коли не удастся, а у нас заспокоится, то я тебя сюда перевезу со всем потрохом.