Пожиратели логоса

      - У меня не было выбора. Вернее - совсем мизерный, - в прощальном взгляде Севана была непереносимая мука. Он шагнул в расщелину между серых плит и, сняв перчатки, протянул перед собой руки - вспухшие кисти, покрытые лиловой чешуей. - Это случилось после того, как меня лишили свободы. Ты знаешь что такое смирительная рубашка? О, это ловкое устройство для превращение человека в ползучую тварь. Я извивался всем спеленутым телом и кричал до хрипоты в обитый войлоком пол... Я - все знавший про АД, не хотел верить себе! Я рвался предостеречь людей! Спасти... Потому что все ещё был человеком... Человеком... Но мои бывшие собратья не нуждались в помощи. И они не были милосердны... Они не хотели слушать меня. Им нужна была моя смерть...
      Лицо Севана стало растерянным, словно он опомнился после опасного бреда. И тут же странная улыбка искривила его тонкие, сизые губы:
      - Как глупы двуногие! Истребляя во мне человека, они помогли мне найти истинный путь. К счастью, я не сумел предупредить возлюбленное человечество об "опасности" наступления "врага". И тем самым не изменил тем, к кому принадлежу по своему рождению. Мой выбор сделан. Ты понял - я должен уйти к своим. А тебе, добрый человек, предстоит тяжкий путь.
      - Постой! Ты все перепутал! Ты ошибся, когда написал про АД. Эту черную сказку придумали они. Они обманули Мишель, запугали тебя и стали превращать в своего! Верь мне, верь! Настоящих людей много! Ты же видел их руки, Севан! Руки тетки, у которой покупал на рынке картошку, руки врача, ставившего тебе пломбу, руки Мишель, мои! - Теофил выставил перед собой растопыренные пятерни. Севан отвернулся. Его сгорбившаяся спина сотрясалась от смеха.
      - Я люблю! Женщину, солнце, жизнь! Правду и свет, я верю в милосердие и сострадание! Я буду талдычить про любовь и наше человеческое братство, пока удержу карандаш в руке. Пусть смеются, я не оставлю этот антикварный пафос. Я не отпущу тебя! - подхватив брошенную уползшим монстром саблю, Теофил бросил её Севану: - Держи! Скорее! Все что ты говорил сейчас - ты говорил себе! Убеждал себя! И ошибся. Ты не должен сдаваться. Ты - такой же, как я! Но сильнее, сильнее, Севан! Ты можешь вырваться!
      Седой человек сжал рукоять распухшими синими пальцами, посмотрел на играющий опасным блеском клинок и занес его, что бы обрушить на левую, протянутую вперед кисть... Его мокрое от слез лицо, помертвело от напряжения... Теофил затаил дыхание, его сердце замерло, в горле застрял крик.
      - Поздно! - выпав из разжавшихся пальцев, сабля вонзилась в землю. Это ничего уже не решит. - Севан натянул перчатки и торопливо протянул сложенный листок. - Возьми. Я был у Источника. Ты можешь попытаться что-то сделать.
      - Как? - Теофил рванулся к уходящему человеку.
      - Я не сумел понять. Мне пора. Ты остаешься один. Я болен, болен... Севан затравленно покосился на Теофила, голова его затряслась и страшный крик вырвался из охрипшего горла: - Уходи же! Уходи! Прочь, прочь отсюда! Больно мне, ох как больно! И хорошо... Мне хорошо! Это умирает душа...
      Страшный хохот, похожий на свист ветра, сопровождал бег Теофила.
      44
      Палата в ЦКБ похожа на хороший гостиничный номер. На стене картина в добром старом духе - лавка под деревенским окном, на ней перевернутая корзина с рассыпанными рыжиками, аппетитная малина, букет васильков. Телевизор громадный, жалюзи с выделкой свадебного гипюра, как в европейском отеле. На кровати с высоко поднятым изголовьем лежит мужчина. Его забинтованные кисти неподвижно покоятся на аккуратно заправленном одеяле, пухлые щеки и лоб усыпаны бисеринками пота. Губы говорят и говорят. Сиделка, привлеченная бормотанием, постояла с минуту у кровати больного и смекнула, что исповедь ответственного работника, произнесенная в горячечном сне, не предназначена для её ушей. Бредит Николай Гаврилович, а может, притворяется - её проверяет. Здесь железное правило: чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь. Промокнув лоб больного салфеткой и задернув жалюзи, женщина бесшумно покинула комнату.
      Свет ночника уютно окрашивал комнату мягкими голубыми полутонами. Прерывистый глухой голос был похож на последнюю исповедь умирающего.
      ... - Господа, сограждане, люди... Я никогда по-настоящему не думал о других. Не думал, как о самом себе. Что другим так же больно, страшно, тяжко...Также хочется пошиковать, съездить в круиз по южным морям, полакомиться вкусным... Не подозревал, что чужое отчаяние, чужая беда могут стать моими... Нарушал заповеди - блудил, интриговал, предавал, пробиваясь к власти, а заполучив её помогал подлецам обворовывать сирых, обманывать нищих, утешать ложью обманутых... Мне нет прощения... Я ничего уже не могу, ничего не могу сделать, даже если стану орать во всю глотку: - перестаньте, перестаньте губить одуванчики... Мойте руки, люди... Будьте бдительны. Приказываю вам! Умоляю...
      Накануне Николай задержался в офисе после приема делегации. Настроение было приподнятым - условия контракта с вороватыми компаньонами позволяли думать о себе, как о крупном бизнесмене, дела последних месяцев складывались столь удачно, что можно было заглядывать в очень приятную перспективу. Оксана проявляла редкую покладистость, изображая в ванной леденящие кровь, но столь возбуждающие эпизоды из серии Арт Деко.
      Он сидел в кабинете, сняв пиджак и распустив галстук, секретарша щелкала клавишами компьютера в приемной. Еще рюмашку коньячка и домой. Или... или стоит задержаться? Какая у неё волшебная задница, а глотка... Да и сексапильность не показная - природная. Умеет распалить, стерва... И всегда угадывает желания, всегда!..
      - К вам можно, Николай Гаврилович? - она вошла: гибкая, длинная, как хворостина. Шеф предпочитал сохранять в забавах официальный тон, это делало вкус интимных ласк острее. Не переходить же на "пупсиков" и "котиков", как в дешевом борделе?
      - Садитесь, Оксана, - взгляд сатира облапил нежную нимфу - совсем бледненькую без макияжа.
      - Я не на долго. Вот - чрезвычайно важные бумаги, - секретарша положила перед собой папку, потупилась.
      - Очень хорошо, очень хорошо! - глаз Николая заблестел, он вообразил, что ему предстоит совратить чрезвычайно деловую и морально устойчивую девушку. Совратить грязно и торопливо.
      - Наконец, мы можем поговорить открыто, - она улыбнулась значительно, интимно. Русые брови шефа перестали хмуриться, лишь приподнялись в легком удивлении - странноватая улыбка оказалась у куколки! Николай Гаврилович как-то раньше не замечал, что губы красотки тонкие и словно гуттаперчевые растягиваются чуть не до ушей. А когда она улыбается, то становится похожа на жабу. Почему-то стало зябко Николаю и резко захотелось домой. Он посмотрел на часы:
      - Напряженная у меня сегодня трудовая вахта вышла. Пора на покой, шеф хотел подняться, но рука секретарши опустила его обратно в кресло, а глаза, оказавшиеся прямо напротив его глаз, блеснули странно, словно снабженные люминесцентными линзами.
      - Вы все ещё не узнаете меня?
      - Постой... - Николай шлепнул себя по лбу. - Я сообразил, детка! Сегодня - новая игра. М - да... - Театрально нахмурился он: - Я не узнаю вас, чертовка.
      - А ведь я всегда была рядом, пузан. Помнишь сборы металлолома и поляну с костром? Дружок твой решил следить за "пришельцами" и уснул, а ты хотел улизнуть домой. Правильно! Кому охота ночевать в лесу! Но из любопытства заглянул к "партизанам". А потом сказал ему, что видел сон.
      - Филя тоже рассказал про свой сон, - как под гипнозом вспоминал давнее Коля.
      - Он как всегда сочинял. А ведь то, что произошло с тобой, было на самом деле. Ты кое-что видел, перед тем, как покинуть поляну...
      - Видел... - глаза Николая округлились и осоловели.
      - Помнишь, ведь помнишь, шустряк! - быстрая рука проникла под рубашку и ожгла ледяным прикосновением. - Кто был там?
      - Хозяева мира. Я поклялся вернуться к ним... - тупо бубнил шеф.
      - В знак чего осталось клеймо причастности на твоем двойнике фигурке из позвонка змея.
      - Так ведь меня обещаниями засыпали! - оживился толстяк. - Чего только не сулили дураку - светлое будущее, успехи в работе, благополучие в труде и личной жизни... Постой - бессмертие! Да, именно так. Я не врубился тогда, ведь сопляк совсем был, зачем мне так много ненужных вещей, но радовался, что сумел переплюнуть Фильку: я, а не он стал соучастником тайной власти!
      - С тех пор я всегда была рядом и зажимала тебе рот, стоило лишь твоей совести подать голос.
      - Кто ты? Кто?
      - Твоя путеводная змея, - тело секретарши завернулось винтом и распрямилось, как хлыст: - Сегодня у нас праздник! Поздравляю, Николай Гаврилович с ответственным рубежом - ваш показатель подлости перевалил за отметку низшего ранга. Те, кому принадлежит власть, оказали тебе честь перейти на следующую ступень. - Секретарша открыла папку. - Все твои заслуги учтены мною с крайним вниманием. Не буду вдаваться в детали, напомню главное, своими словами. - Ты голосовал за комиссию по нравственности. Закон прошел, но кого он волнует? Загляни в любую подземную торговую точку, и получишь полный набор печатной и видео продукции на самый извращенный вкус. Большой плюс в твою пользу - твое ведь дело, чистота "атмосферы" столицы. Педофилы из российской глубинки наводнили Интернет и мировой рынок самодельными порнофильмамы - стараются наши ребята. А ты - их крыша.
      - Я... я никогда не интересовался этим проблемами...
      - Конечно, понимаю! В твоем пионерском детстве не было таких картинок. И фильмов с первоклашками о садомии при участии впечатляющих негров и утонченных садистов не видели даже ответственные комсомольские работники. Мальчишки твоего двора стреляли из рогатки по воробьям. Петька даже выбил глаз кошке! А собственную маму задушить чулком? Не было такого при товарище Брежневе? Говоришь, советские чиновники замалчивали правду... Но сегодня никто ничего не замалчивает. В твоем отечестве каждый третий подросток пробовал наркотик. А каждый пятый - наркоман и алкоголик. Совестливая общественность орет до хрипоты: погибаем, спасите, кто может! А кто, кто тут может? У власти сплошные Пофигисты и Сволочи. Уж мы постарались. И ты не подвел. Как это ты не причем? А кто? Кто? Врожденные монстры? Чекотилы? Они, родимые. Но не только! - искусительница захохотала, захлебываясь шипением и свистом. - И вот такие милые папашки - народные поводыри. Ты помогал нам уже тем, что мало мешал. Нет, ты совсем не сопротивлялся, прозорливый пузан. Ты не напечатал стихи Трошина. А ведь должен был помочь, должен! Скажешь, мелок он для того, что бы с ним валандаться - пробивать, вытаскивать, кому-то что-то доказывать про спасение вечных ценностей? Не созвучен жесткой "открытости" теофиловский жизнеутверждающий пафос? Врешь. Ты смотрел в корень - интуиция верного служащего Алярмуса не позволила тебе совершить ошибку. Три звезды за это, Николай Гаврилович! Ошибка могла бы стать роковой. Твой школьный дружок Избранный.
      - Слушай, Ксюш... голова совсем тухлая. Хватит, а? Не нравится мне эта игра. Завтра поговорим, - мученически корчился Николай, осознавая краем сознания, что вот и дождался накарканного женой инсульта.
      - Зачем откладывать торжество? Поздравляю - столько побед! Возможен переход в высшую касту. Сейчас и пометим! - секретарша поднялась, извиваясь кольцами, как готовящаяся к нападению кобра и протянула к застывшему от ужаса Николаю Гавриловичу гибкие отростки. Он не успел спрятать руки за спину. Чертовка поймала их и сжала. Николай задергался, пытаясь высвободить пятерни из её рук, оказавшихся клейкими и распухшими, как разложившиеся сосиски. Впрочем, в глазах потемнело от ужаса: сузившееся до безобразия червеподобное тело секретарши свернулось на ковре и выскользнуло из платья... Шипение, скрипнувшая дверь в ванную и гул труб сопровождали её исчезновение.
      Придя в себя, Николай с облегчением осознал, что стал жертвой галлюцинации на почве переутомления и, возможно, алкогольного отравления. Инсульт - это паралич, обморок, карачун. Паралича не было. Хороший коньяк в таком случае - лучшее средство. Он потянулся к рюмке и не узнал собственной руки - узкогорлый коньячный бокал сжимали похожие на щупальца лиловые чешуйчатые пальцы.
      ... У дверей палаты раздался шум спорящих голосов, дверь приоткрылось, больной увидел лохматую голову, близорукий прищур глаз и болтающиеся на шнурке очки. Было похоже, что Теофил отбивается от преследователей.
      - Колян, они говорят, к тебе нельзя... - он лягнул налегавшего на него санитара.
      - Впустите посетителя, - распорядился лежащий с былой начальственной требовательностью. Филя вошел, прикрыв за собой дверь. Вернул на место очки и перевернувшийся чуть ли не задом наперед свитер.
      - Стерегут, прямо как в мавзолее, - он огляделся и присел на стоящий у кровати красиво выгнутый стул. - Я позвонил к тебе домой, жена сказала ты обжегся. Ну и помчался сюда. Может, тебе нужна кровь? У нас ведь одна группа - самая обыкновенная - первая. И резус одинаковый.
      - Нет, не одинаковый!... - грозно прорычал Николай, приподняв голову: - Уйди! Уйди же...
      - У меня книга вышла... Маленькая, - смущенный поведением больного, с фальшивой бодростью отчитался Теофил. Было ясно, что разговор, ради которого явился сюда, не получится.
      45
      Покинув в панике жуткое место, поглотившее Севана, Теофил несся сквозь кладбищенский парк, не чуя под собой ног. Им совсем не интересовались вальяжно стоящие бронзовые мужчины и строгие охранники. Опомнился беглец на шоссе, голосуя автомобилям. Куда ехать, кому рассказать об увиденном? К Очину, что бы оказаться запертым в психушку? Нет, понять мог только Николай. Но что за наваждение! Он оказался в больнице и, кажется, не способен врубиться в ситуацию. Блуждающий взгляд, мокрое, как после бани, воспаленное лицо.
      - Сильно болит? У тебя, похоже, сильный жар, старик... - Филя сник. Мне лучше прийти завтра.
      - Погоди! Придвинься. Ближе, ближе... - Николай отдышался и горячо прошептал в Филину щеку: - Ты оказался прав, Моцарт! Все правда, все. Та шкура... Ха-ха-ха... Для меня приготовлена. Для меня... Я не заметил, как стал монстром. А началось с пустяка... - Задыхаясь, он упал на подушки. Заглянувшая медсестра поспешила удалиться, повинуясь отчаянному взгляду больного.
      - С родинки? - Филя отпрянул, косясь на забинтованные руки. Николай заговорил быстро, не поднимая век:
      - На поляне у фабрики я продал душу дьяволу... Эх, что я тогда понимал - мальчишка... Но потом... Слушай, Филя, самое страшное: там, в Афгане должен был упасть на гранату я! Не сержант Петренко - я! Нас было семеро, я и Сашка шли первыми. Она шипела у моих ног, за моей спиной замерли ребята. Долго, так долго... Секунды могут стать вечностью. Мы все стояли, а Сашка был за моим плечом. Он оттолкнул меня и бросился на землю... Нас расшвыряло во все стороны. Живых. Вся сила пришлась на Сашкину грудь, в которой только что билось сердце... Я попал в московский госпиталь с множеством осколочных ранений. Меня наградили за героизм, показывали по ТВ, я говорил слова.... Хорошие слова, про тех, кто остался там. А сам не вернулся на фронт. Стал делать карьеру в Москве. Здесь надо уметь вертеться... Такое доверие - привлекли к помощи Очину! Его-то организации не окажешь, сам понимаешь... Разве я мог поддержать твою версию Уничела? Разве мог рассказать про Ад, на котором свихнулся умом твой Вартанов? Или про наступающий хаос?... Страшно, Филя страшно быть вышибленным из обоймы хозяев жизни. Это тебе нечего терять, можно было остаться чистеньким...Ты всегда восполнял дефицит придумками, сочинял, если чего не хватало приключений, красивой жизни, героических поступков... А у меня не получалось! Я старался быть сильным и делал гадости, гадости... Уходил потихонечку к НИМ... Не хочу! - Больной рванулся, пытаясь подняться.
      - Тихо, тихо...Тебе бы лучше поспать, - Филя мягко прижал горячие плечи больного к подушке. - Постарайся скорее выздороветь и мы поговорим обо всем этом.
      - Ты про Дикуля слышал? Силач такой, который сломался, но сам себя из омертвения вытащил и всеми силами других вытягивает. Больницу свою выбил по инстанциям пороги обивал, не гордый. Ведь не за себя - за других просил... А я отказал! Мне ж везде ворюги, наживающиеся на благотворительных акциях мерещатся! Что ж я - уже человека от слизняка отличить не могу?!
      - Колян, тут вопрос очень запутанный... - отвел глаза Филя.
      - Пойми, пойми же... Я не хотел становиться оборотнем! Не хотел, клянусь. Я хотел, что бы всем жилось лучше! Погоди, погоди... сейчас расскажу... Было, ведь было! Знаешь, прямо сердце щемило и слезы текли. Жалость, такая жалость и небывалая гордость за себя... настоящая... Из-под опущенных век покатились к вискам крупные, быстрые капли. - Когда магазин террористы рванули жертв развезли по больницам, многие имущие, особенно банки, взялись помогать пострадавшим. Я тоже выбрал по списку женщину по имени Ира - как моя жена. Набрал пакеты всяких фруктов и двинулся с пустой душой. Ну, не по своему, разумеется, желанию, для общественного реноме. Полагается нам с народом общаться, управленцам-благодетелям. Прибыл в сопровождении телерепортера. В палате ожоговой реанимации кошмарики, и не спрашивай. А у постели моей Ирины работницы торговли двадцати трех лет, сидит парень и старательно так закрывает её от всего ужаса и от нас - прибывших, своим сутулым, хилым телом. Камера снимает, я со своими подношениями лезу... А на неё и смотреть боюсь. Парень этот спиной отгородился и говорит ей громко, почти кричит:
      - Держись, Ирок. Мы с тобой в августе на Кипр поедем. Я бабки заработаю. Все как собирались...
      Понял я, почему он кричит - в отключке девочка, а ему выть охота... Тут врачи понабежали, стали про необходимые лекарства мне рассказывать и все свое нищенство живописать. И привез я им через час лекарства! На свои деньги купил - капельницы, перчатки какие-то, белье антиожеговое - все, что просили. Две путевки оплаченные на Кипр... Два дня жил с праздником на душе и об Ирине этой, как о сестре думал. Сам себе, как никогда, нравился. Умерла она... Все забывается. И я забыл, как поклялся себе тогда, что теперь по-другому жить стану. Помогать всем, как могу. Могу ведь много... Забыл... - Николай приподнял марлевые культи. - Они... они покрылись лиловой чешуей. Ты понимаешь, что это значит? - Он совсем по мальчишески шмыгнул носом. - Вчера я вылил в себя пол - литра водки. Потом добавил. Но не опьянел. С трезвой головой скипятил кастрюлю и сунул в неё руки... Поздно, да? Уже поздно, скажи мне честно, Филя? Но ведь я же как все! Не хуже, не хуже... - больной зарыдал, тщетно пытаясь спрятать в подушке искаженное лицо.
      - Колька, держись, - Филя сжал трясущееся плечо. - Ты ошибся, клянусь, ошибся! Обычная у тебя болезнь, человечья!
      - Нет, Филя, нет... В жар бросает и на коже выступает пот, скользкий, лиловатый. Посмотри, что там под одеялом! Я не чувствую ног, Теофил!... У меня есть ноги? Нет, отойди! Тебе нельзя прикасаться. Оставь меня. Спасай Тею, бегите к Источнику... - Николай затих, закрыв глаза. Филя тихонько поднялся, стараясь не скрипнуть стулом.
      - Прости меня... твои стихи... - чуть слышно прошептал больной. Может, это главное, что я должен был сделать - наечатать их.
      - Издашь еще. Я врал, что пишу мало. У меня ж припрятана целая куча! Колян, ты держись, слышишь! Главное - не сдавайся! - орал Филя над обессилевшим больным.
      - Что за дебаты, господа!? Посторонних просим удалиться! - в палату, сопровождаемый дюжими санитарами, вошел врач, смахивающий на памятник Дзержинскому. Полы длинного халата лежали твердо, клинышек бородки казался острым. Он чуть кивнул одетым в голубые робы парням. Один из них, подхватив посетителя под руки, стал любезно оттаскивать его к двери, другой нацелил блестящую иглу в вену больного. Николай забился и стих.
      - Те фигурки... Сожги... На поляне была судьба. Я выбрал не ту дорожку и ушел во мрак, - блаженно улыбаясь пролепетал он. - Теперь я знаю, знаю правильный путь...
      - Я приду на то место! Я буду тебя ждать у камня. Я знаю - ты сможешь вернуться! - отбиваясь кричал Теофил.
      Рот больного приоткрылся, голубые глаза бессмысленно уставились в потолок, мучнистое лицо дебила сливалось с белизной подушки.
      46
      Кажется, никогда ещё он так не торопился домой, никогда так не волновался, увидав уже от поворота оранжевый свет в окне горницы. В зябкой, чавкающей грязью темени, среди черных заборов и прячущихся за ними чужих убогих жилищ - свой родной свет! Он осторожно открыл дверь, на цыпочках миновал веранду и обмер, увидав пустую комнату. Теи не было и в "спальне". Лишь легкие звуки поющего фортепиано вылетали из магнитофона. Значит, она нашла старые записи матери. И ушла!? Легко потрескивала натопленная печь. А у печи...
      - Господи, что с тобой, девочка? Маленькая моя! - он опустился на пол к свернувшейся калачиком Тее. Поднял её, заглядывая в лицо. - Тея, Тея... О, Господи...
      Неужели страшные пророчества Севана не горячечный бред и слуги Алярмуса навестили ее? Навестили, что бы оставить свой плод... Сердце должно разорваться прямо сейчас! Конец, конец... Он испустил предсмертный вопль. Ресницы девушки дрогнули, янтарем блеснули распахнувшиеся глаза, озаряя светом:
      - Уснула! Пригрелась у печи и уснула.
      - Я чуть не умер... - Филя опустился на диван вместе с драгоценной ношей. Прижал её к себе, зажмурился. - Так страшно...
      - Не надо грустить! Я буду радоваться - ты пришел, пришел! Мне было холодно и больно вот здесь, - Тея прижала ладонь центру груди. - Нитки кончились, одуванчики превратились в снег... Но я не осталась одна! Сумела пригласить сюда музыку твоей мамы и зажечь огонь...
      - Молодец, девочка... Мама была хорошей пианисткой. Моцарт, "Маленькая ночная серенада"... - бормотал Филя, не слыша своего голоса. Не отрываясь, затаив дыхание смотрел он в глубину её зрачков, словно переливал из души в душу то, что нельзя было выразить словами. Его сердце захлебывалось любовью и жалостью и казалось Теофилу в эти мгновения, что поймет он вот-вот, почти уже понял нечто невероятно важное.
      Закинув руки, Тея сомкнула кольцо вокруг его шеи, спрятала лицо на его груди:
      - Так мне совсем хорошо... Я не сильная, да?
      - Ты настоящая. Самая, самая настоящая. Самая нужная, нежная, родная, - Филя осторожно опустил легонькое тело на диван, сжал руки, грея их в своих ладонях. - Послушай, это очень серьезно. Сейчас мы отправимся в путешествие. Вот твой свитер, платки, оденься потеплее.
      Расстелив на полу вышитую скатерть, он положил икону, фотографию той, что произвела на свет Тею, магнитофонную кассету, Библию, томик своих стихов. Остановился, вспоминая что-то. Достал из шифоньера на веранде планшет, вытащил фигурки, одна из которых превратилась в чешуйчатый длинный чехол и с отвращением бросил в огонь. Печь зашипела, с воем поднялся в трубу сноп искр. Поджав к подбородку колени, Тея следила за происходящим круглыми, растерянными глазами.
      - Нам пора уходить, - Теофил опустил на колени рядом, взял её руки. Ты же храбрая девочка.
      - Здесь наш дом. Дом нельзя бросать ночью.
      - Мы должны найти другой дом.
      - Но уже темно. За окном ночь! Все спят!
      - Не все. Поверь мне, так надо, - Филя нарочито громко закашлялся, заглушая шорохи за окном. Он уже слышал их, проходя через сад и он знал, кто подстерегает их в сырой темноте.
      - Поняла! Мы вернемся к Источнику!? - вспыхнув радостью, Тея вскочила и, покачнувшись, неловко упала на стул. - Голова крутится, как будто в ней метель...
      - Наверно, ты ничего не ела и сильно грустишь. Не надо. Все будет хорошо, я обещаю, - Филя укутал теплым платком её детские, узкие плечики, набросил тулуп и подхватил на руки. Вперед! Только вперед, к свету! Скрипнув, захлопнулась за спиной калитка, растворился в темноте старый дом.
      В переулке было пустынно. Ели мотали лохматыми лапами, казались совсем черными и живыми в мертвенном свете редких, качающихся на ветру фонарей.
      - Да ты почти невесомая, Фея! Мы убежим на край света! - Теофил бодро зашагал к автобусной остановке. И откуда в такой час автобус? Не сомневаться, не путаться в дурацких вопросах! Идти и идти.
      Он ведь знал, не мог не понимать, что путь к Карельскому хутору далек и сложен. К нему не добраться с узелком, перекинутым через плечо и слабенькой девочкой на руках. Теплая и нежная в своем пуху, как сопящий щенок, она прильнула к его плечу. А он чеканил в такт шагам, как заклинание:
      Мы не станем с тобой умирать никогда,
      Потому что... наверное, ни почему...
      что ж нам делать, как ни доверяться Ему?
      Да пошлет нам такие как этот года.
      Нам с тобой, уверяю нас, все нипочем.
      Только надо тесней наше тело сжимать,
      пустоту между нами тесней оттеснять...
      Небывалое не порастает быльем.
      47
      ... В пустом вагоне электрички, уносящей от Москвы основательно храпящего алкаша, бумаги, мусор, ветхость и тяжкий дух застарелой бедности, прижавшись друг к другу, как попугаи-неразлучники сидели двое: худенькая девочка в белом пухе деревенских платков и лохматый парень, тревожно поблескивающий очками. Теофил трепетал ноздрями, словно вышедшая на след гончая. Он заметил, как только что, угрюмо втянув голову в плечи, прошел в тамбур усталый ночной путник. Там остановился и закурил, глядя в окно. Филя мог поклясться, что державшую папиросу руку обтягивала дьявольская перчатка и ясно было - посланец подземелья оказался здесь неспроста.
      - Мы едем очень быстро! Большие дома, в них так много людей! Они добрые? У них есть радость? - любопытные глаза худышки повожали мелькавшие за черным окном огни пригородных многоэтажек.
      - Обязательно должна быть. Ну хоть немного, - Филя старался не лгать.
      - Мне столько нужно узнать... Завтра, ладно? - желтые глаза устали, начали моргать, она зевнула. - В окнах свет, люди ещё не спят. А ко мне уже пришел сон. Спой серенаду, ту, маленькую, что играла мама, или ласковую, что жила в шкатулке и улетела.
      - Шкатулку я обязательно починю. Или научусь хорошо петь. Это совсем просто. Только не сегодня. Сегодня спою кое-как, - Филя обнял прижавшуюся к его груди теплое, драгоценное существо и стал укачивать, напевая с дрожащей хрипотцой, происходящей от волнения чувств. "Спи, моя радость, усни..."
      Мужчина в тамбуре смотрел на них сквозь стекло и огонек сигареты выхватывал из темноты его улыбку. Комок застрял в горле певца. Он закашлялся, пряча лицо в волосах Теи. Исчезнуть, раствориться, вознестись... Умереть не разжимая объятий от разрыва сердца. Их общего сердца....
      Тея высвободилась из его рук, села:
      - Тебе страшно, я чувствую. Не надо петь. Возьми и читай книжку деда. Ту, старую. - Она потянулась к лежащему на лавке узлу. - Дед всегда читал, когда было страшно. Он говорил - молитва отгоняет Духов Тьмы.
      - Духов?... Погоди... - пошарив в карманах куртке Фля достал бумажку.
      - Эту записку передал мне один человек... - он осекся. - Да, человек по имени Севан. Слушай:
      "Я нашел Источник. Я видел начертанное в глубине заклинание. Знаки на камне долгими веками наносили вода и солнце, скрывая свои тайны. Они знают, как остановить Алярмуса. Я видел штрихи, составляющие магический рисунок. И может быть, может быть кое о чем догадался. Вот малое, что удалось понять мне в тайнописи Источника:
      "...часы можно перевернуть и тогда то, что было концом, станет началом, черное станет белым, тьма - светом, муки - радостью, безверие верой и Время добра начнет свой ход. Тот кто может перевернуть часы должен вспомнить ЖИВОЕ Слово. Его знали все, но забыли. Люди приходят и уходят, не победив зверя. Они могут спастись, если вспомнят главное. Но если они опоздают, часы начнут отсчитывать чужое время - время зла..."
      В висках оглушительно лязгнуло, словно упали оковы. Филя камнем полетел в свистящую бездну, беспомощно кувыркался в темноте и, наконец, грохнулся о холодные камни. Рот наполнился кровью, в ушах дрожал гулкий звон, ледяное дыхание сковало тело. Ладно, посмотрим... Превозмогая боль, он поднял разбитое лицо и увидел странное. Он находился в центре арены черного цирка, оказавшегося при рассмотрении сводами каменной пещеры. Ряды амфитеатра заполняло кишащее месиво, среди которого острые лучи бегающих прожекторов выхватывали то узкую, сморщенную голову гада, то бледное человеческое лицо с точками неподвижных змеиных глаз. Публика неистовствовала, приветствуя явление Теофила. Шипение и свист затихли, как только голубое свечение сосредоточилось на центральной "ложе", возвышавшейся над остальным рядами. В туже секунду шпаги прожекторов скрестились возле Теофила и ослепительно вспыхнули. Он заслонил лицо рукой, а когда отнял её, понял, что не холодный огонь полыхал в центре "арены" там светились неземным светом прозрачные сферы гигантских песочных часов. Странным образом, вопреки законам физики, часы стояли косо, соприкасаясь с каменной плитой одной лишь точкой нижнего чугунного обода. Неустойчивое равновесие, казалось, было способно разрушиться от дуновения воздуха. И "песчинки" в стеклянных резервуарах были странные - живые и мертвые. В верхней части - золотые, как маленькие солнца, в нижней - угольно черные, мертвые. Причем тех, что были вверху и заливали все окрест теплым светом, осталось совсем мало. Одно из маленьких солнц двинулось в узкий перешеек. Вспыхнув прощальным светом, упало на гору угольных шаров и погасло, поглощенное зловещей чернотой. В узкое жерло двинулся новый пульсирующий сгусток света и Филя с ужасом понял, что наверху остались считанные одиночки, державшиеся жалкой обреченной горсткой.
      - Теперь ты понял, - прозвучал со всех сторон голос. Он не имел знакомого сталинского акцента, но Филя узнал его. Говорил тот, кто содрал в бункере усатую маску генералиссимуса с омерзительной головы студенистого червя.
      - Ты понял, где находишься и кто я, Любимец Бога! Хитрость состоит в том, что каждому воздается по вере его и по его фантазии. Ты видишь то, что сумел вообразить. А сколь правильно отражает суть твое воображение? Разбирайся сам, хилый упрямец. И смотри, внимательно смотри! Эти часы показывают смену власти. Смену эпох, смену пути. Видишь, как обстоят дела в божественном ведомстве? Впечатляющая картина - там остались лишь жалкие крупицы добра. Внизу - несметная сила зла, если тебе понятней объясняться в таких терминах. Раньше, по замыслу Верховного Архитектора, часы лежали, означая равновесие сил и бесконечность времени. Нам удалось почти поднять их - помогли мировые войны, революции всяческие бойни, затеянные людьми. Добро стремительно потекло вниз, укорачивая свой век. Последние частицы света вот-вот сорвутся, обратятся в прах, как поседевшие одуванчики.