Под флагом "Катрионы"

– Мой дорогой гость, – на плечо Лу легла тяжелая, с широкой ладонью рука, – ты, наверное, не догадываешься о том, что под нашими ногами, в сплошном каменном фундаменте, находится цистерна с пресной водой и кладовая, где хранится сурепное масло.

Лу вздохнул. «Начинается», – подумал он.

– В нашей цистерне сейчас не меньше тысячи ведер воды, а в кладовой девятьсот ведер масла. Этого запаса хватает на девять месяцев работы маяка.

– А воды? – спросил Лу, чувствуя себя, как в склепе.

– Тысячи ведер воды достаточно на один месяц. Слышишь, как шумит океан?

Странно, шум океана проникал сквозь стены толщиной в три метра и, концентрируясь внутри башни, создавал впечатление ровного, слитного стона на самом нижнем «до»; этот стон порою смолкал, и тогда одну-две секунды длилась такая давящая, страшная в своем предельном безмолвии тишина, что Лу инстинктивно шагнул к отцу, прижался к его боку и столь же инстинктивно произнес то, о чем думал:

– Здесь хорошо, есть тайны…

– О, тут столько тайн! – серьезно отозвался смотритель. – Ну-с, будем подниматься. Сэр Томас, милости прошу!

За отцом, каждый шаг которого будил короткое, острое эхо, поднимался Лу, и на расстоянии пяти-шести ступенек от него тяжело ступал мистер Диксон.

– Жилые помещения для прислуги, – сказал он, когда слева и справа от Лу показались площадки и в глубине их металлические двери. – Кухню мы уже прошли.

– Становится светлее, – заметил Лу, задерживаясь на ступеньке. – Еще долго подниматься, сэр?

– Всего без малого сорок два метра. Мы прошли одну треть. Слышишь, как шумит океан? Фонарь уже зажжен.

– А вокруг маяка, сэр, есть тайны?

– Очень много, дружок, и одну я намерен подарить тебе.

– Спасибо, сэр! А какая тайна?

– А вот я намекну, а ты постарайся догадаться!

– Шахматное платье, сэр?

Над головой Лу громко рассмеялся сэр Томас. Шестью ступеньками ниже фыркнул смотритель.

– Ты что-нибудь слыхал о перелете птиц? – спросил он.

– Знаю, сэр!

– Хорошо. Сейчас налево от нас мастерская для мелкого ремонта. Еще двадцать ступенек – и мы достигнем склада маячных принадлежностей. Сразу же под фонарем находится дежурная комната вахтенного.

– Спасибо, сэр, всё это очень интересно, – сказал Лу, раздумывая над тем, какое отношение к тайнам может иметь осенний перелет птиц. – Позвольте спросить, сэр, а где же вы тут гуляете? Папа говорил, что вас сменяют раз в месяц. Надо же где-нибудь гулять, пройтись, размять ноги! Вы ходите по лестнице – вниз и вверх?

– Прогулка на маяке – наружная галерея фонаря, – ответил смотритель. – Уф!.. Еще тридцать ступенек – и мы пришли. Сэр Томас! – крикнул он, поднимая голову. – Вы уже достигли?

– Я уже достиг! – донесся сверху рокочущий, веселый голос. – Мне не терпится заняться моим фонарем.

– Присядем здесь, Лу, – устало произнес смотритель, опускаясь на каменную скамью в нише подле площадки, на которую вступил и Лу. Однако он не захотел садиться, его неудержимо тянуло наверх, к фонарю, к наружной галерее, по которой можно пройтись, если правда, что сам смотритель гуляет по ней…

– Устал, – тяжело вздохнул мистер Диксон. – Еще год – и я кандидат на пенсию. Тридцать лет служу я на маяках. Возле самого моего носа корабли превращались в щепки, я и мои подчиненные спасли за эти годы семь тысяч человек. На наших глазах утонуло столько же. Тяжелая работа, препротивная служба, мальчик!..

– Вы говорили о перелетных птицах, сэр, – напомнил Лу, облокачиваясь о поручни и чувствуя себя пленником некоей башни в тюрьме, о котором он читал в романе Дюма. – У вас больное сердце, сэр? Печально, – протянул он, подражая интонации Камми. – А у меня что-то с легкими, сэр. Вот и сейчас, – они хрипят, как кузнечные мехи.

– Плохо сказано. – Смотритель махнул рукой и опустил седую голову. – Про сердце говорят, что оно бьется, как птица. Какое глупое сравнение, мальчик!

– Я написал пятнадцать стихотворений, сзр, – кстати заметил Лу, вовсе не желая хвастать. – Сравнения трудная вещь, сэр. Однажды я сказал, что ночь – это когда день загораживают непроницаемыми ширмами.

– Та-ак, – протянул смотритель. – Кто же их убирает?

Лу пожал плечами. Он не сказал бы, что вопрос нелеп или глуп. Но подобные вопросы приходят в голову людям непоэтичным, лишенным выдумки, воображения, – тем людям, о которых Камми говорит: «Бог с ними!» Лу решил не распространяться о своих занятиях поэзией. Его томила тайна, связанная с перелетными птицами. Старый смотритель загородил их непроницаемыми ширмами.

– Что за шум там, наверху, сэр? – Лу поднял голову и прислушался, закрыв глаза. Фонарь как будто не шумит, свет его безмолвен. Шум этот не был слитным и ритмичным, он то нарастал, то вдруг на мгновение прекращался, а затем становился похожим на ливень, бьющий в стекла в ботаническом саду.

– Сэр, что это там? – чего-то пугаясь, спросил Лу.

– Птицы, – ответил смотритель и, обеими руками держась за поясницу, медленно поднялся со скамьи. – Пойдем, мальчик, посмотрим на бедных перелетных птиц.

То, что запросто называлось фонарем, представляло собою внушительную, сложную и любопытную конструкцию. Самый фонарь помещался наверху этой изумившей и восхитившей Лу машины – иначе ее и не назовешь. Внизу, подле каменного пьедестала, на котором покоились металлические круги, в свою очередь державшие на себе стальные высокие листы с окошечками, забранными сеткой, сидел на высоком табурете усатый человек в очках и синей шапочке с козырьком. Он крутил какое-то колесо и что-то говорил стоявшему рядом с ним сэру Томасу; он вежливо поклонился смотрителю и Лу, жестом указывая на массивную, переплетенную медными листами дверь. «Куда может эта дверь вести?» – подумал Лу. Ведь восхождение на вершину закончилось, – вот он, фонарь, дающий проблесковый свет каждые две секунды после одной секунды мрака. Не наружная ли галерея за этой дверью? Если это так (а так оно и должно быть, Лу давно знал об этом от отца и дяди Аллана), можно, следовательно, выяснить причину шума, который здесь уже не просто шум, а крик, стон и рыдания, словно души всех погибших в океане поднялись из своих подводных могил и вот сейчас требуют справедливого суда над виновниками их смерти.

К Лу подошел отец, надел на него прорезиненный плащ с капюшоном, который накинул на голову подобием башлыка, застегнул плащ на все пуговицы. Такой же смешной, неудобный костюм надел на себя и смотритель.

– Ну, мальчик, идем на улицу, – сказал он, повышая свой старческий голос. – Взглянем на окрестности, мальчик!

Он взял Лу за руку, отодвинул засов на двери и с силой потянул ее на себя. Дверь открылась. Шум и ветер ворвались в круглую башенку; Лу боком вышел на наружную галерею. Дверь за ним и смотрителем захлопнулась.

Лу коротко вскрикнул, – не от страха, а от неожиданности; ему показалось, что он выброшен на воздух, на великий простор, подброшен на огромную высоту и теперь висит между небом и землей. Он схватил руками поручни галереи, заглянул вниз и резко попятился, прижавшись к стенке. Лу поднял голову, и сердце его заколотилось в груди с той же силой, с какой темная туча птиц билась о толстые, забранные бронзовой решеткой стекла фонаря. Лу обеими руками схватился за поручни и с чувством восхищения, страха и еще с каким-то новым, ранее не испытанным чувством смотрел на плотную, плещущую крыльями массу птиц. Они на лету ударялись о решетку, жалобно вскрикивали, а на них налетали их спутники по далекому, тяжелому пути на юг, в теплые страны. Птиц было так много, что они порою совершенно закрывали своими телами свет фонаря. Маяк казался потухшим.

– Хороша тайна? – спросил смотритель. – Видишь, птицы падают вниз, на скалу? А скала вся в воде, птицы тонут.

Шум, производимый птицами, смешивался с гулом океана; волны, рыча и шипя, ползком подбирались к башне маяка и, налетая на нее, с грохотом разбивались. Лу попеременно поднимал и опускал голову, глядя то на птиц, то на толчею волн у основания башни. И оттого, что он ежесекундно менял направление взгляда и находился очень высоко над водой, у него закружилась голова, он прижался к стенке башни, закрыл глаза.

– Они летят на свет фонаря, бедняжки, – сказал смотритель, прохаживаясь по галерее. – Странно, мальчик, – у них богатейший опыт, и собственный и переданный по наследству, они должны бы, кажется, знать, что ничего хорошего маяк им не даст… Однако опыт ничему не учит.

– У вас бывают кораблекрушения? – спросил Лу, на несколько секунд открывая глаза и чувствуя озноб и страх высоты.

Должно быть, он произнес эти слова очень тихо, и смотритель не слыхал вопроса, по-прежнему прохаживаясь по галерее. Лу стоял прижавшись к стенке и думал о том, что никаких тайн пока что нет, если не считать шахматного платья, птицы – это не тайна, это всего лишь редкое зрелище, не больше. Тайна… А что такое тайна? Выдумка, оказавшаяся потом реальностью? Совпадение фантазии с действительностью? Камми говорит, что тайна – это то, чего человек не знает. Например: что происходит с нами после смерти? Где именно находится бог? Где ты был, когда тебя еще не было? Вот это – самые главные тайны.

Всё остальное не тайны: сегодня нечто тебе неизвестно, а завтра становится известным.

– Зачем птицы летят на свет маяка? – громко спросил Лу.

– Это тайна, – ответил смотритель. – Эге, да тебя трясет, мальчик! А ты ко мне с вопросами! Что скажет сэр Томас!.. Идем скорее!

– Мне нехорошо… – пробормотал Лу. – Только, пожалуйста, не говорите папе. Уведите меня к себе, дайте мне кофе, я хочу в постель, побудьте около меня, чтобы я не уснул.

Смотритель склонился над своим гостем, испуганно слушая его и кивая головой.

– Если папа узнает, что мне нехорошо, он увезет меня домой, – продолжал Лу. – А так хочется на «Бель-Рок»! Дайте руку, сэр! – едва слышно произнес Лу. – Я отлежусь, я к этому привык, сэр. Вы не пугайтесь. У меня неладно с легкими…

Спустя минуту Лу лежит в постели под каменными сводами вахтенной и, превозмогая сонливость, думает. Смешное слово «легкие». Есть слова колючие, например «сэр». Имя отца – Томас – круглое, оно скачет, как мяч. Неподалеку от кровати громко тикают часы; звук у них такой, словно солдат по каменной мостовой шагает. В этом помещении для вахтенного темно, пахнет пылью, камнем, морем, звездами, проклятьем благородного отца, дочь которого покинула родной замок… Для всезнаек взрослых проклятье – это только грозное, страшное слово, но тысячи тысяч детей не старше тринадцати лет от роду, а с ними и Лу, знают, что каждое слово имеет свой запах. Проклятье… Оно пахнет тушью, что стоит на рабочем столе отца: запах горький, печальный… Запахи разговаривают, перешептываются, свистят, пищат, поют. Поет запах вереска, дикой груши, книги. Чудесно пахнут нюрнбергские оловянные солдатики, и этот кисловатый, веселый запах не только поет, но и играет марши. Ой как тяжело и больно дышать! Кажется, путешествие кончилось. Папа немедленно соберется домой.

– Почему я такой несчастный? – вслух произносит Лу и поворачивается на другой бок. Это резкое, угловатое движение вызывает острую боль в груди. – Попался, заболел, – сказал Лу и помянул черта.

– Очень хорошо! – громко расхохотался смотритель. Он только что закрыл бронзовые ставни и зажег две свечи на столе. – Ты здоров, мальчик! Больные не ругаются, если только они не умирают.

– А я умираю, сэр?

– Тьфу! – сплюнул смотритель. – Вытри губы и прикуси язык! Ты будешь жить долго.

– Что делает папа?

– Папа занят оптикой, мальчик.

– Оптикой?

Какое смешное слово… Пахнет от него лекарством. Птица – вот хорошее слово… Мальчик – похоже на вытянутый указательный палец. Мальчик – слово бледное, без единой кровинки. Как хочется спать!..

– Сэр!

– Что, мальчик?

Лу уже спит. Смотритель потушил свечи. Он должен идти наверх, исполнять свои обязанности, быть ежеминутно начеку: ночь – это рабочий день смотрителя маяка. Необходимо доложить сэру Томасу о состоянии его сына: мальчик болен, надо что-то делать, дать ему какое-нибудь лекарство – порошки, микстуру, питье. Кроме того, нельзя превращать маяк в больницу, – на этот счет имеются определенные инструкции, указания, хотя… Кроме того, завтра смотрителя сменяют – его месячная вахта кончается; а что будет с больным мальчиком? Отец, конечно, увезет его домой, иначе никак нельзя, но это очень опасно: несколько часов на шлюпке, потом на пароходе, снова на шлюпке или баркасе, от Глазго до Эдинбурга в поезде… Сколько беспокойства, тревог, суматохи! Черт!

– Черт! – крикнул во сне Лу. – Птицы! Фонарь!

Мальчик возбужден, и в этом повинен отец и он, смотритель маяка, – отец легкомысленно поступил, взяв с собою на «Скерри-Вор» малолетнего больного сына, смотритель добавил к этому преступному легкомыслию нечто от праздной, вздорной романтики. Наружная галерея, перелетные птицы, разговор всерьез, когда нужно было немедленно уложить мальчика в постель и посоветовать почтенному сэру Томасу прервать свою командировку или же поручить сына заботам смотрителя, а самому отправляться хоть на Огненную Землю.

– Пробковый шлем! – внятно произнес во сне Лу. – Сэр!..

– Ты меня? – Смотритель подошел к спящему, склонился над ним, прислушался к дыханию: хрип, бульканье, потом свист. Черт! Смотритель где-то читал о таком дыхании и только сейчас отдал должное наблюдательности автора книги: хрип, бульканье и уж только потом свист. Как жаль, что на маяке нет женщины: она знала бы, что делать. Мужчина…

«Мужчина должен всегда оставаться мужчиной, – вздохнув, подумал смотритель. – Мальчик просил меня не говорить его отцу о том, что…»

– Я ничего не скажу сэру Томасу, – вслух произнес мистер Диксон. – Мальчик просил приготовить ему кофе… Идиот, старый идиот! Я совсем забыл об этом! Мальчик просил уложить его в постель и сесть подле него, чтобы он не уснул… Черт! – продолжал он очень громко, настолько громко, что Лу проснулся и, задержав дыхание, прислушался. – Старая бесхвостая обезьяна! – продолжал смотритель, гневно стуча кулаком о каменную стену вахтенной. – У самого трое детей, а ведет себя, как юнга под проливным дождем на Темзе! Мальчик! Проснись! Тебе нельзя спать!

– Я не сплю, сэр! Что тут было, пока я дрался с Бобом?

– И ты ему надавал оплеух? – обрадованно залопотал смотритель, зажигая свечи. – Так его, так, мальчик! Ты не спи, сейчас я принесу горячий кофе, а потом мы поговорим!

– Благодарю вас, сэр! – сказал Лу. – У меня тоже есть кое-что для вас. Только ни слова папе!

– А как вот здесь? – смотритель похлопал себя по груди. – Свистит?

– Кто свистит? – спросил сэр Томас.

Да, сэр Томас, именно он, собственной своей персоной. Он и не думал прятаться или входить тайком, в этом не было нужды, но вот сейчас появилась необходимость выяснить, почему Лу в постели и какой-такой секрет нужно утаить от папы. Сэр Томас, спускаясь по лестнице, слышал почти всё, что неминуемо вызывает беспокойство и родительскую тревогу. Неясно только в отношении свиста. Сэр Томас повторил свой вопрос:

– Кто свистит?

– Ветер, папа, – с предельной беспечностью ответил Лу.

– Сильный ветер, мистер Стивенсон, – подтвердил смотритель. – Хрип и бульканье. Птицы, фонарь и черт. Сейчас я принесу кофе.

Смотритель вышел; он торопливо стал спускаться в самое нижнее помещение, в кухню. Сэр Томас молча, заложив руки за спину, подошел к постели, на которой сидел Лу – худой, бледный, впалощекий, с длинными, закрывающими уши волосами, разделенными прямым пробором. Сын глядел на отца – на его бакенбарды, на высокий, красивый лоб, стараясь угадать, что последует спустя несколько секунд. «Папа завтра же соберется домой», – подумал Лу. «Медицина беспомощна, врачи лгут», – подумал сэр Томас. «Оттого, что я прерву командировку и вернусь домой, Лу легче не станет», – продолжал сэр Томас свои размышления, отлично понимая, что сын читает его думы и проникает в замыслы.

– Подождем до утра, – вслух произнес сэр Томас и приложил ко лбу сына свою ладонь.

– Мне просто захотелось спать, – сказал Лу. – Мильон впечатлений, папа!

– У тебя жар, мой дорогой!

– Как всегда, папа. Ничего особенного. Я уже освоился с маяком, на «Бель-Рок» я поднимусь, как на любое дерево в нашем саду.

– Покашляй, Лу, – сказал отец.

Лу кашлянул, и тотчас в горле у него забулькало и засвистело.

– Ага! – сказал отец.

– Ничего нового, папа! Новое в том, что нет тайн. И птицы и фонарь – это… Я еще не видел кораблекрушения, – может быть, тогда…

– Покашляй, Лу! Еще, еще!

Лу рассмеялся.

– Странно, папа, – сказал он и прижался щекой к руке отца. – Мы на маяке, кругом нас океан, птицы летят на юг, а ты такой же, как дома, и со мною то же, что и дома. Где-нибудь должно же быть иначе, папа!

– Жизнь хороша везде, Лу, – поторопился произнести сэр Томас. – Важно быть здоровым, мой родной!

Он вдруг охватил руками влажную от пота голову сына, припал к ней губами и, сдерживая слезы, коротко простонал.

– Папа! Дорогой! Мой папа, – хрипло пробасил Лу. – Я здоров! Здоров, как силач из цирка! Просто – мильон впечатлений, папа!

Он встал на колени, обнял отца. Вошел смотритель, поставил на стол медный котелок с дымящимся кофе, искоса оглядел своих гостей и удалился.

«Ночь на 21 сентября 1863 года. Ветер NW – слабый. Никаких происшествий, – писал он в вахтенном журнале. – На маяке инженер Томас Стивенсон со своим сыном. Продовольствия, свечей, табаку и аптекарских пособий по списку № 733 израсходовано в норме, имеется экономия. Акт о состоянии фонаря, составленный инженером Томасом Стивенсоном, при сем подклеивается…»

Сэр Томас натер спину и грудь сына уксусом, сменил ему белье. Лу выпил стакан горячего кофе, поцеловал отца в щеку.

– Доброй ночи, родной мой, – растроганно проговорил сэр Томас. – Дай мне честное слово, маленький, что ты не чувствуешь себя больным.

– Уже не чувствую себя больным, папа, честное слово, – глядя отцу в глаза, произнес Лу. – Дома я, наверное, расхворался бы как следует. Хотя бы ради сказок, которых у Камми целый мильон!

– Мы мужчины, Лу, – сказал сэр Томас, накрывая сына грубым матросским одеялом. – Мы должны не лгать друг другу. Ложь – это отсутствие уважения, понимаешь? Так вот, если в восемь утра ты скажешь мне, что у тебя нигде не болит, мы направимся на остров Скей, а оттуда…

– «Бель-Рок»! – весело и звонко произнес Лу.

Сэр Томас улыбнулся, покачал головой.

– «Бель-Рок», Лу, это недели через две, не раньше. Мы еще побудем на семи маяках. Один из них знаменит тем, что на нем сорок лет назад десять дней жил Вальтер Скотт. И смотритель маяка – ему что-то около семидесяти – расскажет тебе о…

– Папа! Папа! Какое счастье, что я твой сын! – воскликнул Лу. – Уходи, папа! Не то я начну расспрашивать тебя о Роб Рое и Айвенго! Доброй ночи, папа! Если бы ты только знал, как я не люблю спать!

– Но ты на маяке, Лу, – сам восхищаясь этим, с жаром произнес сэр Томас. – Ты только представь!

– Как можно, папа, представить, если я уже на маяке! Я лучше буду представлять, что я на «Бель-Рок»!

Утром Jly дал отцу честное слово, что он чувствует себя отлично, – ночного нота не было, снов не видел, нигде ничего не болит. В полдень отец и сын распростились с мистером Диксоном. Длинноногий, тощий старик, похожий, по определению Лу, на очинённый коричневый карандаш, долго стоял у раскрытой двери и, размахивая руками, кричал вслед баркасу:

– Эй, матросы! Передайте мистеру Кросби, чтобы сменная вахта доставила ром и мыльный порошок для бритья! Эй, матросы! Зарубите себе на носу!

– Есть зарубить себе на носу, сэр! – отозвался Лу. – Я им напомню! Две бочки рому и три ящика порошка!

– Побольше книг мистера Диккенса! – продолжал кричать смотритель. – Бумаги, перьев и чернил!

– Есть бочку чернил и тысячу перьев! – в шутку отозвался один из матросов и добавил, обращаясь к сэру Томасу: – Смешной старик! Завтра будет дома, а сам о других хлопочет!

И налегли на весла. Лу сказал:

– Так держать!

Тучи висели над океаном. Было очень холодно, неприютно. Невольно думалось о тех, кто далеко от берега.

Вокруг шеи Лу трижды обмотан шерстяной шарф, на голове берет, на руках теплые перчатки. Ветер упруго толкает в спину. Сэр Томас смотрит на сына и думает: кем он будет? Долго ли он проживет? Лу думает о том же. Он знает, кем он не будет: ни капитаном корабля, ни строителем маяков. Он уже видел капитана корабля, он уже побывал на маяке. И еще не раз увидит капитанов и еще не раз побывает на маяках. Вероятно, разницы между ними никакой, за исключением внешнего вида и фамилии смотрителей. Кем же хотелось быть Лу?

Создателем и разоблачителем тайн. Кем-то, подобным Вальтеру Скотту, человеком, хранителем тайн, чарователем – неустанным и странным: чем чаще читаешь и перечитываешь его книги, тем драгоценнее заключенная в них тайна. Сколько раз будешь перечитывать книги? Иными словами – сколько лет проживешь?

– Я буду жить долго, – вслух произносит Лу и – неожиданно и для себя и для спутников своих – начинает читать, сосредоточенно и негромко, четкие, легко запоминающиеся стихи:

Стоит на скале с незапамятных пор

Высокий, из камня, маяк «Скерри-Вор».

Печальный, стеклянный, глазастый фонарь

Смотритель зажег и уснул.

– Кто там в океане сейчас утонул? —

Спросил Атлантический царь.

И тру

Чтоб ярче светил знаменитый «Бель-Рок».

– Хорошо? – спрашивает он, обращаясь к матросам. Глаза его блестят, он вскидывает голову и победно смотрит на отца. – Хорошо, папа?

– Когда? – отрывисто спрашивает отец. – Сейчас? На маяке?

– Сейчас, папа. Вдруг кто-то нашептал, а я повторил! Только бы не забыть!.. Прочту еще раз. А вы все запоминайте, хорошо? Пристанем к берегу – запишу. Почему вы молчите?! – кричит Лу морякам. – Вам не нравится? Ну-ка, посушите весла! А теперь отвечайте: нравится? По-вашему, плохо?

– Хорошие стихи хочется петь, – отвечает один из матросов, продолжая грести, как и его товарищ.

– Пойте мои стихи, – пожимает плечами Лу.

Пожимает плечами и матрос:

– Трудно подобрать мотив, не выходит! Ведь стихи – это то же, что и песня, не правда ли?

Лу с полминуты думает о чем-то, сдвигая брови и хмурясь. Сэр Томас с нежнейшей улыбкой смотрит на сына.

– То, что я читал, не для пения, – говорит Лу. – О тайнах не поют…

Глава третья

Нет тайны и на маяке «Бель-Рок»

Месяц спустя после трагедии, о которой рассказывается в этой главе, во всех английских газетах было напечатано интервью экипажа бригантины «Трафальгар», – матросы и офицеры чудом уцелевшего старинного судна подробно поведали обо всем том, чему они были свидетелями.

– Шторм трепал нас в полумиле от берега, – сказал капитан бригантины Блэк Пембертон. – За долгие годы плавания мы привыкли к тому, что неподалеку от нашего дома нас приветливо встречал «Бель-Рок». В тот день, когда шторм играл нами, как злой кот беззащитной мышью, «Бель-Рок» погас на наших глазах. Проблеск, мрак, проблеск, мрак – всё, как заведено с того времени, когда рай огородили чугунной решеткой и цена на райские яблоки поднялась втрое, сэр. И вдруг фонарь на маяке погас.

– Мы решили, что сходим с ума или, на худой конец, уже рехнулись, – сказал матрос Дик Катт. – Можно было предположить, что маяк снесло штормом, – бывали случаи, когда ураган давал маяку подножку, и тот падал, рассыпаясь на куски. Но ничего похожего: бросок на скалы – и мы видим высокую башню, дверь открыта, и оттуда доносится человеческий голос, крик о помощи. Наивно, сэр, спрашивать нас, что именно говорил этот голос – грохот кругом был значительно сильнее того, какой бывает, когда обрушивается шестиэтажный дом. Когда фонарь на маяке не работает и он, следовательно, уже не маяк, а нечто вроде египетской пирамиды, тогда можно биться об заклад, что смотритель маяка просит вас кинуть ему две сигары и огонька на прикурку. Короче говоря, уже не в шутку, нас трепало на виду маяка трое суток. А сейчас выяснилось, что шторм продолжался шестнадцать дней. Мы, следовательно, явились для того, чтобы послушать последние три такта этой трагической музыки…

– И так случилось, что бутылка, выброшенная с маяка, попала в наши руки, – сказал офицер Королевского флота Джон Линслей, случайно оказавшийся на «Трафальгаре». – Но, к величайшему сожалению, бутылка с вложенной в нее запиской опоздала: ее носило по волнам десять дней, да нас еще трепало сколько!.. Ну, а если бы бутылка попала к нам в тот же день, когда ее выбросили? Чем смогли бы мы помочь вахте «Бель-Рока»?..

Английские газеты приводили полный текст записки, извлеченной из бутылки. Вон он, этот лаконичный, трагический текст:

«Небывалый шторм препятствует тому, чтобы нас сменить. Запасы осветительного масла, пресной воды, муки, солонины, сушеных овощей, табака кончились десять дней назад. Голодаем, но держимся. Сменная вахта дважды пыталась подойти, но ее разбивало о рифы. Всем сердцем скорбим о погибших в море.

Вахта маяка «Бель-Рок»: Чарльз Биллет, Боб Ричмонд, Аллан Тенерси».

Лу и его отец пережили небывалый в Северном море шторм на маяке «Эбердин». Он стоит на скалистом берегу, и вахта живет в казарме подле башни. Но случилось так, что шторм разметал деревянное жилье по досочке, четверо отважных служителей маяка едва успели спасти продовольственные запасы и с величайшим трудом перенести их на маяк. Волны били в его стены на высоте двадцати метров, башня весьма ощутимо вздрагивала, подобно человеку, которому наносят удары и в грудь и в спину.

Необычность обстановки, неумолкаемый ни на секунду грохот шторма, напряженность всех чувств и мыслей целительно действовали на Лу: он ни разу не кашлянул, аппетит его радовал сэра Томаса, и если бы не стихи, которые писал Лу на маяке, то всё обстояло бы как нельзя лучше. Эти стихи тревожили сэра Томаса – как отца. Лу любит свою родину – Шотландию, хорошо знает ее историю и, наверное, поэтому неодобрительно отзывается об Англии – собственно об Англии, которая всего-навсего дальний родственник Шотландии, и родственник дурно воспитанный, скупой, недобрый. В стихах, написанных на маяке, нет и слова на эту тему, но зато налицо философия, рассуждения. У сэра Томаса только один ребенок – сын Лу. Грустно, что мальчик уходит куда-то в сторону, где пылит ухабистая дорога праздных мечтаний… Сэр Томас чувствует себя отчасти виноватым в том, что его сын болен, мечтателен, абсолютно лишен практической жилки. Таков, в сущности, и сам сэр Томас, за исключением болезненности (он всегда боится сказать: болезнь). Сэр Томас здоров. Здорова и его жена. Откуда же такая напасть – этот несчастный туберкулез легких? Может быть, здесь судьба?

Шторм начал стихать. Лу торопил отца с отъездом из Эбердина: ему не терпелось подняться на «Бель Рок», построенный его дедушкой Робертом.

– Мне кажется, папа, что я стану другим человеком после того, как поднимусь на «Бель-Рок».

Сэр Томас улыбнулся. Ему нравилось, что его сын говорит, как взрослый – в смысле построения речи – и остается ребенком по сути этой речи.

– «Бель-Рок» – моя мечта, папа, – продолжал Лу, и взгляд его ушел в себя, сделавшись неподвижным и печальным. – Увижу «Бель-Рок» – и что-то произойдет, что-то узнаю, и от этого мне будет хорошо…

После длительного шторма море, как это всегда бывает, вблизи побережья мало чем отличалось от обыкновенной полноводной реки: ленивые волны, насытившись буйством, укачивали самих себя, и в них можно было глядеться, как в зеркало, которое держит слабо подрагивающая рука. Небо без единого облачка, сделанное из слюды солнце, упругий крепкогрудый ветер, работающий без пауз и озорства, голубоватые дымки на горизонте, покой на душе.

До маяка «Бель-Рок» добирались на катере. Лу сидел в крохотной каюте и записывал в дневник впечатления и ощущения, вынесенные и испытанные им на маяках. Сэр Томас сидел подле рулевого, который поворачивал то влево, то вправо медное штурвальное колесо и, прищуриваясь, вглядывался вдаль. Внутри катера ритмично постукивало паровое сердце.

«Тайны нужно придумывать самому, – писал Лу. – Они, наверное, есть везде, а на маяке в особенности, но надо ждать терпеливо и долго. Сейчас мы на пути к „Бель-Рок“: вот там, я думаю, будет что-нибудь интересное, а смотритель…»

Лу не дописал фразы, – матрос за тонкой переборкой каюты громко произнес:

– Подле башни маяка два катера и санитарная шлюпка! Возьмите мою трубку, сэр!

И он протянул складную подзорную трубу сэру Томасу. Лу выбежал из каюты.

Катер прибавил ходу, сердце его стало стучать чаще. Тревожно забилось сердце и у Лу. Он спросил матроса:

– Зачем санитарная шлюпка?

Ему не ответили. Рулевой выполнял какой-то сложный маневр, проводя катер между рифов. Сэр Томас стоя смотрел в подзорную трубу. Спустя четверть часа катер пристал к скале Бель-Рок. Лу уже почти с реальной силой и убедительностью представлял, как он поднимается по башенному трапу, держась за металлические скобы, как ловко вскакивает на каменную площадку первого этажа…

Сэр Томас переговорил о чем-то с человеком в штатской одежде, сидевшим в санитарной шлюпке, и тотчас обнажил голову. То же сделал и Лу. Он не понимал, что тут происходит, для чего стоят два катера, почему дверь на маяке открыта, зачем… десятки «зачем» и «почему» затормошили сознание мальчика, и он молча, почти не двигаясь, стал ожидать, что будет дальше. Длинные, прямые, как у индейца, волосы его чуть шевелились на ветру.

То, что увидел Лу в последующие несколько минут, надолго осталось в его памяти. До этого он произносил «Бель-Рок» как одно из самых священных, дорогих, просторных для воображения наименований чего-то гораздо более значительного, чем обычный маяк. После того как из раскрытой двери башни спустили на тросах один за другим три гроба и их в полном молчании поставили на широкое плоское дно санитарной шлюпки, звонкое, светлое «Бель-Рок» вдруг приобрело новые ассоциации и навсегда потемнело, как нечто зрительное, и Лу понял, что все вообще слова обладают двумя свойствами: вызывать представление о предмете или явлении и сообщать представлению окраску.