Карлистские войны (№2) - Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 2

Дон Олоцага поднялся по мраморной лестнице, камергеры отворили двери зала, где, расхаживая взад и вперед, беседовало несколько генералов и министров. Они приветливо раскланялись с испанским послом, заговорив о роскоши дворца, сравнивали его с Аранхуесом, — словом, всячески старались поддержать с ним разговор.

Но Олоцага был рассеян, — он понял, что императорская чета еще не появлялась из своих покоев, поэтому, воспользовавшись удобной минутой, вышел из зала с одним из министров и отправился с ним в ротонду Амура — небольшой круглый зал, украшенный различными изображениями этого бога. Вдоль стен стояли мягкие диванчики и кресла, между ними — мраморные столики с цветами, фруктами, шахматными досками и часами с музыкой. Свет в этот зал проходил сквозь маленькое окно в потолке и в зависимости от желания мог быть зеленого, красного или голубого цвета.

Ротонда вела в длинную колоннаду. Зимой, по случаю приезда августейшего семейства, она превращалась в искусственный сад. Красные и белые мраморные колонны образовывали выход на террасу.

Как великолепна была эта часть дворца, мы увидим далее, теперь же последуем за доном Олоцагой и идущим рядом с ним министром в большой зал, где только что появился император с супругой в сопровождении многочисленной свиты.

Луи-Наполеон сегодня казался здоровее, чем тогда, когда его впервые увидел Олоцага. Он и выглядел веселее — по крайней мере, его глаза говорили об этом. Как обычно, он был в простом черном фраке с орденом Почетного легиона, белом галстуке и с черной шляпой в руке, но ни на груди, ни на руках не видно было ни одного бриллианта — Наполеон не любил этих предметов роскоши. За долгое время нужды и лишений он отвык от них и теперь, получив их в огромном количестве, не находил нужным заниматься такими пустяками, хотя с удовольствием принимал блеск и роскошь своей прекрасной супруги.

На Евгении было белое атласное платье с сильно вырезанным лифом, едва прикрывавшим ее прекрасную грудь. Руки и плечи закрывала прозрачная шаль.

Присутствующие низко поклонились, а с галереи раздались звуки музыки.

Император, весело шутя, обратился к маркизу де Бомари, императрица удостоила несколькими ласковыми словами одного из своих министров.

Дон Олоцага не сводил глаз с очаровательной женщины. Вдруг взгляды их встретились. Как искра, мгновенно превращающая жар в яркое пламя, этот взор запал в душу Салюстиана. Холодный дипломат слишком понадеялся на себя, решив, что спокойно встретит удар, который должна была нанести его сердцу эта встреча; он, который с такой стойкостью и невозмутимостью перенес не одно испытание, почувствовал, что все его умение владеть собой исчезло.

Наконец, императрица, направляясь в небольшой круглый зал, стала приближаться к испанскому послу.

Дон Олоцага подумал, не лучше ли уклониться от встречи, он мог еще отойти к стоявшей неподалеку группе генералов, но искушение было слишком велико.

— А, дон Олоцага, — проговорила императрица немного дрожащим голосом, — вы приехали из прекрасной Испании и поэтому должны исполнить наше желание услышать о милом отечестве. Последуйте за нами в ротонду — там прохладнее.

Дон Олоцага поклонился. «Успокойся ты, мое сердце», — прошептал он про себя и пошел рядом с императрицей в один из маленьких боковых залов.

— Я узнала из любезного письма, которое вы мне передали, что ее величество королева Испании здорова, — сказала Евгения, — но я не думала, что вы одни приедете к нам. Вы все еще не женаты?

— Да, ваше величество, — отвечал Салюстиан, — и, вероятно, всю жизнь останусь холостым. Любить я более никогда не буду, любовь — это препятствие на пути ко всему великому и высокому.

— У вас прекрасная память, дон Олоцага.

— Извините, — отвечал Олоцага шепотом, — я только понятливый ученик.

— Мы одни, Салюстиан, — сказала Евгения, окинув взглядом зал, — забудем на минуту несносный этикет и будем говорить как друзья, как старые друзья. Может быть, вы сами этого желаете, потому что нам есть о чем поговорить. О, не отказывайтесь от моей дружбы, Салюстиан, я хороший друг и могу вам когда-нибудь пригодиться.

— Вы изумительно милостивы, ваше величество, предлагая дружбу бедному дону Олоцаге, не испытавшему того счастья, в котором забывается прошлое. Я был бы неблагодарным, если бы не принял ее на коленях.

— Вы хотите быть колким, Салюстиан, и забываете, что не можете меня уязвить, потому что я откровенна с вами. Знайте, что и для меня, достигшей высшей цели, к которой может стремиться честолюбие, воспоминания о прошлом — это сокровище, которое навсегда должно остаться неприкосновенным, более того — священным. Вы смотрите на меня с удивлением, Салюстиан, вы не верите тому, в чем я признаюсь?

— Извините, если я осмеливаюсь сомневаться после тех слов, которые мне однажды довелось слышать от вас.

— Однако клянусь вам, Салюстиан, что воспоминания часто возникают в моей памяти, заставляя то грустить, то улыбаться.

Олоцага взглянул на Евгению, медленно и гордо выступавшую рядом с ним, увидел грустное выражение ее прекрасного лица и понял, что в эту минуту она открыла ему глубочайшую тайну своей души.

— Если все, что вы говорите, правда, тогда наша участь одинакова, — произнес он.

— Возможно, мы никогда не будем иметь случая говорить так, как говорим сегодня, — продолжала императрица, — мы станем видеть Друг друга, улыбаться, но никто из нас не осмелится показать и виду, как близки мы были когда-то. Этому надо учиться, Салюстиан, если хочешь носить корону.

Они вошли в длинный узкий зал, украшенный живыми цветами, который вел на террасу, и незаметно стали спускаться по широким мраморным ступеням в парк.

Была прекрасная летняя ночь. Луна ясно освещала купол стоявшей вдали часовни и озеро, отделенное от парка низкой каменной стеной. Внизу, в аллее, к которой вела терраса, бил фонтан, кроме его плеска, кругом в большом роскошном парке не слышалось ни звука.

— А ваш Рамиро? — спросила Евгения.

— Рамиро прекрасный, милый мальчик, скорее, даже юноша, потому что в будущем году он сделается офицером королевы Испании. Единственная радость моей жизни — это его любовь ко мне.

— Да сохранит его Пресвятая Дева! Доставьте мне случай увидеть его когда-нибудь.

— Обещаю, но это «когда-нибудь» будет очень не скоро. Впрочем, я привезу его сюда.

Вдруг за деревьями, под которыми они стояли, раздался хриплый смех.

Евгения невольно вскрикнула, Олоцага быстро отскочил. Откуда раздался этот дьявольский смех, кто мог спрятаться в парке Фонтенбло?

Олоцага схватил свою шпагу и бросился к тому месту, где прозвучал смех, чтобы убить несчастного, осмелившегося осквернить эту божественную минуту.

Пробираясь сквозь кусты, дон Олоцага заметил, как к аллее, что вела к выходу, проскользнул какой-то монах. Олоцага хотел броситься за ним, но Евгения остановила его:

— Останьтесь! Ради всех святых, останьтесь, — умоляла она.

— Я хочу знать, кто этот дьявол!

— Прошу вас, Салюстиан, отведите меня назад во дворец!

— А, так и здесь водятся волки в монашеских платьях! — проговорил он в сильном волнении.

— Я не знаю, кто это такой, — прошептала императрица, приближаясь к ступеням террасы, — но надо быть снисходительнее к монахам.

Когда они снова вошли в длинный зал дворца, к ним навстречу вышел император, разговаривавший с маркизом де Бомари.

Увидев свою супругу одну, без придворных дам, в сопровождении испанского посла, Луи-Наполеон сказал:

— Вероятно, наш многоуважаемый посол рассказывал императрице про чудеса Испании. В таком случае жаль, что я не слышал ваших рассказов: я сам обожаю эту прекрасную страну.

— И тогда, ваше величество, вы могли бы убедиться, что ваш парк небезопасен.

— Как так? — спросил удивленный император. Олоцага осторожно рассказал ему о происшествии, ловко избегая всего, что могло бы вызвать подозрение.

— Ну, — сказал Луи-Наполеон, — ведь это не Мерино, любопытный монах — человек не опасный.

С этими словами император возвратился с супругой в зал, за ними последовали дон Олоцага и маркиз де Бомари.

А мы вернемся в Мадрид, чтобы узнать, кто был тот монах, подслушивавший разговор императрицы с доном Олоцагой.

ИЕЗУИТ КЛАРЕТ

Возвращение гвардейцев королевы не осталось тайной в Санта Мадре. Благочестивый отец Фульдженчио, духовник королевы-матери, и сестра Патрочинио с точностью доносили обо всем, что происходило при дворе. На улице Фобурго поэтому очень хорошо знали, что назначению дона Эспартеро министр-президентом и О'Доннеля регентом содействовали четверо гвардейцев.

Герцог Лухана, который с тех пор, как мы его потеряли из виду, не утратил еще своего авторитета в народе, приобретенного боевыми подвигами, но и не обогатил себя никакими другими знаниями, необходимыми для управления страной, был, можно сказать, украшением Кабинета — он охотно жертвовал своим именем и популярностью ради огромных годовых доходов, почти равных княжеским. Эспартеро — а ему уже было за шестьдесят — не сердился на то, что его постепенно отстраняли от всех государственных дел: народ все еще при встрече кричал ему «Виват!» и приветствовал его экипаж. Он охотно предоставил заниматься делами маршалу О'Доннелю, который всегда следовал советам своего верного опытного друга Серано, зная, что ему одному он обязан положением. Но О'Доннель имел одну слабость, которой легко поддавался, и этой слабостью, как мы увидим позже, часто злоупотребляли.

Серано почти не вмешивался в государственные дела и даже старался как можно реже появляться при дворе. Предметом его забот стал молодой Рамиро, с ним он часто куда-то выезжал, большей частью верхом и в сопровождении старого слуги.

Королева много молилась с сестрой Патрочинио. Влияние монахини росло с каждым годом и дошло до того, что королева ничего не предпринимала, не посоветовавшись с ней, особенно когда та находилась в так называемом магнетическом сне, который хитрая графиня могла вызвать, когда хотела.

Но Изабелла так твердо верила в это сверхъестественное состояние, что приписывала монахине какую-то волшебную силу.

Опасности июльской революции были преодолены, и, казалось, только в одном месте о ней помнили и говорили. Этим местом был дворец Санта Мадре.

Франциско де Ассизи перевез в Мадрид большую часть своих бедных родственников, которые не только жили на широкую ногу за счет доброй в этом отношении королевы, но и, подобно герцогу Риансаресу, с успехом извлекали для себя прибыли, часто из весьма сомнительных источников. Ничтожный король молился больше, чем когда-либо, и все чаще брал в долг у монастырей, богатства которых были неисчерпаемы. Но благочестивые братья требовали за свои деньги важных услуг, и он постепенно превратился в обычного придворного шпиона, подслушивая все государственные тайны и тотчас донося о них святым отцам, за что, кроме денег, получал отпущение грехов.

Поэтому неудивительно, что патеры в мельчайших подробностях знали все, что происходило при дворе.

Маленький король употреблял приобретенные средства не для того, чтобы помогать бедным или поддерживать правительство в его предприятиях, а единственно на то, чтобы удовлетворять свои прихоти и желания. Удовольствия его были такого рода, что мы отказываемся их описывать. Достаточно сказать, что от участия в устраиваемых для короля оргиях отказывались все мадридские маньолы, и с помощью иезуитов, особенно сестры Патрочинио, из Парижа выписывали танцовщиц, прошедших специальную школу наслаждений.

Королева не искала в муже ни покровителя, ни защитника, она знала, что не нашла в своем невзрачном, безвольном Франциско того, что имеет почти каждая жена в муже, и потому переносила с покорностью свою участь, тем более что, как мы увидим, была щедро вознаграждена за это.

Иезуиты уже не довольствовались тем, что держали в своих руках короля, они стали опутывать своими сетями и королеву.

Мария-Христина, сделавшая солдата своим супругом, жила безбедно: копила с мужем деньги для многочисленных детей и была совершенно спокойна насчет своей дочери, зная, что та в надежных руках духовников.

В ту ночь, когда Серано принимал друзей, с улицы Мунеро на площадь Изабеллы незаметно двигался монах. Дойдя до угла, он остановился и огляделся кругом, ища кого-то. Ему пришлось ждать недолго, через минуту приблизился другой монах, плотно закутанный в плащ.

— Брат Кларет? — шепотом спросил он.

Первый монах немного откинул свой капюшон, из-под него показалось полное круглое лицо духовника государственных преступников, его косые глаза вопросительно смотрели на подошедшего.

— Ты — посланный от сестры Патрочинио?

— Да, брат Жозе, как мы и условились. Рамиро завтра рано утром уезжает в Париж.

— Так поспешим же услышать решение Санта Мадре.

Оба монаха скоро скрылись за домами, чтобы переулками и окольными путями добраться до доминиканского монастыря на улице Фобурго. Они правильно делали, что избегали многолюдных улиц — народ относился к монахам крайне недоброжелательно, и доказательством тому была смерть Маттео.

В знакомом нам мрачном зале инквизиции за длинным столом сидели великие инквизиторы Испании: старик Антонио, единственный, оставшийся из прежних трех, справа от него — тощий Фульдженчио, слева — преподобный отец Роза, занявший место Маттео.

Вошла сестра Патрочинио и остановилась у стола. Она откинула назад свою длинную вуаль. Бесстрастное бледное лицо графини Генуэзской не утратило еще своей прежней красоты; ее и теперь можно было назвать красавицей. Чудные глаза блестели так же соблазнительно и опасно, нежный розовый цвет лица, алые губы, черные волосы и брови были так же великолепны.

— Олоцага, Серано и Прим — наши главные противники, — глухо произнес старик Антонио, — Топете, несмотря на его могущество и богатство, можно не принимать во внимание.

— Твое мнение, как всегда, верно, преподобный отец, — сказала монахиня, — эти трое опаснейшие враги общества иезуитов. Прим через несколько дней отправляется в Марокко.

— Там он не опасен.

— Серано остается здесь, — продолжала она, — Олоцага, или Рамиро, завтра уезжает в Париж.

— Нам говорили, что он поедет в своем экипаже, — сказал Антонио.

— Он, как посланник королевы Изабеллы, поедет не в почтовом дилижансе, а на своих лошадях, — подтвердила графиня.

— Приговоренный к смерти сделался послом! — с язвительной усмешкой заметил преподобный отец Роза.

— Этот предводитель «летучей петли», проклятый нами, которому отец Кларет должен был отказать в соборовании, ускользнул из наших рук! Как посол он неприкосновенен и в Испании, и во Франции, — сказал отец Фульдженчио.

— Олоцага неприкосновенен, но Рамиро вне закона! — проговорила монахиня.

Старик Антонио многозначительно взглянул на графиню. То, о чем не подумали преподобные отцы инквизиции, успело уже созреть в голове женщины.

— Совершенно верно, преподобная сестра, — произнес великий инквизитор, — Олоцага неприкосновенен, Рамиро вне закона. Так пусть же этот дон Олоцага будет для нас только доном Рамиро! Мы не признаем амнистии, к которой вынудило Изабеллу Бурбонскую восстание. Предводитель «летучей петли» должен быть наказан не только государством, но и нами, святой инквизицией.

— В Испании небезопасно подступиться к Рамиро, которого защищает толпа, — заметил Фульдженчио.

— Никто не будет знать, что святая инквизиция ищет дона Олоцагу, — отвечал Антонио.

— Он поедет со свитой, — напомнила монахиня.

— Арест его в пределах Испании не обойдется без кровопролития и неприятностей, — прибавил опытный великий инквизитор Роза.

— Нам необходимо иметь на своей стороне О'Доннеля.

— Это нетрудно сделать, — усмехнулась графиня Генуэзская, — преподобный Фульдженчио знает смертный грех этого советника.

— Какой же? — спросил Антонио.

— О'Доннель корыстолюбив, — пояснила монахиня.

— Мы готовы удовлетворить все его желания, если он перейдет на нашу сторону. Рамиро должен быть схвачен. Мы поручим это двум надежным братьям, которые не остановятся ни перед чем и передадут нам его с помощью вооруженных фамильяров, — проговорил Антонио, — мы никогда не простим ему того, что он нам сделал! Нет пощады этим трем злодеям, лишившим нас святого брата Мерино. Я сам в состоянии наложить на них руку.

— Два верных брата к вашим услугам, преподобные отцы, они здесь, чтобы услышать ваши приказания. Эти братья храбры, отважны и умеют хранить тайну, — шепнула графиня.

— Назови их, — приказал Антонио.

В эту минуту раздался звонок, возвестивший об их приходе.

— Они идут, — сказала графиня.

Дверь тихо отворилась, и из темного коридора в зал вошли Кларет и Жозе.

Великие инквизиторы с удовлетворением посмотрели на благочестивых братьев, которых они уже успели узнать, каждого по-своему. Кларет был хитер, при случае и отважен, Жозе прекрасно годился для всякого рода темных дел.

Антонио мысленно поблагодарил монахиню за ее выбор, он как нельзя лучше подходил к их опасному предприятию.

Кларет и Жозе поклонились, скрестив руки на груди.

— Приветствуем и благословляем вас, благочестивые братья, — начал старик Антонио, — известно ли вам, с какой целью вас призвал сегодня ночью святой трибунал?

— Нам ведомо только то, преподобный отец, — отвечал Кларет со смиренным выражением лица, — что мы можем послужить нашему святому обществу. Приказывай, и, каким бы ни было твое приказание, мы готовы его исполнить.

— Известно ли тебе, брат Кларет, что предводитель «летучей петли» Рамиро освобожден от мирского наказания?

— Олоцага свободен, это лучше всего знает духовник с улицы Мунеро.

— Для Санта Мадре не существует имени Олоцага, мы знаем только того Рамиро, который приговорен к смерти, — сказал Антонио грозным голосом, — вы, благочестивые отцы, должны предать его в руки инквизиции.

— Живого или мертвого? — вполголоса уточнил Жозе.

— Живого, потому что он должен услышать от святого трибунала свой приговор и быть судим по нашему закону. Возьмите себе фамильяров по выбору, брат казначей снабдит вас деньгами. Сегодня ночью Рамиро отправляется в Париж.

— Позволь мне сказать тебе, преподобный отец, что преследование не обойдется без кровопролития. Не думайте, что я боюсь нападения, для нашего святого дела я готов на все, за исключением того, что может вызвать восстание или смятение, — сказал Жозе.

— Ты хочешь сказать этим, брат Жозе, что сутана сделалась предметом всеобщей ненависти. Мы все предоставляем вам, потому что видим в вас верных и осторожных друзей, не способных нарушить тайну нашего святого дела. Во всех монастырях до границы вы встретите радушный прием, и даже в заграничных монастырях можете рассчитывать на помощь.

— Особенно у преподобного отца Целестино в Рипифоре близ Парижа, — прибавила сестра Патрочинио, — он поверенный духовника французской императрицы.

— Поэтому хорошо, преподобные отцы, если бы вы послали письмо отцу Целестино с просьбой не препятствовать аресту дона Рамиро, — проговорил хитрый иезуит Кларет.

— Рамиро находится при парижском дворе под именем дона Олоцаги, — сказал Антонио.

— Он поверенный Евгении Монтихо.

— Преподобному брату Целестино легко будет выхлопотать у императрицы приказание не мешать задержанию опасного дона Рамиро, а мы поведем это дело так, — сказал Жозе, улыбаясь, — что никто не догадается, что предводитель «летучей петли» и Олоцага — одно и то же лицо.

При последних его словах Антонио взял в руки перо и собственноручно составил какое-то шифрованное письмо, которое Жозе и Кларет должны были передать святому отцу Рипифорского монастыря. Эта мера предосторожности была, без сомнения, превосходна, потому что графиня Генуэзская, устремив на Кларета свои прекрасные глаза, слегка кивнула головой. Пока Антонио доканчивал свое письмо, она подошла к Жозе и шепнула:

— После дона Олоцаги — Энрика и Аццо, я должна получить их.

Иезуит Кларет приблизился к столу, за которым сидели великие инквизиторы.

— Извините, преподобные отцы, — начал он, — что попрошу у вас милости: в случае, если мне удастся вместе с братом Жозе предать Рамиро в руки святого трибунала, я обратился бы к вам с просьбой. Просьба моя нескромная, но вам никогда не придется раскаиваться в том, что вы исполнили ее.

— Говори, благочестивый брат.

— Изабелла Бурбонская нуждается в духовнике. Духовник, как вы знаете, всюду, как тень, сопровождает королеву, руководит ею и советует только то, что одобряет Санта Мадре. Сделайте меня ее духовником, — почти шепотом проговорил Кларет. Его косые глаза и круглое лицо приняли такое простодушное выражение, что можно было подумать, будто это добрейший из смертных.

Старик Антонио посмотрел на него и признался себе, что этот лицемер как нельзя лучше годился для той роли, которую просил.

— По возвращении, брат Кларет, — отвечал Антонио, понизив голос. — Вот письмо к благочестивому Целестино в Рипифорский монастырь. Да благословят и сохранят вас все святые! Поспешите, мы будем молиться, чтобы вы как можно скорее вернулись сюда с хорошими вестями.

Жозе и Кларет поклонились и тихо вышли. Лицо старика Антонио сияло самодовольной улыбкой — Жозе и Кларет были настоящими слугами ордена иезуитов!

— Рамиро почти что в нашей власти, — сказала графиня Генуэзская, — прежде чем овладеть Изабеллой Бурбонской, надо сделать еще одно, что не менее важно, чем арест Рамиро: пока герцог де ла Торре и граф Рейс имеют власть, все наши старания напрасны.

— Мы это знаем и слышим от тебя уже в третий раз. Да благословят тебя святые за твое усердие, сестра Патрочинио! Но время гибели этих людей еще не настало. Герцог де ла Торре имеет сильное влияние на Изабеллу Бурбонскую. Граф Рейс же пользуется в народе и среди военных такой любовью, что мы должны быть более чем осторожными, — ответил старик Антонио.

Другие великие инквизиторы в знак согласия кивнули головами.

— Так мы сумеем изгнать его из Испании! Что будет потом, не наше дело, — прошептала хитрая монахиня, и прекрасное лицо ее приняло демоническое выражение.

— Его время настанет! — проговорил Антонио.

— Не медлите слишком, преподобные отцы, Серано окажется в наших руках, когда брату Жозе удастся найти Энрику.

— Когда Рамиро будет устранен, тогда падет сначала граф Рейс, потом герцог де ла Торре. Но можно ли рассчитывать на твою помощь?

— Сестра Патрочинио посвятила всю свою жизнь этой цели и предана вашему святому обществу душой и телом, — проговорила прекрасная графиня.

Спустя час после того, как Олоцага выехал из Мадрида, за ним последовало по проселочной дороге несколько не замеченных им людей. Впереди скакали на лошадях монах и какой-то человек в коротком черном плаще и остроконечной шляпе, за ними еще четверо в длинных плащах.

Мы знаем, что Олоцага со своими слугами благополучно доехал до Парижа: заговорщики Санта Мадре предпочли совершить свое дело во Франции.

Через несколько дней после приезда дона Олоцаги в Париж туда прибыли Жозе и Кларет с четырьмя фамильярами, остановились в простой гостинице и после короткого отдыха отправились в Рипифорский монастырь, что в трех милях от Парижа. Монастырь этот лежал в долине, окруженный прекрасными полями и лугами, и производил более приятное впечатление, чем испанские монастыри. Толстая каменная стена окружала здание, и вместо глухого монастырского двора был сад с большими деревьями, в тени которых находились могилы усопших братьев.

Отец Целестино — худой, необыкновенно высокого роста монах с густой черной бородой, ласково принял двух братьев, особенно Кларета, передавшего ему письмо от отца Антонио. Он пригласил их к обеду и сказал, что немедленно исполнит желание святого трибунала, но что ему необходимо сначала узнать, где находится дон Рамиро.

Кларет и Жозе тотчас же подробно описали внешность предводителя «летучей петли» и указали место его обитания.

Через несколько дней заговорщики Санта Мадре получили от отца Целестино разрешение арестовать испанца Рамиро, преследуемого за различные противозаконные действия, и перевезти его через границу. Им никогда не добыть бы подобного документа, не будь отец Целестино поверенным духовника императрицы, которому после многих усилий удалось получить эту важную бумагу.

Императрица, не знавшая, что дон Олоцага и Рамиро — одно и то же лицо, исполнила желание своего духовного отца.

Кларет и Жозе поселились близ дворца испанского посла на набережной д'Орфевр и скоро им стало известно все, что там происходило. Поэтому Жозе поехал вслед за доном Олоцагой в Фонтенбло и подслушал его беседу с Евгенией. Чтобы не быть замеченным, он надевал то сутану, то обычное платье. В описанную нами ночь он предпочел первое, зная, что монах пользуется милостью императрицы. Таким образом ему удалось узнать тайну дона Олоцаги, и Жозе радовался вдвойне: в его кармане лежала бумага, содержащая приказ всем присутственным местам не только пропустить его через границу с преступником Рамиро, но и оказывать во всем помощь и содействие.

Иезуиты намеревались привести висполнение свой план сразу после возвращения двора вПариж, но на этот раз им пришлось ждать долго, потому что переезд совершился только к Рождеству.

БАЛ В ОПЕРЕ

В начале 1855 года на балах в Опере собирался весь Париж. Здесь можно было встретить спрятавшуюся под маской ветреную жену генерала или дочь дипломата, жаждущую любовных приключений, и надо сказать, что балы эти давали большие возможности для наслаждений.

Подойдем ближе к входу в Оперу на улице Лепельтье. Кареты, фиакры и другие экипажи уже начали привозить гостей, наряженных в самые невероятные костюмы. Здесь можно было увидеть Дон Жуана и Альмавиву, стройную нимфу и соблазнительную наяду, Пьеро и Арлекина. Фойе, коридоры и гардеробные сверкали ослепительным светом, благоухали пьянящим запахом цветов. Из зала громко раздавались звуки оркестра.

Зал представлял собой великолепный сад, под потолком была натянута сетка, в которой летали и пели разные птицы. Посреди зала бил высокий фонтан.

В боковых залах были устроены заманчивые ниши, освещенные матовыми лампами, с мягкими диванами, креслами и буфетами с бургундскими винами, пенящимся шампанским, мороженым и конфетами. И всюду под звуки музыки веселились и флиртовали маски — все эти бесчисленные гречанки, китайцы, турки, монахини, испанцы и богини.

Около полуночи маскарад был в самом разгаре. В то время, как в одной части зала пары танцевали контрданс, к подъезду на улице Лепельтье прибыл богатый экипаж. Из него вышли два господина: один представлял венецианского дожа, другой, в темно-красном бархатном плаще — Ромео. Простой лакей, без ливреи, помог им выйти из кареты и отнес их маскарадные сабли в гардеробную. Изысканность костюмов и изящество манер выдавали в новых гостях аристократов.

Когда карета остановилась у подъезда, дожидаясь лакея, который последовал за своими господами, к ней приблизились Мефистофель, с длинным носом, почти касавшимся подбородка, и отвратительный криворотый Квазимодо в больших очках.

Казалось, обе маски только и дожидались приезда этого экипажа.

— Это он, — прошептал Мефистофель, — я узнал его по походке. Примемся за дело. Более благоприятного случая нам не представится. К утру, под действием шампанского, он легко попадет в наши руки и не сможет сопротивляться.

— А его провожатый? — тихо спросил Квазимодо.

— Если не ошибаюсь, это молодой князь Аронта, — отвечал Мефистофель, — он нам не нужен.

— А что кучер?

— Я знаю его имя и то, что он говорит только по-испански.

— Принимайся за дело, потом пойдем за венецианским дожем и Ромео.

Мефистофель подошел к экипажу.

— Пс! Коко! — прошептал он. Кучер обернулся, услышав свое имя.

— Что вам угодно?

— Знаешь ли ты меня, Коко?

— Никак не могу припомнить.

— Ничего, Коко. Господа, которые только что вышли из экипажа — князь Аронта и дон Олоцага?

— Да, сеньор, — ответил кучер крайне вежливо, приняв красную маску, говорившую по-испански и назвавшую его по имени, за сотрудника посольства.

— Коко, знаешь ли ты, что такое луидоры? — спросил Мефистофель.

— Еще бы, сеньор, кто их не знает в Париже?

— Эти десять луидоров твои, если окажешь нам маленькую услугу.

— Говорите, я это сделаю и без денег.

— Не лги, я тебя лучше знаю, твое сердце скачет от радости при виде золота.

— Это так, сеньор, — проговорил кучер, самодовольно ухмыляясь, — однако говорите скорее, а то вернется лакей Педро.

— С которым ты не хочешь поделиться, не так ли? Когда велено тебе приехать за господами?

— В пятом часу утра.

— Хорошо, десять луидоров твои, если привезешь их не на набережную д'Орфевр, а в Сен-Жерменское предместье.

— Этого я не могу сделать, сеньор, как бы ни желал заработать деньги.

— Не дурачься, Коко, ведь это только карнавальная шутка. Я поеду за вами в экипаже, — проговорил Мефистофель и стал вертеть золото в руках.

Кучер посматривал то на Мефистофеля, который, без сомнения, был из посольства, то на дверь, откуда в любую минуту мог появиться Педро.

— Нельзя, сеньор, никак нельзя.

— И даже за двадцать луидоров? Образумься, Коко! Тебе нечего опасаться, я один отвечаю за шутку, когда догоню ваш экипаж и выиграю таким образом пари.

— Если бы даже я и хотел, — продолжал Коко, почесывая за ухом, — то и тогда нельзя: ведь Педро сидит подле меня на козлах и увидит, что я вместо набережной д'Орфевр поеду в Сен-Жерменское предместье. Он мне непременно помешает.

— Так не бери его с собой, пусть поспит. Приезжай без него в пятом часу. Вот тебе вперед половину, остальные десять луидоров получишь в предместье.

Мефистофель подал десять луидоров кучеру, который нерешительно, но с жадностью протянул руку.

— Я могу потерять место…

— Пустяки! Не беспокойся! Могу ли я рассчитывать на твою аккуратность?

— Можете, сеньор, — отвечал Коко, глядя на полученные золотые монеты, — но мое место?

В эту минуту показался лакей. Мефистофель отскочил в сторону, и, возвращаясь к сгорбленному Квазимодо, прошептал: