Дмитрий Донской

– Истинно. Ныне ж смирен. Слушай его рукописанье ко мне, грешному:

"Слышу о вас и о вашей добродетели, и о том вельми благодарю бога, и молюся ему, да сподобит нас видети друг друга и насладиться духовных словес".

– Сладок, как соловьиный щекот.

– Есть птица-сорокопут. Сорок песен в своей путает, из тех песен путы для птиц плетет. Кто ее голос услышит и прельстится, якобы своей подругой, тот ее добычей становится. Песню прервав, сорокопут на птицу кидается и терзает ю. Так и сладость сих словес звучит.

– Тако и аз мню.

– Пишет Киприан далее: "Буде же вам сведомо: приехал есмь в Любутск, в четверток, месяца июня 3 день и иду к сыну своему, ко князю великому, на Москву".

– Вот и мне прельстительную песню с ястребиного клюва скинул.

– А слушай дале – вот и кого-ток сверкнул: "Аз же святитель есмь, а не ратный человек, благоволением иду, яко и господь, посылая ученики своя на проповедь, уча их, глаголил: приемляй вас, мене приемлет".

– Еще на Москву идет, а уж намекает: коли кто против Киприана пойдет, против бога пойдет. Прииму грех на свою душу!

Дмитрий крикнул воина. Велел скоро звать Бренка.

– Что задумал, господине? – спросил Сергий.

– Не спрошу благословения твоего. Хочу грех на одного себя принять.

Сергий улыбнулся.

Бренко уже ждал Дмитрия в палатах и скоро сбежал в сад.

– Дело такое: едет сюда митрополит Киприан. Из Любутска письмо прислал. И с ним слуги и люди, и времени нам терять нельзя. Посылай ему встречу. Выбери кого построже, пущай воздадут такую честь, чтоб не знал, где лечь и где сесть. Понял?

– Княже, ведь он же от патриарха поставлен?

– Я патриарху дары шлю. Без меня б не дары, а дыры на патриаршем дворе в Цареграде сверкали. Византия старым орлом чванится, а на моих деньгах держится. Сколько уж лет мы и гривнами, и мехами, и золотом, и товарами патриарха-то чтим. А они хотят по-старому, нас не спрося, своих святителей нам ставить! Узнают, каков от нас прием Киприану оказан, вежливей и патриарх станет.

– Ой, господине! – попрекнул Сергий. – Легко о патриархе речь ведешь, велик грех приемлешь.

– Прости, отче Сергие, тут сгрешу, еще где-нибудь на бога отработаю.

Ступай, Бреноче, ускорь сие.

– Я б мог Никифора-воеводу срядить, да больно злонравен. На руку тяжел, груб.

– Вот-вот, Бреноче. Его и сряди!

– А не переусердствует ли?

– Он переусердствует, он перед богом и ответит. Скажи: покруче встреть, а меру крутости на его грех оставь.

– Будь по-твоему, Дмитрий Иванович.

– А еще слушай, какого посла к отцу Сергию слал? Он изустного ничего ему не передал, стоял дерзко. Кто сей?

– Исправного воина туда посылали. Сам ему наказывал, Семушкой зовут.

Вернется – разведаю.

– Еще не вернулся?

– Загулял ли? Дело воинское.

– Не воинское дело гулять, когда кличут на рать.

– Сведаю, Дмитрий Иванович.

В это время в сад долетел рев труб, людские нестройные голоса, гул народа, неистовый вскрик женщины и еще женские голоса, крики. Какая-то молодая баба запричитала, но в ответ ей раздался дружный мужской смех, и, все покрывая, поднялся сильный юношеский голос запевалы:

Ай, не сизый орлище встрепенулся…

Трубы стихли. Голоса подхватили песню и понесли ее из Кремля к воротам, мимо княжеских теремов, садов, церквей, из городской тесноты в простор неизвестной дороги:

Ай, не сизый орлище встрепенулся,

Не грозовая туча наплывает…

– Тронулись! – сказал Дмитрий и перекрестился.

И пошел к терему рядом с Сергием, Бренко следовал позади.

– Где будет молебствие? – спросил Сергий.

– В поле, за заставой. Там уже приуготовлено, – ответил Бренко.

– Я тебя довезу, отче Сергие, – предложил Дмитрий.

– Благодарствую, господине Дмитрий Иванович! Я с ними дойду! показал он рукой за ограду, где колыхались хоругви и шлемы.

– Толкотно с ними, отче! – предупредил Бренко.

– Не страшусь людей, Михаил Ондреич.

Сергий заторопился, чтоб выйти к войскам.

Войска шли вольным потоком, теснясь у ворот; кое-где в этой еще не полностью вооруженной лавине высились воеводы и сотники на конях. Всадники ехали в полной боевой справе. Железо поблескивало, синевой отливала сталь.

Пешее воинство тащило над собой пики. У поясов висели мечи. Поверх домотканых рубах чернели ремни щитов. Новые лапти скрипели, но шаги звучали глухо, будто не по городским улицам шагают, а в лесной траве.

Песня увлекала воинов. Легкий ветер шевелил светлые, как у детей, волосы.

Светловолосо русское воинство. Но и черноголовые между русыми, и рыжие.

Голоса звучали разно, но песня была одна:

Подымается великий князь Московский,

Подымается пешими полками,

Подымается конными войсками,

Слава, слава, слава, слава…

Сергий смешался с толпой. Ближние опознали его, но не прервали песни, и он шел с ними. Каждый думал о себе, что не его коснется татарский меч, не его пронзит переная стрела басурманина, а Сергий ведал: мало кто вернется с песней назад, многие вернутся, стоная и плача, а многие не вернутся никогда.

Войска пошли. Пошли в неведомую даль, навстречу лихому врагу, за землю Русскую, за свои города и села, каждый за свое маленькое счастье и за большую свою отчизну.

Так прошли они – тысячи, тысячи людей – через град Москву, где теснились вдоль улиц москвитяне, где уж не скоро придется вновь пройтись, погулять. Много тут было хожено, много гуляно. Оборачивались в свои переулки, не прерывая песни; оглядывались на свои улицы; с песней проходили мимо своих домов, откуда им откликались воплями и окликами.

Шли, шли, и не было им конца. Уходили навстречу врагу, впереди их ждали ветры и грозы, и стрелы, и мечи мурзамецкие.

В ровном зеленом поле, на виду у Москвы, перед входом в синие сырые леса, на солнце нежно зеленели составленные в кружок молодые березки, и в их тени на столе стояла чаша, лежало евангелие и золотился крест. С крестом в руках ждали их епископы, архимандриты, весь московский причт.

Войска остановились.

Молебен не был долог. Словно затушевывая кистью небесную лазурь, самоставленный митрополит Михаил-Митяй взмахнул кропилом, и хор запел многие лета воинству, коему осталось сей жизни не много дней.

И когда из рядов воинов вышел Сергий и пошел к князьям церкви, стихло все; все поклонились иноку, покрытому пылью дорог. Сергий широко благословил народ!

– Да поможет вам бог!..

И войско низко поклонилось ему в ответ на низкий его поклон. Простые слова, пыль на рясе, пыль на сединах, строгий, незлой взгляд уверили их паче молитв в счастливом конце похода.

Митяй надменно покосился на Сергия, который уже шел обратно к краю тронувшихся в дальнейший путь войск.

Дмитрий в кругу князей, бояр и воевод стоял, пропуская войска. Он крепко сидел на рослом гнедом коне; позолоченный панцирь сверкал, как пламя; позолоченный шелом высился над всеми. Надо б в великокняжеской шапке быть ему тут, но он провожал их не как князь, а как воин. Опытным глазом он всматривался в своих кметей. Он хотел разгадать, какими они будут там, куда еще не скоро дойдут.

Пропустив тысячу и тысячу человек, он попрощался с теми из воевод и бояр, которые уже сейчас трогались с войском. Сам же оставался отдать последние распоряжения по Москве, поручить надежному человеку семью и город и заутра тронуться вслед войскам.

Дмитрий повернул коня. Он ехал навстречу войскам, и воины, прерывая песню, оборачивались к нему.

Глава 9

ЛЕС

Сторонними лесными тропами Кирилл миновал Москву. Хвойные дебри молчали. Многовековые ели охраняли тишину на десятки верст. Мгла стояла под их суровой сенью. Ни трава, ни кустарники не росли в глуши. Лишь у буреломов да по берегам глухих овражных ручьев зеленела трава, цвели цветы и водились птицы. Сюда в полдень попадал солнечный луч. Здесь Кирилл кормил коня и кое-как питался сам. Дорожный запас подходил к концу, надо было выбираться к людям, а все боязно было – далеко ли обойдена Москва и на кого выйдешь: разные люди живут на земле. Говорят, в прежнее время народ был проще, душевней. Теперь – одичал. Татары ли ожесточили русскую душу, время ли суровое, невзгоды ли от бояр?

Остановившись на тесной поляне, густо поросшей самородой и малинником, Кирилл пустил на корм коня, а сам пошел по малину. Ягода была крупна и душиста, да редка. Он раздвигал колючие ломкие лозы, они слегка похрустывали под ногой.

Вдруг оттуда, куда он пробирался и где особенно густо сплелись кустарники, раздался шелест и хруст.

Какие-то два бурых зверя вырвались из чапыги в лесную мглу и кинулись прочь, перебегая за вековыми стволами.

"Медведи, что ль? – подумал Кирилл. – Больно уж украдчиво уходят".

Кирилл не опасался их, если его опасались. Не дав им отойти, он кинулся бежать за ними и различил: то были люди, и настиг одного.

Догнав, он толкнул убегавшего в спину так, что тот, взмахнув руками, споткнулся и упал на колени. Кирилл оседлал его, стиснул ладонями уши, подмял и покосился: далеко ль ушел другой? А другой стоял невдалеке и ворчал, покачиваясь из стороны в сторону.

Диковинно показалось Кириллу: другой-то истинно был медведь! Сидя на человеке, Кирилл смотрел на видение: медведь стоял, удивленно урча, распустив сопли. И только разглядев, что из ноздрей медведя свисает кольцо, Кирилл перевернул обомлелого супротивника и посмотрел ему в лицо.

То был молодой мужик, чуть рыжеватый. Бледный и напуганный, смотрел он смешно и жалко.

– Что ты тут деешь в лесу? А?

Мужик не откликался, помаргивая глазами.

– Язык, что ль, присох?

Мужик облизнул обмершие губы.

– Ну-ка, откликнись, а не то покончу.

Слезы по-бабьи набежали на глаза.

– Не надть, батя! Не надть, не кончай, – Откуда идешь-то?

– С Москвы.

– А далеко ль?

– К Оке.

– А дела какие?

– Медведя кажу. Он пляшет.

– А чего лесом пошел?

– На дорогах прохожих бьют. Тут тише.

– Ан и тут попался!

– Ой, батя! Не надть, батя! Ой, батюшки!

– А чего на Оку пошел?

– Моя там жизнь. Ой, под Коломною.

– С деньгой, значит, с Москвы домой идешь?

– Ой, не надть, отпусти, батя! Дома-то семья без хлеба, без крова…

– Ан и сам не знаю: пустить аль нет?

– Ой, пусти, кровный!

– Ан право не знаю.

– Ой, кровный!

– А денег-то много?

– Ой, нет.

– А долго на Москве-то был?

– Да третий месяц.

– Ну, понимай, деньги есть. Где кошель-то?

– Ой, пусти только.

– А что ж ты безоружный в лесу-то идешь?

– А с медведем иду, так не боязно.

– Вон он стоит, не помогает.

Мужик повернул из-под Кирилла голову и посмотрел на медведя. Тот стоял на задних лапах, поплясывал, но подходить ближе опасался.

– У, окаянный!

Кирилл привстал над мужиком:

– Ну-ка, подымись!

Мужик посмотрел на Кирилла с удивлением:

– Ты чего?

– Раздумал тебя душить. Живого с собой поведу.

– Ой, не на Москву ли?

– А чего ты спужался?

– Лучше уж тут кончай.

– Вона что! Чего ж там наделал?

– Да так…

Кирилл снова слегка нажал.

– Ой, батя! Ой, пусти, скажу.

– Ну?

– Как на рядах-то вечером отплясались, пошли с Топтыгой домой, в переулочке одно дело сдеял.

– Так, так. Каково же дело?

– Да так… Мелкое…

– Ну?

– Ой, скажу, скажу. Купца приткнул. Выручку взял.

– Много?

– Да так…

– А?

– Всю выручку.

– Поделишься?

– Пусти! Поделюсь.

– Ну смотри: слово – олово.

Кирилл привстал. Мужик вылез из-под него, разогнулся и помыкнулся было бежать, но рука Кирилла перехватила его. Кирилл стоял, а мужик опять лежал на земле.

– Вона ты какой! А я уж было поверил, хотел тебя в артель к себе взять.

– Неужли взял бы?

– Совсем было хотел, да вижу – лжив человек.

– Возьми, не покаешься.

– Ну-ка встань!

Мужик поднялся и, все еще робея, заговорил:

– В малиннике у меня… сума-то… Пойдем, что ль! Бери пополам.

– А не много ль тебе останется?

– Нет, давай пополам.

– Ну-ка, давай сперва гляНем. Они пошли к малиннику. Там в примятом логове лежали сума, железный костыль. Нашлась еда. Пересчитали богатство, выходило неплохо, хорошо торговал купец в свой последний день.

– Как же ты утек-то?

– А кто поводыря удерживать станет? Вора имают, а мы и в княжеский терем идем – песни поем.

– Ты что ж, первый раз домекнул?

– Первой. Раньше по малости баловал, ежли заглядится кто.

– И сходило?

– Раз заметили, да на медведя свалил, он, мол, озорник, а я скромник.

– Веселый ты, я вижу, человек.

– Да малость запечаловался, как ты насел.

– Опять смекаешь уйти?

Мужик задумался. Потом улыбнулся:

– Я тебе истинно, как отцу, скажу: шел и думал – дружка б мне, с кем бы по душам век жить.

– Что ж, посмотрим, каким-то сам ты дружком станешь.

– Не прогневаю.

Так они дальше шли вместе.

Конь сперва опасался зверя. Косил глазом, пофыркивал, прядал ушами.

Потом обнюхался, стал терпеть. Медведь был смирен; видно, не мучили, не дразнили сызмалу, теперь ластился к человеку, норовил пригреться около.

На стоянке, когда сели поснедать, медведь, соскучившись, толкнул носом вожака под локоть. Вожак даже выронил ломоть хлеба.

– Что ты, нечистый дух?

Но медведь снова толкнул носом под локоть.

– Не балуй! Поиграть просится, – объяснил он Кириллу.

– А как звать-то тебя?

– Тимошей.

– Ну-ка, Тимоша, поиграй.

– Да я могу, только не смейся.

– А чего ж тогда играть, ежели грех посмеяться?

– Ну так воля твоя.

Тимоша достал переладец, и нежная, ласковая долгая песенка потекла, словно где-то вдали выговаривали слова, словно пел чей-то нежный далекий голос.

Хорошо звучало в глухом, непроницаемом лесу. Конь пасся невдалеке, медведь поплясывал, то оттягивая зад, то размахивая в стороны лапами.

– Хорошо обучен! – похвалил Кирилл.

Зверь, будто утомясь, подошел к хозяину и лег у ног. Тимоша уткнул в него ноги, перестал играть и обернулся к Кириллу:

– А теперь, может, побывальщину послушать желаешь?

– Давай, давай!

– Я тебе новую.

– Ну-ну!

– Сам нынче в Москве перенял.

– Слухаю.

Тимоша начал древний запев о князе Владимире, пир описал и спор гостей, похвальбу богатырскую. Все давно было знакомо Кириллу, и каждый раз простором чистых полей, далью неведомых дорог, задумчивым раздольем мечтаний овевала Кирилла старая песня.

Но вдруг зазвучали гневом и жалобой свежие слона, ворвавшиеся в древнее описание пира:

Распалился, обозлился тут Калин-царь,

Разорить хочет, собака, стольный Киев-град,

Чернедь-мужичков он всех повырубить,

Терема-хоромы он на дым пустить,

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.