Жизнь замечательных людей (№255) - Иван Калита

Союзники явно не хотели доводить дело до сражения. В глубине души многие рядовые воины «низовских» дружин сочувствовали тверскому мятежу. Когда войско подошло к Новгороду, Иван Данилович отправил к Александру во Псков своего боярина Луку Протасьева (вероятно, сына московского тысяцкого Протасия Вельяминова) с посольством. Новгородцы, в свою очередь, послали к Александру архиепископа Моисея и тысяцкого Авраама, «понужающе его пойти во Орду ко царю Азбяку» (22, 201).

Верный своей лаконичной манере, летописец не поясняет, какими доводами московский посол и новгородский владыка «понужали», то есть убеждали князя Александра сдаться татарам. Однако легко догадаться, что у них не было иных аргументов, кроме тех, которые давало им Священное Писание. И наряду с евангельским заветом «положить душу за ближних своих» они, конечно, не могли не вспомнить Ветхий Завет, рассказ о вавилонском плене. Особенно созвучным истории князя Александра было одно место из книги Иеремии. Господь осудил иудеев на поражение и вавилонский плен. Но вопреки его воле царь Седекия сражается против завоевателей. Пророк Иеремия возвещает соотечественникам волю Божию и призывает их подчиниться вавилонскому царю Навуходоносору. Иудеи в ослеплении своем не слушают Иеремию, готовятся продолжать войну и защищать Иерусалим. Но иудейский царь Седекия тайно призвал к себе Иеремию, чтобы выслушать его пророчество.

«Тогда Иеремия сказал Седекии: так говорит Господь Бог Саваоф, Бог Израилев: если ты выйдешь к князьям царя Вавилонского, то жива будет душа твоя, и этот город не будет сожжен огнем, и ты будешь жив, и дом твой; а если не выйдешь к князьям царя Вавилонского, то этот город будет предан в руки Халдеев, и они сожгут его огнем, и ты не избежишь от рук их» (Иеремия, 38, 17 – 18).

Конец этой истории был хорошо известен. Царь Седекия не послушал пророка. За это его страну и его самого постигла страшная кара. Иерусалим был взят халдеями, а царь захвачен в плен. «...И взяли его и отвели к Навуходоносору, царю Вавилонскому, в Ривлу, в землю Емаф, где он произнес суд над ним. И заколол царь Вавилонский сыновей Седекии в Ривле перед его глазами, и всех вельмож Иудейских заколол царь Вавилонский; а Седекии выколол глаза и заковал его в оковы, чтобы отвести его в Вавилон» (Иеремия, 39, 5).

Согласно Повести (которая, по-видимому, представляет собой подготовительный материал для Жития князя Александра Михайловича) тверской кня:;ь ответил на уговоры москвичей и новгородцев горьким упреком: «Вам же лепо было другу за друга и брату за брата стояти, а татаром не выдавати, но противлятися на них заодин, и за Русскую землю и за православное христьаньство стоати, вы же съпротивное творите, и татар наводите на христиан и братию свою предаете татаром» (22, 202).

Независимо от того, говорил ли в действительности Александр эти благородные слова, или это лишь литературный прием для героизации образа князя-мученика, – в них содержится глубокая истина. Разобщенность, эгоизм правителей были главной причиной «ордынского плена» Руси. Но правда была и в словах Калиты, обращенных к Александру: лучше пострадать тебе одному, провинившемуся перед ханом, чем нам всем и всей Русской земле. И все же оба князя в этом контексте рассуждали как идеалисты. Вопреки Александру в реальной жизни объединить людей для борьбы с Ордой можно было лишь на пути насильственного подчинения всех «сильных мира сего» одному, сильнейшему. И вопреки Калите самопожертвование одного человека, пусть даже правителя целого княжества, не могло избавить страну от ордынского плена. Спасение заключалось в парадоксальном соединении противоположных начал: низменного произвола и возвышенного самопожертвования. Иначе говоря, необходимо было облагородить насилие, превратить его в средство для достижения общего блага.

Самопожертвование во имя общего блага, во имя высшей справедливости было духовным знаменем тверских князей. Они подхватили героическую традицию русских князей-мучеников XIII века – Василька Ростовского, Михаила Черниговского, Романа Рязанского. В глазах народа они стали в один ряд со святыми старых времен.

Воздействие этой героической традиции было столь велико, что и князь Александр Тверской, выслушав уговоры московских и новгородских послов, поначалу согласился повторить подвиг своего отца Михаила Ярославича. Согласно Повести, он ответил послам: «Мне убо длъжно есть со всяким терпением и любовию за всех страдати, неже отмщати себе лукавънующим и крамолящим; ничто же убо есть житие се: вси убо исчезаем и в небытие отходим, и воздано будет от Господа комуждо по делом его» (22, 202).

Александр уже совсем собрался поехать на расправу к хану. Но тут вмешались тронутые его благородством псковичи, которые обратились к нему с иным увещанием: «Господине княже Александре Михаиловиче! Сии тебе посылають во Орду к неверному царю избывающе тебя (то есть желая избавиться от тебя. – Н. Б.), дабы тебя в животе (в живых. – Н. Б.) не было; а Озбяк присылаешь к ним, а они обещашеся Азбяку, и все у них заодин предати тебя смерти, и ныне не ходи во Орду напрасно себя смерти предати, но сиди во Пскове, и мы вси главы своя за тебя положим» (22, 202). Подумав, князь поступил согласно их совету. Укрывшись за высокими каменными стенами псковской крепости, он терпеливо ждал своей судьбы.

Опальный тверской князь «бяше добротою и любовию по сердцу псковичем» (19, 12). Они готовы были стойко сражаться за него. Между тем московско-суздалъско-тверское войско уже приближалось к Новгороду. В субботу 25 марта 1329 года Иван Данилович был на Городище. Здесь, на правом берегу Волхова, в двух верстах от города, обычно жили князья, приглашенные в Новгород на княжение. Осторожные новгородцы предпочитали держать своих защитников на некотором отдалении от города.

В центре Городища, рядом с княжеским дворцом, возвышалась каменная церковь Благовещения, построенная еще сыном Владимира Мономаха князем Мстиславом Великим в 1103 году. 25 марта в ней шла торжественная служба по случаю престольного праздника – Благовещения. Благочестивый московский князь, конечно же, был на этой службе со всей свитой. Своим внимательным хозяйским глазом Иван Данилович заметил, что церковь уже сильно обветшала, по стенам протянулись глубокие трещины. Должно быть, князь указал на них своему сыну, 12-летнему Семену, сопровождавшему его в псковском походе. Пройдут годы – и наследник Калиты, взойдя на престол, разрушит ветхую церковь на Городище и заставит новгородцев выстроить на ее месте новый, величественный храм.

На другой день Калита торжественно въехал в Новгород и был возведен на новгородское княжение. Как обычно, столь важное событие было приурочено к воскресному дню (по-древнерусски – «неделе»), когда весь народ мог приобщиться к торжеству. В этот день (третье воскресение Великого поста) совершался древний обряд поклонения кресту. На утрене священники выносили святой крест для поклонения из алтаря на середину храма. Здесь он лежал на аналое до пятницы четвертой недели (по-древнерусски – «седмицы») Великого поста.

Склонив голову, стоял князь Иван под темными сводами Софийского собора. Медленно и величаво совершал праздничное богослужение новгородский архиепископ Моисей – суровый подвижник, мечтавший о полном отречении от мира. (Через год после этого, в мае 1330 года, он по своей воле оставит кафедру и уединится в тихой обители для поста и молитвы.) И с особой силой звучал здесь, в Софийском соборе, видевшем в своих стенах Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, Всеволода Большое Гнездо и Александра Невского, древний напев тропаря: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим»...

Праздники сменились буднями, а возвышенные настроения – заботами повседневности. Узнав о решимости псковичей твердо стоять за Александра Михайловича, князья затужили. Никому не хотелось пробираться еще две сотни верст через лесные дебри, гнать своих воинов на неприступные стены псковской крепости, подставляя спину под внезапный удар ливонских рыцарей, с которыми, по слухам, псковичи уже имели тайный договор. Да и время было далеко не самое удачное для войны. Для каждого христианина Великий пост – время скорби и покаяния, время примирения со своей собственной душей и с окружающими. Наконец, наступившая весна грозила превратить лесные дороги в непроходимые топи.

Так и сидели в бесплодном раздумье князья на Городище, пока наконец кто-то из них (скорее всего это был князь Иван) не произнес единственное нужное слово – «митрополит».

После кончины митрополита Петра в декабре 1326 года константинопольский патриарх Исайя назначил митрополитом Киевским и всея Руси своего придворного клирика Феогноста. По происхождению Феогност был греком из Морей. Он никогда прежде не бывал на Руси и едва ли даже мог хорошо говорить по-русски. Однако он имел некоторый опыт в исполнении дипломатических поручений патриарха, был всецело предан интересам Византии. Этого оказалось достаточно. В 1328 году Феогност прибыл из Константинополя в Киев, а оттуда отправился в путешествие по своей огромной митрополии.

Приезд на Русь нового митрополита не вызвал особой радости у Ивана Калиты. По-видимому, он ожидал увидеть на кафедре совсем другого человека – некоего архимандрита Феодора, которого в конце жизни Петр наметил своим преемником. Некоторые историки полагают, что этот Феодор был ставленником московского князя. Примечателен и сам факт появления «наследника» Петра. Церковные правила запрещают передавать митрополичью кафедру «по наследству», от одного лица – к другому. Несмотря на это, русские митрополиты XIV – XV веков постоянно намечали себе преемника и всячески домогались у патриарха его утверждения.

Кандидатура Феодора была отвергнута патриархом по чисто политическим мотивам. Зная о московско-тверском споре за власть, византийцы опасались, что митрополит из русских не сможет сохранить нейтралитет и быстро окажется на самом острие политической борьбы. Это противоречило бы основным принципам поведения «митрополита Киевского и всея Руси», разумеется, как их понимали в Константинополе. Кроме того, патриарх не хотел ставить на киевско-влади-мирскую кафедру второго подряд митрополита из русских и тем самым создавать определенную традицию.

Благоразумный Иван Калита не повторил ошибки Михаила Тверского, поссорившегося с митрополитом Петром. С самого начала он стремился быть в добрых отношениях с новым митрополитом, оказывал ему самое радушное гостеприимство в Москве. Феогност не раз останавливался в Москве, жил во дворце святителя Петра на Боровицком холме. Однако он (вопреки мнению некоторых историков) никогда не был «другом» или «союзником» московского князя. Опасаясь быть втянутым в распри русских князей и понимая, сколь переменчива судьба и ханская милость, Феогност всегда стремился встать над схюткой. Конечно, это не мешало ему воздавать должное победителю и сотрудничать с ним.

К тому же Феогност, кажется, не любил Север. Как истинный грек, он предпочитал московским и новгородским снегам более теплые края. Его манили цветущие равнины Волыни и зеленые холмы Галиции.

Весной 1329 года Феогност прибыл в Новгород. Летописи не сообщают точной даты его визита. Вероятно, он участвовал в торжествах по случаю возведения князя Ивана на новгородский престол, а затем задержался там на некоторое время, занимаясь церковным устроением.

Когда псковский поход зашел в тупик, Калита, пришедшие с ним князья и новгородцы обратились к Феогносту с просьбой о помощи. Святитель долго медлил, не желая ввязываться в сомнительное дело. Однако Иван Данилович настойчиво напомнил ему, что преследование Александра Тверского совершается по воле хана Узбека. Князь знал, что митрополит как раз намеревался предпринять путешествие в Орду.

В конце концов Феогност уступил. Он отправил грамоту к князю Александру, в которой повелевал ему явиться на ханский суд. В случае ослушания митрополит грозил ему отлучением от церкви. Тверской князь не послушал митрополичьего слова. Тогда Феогност отлучил от церкви не только его самого, но и весь Псков и всю псковскую землю. Эта небывалая церковная кара смутила псковичей. Затворились все церкви, прекратились службы, умолкли колокола. Попы перестали крестить новорожденных, причащать и исповедовать. Между тем это был конец Великого поста, когда по древней традиции даже самые беззаботные бродяги тянулись в церковь, чтобы исповедаться и причаститься Святых Тайн. Поразмыслив, князь Александр собрал псковичей на вечевой площади и обратился к ним с такими словами: «Братиа и друзи вернии, и любовьнии и храбрии псковичи! Не буди на вас отлучениа и проклятиа святительскаго мене ради худаго и грешнаго. И не буди крестнаго вашего целованиа на мне грешнем и худем, ни моего на вас. И се убо аз худый отхожу от вас в Немцы и в Литву, да вам и вашей земле никоея же тягости от царя Азбяка и от русских князей не будет. И да починуть вей врази мои, гонящей мя и ищущей душу мою изъята от мене» (22, 202).

(Патетический рассказ Никоновской летописи о добровольном уходе князя Александра, решившего пожертвовать своими личными интересами для блага псковичей, никак не согласуется с комментарием новгородского летописца. По его объяснению, псковичи «выпровадиша от себе князя Александра» (10, 342). Таковы наши старые летописцы: то, что один изображает как самопожертвование, другой представляет как принудительное и унизительное изгнание. Конечно, никто из них не лгал. Но каждый смотрел «со своей колокольни». В сложном и непостижимом переплетении разноцветных нитей, образующих пеструю ткань жизни, он выбирал ту, которая казалась ему наиболее подходящей для его собственного ткацкого станка. И потому, пытаясь понять мотивы поступков своих героев, добросовестный историк становится в тупик. Скудность и противоречивость источников – не говоря уже о противоречивости самой человеческой натуры – оставляют ему всего лишь один путь: объяснить поведение людей прошлого, исходя из своей собственной системы ценностей. Так историки обычно и поступают. Но при этом далеко не все отдают себе ясный отчет в своей методике. И уж совсем немногие признаются в этом своим слушателям или читателям...)

Пока псковичи и князь Александр Тверской толковали о митрополичьем отлучении и размышляли о том, как им лучше выйти из создавшегося положения, князь Иван решил их поторопить и подтолкнуть к нужному решению. Его многочисленное, но рыхлое и сильно обленившееся от безделья войско двинулось по раскисшим апрельским дорогам на запад, на Псков.

Дорога из Новгорода во Псков шла сначала вдоль берега озера Ильмень, а затем по реке Шелонь до устья Узы. Здесь Шелонь поворачивала на юг, а псковская дорога тянулась вдоль Узы и дальше, через водораздел – к верховьям реки Черехи, выводившей к Пскову. Большая часть всей дороги пролегала по низменным местам, весною почти непроходимым из-за половодья. В этих условиях войско князя Ивана двигалось крайне медленно. За три недели оно прошло не более полутораста верст и достигло городка Опоки. Здесь союзники встали и начали готовиться к осаде этого восточного форпоста псковской земли.

Псковский летописец проницательно замечает, что князь Иван вел свою армию столь медленно «не хотя пскович розъгневити» (35, 91). Это похоже на правду. Князь Иван, конечно, понимал, что стремительное вторжение вражеской армии воодушевило бы привычных к войне псковичей на решительное сопротивление. Напротив, медлительность наступавших давала им время одуматься, здраво оценить ситуацию и принять благоразумное решение. Впрочем, и политический расчет, и природные условия действовали в данном случае в одном направлении. И результат этого действия оказался именно тот, какого хотел Калита.

В лагерь Калиты, разбитый близ Опоки, прибыли псковские послы во главе с посадником Селогой. Они передали великому князю «слово псковское» (послание псковского вече): «Князь Александр изо Пскова поехал прочь; а тобе господину своему князю великому весь Псков кланяется» (35, 91-92).

В присутствии Ивана Калиты между новгородцами и псковичами был заключен «вечный мир», подтверждавший традиционный суверенитет Пскова. При этом псковичи взяли на себя обязательство не принимать князей «из литовской руки». Это условие было важным и для великого князя Владимирского, не желавшего упускать Псков из сферы своего политического влияния, и для новгородцев, опасавшихся чрезмерного усиления Пскова за счет его литовских и полоцких связей.

Согласно убедительному предположению историка В. Л. Янина, этот мир был заключен в деревне Болотово (Волотово) верстах в 7 к юго-востоку от городка Опоки (позднее – Погост Опоцкий на Шелони). В историю новго-родско-псковских отношений он вошел под названием «Бо-лотовский договор» (142, 5).

Довольные таким исходом дела, князья и новгородцы поспешили назад. Теперь Калита мог доложить хану, что они сделали все возможное для исполнения его воли. На радостях союзники закрыли глаза на то, что князь Александр оставил во Пскове свою жену и свиту – верный признак надежды на скорое возвращение.

Из Новгорода в Москву князь Иван выехал уже где-то в начале лета. Скрылись за горизонтом величественные очертания святой Софии, остались позади хмурые новгородские леса и комариные болота. Веселыми подсохшими дорогами ехал он через Валдайские горы, потом вдоль берега вертлявой Тверцы, мимо Торжка, потом – через безлюдные, но цветущие разнотравьем тверские земли. От Твери – на Волок Дамский и дальше на Истру. И вот уже сверкнула среди лугов своим мелким плесом родная Москва-река. Ну как тут было не вспомнить князю Ивану с детства знакомые слова: «О, светло светлая и украсно украшена, земля Руськая! И многы-ми красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами, бещислеными городы вели-кыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковь-ными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о правоверьная вера хрестианьская!» (13, 13 0).

Храмоздательство

Ныне же Господь Бог мой даровал мне покой отовсюду: нет противника и нет более препон; и вот, я намерен построить дом имени Господа Бога моего...

3 Царств, 5, 4

Москва встретила князя, вернувшегося из псковского похода, радостно: он сумел отвести грозу ханского гнева от своей земли, да на сей раз от всей Руси. Уже за несколько верст от города его приветствовали бояре. Княгиня Елена с детьми ждала в воротах Кремля. Здесь же толпилось, блистая праздничными ризами, придворное духовенство. В окружении толпы, под радостные крики москвичей, Иван прошел в Успенский собор. Там он отстоял обедню и усердно помолился у гроба митрополита Петра.

Потом был краткий отдых. К вечеру, взбодрившись банькой с духовитыми вениками из молодой березы, князь собрал на пир московскую знать. Поначалу все шло чинно, основательно. Иван жаловал бояр именными здравицами и чарками, те кланялись, благодарили степенно, без подобострастия. Далеко еще было до тех времен, когда московские государи станут смотреть на своих бояр как на бесправных холопов, когда Иван Грозный скажет о них высокомерные слова: «А мы своих холопов жаловать вольны, а и казнить вольны же...»

Здесь, за столом Ивана Калиты, сидели свободные люди, его соратники и сотрудники. Свои отношения с князем они строили на основе неписаного, но прочного договора. Князь обязан был заботиться о своих боярах и их семьях, уважать интересы и достоинство каждого. Бояре должны были хранить верность своему князю в удаче и в беде, не жалеть сил и самой жизни в борьбе за его дело.

В случае, если боярин почему-то решал перейти на службу к другому князю, он имел на это полное право. Сохранился договор между двумя князьями, внуками Ивана Калиты Дмитрием Московским и Владимиром Серпуховским. Среди прочих условий князья признают: «А бояром и слугам вольным воля». Даже земли, пожалованные ему в вотчину одним князем, боярин сохранял, отъехав к другому. В этих условиях от князя требовались многие привлекательные личные качества, чтобы сохранить костяк своего воинства – бояр с их отрядами и вольных слуг. Он должен был быть мужественным и щедрым, терпимым и приветливым, веселым и удачливым. Последнее ценилось особенно высоко: в удачливости видели знак избранничества, особую мистическую силу.

И как не похожа была сама атмосфера тогдашнего московского двора, дышавшая патриархальной простотой, на грубую жестокость Орды или холодную пышность Византии. И хотя тлетворное воздействие чужеземного ига сказывалось и здесь, сгибая спины и ожесточая сердца, – Москва при Иване Калите хранила еще память о лучших временах.

С умилением глядел князь Иван сквозь хмельной туман на шумное застолье своих богатырей. Здесь собрались они все – отцы-основатели Московского государства: Федор Бяконт, Протасий Вельяминов, Иван Зерно, Андрей Кобыла, Родион Нестерович. Неуклюжие, тяжелые, но надежные, как валуны в северных лесах, они умели неделями не слезать с седла, одним ударом срубать головы врагам. Умели они и другое: подать князю вовремя добрый совет, разделить с ним последнюю гривну, уладить его дела с помощью своих родственников в иных княжествах и землях. Известно, что большинство московских бояр времен Калиты были выходцами из других краев. В основном это были переселенцы из киево-чернигов-ских, новгородских или ростово-суздальских земель.

В книжной премудрости Иван давно превзошел самых любознательных из своих бояр. Но как все великие люди, он умел быть простым, наслаждаться обществом простых людей. Он любил их, любовался ими, от души веселился вместе с ними. Их грубоватый юмор, запечатленный в их прозвищах, порой заставлял его смеяться до слез.

Когда пир дошел до известной черты, за которой начиналось самое разудалое веселье – с гуслярами, плясунами-скоморохами и всякими непотребствами, сидевшее неподалеку от князя московское духовенство зашевелилось, стало собираться. Первым подошел к Ивану с прощальным благословением архимандрит Данилова монастыря, за ним – протопоп Успенского собора и княжеский духовник.

Распрощавшись со святыми отцами, Иван подумал о том, что скоро он снова будет пировать с ними в той же палате. Ведь уже в полном разгаре было в Кремле строительство новой каменной церкви во имя Иоанна Лествичника...

За хлопотами практической политики Иван Данилович не забывал о возвышенном. Бесконечная повседневная борьба освещалась светом его великой веры в богоизбранность Москвы, в свое собственное особое предназначение как «царя последних времен». Библия была его вечным маяком, по которому он правил свой жизненный путь. И подобно библейскому царю Соломону, сыну Давида, князь Иван мечтал построить в своем городе величественный храм – символ возвращения милости Божией к многострадальному народу.

Обстоятельства и недостаток средств не позволяли Ивану возвести храм, подобный Успенскому собору во Владимире или Софийскому собору в Киеве. И все же он сумел исполнить задуманное. Согласно Библии, царь Соломон строил свой храм семь лет. Не разменяв на мелочи выпавшую ему крупную удачу (падение Твери, временное затишье в междукняжеских распрях), присовокупив к ней собственные достижения (дружба с митрополитом Петром, доверие хана Узбека), московский князь сумел за те же «Соломоновы» семь лет, с 1326 по 1333 год, выстроить в московском Кремле пять небольших белокаменных храмов. Зримо соединенные в единый архитектурный ансамбль, а незримо – в некую теологическую формулу величия Москвы, они образовали духовное целое.

Продолжая традицию, восходящую к Ивану Калите, московские государи и в более поздние времена любили строить храмы, состоявшие из нескольких небольших храмов-приделов, соединенных композиционно (через их формы) и духовно (через их посвящения) в единое целое. Это «собирательное» начало в древнерусской архитектуре в XVI веке увенчалось такими перлами, как храм Василия Блаженного в Москве и Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря.

Возводя Успенский собор, князь Иван еще не знал, что это только начало. Но осенью 1328 года, вернувшись с победой из Орды, он окончательно убедился в том, что его пути правит Бог. Свое призвание он увидел в том, чтобы стать строителем Храма.

Древнерусские летописцы, часто пропускавшие целые пласты событий, бережно сохранили сведения о строительстве Ивана Калиты. Вероятно, они и много лет спустя осознавали его особое историческое значение. Благодаря этому известны почти все даты закладки и освящения храмов, а также их посвящения. Во всем этом угадывается сложная символика, связанная с московским княжеским домом и с общерусскими духовными традициями.

Как и все люди той эпохи, князь Иван полагал, что между ним и Господом находится множество земных и небесных посредников, от простого монаха, молящегося о здравии князя, до самой Пречистой Богородицы, нашей общей заступницы. Среди этих посредников князь особо выделял своего патронального святого Иоанна Предтечу, а также преподобного Иоанна Синайского. Его знаменитый трактат «Ле-ствица» (то есть «лестница»), рассказывающий о путях достижения духовного совершенства, был переведен с греческого на старославянский язык еще в XI веке и пользовался огромной любовью русских иноков. Сам Иоанн Синайский, которого на Руси называли обычно Иоанн Лествичник, почитался церковью как один из отцов христианского монашества.

Именно ему, отцу иноков, а также любимому святому митрополита Петра, задумал Калита посвятить новую каменную церковь в московском Кремле. Этот замысел возник у князя еще при жизни святителя. По возвращении из Орды летом 1328 года началась вся необходимая подготовительная работа. В подмосковных каменоломнях близ села Мячкова рубили и по зимнему санному пути возили в московский Кремль глыбы белого камня-известняка. В огромных ямах заготавливали известь. Доставляли на Боровицкий холм добрый лес для строительных лесов и внутристенных связей. Подыскивали искусных мастеров и добросовестных работников. Наконец весной 1329 года все уже было готово к закладке храма.

Решив продолжить начатое постройкой Успенского собора каменное строительство в московском Кремле, князь Иван, несомненно, имел в виду одну затаенную цель: произвести хорошее впечатление на нового митрополита, убедить Феог-носта обосноваться у могилы святителя Петра, сделать Москву своей постоянной резиденцией. Примечательно, что московские Даниловичи никогда не просили для своего княжества особого епископа: им нужен был митрополит и только митрополит.

Мастера, построившие Успенский собор, готовы были еще раз потрудиться для московского князя. Иван долго разглядывал искусно вырезанную ими из дерева модель будущего храма, поправлял и дополнял ее. Следуя его воле, они измыслили нечто невиданное и незабываемое. Храм представлял собой сооружение типа башнеобразной колокольни, первое в своем роде не только в Москве, но и в Северо-Восточной Руси.

В воскресенье, 21 мая 1329 года, толпы москвичей собрались в Кремль, чтобы стать свидетелями торжественной церемонии – закладки церкви Иоанна Лествичника. Согласно некоторым летописям, князь Иван в это время еще не вернулся из псковского похода. «Того же лета майя 21, егда бысть князь великий в Новегороде, заложена бысть церковь камена на Москве – Иоанн Лествичник» (30, 68). Очевидно, Калита не знал, сколько времени ему придется еще пробыть в Новгороде, и потому велел начинать строительство без него. Однако день закладки храма, конечно, не мог быть избран без его ведома.

Кто же играл главные роли в церемонии закладки церкви Иоанна Лествичника? Вероятно, здесь распоряжался тысяцкий Протасий Вельяминов – душеприказчик митрополита Петра. Возможно, что средства для постройки храма в честь учителя иноков были завещаны Петром. На это косвенно указывает одно место из первоначальной редакции жития Петра, написанной кем-то из его современников. Здесь говорится, что перед кончиной Петр призвал Протасия Вельяминова. Этого боярина он особенно любил за его милосердие и нищелюбие. Благословив его, Петр «вда ему влагалище, еже на строение церкви и на поминание своея памяти, и прочаа домы церковным приказа» (120, 25).

21 мая праздновалась память «святого правовернаго царя Костянтина и матери его Елены». Для людей той эпохи имя римского императора Константина Великого (309 – 337) символизировало торжество христианства над язычеством, прекращение эпохи гонений. Византийцы считали его основателем своего государства, идеальным правителем, чьи деяния служат вечным образцом для подражания, а узаконения – незыблемыми устоями порядка в империи (123, 30).

По легенде, мать Константина Елена, исполняя волю сына, отыскала в Палестине Животворящий Крест, на котором был распят Спаситель. По приказу Константина над пещерой Гроба Господня был сооружен храм во имя Воскресения, ставший маяком для паломников со всего христианского мира.

Величественный образ императора Константина, созданный многовековой христианской традицией, неотступно стоял перед мысленными очами Ивана Калиты. С годами князь находил все более и более общего в своей собственной судьбе и судьбе «царя Константина». Подобно Константину, он видел свое высшее назначение в том, чтобы утвердить христианство, искоренить ереси, избавить православных от насилия «поганых». Вслед за Константином князь Иван стремился перенести столицу страны из старого города в новый, молодой. Он мечтал основать новое сильное государство, которому суждено великое будущее.

Московские книжники, посвященные в чаяния своего князя, не случайно к концу жизни назвали его русским Константином. Такого почетного сравнения удостаивались лишь очень немногие правители Древней Руси.

Подтверждение своей духовной близости с царем Константином князь Иван мог видеть и в некоторых случайных совпадениях, которые в ту пору рассматривали как намеки на сокровенный, провиденциальный смысл. Московский князь правил ровно тысячу лет спустя после Константина. Библейская традиция придавала «круглым датам» особое мистическое значение. И мог ли такой любитель всякой книжной премудрости, как князь Иван, оставить без внимания эти знаменательные рубежи?