Дура LEX (сборник)

Борис Палант

Дура LEX (сборник)

Рассказы

Dura leх sed lex.[1]

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Оформление обложки Екатерины Елькиной (дизайн-студия «Графит»)

АВТОР ВЫРАЖАЕТ БЛАГОДАРНОСТЬ:

Валерию Тодоровскому за то, что побудил меня писать.

Георгию Вайнеру и Сергею Устинову за их мудрые советы.

Александру Галину за «разбор полетов» во время наших долгих прогулок вдоль Гудзона. Ларисе Казарян за тактичную и профессиональную редакторскую работу.

Вместо предисловия

В Америке каждый адвокат является обладателем титула «эсквайр», и это абсолютно оправдано. Сейчас объясню, почему. В Англии эсквайр – нижний дворянский титул, к аристократии эсквайры не принадлежали. Вообще слово имеет латинское происхождение: scutarius на латыни означает «щитоносец», и обычно эсквайр прислуживал рыцарю в качестве оруженосца. Если хозяин-рыцарь терял в бою щит или пику, эсквайр подносил ему новые; если хозяина тяжело ранили или убивали, оруженосец должен был продолжать сражение вместо него. Постепенно рыцари поняли, что гораздо выгоднее вместо себя сразу посылать в бой эсквайра – зачем ждать, когда ранят или убьют? Эсквайр, таким образом, это тот, кто ведет бой за кого-то или от имени кого-то, и родство миссий средневекового эсквайра и современного адвоката очевидно – и тот и другой должны защищать.

Эсквайрами нас никто, кроме как в шутку, не величает, да и вообще в Америке дворянские титулы, к сожалению, запрещены. Три буквы «Esq.», следующие за фамилией, означают, что обладатель «титула» является членом коллегии адвокатов какого-то штата. Адвокат, лицензированный в одном штате, практиковать в другом штате, за некоторыми исключениями, права не имеет. Поэтому я эсквайр только в штате Нью-Йорк, а в штате Нью-Джерси, где живу, я обыкновенный гражданин.

Ранним утром я бреду от стоянки машин к офису. Сыро, моросит. На углу Дуэйн-стрит и Бродвея вижу грека, продающего сосиски. На нем толстая фуфайка. За четверть века в нижнем Манхэттене сменились почти все бизнесы, остались только грек да я. Мы приветствуем друг друга. Пока он выдавливает на мою сосиску кетчуп и горчицу и накладывает длинной вилкой капусту и лук (лук, конечно, не всегда), мы перебрасываемся парой слов.

– Холодно? – спрашиваю я в январе.

– Холодно, – отвечает грек, разравнивая капусту на сосиске. На его руках шерстяные перчатки без пальцев.

– Жарко? – спрашиваю я в июле.

– Очень, – говорит грек, вытирая пот со лба. Весь день ему стоять на нью-йоркском зное, от которого его никак не спасает выцветший зонтик с нарисованной на нем сосиской и надписью «Sabrett».

Иммиграционная служба США на противоположной стороне Бродвея. Как приятно выходить из этого здания, выиграв дело.

– Ну что, стоим? – весело спрашиваю грека.

– Стоим, – говорит грек, выдавливая кетчуп на горячую сосиску.

Я улыбаюсь греку. Я не только выиграл дело, но и заработал кучу денег. Мысленно прикидываю, сколько надо продать сосисок и банок с колой, чтобы получить такую сумму, и снова улыбаюсь несчастному греку. Он, дурак, улыбается в ответ.

Но бывают дни, когда я думаю: «Лучше бы мне быть водопроводчиком». Один такой день – и радости от десяти, нет – от ста побед как не бывало. Лень, глупость, не повезло – какая разница, проиграл и хочу быть водопроводчиком, сосисочником, кем угодно, но только не адвокатом, только что испортившим жизнь своему клиенту. Как я завидую тогда беззаботному греку, от которого не зависит ничья жизнь, который никак не может нагадить человеку, разве что продать ему отравленную сосиску. Хорошо ему выдавливать кетчуп из красной банки и горчицу из желтой, насвистывая какую-то чепуху. Весь день он может думать о чем хочет или вообще ни о чем не думать. А мне надо готовиться к следующему поединку – очередной рыцарь посылает меня в бой.

В книге вы не найдете рассказов о «звездных» часах моей карьеры. Обеды в английских клубах, секретные встречи с членами европейских королевских фамилий, частные самолеты и яхты – все это я оставляю за скобками. Во-первых, не могу нарушить конфиденциальность, во-вторых, не хочу вылезать за счет знаменитостей, превратившись в сплетника.

Правда ли все, что я написал? Если скажу, что правда, то рискую подвергнуться суровым санкциям вплоть до ареста, суда и лишения адвокатской лицензии – ведь в некоторых рассказах защитник явно нарушает закон. Но в данном случае я выбрал стезю не адвоката, а всего-навсего писателя, а посему относитесь к рассказам как к художественному вымыслу, что в данном случае означает: не было, но запросто могло быть, или: было, но не со мной.

Борис Палант, Esq.

Наумчик

Эльвира

Наум был моим первым большим клиентом. Меня приняли в Адвокатскую коллегию штата Нью-Йорк в феврале 1984 года, а в октябре я уже открыл свой собственный офис. Подснял у одного адвоката комнату, в которой с трудом помещались два стула и стол. Договорился, что внесу плату через месяц, дал объявление в «Новое русское слово», где платить надо было тоже через месяц, и стал ждать клиентов. Уходя вечером из офиса домой, переводил звонки на домашний телефон. Мобильных телефонов тогда не было, да и компьютеры были у очень немногих. Дома, отвечая на звонок, я всегда говорил: «Юридический офис», – поскольку не знал, друг звонит или клиент.

В одно октябрьское воскресенье около девяти часов вечера зазвонил телефон, и я как всегда ответил: «Юридический офис».

– Меня зовут Наум, – сказал мужской голос. – Меня с подругой задержали позавчера на американо-канадской границе…

– Где подруга?

– В Шамплейне. Там иммиграционная тюрьма… Вызволить бы ее оттуда надо…

– Когда будете готовы туда ехать?

– Сейчас, – не раздумывая, ответил Наум.

– Да ведь дело к ночи идет.

– Называйте цену – я плачу.

Мне еще никто не говорил этих волшебных слов. Набравшись духу, я сказал:

– Эта поездка будет вам стоить тысячу долларов, а если надо будет еще туда ездить, то вы будете платить тысячу долларов за каждую поездку.

– Хорошо. Где вас подобрать?

Я назвал адрес, и минут через сорок снизу позвонили. В машине было двое: Наум – высокий, грузный, лет шестидесяти, с очень крупными еврейскими чертами лица, и Гена – усатый парень лет тридцати пяти. Гена сидел за рулем. Машина была маленькая «Ниссан Сентра».

Мы переехали Вашингтонский мост и выскочили на Палисэйдс Парквэй. Мы ехали в Шамплейн, на север. Моросил дождь. Все курили. Наум рассказывал мне, что произошло позавчера на границе.

* * *

Когда дела забросили Наума в Грецию, в Афинах жило очень мало русских. Через одного из них он познакомился с молодой русской женщиной по имени Эльвира, которая недавно вышла замуж за пожилого греческого коммуниста и переехала на постоянное место жительство в Афины.

Пока грек-коммунист подтачивал устои капитализма, Наум и Эльвира гуляли по уютным афинским улочкам, заходя в таверны пропустить по стаканчику вина. Наум рассказывал Эльвире о себе и об Америке. Он все больше влюблялся в молодую красивую Эльвиру, а Эльвира, слушая рассказы Наума, в Америку. Наступил день, когда Наум, объяснившись Эльвире в любви, предложил ей бежать в Америку, где он, состоятельный бизнесмен, позаботится о ней. Эльвира ответила, что Наум ей тоже небезразличен.

На следующий день Эльвира попыталась получить американскую визу, но ей это не удалось. В американском консульстве сказали, что визу ей надо получать в стране своего гражданства, то есть в СССР. Кто-то из местных знакомых Наума посоветовал пойти в канадское консульство, что Эльвира и сделала. Канадцы и впрямь оказались мягче своих соседей по континенту и тут же поставили туристическую визу в ее советский паспорт.

Бежать решили ночью, пока муж-коммунист спит. Очевидно, муж был не бедный человек – жили он с Эльвирой в двухэтажном особняке. Перед рассветом Наум пробрался в сад и расположился под балконом. По сигналу, поданному Наумом, Эльвира прыгнула с балкона прямо ему в руки. Шестидесятилетний Наум выдержал удар достойно – он несколько раз складывал руки в люльку, показывая, как он ловил Эльвиру. Через несколько часов влюбленные уже сидели в самолете на Монреаль, поскольку Наум заранее забронировал авиабилеты.

«Ниссан Сентра» уже давно пересек границу штата Нью-Джерси и двигался на северо-запад, к Олбани. Холодало с каждой милей. В дороге Наум ничего не рассказывал ни о своем бизнесе, ни о том, какие дела привели его в Грецию. Зато рассказал, что во время войны был майором в разведке. Он говорил о боевых операциях, в которых участвовал, и как все его слушались в батальоне.

Прибыв с Эльвирой в Монреаль, Наум озаботился все той же проблемой: как все-таки переправить подругу в Америку? Ничего не придумав, Наум решил, что ключ к решению задачи лежит не в Канаде, а в Америке. Поселив Эльвиру в скромном монреальском отеле, он улетел в Нью-Йорк, пообещав вернуться через пару дней.

Наш шофер Гена был близким другом Наума. Именно с ним Наум встретился для выработки плана действий по переброске Эльвиры из Канады в США. Составление такого плана оказалось весьма простой задачей для бывшего майора разведки. Основные пункты плана сводились к следующему: они поедут в Монреаль с грин-картой жены Гены (Эльвира и жена Гены были приблизительно одного возраста), а обратно они уже поедут втроем. Так как у всех троих будут грин-карты, то Наум предположил, что границу они проскочат без проблем.

На следующий день Наум с Геной поехали в Монреаль на старом Наумовом «Бьюике». Эльвира приняла план друзей с воодушевлением. Положив грин-карту Гениной жены в сумочку, она села в машину, и друзья помчались обратно к границе. За пару миль до границы им стало страшно. («Хоть я и майор разведки, в разных ситуациях побывал, смерти в глаза смотрел, а все равно было страшно», – сознался Наум.) «Бьюик» съехал с главной дороги и стал на обочине. Наум вынул из сумки бутылку водки. Друзья распили бутылку, закусили жвачкой, чтобы сбить запах, и выбросили бутылку в кусты. На душе стало легче, и друзья ясно поняли, что проскочить границу не такая уж большая проблема.

На КПП машину остановили, и работник иммиграционной службы что-то спросил. Оказалось, что единственным человеком в машине, кто мог сносно общаться на английском, была Эльвира, которая, как потом выяснилось, закончила пятигорский иняз. На вопрос пограничника Наум что-то брякнул, типа «американ», Гена ничего не ответил, а Эльвира сказала, что у всех грин-карты. Пограничник вежливо пригласил припарковаться возле офиса и зайти для проверки документов.

Наум признал, что распитие бутылки водки в двух милях от границы было тактической ошибкой.

– Страшно, блядь, понимаешь? Ну и выпили. Как перед атакой. Я же на войне разрешал своим подчиненным выпить перед ответственным делом. Ну, наверное, от нас разило, да и по-английски я слабовато.

В погранпункте всех попросили предъявить документы. Эльвира начала рыться в сумочке, ища грин-карту Гениной жены (как потом она, смеясь, рассказывала, она совсем забыла свое новое имя). Попутно она вынимала и другие важные предметы. Так иммиграционный инспектор увидел советский паспорт и греческий документ – вид на жительство. Все три документа Эльвиры – советский, греческий и американский – были на разные фамилии.

Арестованы были все трое. «Бьюик» как транспортное средство, использовавшееся для контрабанды нелегалов, конфисковали. Наума и Гену тут же на месте оштрафовали и отпустили (времена были другие), а Эльвиру оставили сидеть в тюрьме до выяснения, кто она такая, и дальнейшей депортации в страну гражданства или обратно в Канаду.

Все это Наум успел рассказать, пока мы ехали.

Около трех часов ночи мы решили заночевать в мотеле. Не было смысла приезжать в Шамплейн глубокой ночью или рано на рассвете. Наум хотел снять один номер на троих, но я сказал, что буду ночевать только в отдельном номере. Он что-то проворчал, но спорить не стал. Мотель был очень холодным – мы уже были в Адирондакских горах, и в конце октября там холодно. Раздеваться казалось немыслимо, пришлось спать в костюме, я только галстук снял – был тогда еще неопытным путешественником. Перед сном мы выпили коньяку в номере Наума и Гены (у Наума оказалась небольшая бутылка) и покурили. Наум опять вспомнил про майорство.

На следующее утро в Шамплейне мы нашли иммиграционную тюрьму, а в ней Эльвиру, к которой пропустили только меня. Эльвира была блондинкой лет тридцати пяти, с немного выдающейся нижней челюстью. Ее рассказ о бегстве полностью совпадал с Наумовым. Описывая прыжок со второго этажа, она изобразила руками люльку. Я позавидовал Науму. Единственный путь зацепиться в Америке, объяснил я ей, – это просить политическое убежище. Эльвира сказала, что ей нравится в Америке и что она пойдет на все, лишь бы остаться жить в этой чудесной стране.

– Здесь такие симпатичные тюремщики, – хихикнула она.

Мы провели два часа, обсуждая, как и за что ее преследовали в СССР и почему оставаться в Греции ей также было небезопасно. Ключевую роль в нашей легенде играл муж-коммунист-рогоносец, который якобы грозился сдать Эльвиру советским агентам в Афинах за вольнодумство. Я проверил, знает ли Эльвира, кто такие Сахаров и Солженицын. Она знала.

Затем надо было решать вопрос, где будет находиться Эльвира до судебного разбирательства ее ходатайства о политическом убежище. Начальник иммиграционной тюрьмы настаивал на депортации заключенной в Канаду. Он при мне звонил в Канаду, чтобы убедиться, что ее примут назад. Канадцы дали согласие. Но Эльвира оказалась американской патриоткой и сказала, что лучше сидеть в тюрьме в Америке, чем возвращаться в Канаду.

Я вышел в зал ожидания и попросил Наума наменять мне долларов десять мелочью. Затем начал звонить нью-йоркским сенаторам и конгрессменам из телефона-автомата. Сначала звонок в справочную, чтобы узнать нужный номер, затем звонок влиятельному лицу. Пробиться к заместителям, которые могли решать серьезные вопросы, было очень трудно, но я пробивался, потому что был молод и неопытен. Я говорил, что сейчас на наших глазах творится произвол, а может, и хуже, что русскую диссидентку, пока мы тут разговариваем, отдают красным на растерзание и нужно немедленно звонить начальнику тюрьмы, чтобы приостановить депортацию. Сейчас, на двадцать шестом году практики, я не представляю, как бы я мог повторить свои действия. Каждому сенатору я звонил по пять раз, спрашивая у заместителей, соединились ли они с начальником тюрьмы. Я шантажировал бюрократов тем, что мой следующий звонок будет в «Нью-Йорк таймс», которая с удовольствием напечатает статью о выдаче диссидентки Советам из-за попустительства сенатора такого-то (по-моему, я в основном наседал на офис сенатора Альфонса Д’Aмато). Очевидно, до начальника тюрьмы дозвонились – Эльвира осталась в Америке дожидаться суда.

Перед тем как отпустить нас, иммиграционные работники захотели побеседовать с Наумом. Расспрашивали, чем он занимается. Наум ответил, что пенсионер по здоровью. В Греции был просто так, туристом. Наума прямо спросили, был ли он когда-нибудь агентом КГБ, и Наум с возмущением ответил, что нет. Служил ли он в армии? Наум ответил утвердительно. Когда, в каком чине? Наум сказал, что был призван в 47-м году, комиссовался по здоровью в 48-м в чине рядового. Переводил я, потому что больше некому было переводить.

* * *

На обратном пути Наум похвалил меня за настойчивость. Про свой настоящий чин майора он даже не вспоминал. Гена радовался за друга и всю дорогу напевал:

– Все в порядке, Ворошилов на лошадке…

Где-то остановились и выпили за успех. Из дальнейших разговоров я понял, что Наум женат и что у него есть взрослая дочь. Он попросил, чтобы я сначала зашел к нему и объяснил жене, что ничего страшного не произошло, что просто недоразумение вышло на границе, но машину, увы, забрали навсегда. Наум уверял, что жена нюхом чувствует, что замешана женщина.

Жил Наум в скромной квартире в Бруклине, на Брайтоне. Его жена Софа была толстой крашеной еврейкой. На месте Наума я бы тоже руки люлькой складывал для кого угодно и где угодно. На ужин Софа подала яичницу-болтанку, густо намазанную красной икрой, и коньяк. Яичницу есть было невозможно. Софа называла Наума «Наумчик». Когда она задавала мне вопросы о том, где мы были и что делали, Наумчик ей говорил:

– Ты же видишь, Софочка, что человек кушает. Дай человеку покушать спокойно.

Через пару дней из тюрьмы позвонила Эльвира и спросила, когда суд. Я этого не знал. Потом она начала звонить каждый день, говоря, что ей больше невмоготу сидеть в тюрьме. Наконец она попросилась в Канаду. Я договорился о дате ее передачи канадским властям с условием, что она будет впущена обратно в США, чтобы участвовать в судебном заседании по поводу ее ходатайства о политическом убежище.

Наум решил полететь со мной в Монреаль, чтобы организовать встречу Эльвиры на канадской стороне. В аэропорту Ла Гвардия зашли в бар, и Наум заказал коньяку. Он пил коньяк вкусно, причмокивая, как родниковую воду. Наум был одет как джентльмен – брюки, пиджак, рубашка с галстуком, плащ. Все, правда, старое, с пятнами, и галстук повязан так, что доходил только до третьей пуговицы рубашки сверху. И тем не менее он выглядел презентабельно. Копна седых волос, зачесанная назад, добавляла романтичности и одновременно солидности. Он был похож на Жана Габена.

В Монреале по моему совету Эльвира также подала прошение о политическом убежище. В отличие от Соединенных Штатов в Канаде Эльвире полагался бесплатный адвокат. Список бесплатных адвокатов Эльвире вручили, как только она оказалась на канадской стороне. Из этого списка мы выбрали адвоката со звучной фамилией Клермон, которому я помог составить петицию, чтобы она не отличалась от той, которую мы подали в США. Через несколько дней я снова прилетел в Монреаль, чтобы участвовать в судебном слушании. Мой французский был тогда еще неплох, и я даже выступил в качестве эксперта по Советскому Союзу. Второе заседание назначили чуть ли не через год. Эльвира осталась в Канаде, где получила право на работу.

Через несколько месяцев пришло оповещение о судебном слушании по делу Эльвиры в США в городе Буффало. Поскольку Эльвира не имела права самостоятельно передвигаться по территории США, мы с Наумом полетели в Монреаль, чтобы доставить ее обратно в иммиграционную тюрьму города Шамплейн. Ночь Эльвира провела в знакомой ей тюрьме, а наутро ее повезли в воронке в Буффало.

Это был мой первый суд, мое первое дело о политическом убежище. Сначала Эльвиру допрашивал я – это называется прямой допрос. После меня ее допрашивал иммиграционный прокурор Майкл Рокко (он уже давно сам судья) – это был перекрестный допрос. После прокурора Рокко Эльвиру допросил судья. Во время часового перерыва мы с Эльвирой и Наумчиком пили кофе, курили. Тогда в коридорах судов можно было курить. Наконец судья вернулся, чтобы зачитать решение. Зачитывал он его долго, и я никак не мог понять, получает Эльвира политическое убежище в США или нет. С одной стороны, мямлил судья, в Советском Союзе преследуют инакомыслящих, с другой стороны, он не понимает, почему Эльвира не попросила политического убежища при первой же возможности, то есть еще в Греции, хотя, с третьей стороны, допускает, что Эльвира могла бояться влиятельного мужа-коммуниста и поэтому имела веские основания для опасения, что Греция вернет ее в СССР. В конце концов судья утвердил ходатайство Эльвиры.

* * *

Вечерним самолетом мы вылетели из Буффало в Нью-Йорк. Весь восточный берег, насколько хватало глаз, был залит огнями, встречая Эльвиру. Она прижалась к иллюминатору, не обращая на нас внимания. Когда она вышла в туалет, Наумчик спросил меня, куда ее поселить в Нью-Йорке. Я ответил, что не знаю.

– Ты же адвокат! – злобно сказал Наумчик.

В аэропорту мы расстались. Наумчик умолял меня поехать к нему после того, как мы определим Эльвиру в какой-нибудь мотель в Бруклине. Ему нужно было алиби для жены, но, помня яичницу с красной икрой, я отказался.

На следующий день мне позвонил Гена. Он сообщил, что Наумчик «побежал на реку топиться». «Где он взял реку в Бруклине?» – подумал я.

Оказалось, что жена нашла в кармане брюк Наумчика визитную карточку мотеля, в который он упрятал Эльвиру, и еще какие-то порочащие его улики. А через несколько минут Софа уже звонила мне. Она кричала, обвиняла меня в пособничестве. А потом позвонил и сам живой Наумчик. Он сказал:

– Я погорэл! – и попросил встретиться.

Выпили коньяку. Наумчик прослезился, признался, что не знает, что делать, что жена его «за яйца держит». Я спросил, что он имеет в виду, и Наумчик намекнул, что жена может его сдать кое-куда за кое-какие делишки. Но вдаваться в подробности Наумчик не стал.

Через некоторое время я случайно встретил Эльвиру в ресторане «Кавказский», где она работала официанткой. Обслуживая нас с женой, она рассказала, что Наумчика больше не видит и что хозяин ресторана, грузинский еврей Иосиф, настаивает на сексе с ней, как, впрочем, и со всеми другими официантками.

– Он нас всех трахает на разделочном столе в подвале, – рассмеялась Эльвира.

Через несколько лет мне кто-то сказал, что Эльвире отрезало ногу каким-то транспортным средством.

Пятая поправка

Чем на самом деле занимался Наумчик, я узнал вскоре после того, как Эльвира получила политическое убежище. Он в панике прибежал ко мне в офис: утром к нему приходили сотрудники ФБР, но разговор не состоялся, потому что с ними не было переводчика. Он только понял, что их интересовали его частые визиты в Грецию – он побывал там около десяти раз, а главное – их цель. Они ушли, оставив визитные карточки и пообещав вернуться с переводчиком.

В то время из СССР можно было эмигрировать только по приглашению родственника из Израиля. Разумеется, у подавляющего большинства советских евреев, включая меня, родственники были фиктивными. Вызов от «родственника» стоил бешеных денег, иногда до тысячи двухсот долларов. Именно этим бизнесом и занимался Наумчик по следующей схеме: он летел в Израиль, где у него был свой человек в Министерстве абсорбции, получал от этого человека вызовы на нужные имена и фамилии, платил ему и затем из Израиля с пачкой вызовов летел в Грецию. Там он встречался с капитаном советского судна, совершавшего регулярные рейсы в Грецию, передавал ему вызовы, уплатив за их доставку на территорию Советского Союза и дальнейшую рассылку по адресатам. Таким образом Наумчик накопил немалую по тем временам сумму в двести тысяч долларов. Учитывая, что Наумчик не декларировал никакого дохода и, соответственно, никогда не платил налога, над ним нависла достаточно серьезная опасность, причем не столько со стороны ФБР, сколько со стороны Налоговой службы США. Прокуратура им тоже вполне могла заинтересоваться, так как Наумчик «сидел» на федеральных и штатных пособиях и прочих льготных программах, включая бесплатную медицину и талоны на питание.

Я позвонил по номеру на одной из визитных карточек и узнал от ее владельца, что Налоговая служба США уже интересуется Наумчиком. Работник ФБР, с которым я говорил, настаивал на срочной встрече с Наумчиком. Встреча, сказал я ему, может состояться только в присутствии адвоката, и мне нужно несколько дней, чтобы поговорить с клиентом и узнать его версию событий.

Я понимал, что слишком зелен, чтобы вести такое дело, и оттачивать свое адвокатское мастерство на Наумчике было бы несправедливо по отношению к нему. Поэтому я предложил свести его с более опытными адвокатами – командой, состоящей из налогового специалиста Барри Лейбовитца и бывшего прокурора Пола Моргенстерна.

Встреча состоялась у меня дома. Барри и Пол внимательно выслушали Наумчика (я переводил), сокрушенно покивали головами и сказали, что дела его плохи. Наумчик попросил коньяку.

– Сколько мне могут дать? – спросил он.

– До двадцати пяти, – ответил Пол.

Наумчик налил еще фужер. Осушил и начал ходить по комнате, что-то бормоча. Барри и Пол сидели молча. Они знали, когда говорить и когда молчать. Я тоже сидел молча и учился.

– Это конец! – сказал Наумчик.

Пол и Барри не пошевелились и не попросили меня перевести его слова.

Наумчик подошел вплотную к сидящему Барри и хрипло спросил:

– Сколько ты хочешь за то, чтоб спасти меня?

Я шепотом перевел Барри вопрос.

– Двадцать пять тысяч, – четко произнес Барри.

– Так спаси! – зарычал Наумчик не своим голосом, размахнулся и изо всей силы опустил ладонь правой руки на подставленную ладонь Барри.

Как Барри среагировал, я не представляю! До сих пор поражаюсь, как Наум и Барри поняли друг друга настолько, что их ладони могли встретиться для дикого, спонтанного рукопожатия. Я никак не предвидел именно такую реакцию Наумчика, именно такой его жест, а Барри вот уловил. Договорились встретиться послезавтра в офисе.

На следующий день мне позвонила дочь Наумчика Ира и гнусавым голосом сказала:

– Шо значит папа заплатит двадцать пять тысяч? Унего шо, деньги на кустах растут? Ничего не делайте, я поговорю с другим адвокатом.

Через час позвонил и сам Наумчик. Он извиняется, но вчера он погорячился. Он очень хочет, чтобы я участвовал в деле, но мои ребята загнули уж очень большую сумму.

Вскоре позвонил адвокат, которого наняла дочка Ира, и пригласил зайти к нему в офис. Это был очень старый еврей, звали его мистер Гольдберг. Говорил он медленно, жевал губы, руки у него дрожали. Он попросил меня рассказать все, что я знаю о бизнесе Наумчика. Меня он слушал с закрытыми глазами. Задал несколько пустяковых, на мой взгляд, вопросов, например: как я думаю – составляют ли преступления действия Наумчика по советским законам? а по израильским законам? Я ответил, что Америке наплевать на советские законы, что же касается израильских, то вряд ли есть состав преступления, поскольку десятки тысяч евреев, включая меня самого, уехали по липовым приглашениям несуществующих родственников.

Гольдберг сказал:

– Не горячись. Знаешь ли ты о Законе о коррупции иностранных должностных лиц? Наум платил работнику Министерства абсорбции Израиля, а значит, его можно подвести под эту статью. Что касается налогов, то где находятся сбережения Наума?

Я ответил, что в наволочке. Гольдберг приказал немедленно удалить деньги из квартиры Наума в безопасное место. Затем он начал анализировать ситуацию:

– Не удивлюсь, если обнаружится, что Наума сдал его партнер из Израиля. Хотя на него мог настучать и кто-нибудь из обиженных клиентов – не то приглашение, не вовремя вручили, ошибки в имени и т. д. Теперь давай считать деньги Наума. Ты посчитал по отметкам в его паспорте для постоянных жителей США, что за последние два года он был в Израиле десять раз и в Греции шесть раз. Допустим, что первые четыре визита в Израиль ушли на то, чтобы найти нужного человека и достаточно сблизиться с ним. Следующие шесть визитов уже были «рабочими». Ты говоришь, что цена приглашений на русском рынке колеблется от восьмисот до тысячи двухсот долларов. Допустим, средняя цена составляет ровно тысячу долларов. Как ты думаешь, сколько за одну поездку он делал приглашений? Давай прикинем его расходы. Ты подсчитал по отметкам в паспорте, что продолжительность его вояжей составляла от семи до восемнадцати дней. В среднем, будем считать, двенадцать дней. Самолет из Америки в Израиль, транспорт из Израиля в Грецию, самолет из Греции в США – на все максимум две тысячи долларов. Гостиница за две недели – максимум тысяча долларов. Питание – еще тысяча. Итого, расходы – четыре тысячи. Если он везет с собой двадцать заказов, то чистая выручка будет составлять двадцать тысяч минус доля израильтянина минус доля капитана минус четыре тысячи. Если он отдает, как он говорит, тридцать три процента израильтянину и капитану вместе, то за каждую среднюю поездку он привозит около десяти тысяч долларов. В таком случае ему нужно совершить как минимум двадцать пять поездок, чтобы отложить двести тысяч – ведь на жизнь в Америке тоже деньги уходят. Но он совершил всего шесть поездок. Значит, каждый раз он ездил примерно с сорока заказами, что принесло ему двести сорок тысяч, из которых сорок тысяч ушло на жизнь. Все это звучит логично. Наум совершил шесть поездок за два года, что понятно – ведь ему же нужно время, чтобы собрать заказы.

– Согласен, – сказал я. – Только зачем нам все эти рассуждения? Только для того, чтобы проверить, правду ли нам говорит Наум?

– И для этого тоже. Не сомневайся, что работники Налоговой службы уже осведомлены о цене одного вызова. Затем они будут исходить из презумпции того, что Наум занят обычным рентабельным бизнесом. Они быстро подсчитают его транспортные и гостиничные расходы. У них не будет только данных о том, сколько он платит израильтянину и капитану. Конечно, если они знают об их существовании. Но они предположат, что кому-то он все же должен платить за вызовы и их доставку в СССР, и выйдут примерно на те же цифры, что и мы насчитали.

– Значит, Наум не заплатил налоги примерно с двухсот сорока тысяч долларов, – подытожил я. – Что ж, если коса найдет на камень, с половиной своих сбережений он должен будет расстаться. Плюс штрафы за задержку выплаты налогов плюс проценты на задержанные выплаты.

– Ну, это мы еще посмотрим. Да и дело не только в финансовых потерях. Людей сажали в тюрьму и за меньшие суммы. Ты знаком с Пятой поправкой Конституции США?

– Конечно. Человек имеет право не отвечать на вопросы, если ответы могут быть использованы против него.

– Абсолютно верно. Так вот, я возьму на себя Налоговую службу, а ты ФБР. Мы разрешим Науму ответить на вопрос, как его зовут, и это все! На все остальные вопросы у нас будет только один ответ – Пятая поправка! – Мистер Гольдберг вдруг помолодел, руки его перестали дрожать. – А хотят, чтобы Наум все рассказал, – пусть предоставят ему иммунитет против уголовного преследования. Тогда у Наума не будет выхода, он должен будет все рассказать, но за это ему ничего не будет. Да, ему придется заплатить налоги; скорее всего, мы отобьем штрафы, но он в тюрьму не пойдет! Ты знаешь, что значит для шестидесятилетнего человека сесть в тюрьму на несколько лет?!

– Мистер Гольдберг, я никогда еще не представлял человека на допросах ФБР. Неужели я должен запретить Науму отвечать на вопросы, касающиеся его адреса, его семейного положения?

– Послушайте, молодой человек, – Гольдберг вскинул очки на лоб, – я же сказал, что мы разрешаем только назвать свое имя, и даже в этом вопросе я взял бы Пятую поправку, учитывая антрепренерские наклонности нашего клиента. Вот, например, о женитьбе – откуда вы знаете, что он не оформил с женой фиктивного развода? Или насчет места жительства – откуда вы знаете, какой адрес или адреса он сообщает в различные организации? Нет, давайте уж брать Пятую поправку по всем вопросам, за исключением имени. Теперь – наш гонорар. За присутствие на допросе Наум нам заплатит десять тысяч долларов: пять вам, пять мне. Если после допроса его все-таки привлекут к уголовной ответственности, он заплатит нам еще десять тысяч за работу на подготовительном этапе, и если мы с прокурором не договоримся до суда и суд все же состоится, Наум нам заплатит еще десять тысяч за представительство на суде.

Наум согласился на наши условия с радостью. Дочь Ира, которая сопровождала Наума на встречу со мной и мистером Гольдбергом, сказала:

– Так вам, адвокатам, выгодно, шоб был суд, вы же там все заодно. А шо мой папа такого сделал, шо такие деньги? Он делал, шоб людям хорошо было и шоб все были довольны.

В ближайшем баре я объяснил Науму суть Пятой поправки Конституции США. Наум выпил пару фужеров коньяку и рассказал мне, как он из Греции совершил тайный вояж в Одессу. Еще из Афин он позвонил в Одессу своей сестре, чтобы она его встречала на пристани. И вот корабль причалил, а Наума с его грин-картой, но без советской визы на берег не пускают. Смотря увлажненными глазами мимо меня, он вспоминал:

– Стою я, блядь, на палубе, а сестра на берегу. Смотрим мы друг на друга, плачем. И пью я водку из бутылки, как воду.

* * *

Встреча с представителями ФБР и Налоговой службы проходила в одном из кабинетов на Федерал Плаза, 26. В этом здании размещаются Иммиграционная служба, ФБР и еще ряд федеральных агентств. С одной стороны стола сидели агент ФБР и агент Налоговой службы, напротив – Наум, слева от него я, справа – мистер Гольдберг.

Мистер Гольдберг сразу заявил, что его клиент честнейший человек. Да, он допускает, что у государственных служб могли возникнуть вопросы, и он с радостью разрешит своему клиенту на них отвечать, если ему предоставят иммунитет против уголовного преследования.

В иммунитете Науму отказали тут же. Стенографистка привела Наума к присяге («правду, только правду и ничего, кроме правды»), и агент ФБР приступил к допросу.

– Ваше полное имя?

Наум представился, не забыв назвать и отчество.

– Когда и где вы родились?

Наум дернулся, чтобы ответить, но тут вступил я:

– Пятая поправка!

Агент ФБР удивленно посмотрел на меня, а я на Гольдберга. Гольдберг одобрительно едва кивнул головой.

– Ваш адрес?

– Пятая поправка, – радостно сказал я.

– Но я же могу посмотреть все эти данные в его личных документах, которые он сам заполнял! – вскричал фэбээровец.

– Вот и смотрите, – матерел я с каждой секундой.

– Вы работаете? – продолжал допрос фэбээровец.

– Пятая поправка! – неумолимо ответил я. – Давайте, – говорю, – мы вам все честно расскажем, только предоставьте моему клиенту иммунитет. Поверьте мне, что по вашей линии мой клиент не сделал ничего предосудительного, он никак не ущемил интересы США, он не работал ни на какую разведку. Повторяю – мы готовы все рассказать, если вы предоставите иммунитет.

– Знаете ли вы такого-то?

Фэбээровец назвал имя израильтянина, с которым работал Наум, из чего стало ясно, кто сдал Наума.

Лицо Наума подало сигнал, что это имя было ему известно, но мимика стенографии не подлежит, а тут уже и я с Пятой поправкой подоспел.

Через несколько минут цирк с ФБР закончился. Наступил черед агента Налоговой службы. Он сумел продвинуться в своем дознании примерно настолько же, насколько его коллега из ФБР.

Разъяренные агенты прекратили допрос и пообещали, что так этого дела не оставят и что в самом скором времени Наум будет арестован и ему будут предъявлены самые суровые обвинения. Мистер Гольдберг с серьезным видом выслушал эти тирады и сказал:

– Господа, вы стоите на страже законов. Наш главный закон – Конституция США, и Пятая поправка – одно из главных ее положений. Я удивлен, что вас так расстроил тот факт, что наш клиент сегодня воспользовался ею в полной мере. Хорошего вам дня, господа!

Наума так и не арестовали, ему не было предъявлено никаких обвинений. ФБР и Налоговая служба больше никогда не беспокоили Наума.

Я заработал пять тысяч долларов за час работы.

* * *

После 1986 года Наум пропал на много лет. Году в 1994-м он позвонил мне из какого-то среднеамериканского штата, куда, как сказал, переехал жить с женой и дочкой. Наум спросил, смогу ли я ему помочь с иском к одному известному брайтонскому миллионеру, которому он когда-то одолжил десять тысяч долларов. Я не поверил и отказался. Через десять минут после того, как я повесил трубку, позвонила дочка Наума Ира и сказала:

– Шо вы папу слушаете, он сошел с ума.

Еще через несколько лет ко мне в офис вдруг ввалился Наум. Он был стар, немыт, от него дурно пахло. Он лег на диван в офисе.

– Умираю, – сказал он.

Я пытался выяснить у него номер его домашнего телефона. Он не мог вспомнить. Я начал обшаривать карманы Наума и нашел, наконец, записную книжку. Увидел в ней запись «Ира» и номер мобильного телефона. Позвонил, и на самом деле ответила его дочь. Я сообщил ей, что папа лежит в моем офисе и собирается умирать.

– Я сейчас его заберу, я в Нью-Йорке.

Рядом с диваном, на полу, валялись бумажки, которые выпали из карманов пиджака Наума. На одной из них я разобрал следующее: «Сегодня, 3 августа 1979 года, я, имярек, взял в долг у Наума (фамилия) десять тысяч долларов. Обязуюсь их вернуть в течение года». Этого имярека знает не только вся русскоязычная Америка, но и многие в бывшем Советском Союзе. Он якобы миллиардер.

Дочь забрала Наума, и больше я его никогда не видел.

Убийца и насильник

Убийца

Очень часто первыми клиентами адвоката становятся его друзья и члены семьи. Одни хотят сэкономить, а другим трудно отказать в одолжении. Большая ошибка с обеих сторон.

Юру я знал еще по Харькову. Приехал он в Америку с женой и маленькой дочкой года через два после меня. Тогда каждый знакомый по прежней жизни ценился особенно дорого. Мы вместе гуляли, пили дешевую водку «Гордон», заедая ее жареными цыплятами, которых готовил любитель пожрать Юра. Когда Юра хотел казаться умным, он говорил значительные вещи. Например, что он эмигрировал только ради дочки. Эту фразу я часто слышал от эмигрантов, которые якобы достигли невероятных высот в Кишиневе или Бердичеве, но вот все бросили ради детей и внуков и теперь должны в Америке страдать и довольствоваться жалкими крохами, чтобы дети были счастливы.

Потом я уехал на три года учиться на адвоката. Вернувшись, открыл собственный офис. То, что Юра стал одним из первых моих клиентов, меня не удивило.

Юра работал шофером такси. Однажды весенним солнечным днем, сбросив пассажира в аэропорту Кеннеди, он решил, что пора закругляться, и направил свой желтый «Форд» к выезду из аэропорта. Вдруг перед капотом мелькнула тень, Юра ударил по тормозам и тут же почувствовал, что машину тряхнуло.

Человек, которого сбил Юра, был пожилой, но до старости ему не суждено было дожить – он скончался на месте, не приходя в сознание. Юра не покинул место происшествия. Он выскочил из машины, подбежал к лежавшему человеку и накрыл его своей курткой. Все это он рассказал мне в тюрьме, куда его доставили полицейские.

На первом слушании судья решает, отпустить ли человека до суда под честное слово или под залог. Если под залог, то определяется его размер. Я привел на это слушание жену Юры Римму с дочкой Диной. Рассказал, что Юра прекрасный семьянин, любящий отец, кормилец семьи, и государство ничем не рискует, отпуская его до суда под честное слово.

Прокурор усмехнулся и сказал:

– Ваша честь, этот кормилец семьи был лишен водительских прав еще год назад. Кроме того, пока еще не готовы результаты экспертизы, и я не решил, буду обвинять его в непреднамеренном убийстве, в преступной халатности, приведшей к смертельному исходу, или еще в чем-либо.

Я понял, что дела Юры плохи, но у клиентов часто плохи дела.

– Ваша честь, – обратился я к судье, – смысл сегодняшнего слушания не наказать Юрия и его семью, а обеспечить его явку на суд. Я лично знаю Юрия и его семью восемь лет. Это крепкая, дружная семья. Юрий с женой прошли через тяжелую эмиграцию, сейчас они становятся на ноги, и уверяю вас, Юрий не станет убегать от правосудия, поставив под удар любимую жену и ребенка. До того как стать таксистом, Юрий работал столяром, на Украине был парикмахером, и если то, что говорит господин прокурор насчет его водительских прав, правда, он сможет легко трудоустроиться и без водительских прав. Юрий точно явится на следующее слушание.

Судья посмотрел на любимую жену Юрия, сидящую в первом ряду (к тому моменту Римма уже несколько раз требовала, чтобы Юра вышвыривался из квартиры), посмотрел на Юру, не обращающего никакого внимания на любимую жену, и изрек:

– Советник (это он ко мне), я хочу, чтобы вы принесли мне оригиналы его документов – свидетельство о браке, свидетельство о рождении ребенка, его иностранный паспорт, если таковой имеется. Сколько вам для этого нужно времени?

Я подошел к Римме, посовещался с ней и попросил три дня. Юра, стоявший в наручниках рядом со мной, обернулся к Римме и обматюкал ее.

– На хуя тебе три дня? – спросил он.

– Пошел на хуй! – ответила Римма.

Но Юра пошел по другому адресу – обратно в тюрьму минимум еще на три дня. К счастью, русско-английских переводчиков в зале суда не было.

* * *

Я не знал, что Юра был лишен водительских прав. Я также не знал, что Юра и Римма были разведены еще в Харькове. Тем не менее через три дня что-то нужно было судье показывать. Слава богу, грин-карты у них были на одну и ту же фамилию. И в дочкином свидетельстве о рождении отцом значился Юра. Еще я принес в суд арендный договор и различные счета за коммунальные услуги. Все эти документы в сумме должны были убедить судью, что перед ним муж и жена. Свидетельство о браке, сказал я, было, к сожалению, утеряно во время иммиграционных странствий и мытарств.

Адвокаты в Америке являются офицерами суда и врать не имеют права. Это хороший закон, потому что самый большой враг адвоката – его же клиент. Кто еще может так эффективно «сдать» адвоката, как не собственный его клиент? Но разве об этом думаешь в первый год практики, защищая друга?

Судья был удовлетворен документами и отпустил Юру на свободу до суда, несмотря на то, что прокурор выдвинул на втором слушании весьма тяжелое обвинение – преступная небрежность при управлении транспортным средством плюс управление транспортным средством без прав. Экспертиза показала, что тормозной путь был длинный, а это свидетельствовало о превышении установленной скорости.

Карьера прокурора зависит от процента выигранных дел. Сделки между прокуратурой и обвиняемыми являются распространенной практикой в Америке. При сделке каждая сторона что-то выигрывает и что-то проигрывает. Так, убийца-злоумышленник соглашается признать себя виновным в непреднамеренном убийстве и получает без суда десять лет, тем самым, быть может, сохраняя себе жизнь. А прокурор без суда добивается того, что виновный все же сидит, пусть не по полной программе, но сидит, а не гуляет на свободе. При этом прокурор сохраняет налогоплательщикам миллионы долларов (дело об убийстве в среднем стоит государству от миллиона до двух миллионов долларов). Решив идти на суд, Юра бы рисковал получить до десяти лет тюрьмы. Но с другой стороны, присяжные могли бы счесть, что вина Юры не дотягивала до криминальной, а то и вовсе бы признали его невиновным в наезде на пешехода – тот спешил, переходил дорогу в неположенном месте, солнце светило Юре в глаза и т. д.

Юра, несмотря на свой крайне легкомысленный характер, все же вспоминал о нависшей опасности. Бывало, после второй или третьей рюмки «Гордона» грустно говорил:

– Чует мое сердце, сидеть мне.

Иногда, вспоминая, что в нашей компании есть совестливые люди, говорил что-нибудь исключительно фальшивое, типа:

– Понимаешь, Алик, я убийца. Как мне теперь с этим жить?

Но уже через минуту находил массу способов жить дальше. Да и своя «десятка» волнует больше, чем чужая смерть.

Торговля с прокурором похожа на игру в покер – блефуешь, предполагая карту на руках у противника. Я боялся доводить дело до суда, но показывать свой страх нельзя. Поэтому с прокурором я старался говорить очень бодро. Карт как у него, так и у меня было очень немного. У него: довольно длинный тормозной путь и езда без водительских прав. У меня: права были у Юры аннулированы за неуплату ерундового штрафа, первое правонарушение, трезв, солнце на самом деле светило Юре прямо в глаза, моментально остановился, накрыл пострадавшего курткой. Мы перебрасывались одними и теми же картами, а день суда приближался. Юра все чаще и чаще проявлял беспокойство и даже перестал жарить цыплят. А я читал другие уголовные дела, чтобы узнать, какой тормозной путь при сухой, солнечной погоде был признан присяжными или судом достаточным для обвинения в преступной халатности.

За неделю до суда я прямо спросил у прокурора, чего он хочет.

– Год тюрьмы, – ответил прокурор.

– Исключено, – сказал я.

– При таком тормозном пути и пять лет получить реально, – продолжал блефовать прокурор.

– Я не знаю, как и чем вы измеряли этот тормозной путь. Место наезда в 100 футах после светофора. До какой же скорости мог разогнаться старый «Форд» на дистанции сто футов? Согласно паспортно-техническим данным, «Форд Краун Виктория» разгоняется до шестидесяти миль в час за одиннадцать секунд. Так что о бешеной скорости говорить не приходится. Ну, может, пару миль сверх нормы, так при чем здесь преступная небрежность?

– А откуда вам известно, что ваш клиент остановился перед красным светофором? А может, был вообще зеленый и он даже не притормаживал? – не унимался прокурор.

– У меня есть показания самого Юрия, что был красный и он остановился. А вот у вас никаких противоречащих этому показаний нет. Значит, был красный, и Юрий остановился! Или вы на перекрестном допросе будете спрашивать Юрия, как выглядит красный свет?

После долгих пререканий мы заключили с прокурором сделку – Юра признает себя виновным в управлении машиной без водительских прав, но наказание за это нарушение получит самое суровое – тридцать суток тюрьмы. В тюрьме штата при хорошем поведении срок сокращается до двух третей установленного. Значит, остается двадцать суток. Минус пять суток, которые Юра уже отсидел (двое суток до первого слушания и трое между первым и вторым) – итого Юре надо было отсидеть пятнадцать суток.

Я был уверен, что Юра даст добро на сделку. Когда я радостно сообщил ему, что прокурор согласился на «езду без прав», но придется отсидеть две недели, Юра помрачнел. Намекнул, что с другим адвокатом он бы вышел сухим из воды. Такое слышать было неприятно, тем более что Юре мое участие не стоило ни цента. Но на сделку Юра тем не менее пошел.

Судья сделку с прокурором утвердил. После официального объявления приговора на Юру надели наручники прямо в зале суда и увели под конвоем в тюрьму на долгие две недели. Уходя, Юра даже не попрощался.

Насильник

Римма в итоге вышвырнула Юру из квартиры, и он поселился у своего друга Гриши в районе Брайтона. Я его не видел уже несколько месяцев с момента расставания в зале суда.

О новом аресте Юры мне сообщил Гриша. Он рассказал, что вчерашний день они провели с бабами, договаривались сегодня пойти вместе в кино, но утром пришли полицейские, арестовали Юру и увезли в тюрьму. Он толком не мог понять, за что, и вспомнил о ружье, которое полицейские нашли у Юры.

Узнав, где сидит Юра, я поехал к нему. Юра шепелявит, и поэтому все, что он говорит, звучит несколько глупее, чем есть на самом деле. В общем, дело было так.

В пятницу вечером после работы Юра и Гриша решили провести вечер с двумя девочками, с которыми Гриша недавно познакомился на Брайтоне. Встретившись, решили купить выпивку с закуской и пойти на квартиру к ребятам. Одна из девушек, Юля, попросила Юру купить кокаина.

– Это не по моей части, – сказал Юра. – Коньячок – с удовольствием, хавку – любую, а большего не проси.

Юля еще немного поломалась, но, видя, что на кокаин Юру не раскрутишь, успокоилась. Юра, как и обещал, купил бутылку коньяку, пару бутылок вина, разных закусок в русском магазине и цыплят, которых Юра обещал зажарить. Пятничный вечер начинал складываться.

Утолив жажду и голод, Юра с Юлей удалились в одну комнату, а Гриша с Таней в другую.

– Ну, мы потрахались, – рассказывал Юра. – После второй палки я достаю из-под матраса ружье, наставляю на нее и говорю: сейчас я тебя пристрелю. А она хохочет. Я говорю: чего ты, дура, хохочешь? Потом оделись и пошли на кухню дальше пить и есть. Гриша со своей тоже вылезли. Потом телик посмотрели. Я еще раз из спальни ружье вынес, наставил на девок и говорю – сейчас пристрелю. Посмеялись. Еще кирнули. Я говорю – пора спать, девочки, а Юля опять начала кокаин клянчить. Я ей говорю, не куплю я тебе кокаина, а промеж рог дам. Потом она куда-то ушла и пришла через полчаса с какой-то херней. Начала эту херню разогревать на кухне на столовой ложке. Я уже спать умираю. Говорю девкам: давайте завтра заходите к нам в три часа дня, мы уже выспимся, в кино пойдем. Девки согласились и ушли. Утром звонок в дверь. Я, сонный, подхожу, спрашиваю, кто там. Тут дверь вышибают прямо на меня. Три мента-долбоеба валятся на меня и руки крутят. Связали жгутом руки сзади и кричат: где ружье? Я им сказал, где ружье. А где патроны? Я им говорю – еще не купил. Взяли они ружье, отвезли меня в полицейское отделение, оттуда сюда привезли. Юлька, падла, из-за того, что я не хотел ей наркоту покупать, сдала меня.

Ознакомившись с материалами дела, я понял, что Юре нужен адвокат, специализирующийся в уголовном праве. Я попросил своего друга, бывшего прокурора Пола Моргенстерна, взяться за дело. Пол согласился при условии, что я буду ему помогать.

Юру представили на так называемое «большое жюри присяжных», которое подписало обвинения: киднеппинг, изнасилование, содомия, незаконное хранение огнестрельного оружия. Признание виновным по любой из первых трех статей грозило 25 годами тюремного заключения.

Большое жюри присяжных состоит из двадцати трех человек, которые решают, отправлять дело дальше на суд или дела вообще нет. За то или иное решение должно проголосовать двенадцать человек. На суде вопрос виновности решает «маленькое жюри присяжных», состоящее из двенадцати человек, и вердикт «виновен» должен быть принят единогласно.

Сначала мы с Полом никак не могли врубиться, откуда взялся киднеппинг. Это преступление предполагает перемещение лица под угрозой физического насилия против его воли. Из того, что рассказывал нам Юра, элементы киднеппинга начисто отсутствовали. Потом из показаний Юли мы узнали, что Юра якобы, угрожая ей физической расправой, переместил ее против ее воли с места встречи на брайтонском углу на Гришину квартиру. Мы поняли, что тут Юля явно переборщила и на перекрестном допросе ее история рухнет, как карточный домик. Уж слишком много деталей на Юриной стороне – и коньяк, и вино, и цыплята, и будущие показания Гриши, да и Тани, которая вряд ли будет врать, боясь тоже засыпаться. А если мы докажем, что Юля солгала в отношении хоть одного обвинения, то и с другими обвинениями будет легче разобраться, потому что лгун – он везде лгун. Да, секс был, но добровольный. И оральный секс был, но тоже добровольный. Юру мы точно не собирались призывать в свидетели, так как тем самым «открыли» бы его для возможности перекрестного допроса прокурором.

Согласно Пятой поправке Конституции США, никто не обязан давать показания, которые могут быть ему инкриминированы обвиняемому. Однако если мы вызываем Юру как свидетеля для дачи показаний (а обвиняемый может быть и свидетелем, если того пожелает), то мы тогда «открываем» его и для допроса со стороны прокурора. В американской юридической практике обвиняемый в редчайших случаях выступает свидетелем на своем суде. Очень часто клиенты, настаивающие на своей невиновности, требуют, чтобы адвокаты вызывали их на допрос в качестве свидетелей. Им кажется, будто они расскажут свою версию событий таким образом, что у присяжных не останется ни малейшего сомнения в их невиновности. Разубедить таких людей трудно. Дилетанты понятия не имеют, что опытный прокурор может повести перекрестный допрос так, что показания этих свидетелей покажутся путаными, противоречивыми, поведение будет выглядеть агрессивным, а весь облик – отталкивающим.

* * *

Судья и слушать не хотел о том, чтобы Юру выпустили из-под стражи до суда, даже под большой залог. При таких обвинениях, как изнасилование в извращенной форме, аргументы о том, какой Юрий хороший семьянин и любящий муж, звучат не особенно убедительно, тем более что Юра уже не жил с Риммой. Поскольку дело не было сложным в смысле количества свидетелей, наличия улик или необходимости в особой судебно-медицинской экспертизе, то суд состоялся весьма скоро – через пару месяцев. Кстати, какая-то судебно-медицинская экспертиза была проведена: когда Юля пришла сдавать Юру в полицию, ее направили на осмотр в больницу. Кровоподтеков, характерных при изнасиловании (на внутренних сторонах ног), обнаружено не было, как не было и синяков на лице и на теле. Однако признаки пенетрации (проникновения члена во влагалище) были.

* * *

Пенетрация должна быть доказана прокурором, потому что это один из главных элементов изнасилования. Без пенетрации нет и изнасилования, а есть только попытка изнасилования.

Суд начинается с отбора присяжных. Прокурор с адвокатом должны отобрать двадцать четыре человека – двенадцать в основной состав и двенадцать запасных. Иногда запасных меньше – от трех до шести. Кандидатов партиями вводят в зал суда, и начинается процесс, который называется вуар-дир (vоir-dire). В переводе с французского – «видеть-говорить». Иными словами, ты видишь кандидата и имеешь возможность с ним говорить. У прокурора и адвоката есть право на отводы по каким-либо причинам и ограниченное право на отводы без всяких причин. Юра обвинялся в тяжелых преступлениях класса «А». В таких делах обе стороны имеют право на двадцать пять отводов без причин. Причиной для отвода является разумное предположение, что данный кандидат не может быть беспристрастным судьей в данном деле. Почему судьей? Потому, что присяжные решают все вопросы по фактам дела. На основании предъявленных улик и услышанных показаний они решают, имел ли место тот или иной факт. Была ли пенетрация? Было ли обоюдное согласие на секс? Имела ли место транспортировка жертвы? Была ли транспортировка добровольной? Были ли угрозы применения физического насилия со стороны обвиняемого? Все эти вопросы относятся к фактической стороне дела и являются прерогативой присяжных.

Судья, в отличие от присяжных, решает вопросы, связанные с законом и его толкованием. Допустимо ли то или иное вещественное доказательство к рассмотрению присяжными? Были ли вещественная улика или признание получены при нарушении конституционных прав обвиняемого? Имеет ли право адвокат задавать жертве вопросы о ее прошлом сексуальном поведении? Имеет ли право прокурор рассказывать присяжным об уголовном прошлом обвиняемого? Эти вопросы связаны с законами и их трактованием, а посему являются прерогативой судьи. Судья также инструктирует присяжных. Например, инструкция судьи может звучать так: если вы, присяжные, изучив все факты, найдете, что произошла пенетрация, на которую жертва не давала согласия, причем любой разумный человек на месте обвиняемого однозначно бы понял, что согласия на пенетрацию со стороны жертвы он не получил, то вы обязаны признать обвиняемого виновным в изнасиловании. Стороны устраивают прения по поводу инструкций. Например, прокурор может ходатайствовать, чтобы судья удалил слово «однозначно» из инструкции. Понятно, что без этого слова в инструкции осудить человека легче.

Каков был бы для Юры идеальный состав присяжных? Пол Моргенстерн, следуя традиции, считал, что прежде всего мы должны отсеять женщин, которых либо изнасиловали, либо подвергали угрозе изнасилования. Во время вуар-дир мы имели право задавать прямые вопросы на эти темы, но делать это мы должны были тактично. Ни в коем случае мы не должны были восстанавливать будущих присяжных против обвиняемого. Вуар-дир происходит на глазах у других кандидатов, и пока адвокат работает с одним, другие с него не спускают глаз. Следующими кандидатами на отсев являются те, у кого родственники или друзья были жертвами изнасилования. От таких тоже нечего ждать объективности. Как нельзя ее ждать и от родственников полицейских и других представителей правоохранительных органов. Каждый вечер они слушают истории своих пришедших с работы усталых мужей о том, как они в поте лица, рискуя жизнью, ловят преступников, которых потом «отмазывают» ловкие адвокаты.

В Юрином случае к вышеперечисленным «нежелательным» категориям я добавил суфражисток. Эти фурии готовы засудить за взгляд, за слово. Разумеется, на вуар-дир нельзя будет в лоб задавать вопрос, принимает ли кандидатка активное участие в движении за права женщин. Да и судья не признает участие в этом движении достаточной причиной для отвода. Но ведь у нас есть возможность давать отводы и без причин. Пол согласился, что мы должны аккуратненько прозондировать наших кандидаток по этому параметру. К счастью, многих воительниц за женскую свободу легко идентифицировать по неопрятному виду и недорогим украшениям, в основном индейской тематики.

Пол хотел видеть в составе присяжных как можно больше мужчин. Я – как можно больше людей с высшим образованием, которые бы легко раскусили Юлину ложь и увидели, кто она есть на самом деле. Я хотел умных, циничных скептиков. Пол – мужиков, которые бы симпатизировали Юре. Наши расхождения, впрочем, не были существенными.

Была еще одна проблема: без Юры нам трудно было представить свою версию событий. Если ни Гриша, ни Таня не заикнутся на прямом допросе о наркотиках, то и на перекрестном мы не имеем права касаться этой темы. Юля, понятное дело, на своем прямом допросе не будет заводить речь о кокаине. Но как бы нам хотелось, чтобы наркотики каким-то образом всплыли на суде, – присяжным все сразу стало бы понятно – и мотивация Юли, и что она за человек!

Отбор присяжных прошел довольно быстро, и мы остались им вполне довольны. В основном составе оказалось семь мужчин и пять женщин. Среди мужчин пять белых, один латиноамериканец и один негр. Женщины все белые, три работающие и две домохозяйки. Из мужчин шесть работающих и один на пособии по безработице. Прокурор выдвинул трех свидетелей – Юлю, Таню и полицейского, совершавшего обыск квартиры при Юрином аресте. Защита выдвинула в качестве свидетеля только Гришу. Конечно, мы поработали с Гришей. Свидетель всегда должен знать, какие вопросы ему зададут на прямом допросе и как на них нужно отвечать. Глуп тот адвокат, который задает своему свидетелю неожиданный вопрос, однако такое бывает. Подготовка также заключается в предугадывании вопросов прокурора на перекрестном допросе и выработке ответов на эти вопросы. Очень часто прокурор задает вопрос свидетелю защиты: вас готовили к моему допросу, говорили, как нужно отвечать? Ответ на такой вопрос один: адвокат проинструктировал меня говорить правду и только правду.

Прокурором была женщина. Чем субтильнее женщина-прокурор, тем больше она сука. Самые страшные суки – красивенькие кореяночки. Наша сука была белой. Во время вступительного слова она обещала присяжным доказать на основании результатов судебно-медицинской экспертизы и показаний двух свидетелей, что Юрий совершил целую серию страшных преступлений. Она изложила их суть, а о подробностях будут говорить свидетели обвинения – две девушки-эмигрантки из Советского Союза, которых против их воли затащили на квартиру, где, угрожая ружьем, обвиняемый изнасиловал Юлю как традиционным, так и извращенным способом.

В своей вступительной речи красивый, представительный Пол Моргенстерн обстоятельно объяснил присяжным, как на их глазах рассыплется обвинение против Юрия, и всем станет ясно, что в тот день, когда молодые люди встретились, произошло то, что обычно происходит, когда встречаются молодые люди.

– Мы не знаем, что было между ними, но все, что имело место быть, происходило только с их обоюдного согласия, – сказал он.

Пол также загадочно обещал, что присяжные поймут, «почему сегодня мы все оказались в зале суда».

Сука сделала стойку – она еще не знала, какую бомбу готовит для нее Гриша на прямом допросе, но нюхом почувствовала что-то неладное. Конечно же, ни Таня, ни Юля словом ей не обмолвились насчет наркоты.

Первым номером программы была Таня. На прямом допросе прокурорши она показала, что до роковой пятницы она видела Гришу один раз. Да, она дала ему свой номер телефона. Да, она согласилась на встречу в пятницу после работы. Да, она с Юлей села в машину к мальчикам, но в машине они передумали и попросили их высадить. Однако Юра отказался остановить машину и пригрозил побить Юлю, если она попытается открыть дверь. На квартире у мальчиков она видела, как Юра наставил ружье на Юлю и пригрозил ее убить, если она не пойдет с ним в спальню. Потом она увидела плачущую Юлю, выходящую из спальни. Когда Юра и Гриша, напившись, заснули, они с Юлей выскочили из квартиры и помчались в полицию.

После прямого допроса Тани был перерыв. Пол попросил Юрия не сидеть развалившись и расставив ноги – это не лучшая поза для человека, которого обвиняют в изнасиловании. Мы уже ничего не могли поделать с плотно обтягивающими Юрины причиндалы джинсами «Джордаш». Нас устраивало, что Юра никак не реагировал мимикой на показания Тани. На самом деле Юра не очень хорошо понимал, о чем идет речь, и поэтому лицо его оставалось бесстрастным. Тупым, но нейтральным. Он никак не был похож на библиотекаря, но и зверем не выглядел.

На одном из столов лежало Юрино ружье.

После перерыва Пол занялся Таней вплотную. Оказалось, что она никак не может вписать в картину ни себя, ни Гришу. Она не могла описать реакцию Гриши на угрозы Юрия, адресованные Юле. Она никак не могла описать даже свою собственную реакцию. Оне не могла вспомнить, как далеко от подъезда Юра запарковал машину.

– Сколько примерно ярдов или футов было от места парковки до подъезда?

– Ну, не очень далеко.

– Примерно сколько ярдов или футов?

– Не очень далеко.

– Сколько минут или секунд вы шли от машины до подъезда?

– Недолго.

– А на улице были пешеходы?

– Нет, – догадалась Таня.

Затем Пол спросил Таню, помнит ли она что-либо касающееся покупки выпивки и продовольствия по пути к дому мальчиков. Таня ничего на этот счет не помнила. Пол спросил, ели ли они все вместе. Таня ответила утвердительно, добавив, что они с Юлей были голодны. Пили ли? Нет, ответила Таня.

– А что вы, Таня, делали, пока Юрий был в спальне с вашей подругой Юлей?

– Я была на кухне.

– Вы были одна на кухне?

– Нет, Гриша был тоже на кухне.

– И что вы делали с Гришей на кухне?

– Ничего особенного.

– Гриша угрожал вам каким-либо образом?

– Не очень.

– Да или нет? Если угрожал, то что он делал или говорил? Помните, что вы под присягой и должны говорить только правду.

– Я не помню.

– Вы слышали какие-нибудь звуки из спальни, где, как вы говорите, были Юра с Юлей?

– Не особенно.

– Может быть, вас насторожили какие-нибудь звуки, доносящиеся из спальни? Крики Юли, например?

– Не помню.

Амнезия Тани имела также и цветовой фон. Она сидела вся пунцовая, виновато поглядывая на прокуроршу. Прокурорша наверняка была в ярости, потому что амнезия обычно случается у свидетелей защиты, а не у свидетелей обвинения.

Нужно отметить интересный психологический момент. Адвокат не должен мучить свидетеля слишком долго. Пол ясно и убедительно показал, что Таня врет. Тратить время на стократное доказательство очевидного непродуктивно, мало того – это может вызвать раздражение присяжных, потому что многие из них ставят себя на место сконфуженного свидетеля. Пол задал еще несколько вопросов о том, как Юля выглядела, когда вышла из спальни, – были ли на ней синяки, царапины? Что делали девочки, когда ребята пили коньяк? Удерживали ли их ребята, продолжали ли грозить? Таня отвечала без особого энтузиазма, в основном ссылаясь на плохую память. Вскоре Пол оставил ее в покое. Судья объявил перерыв до следующего утра.

Следующее заседание началось с допроса полицейского. Прокурорша показала ему ружье с привязанной биркой и спросила, участвовал ли он в обыске Юриной квартиры такого-то числа и изъятии оружия. Полицейский подтвердил этот факт. У Пола к полицейскому вопросов не было.

Наконец я увидел Юлю. Худенькая одесская девочка с типичной еврейской внешностью. Юля пришла в суд ненакрашенная, поскольку роль жертвы предполагает страдальческий вид. На лице скорбь от незалеченных душевных ран. Заняв место за кафедрой для свидетелей, она тут же дрожащим голосом попросила стакан воды. Я посмотрел на присяжных – как они реагируют на это представление? Все двенадцать присяжных смотрели на Юлю с любопытством, но сочувствия в их взглядах я не уловил.

Прокурорша начала прямой допрос. Отвечая на вопросы, Юля рассказала, что познакомилась с Юрой в ту самую пятницу, когда все произошло. Они с Таней сели в машину, но быстро передумали и решили не ехать к ребятам на квартиру, но Юра начал угрожать физической расправой и даже один раз ее ударил. Поскольку прокурорша уже видела, что Пол сделал с Таней на перекрестном допросе, она решила упредить некоторые острые моменты. Она сама спросила, как далеко от подъезда Юра запарковал машину, и Юля ответила, что очень близко, что улица была пустынна, рассчитывать на чью-то помощь было бессмысленно, и потому о побеге не могло быть и речи.

Необходимо учесть, что в американских судах свидетели не могут самостоятельно рассказывать свою версию событий, они обязаны только отвечать на вопросы либо своего адвоката, либо прокурора, либо судьи. Если свидетель начнет давать неоправданно длинный ответ на вопрос, адвокат противной стороны тут же выкрикнет: «Возражение!» Судья может спросить, на каком основании выдвинуто возражение, если основание не очевидно. Искусный адвокат, умело используя возражения, может поставить неимоверные преграды к получению информации от свидетеля противной стороны во время допроса. После каждого выкрика «возражение!» судья принимает решение, разрешить ли свидетелю ответить на поставленный вопрос или поддержать возражение, и это означает, что свидетель не имеет права даже рта раскрыть. Если же свидетель успел что-то сказать до того, как судья принял решение по возражению, судья дает инструкцию присяжным проигнорировать ответ свидетеля. Одним из самых серьезных поводов для возражения является вопрос «Что сказал N.?» в том случае, если сам N. может быть вызван в суд для допроса. Не менее важным основанием для возражения является наводящий вопрос. Например, прокурорша не имеет права задать Юле вопросы типа: «Расскажите, как Юрий вас изнасиловал?» или «Вы сказали Юрию, что не хотите вступать с ним в половую связь?», если Юля сама еще не сказала, что она не хотела этой связи и что он ее изнасиловал, не говоря о том, что с самого начала должно быть установлено, что половая связь имела место. Возражения составляют целую науку, входящую в раздел юриспруденции «Вещественные доказательства и улики».

Прокурорша наконец «довела» Юлю до квартиры. Думаю, что колорит допроса живее всего будет передан в его дословном изложении.

Прокурор: Что вы делали, очутившись в квартире?

Юля: Юрий начал приставать.

Моргенстерн: Возражение! Вопрос был «Что вы делали?», а не «Что Юрий делал?»

Судья: Утверждаю.

Прокурор: Наступил ли момент, когда Юрий стал к вам приставать?

Моргенстерн: Возражение! Наводящий вопрос.

Судья: Утверждаю.

Прокурор: Наступил ли момент, когда Юрий пригласил вас в спальню?

Моргенстерн: Возражение! Наводящий вопрос. Мы еще ничего не знаем о спальне.

Судья: Утверждаю.

Прокурор: Что делал Юрий, когда вы очутились в квартире?

Юля: Юрий начал приставать.

Прокурор: Опишите, что именно он начал делать.

Юля: Он грубо схватил меня за руку и потащил вспальню.

Прокурор: Как вы отреагировали на это? Сказали ли вы ему что-либо?

Юля: Я сопротивлялась. Я сказала ему, что не хочу с ним идти в спальню.

Прокурор: А он что?

Юля: Он сказал, что убьет меня, если я с ним не пойду, и втолкнул меня в спальню.

Прокурор: (шепотом, предвосхищая ужас в ответе): Ичто там произошло?

Юля: (сдерживая рыдания): Он изнасиловал меня.

Прокурор: Я понимаю, что вам больно говорить на эту тему, но вы должны понять, что вам нужно полностью ответить на мой вопрос. Скажите, он ввел свой член в ваше влагалище?

Юля начала искусственно рыдать. Слез не было. Я заметил что-то вроде улыбок у некоторых присяжных – настолько очевидна была Юлина игра. Она поднесла стакан с водой ко рту и начала клацать по нему зубами – так тяжело ей было вспоминать надругательство, которое учинил над ней Юра.

Юля: Д-да.

Прокурор: Вы дали на это согласие?

Юля: Нет!

Прокурор: Что вы ему сказали?

Юля: Что я не хочу этого.

Прокурор: Что еще он вам сделал?

Моргенстерн: Возражение! Откуда вы знаете, что он еще что-то сделал?

Судья: Утверждаю. (К прокурору.) Будьте внимательны.

Прокурор: Юрий сделал еще что-нибудь?

Юля: Да.

Прокурор: Что?

Юля: Он сказал, чтобы я… Я стесняюсь об этом говорить.

Прокурор: Я понимаю ваши чувства, но вы должны собраться. Итак, что он сделал?

Юля: Он… Я не могу сказать.

Прокурор: Вы должны, Юля. Я, к сожалению, не могу вкладывать свои слова в ваш рот.

Юля: Он потребовал, чтобы я взяла в рот его член.

Прокурор: Вы дали на это согласие?

Юля: Что вы!

Прокурор: Да или нет?

Юля: Конечно нет!

Прокурор: А он что?

Юля: Он выхватил ружье и сказал, что застрелит меня, если я этого не сделаю.

Прокурор: Какая была ваша реакция на эти слова?

Юля: Я очень испугалась. У него был очень страшный вид, и я ему поверила.

Прокурор: И?

Юля: Что и?

Прокурор: И вы в итоге подчинились его требованию?

Юля: Да, мне пришлось взять в рот его член.

Присяжные, судя по их виду, Юлиной версии поверили слабо. Юля явно произвела на них отрицательное впечатление.

Когда дошла очередь до перекрестного допроса, Пол в очередной раз поступил правильно, решив не терроризировать Юлю, не ловить ее на противоречиях, чтобы не вызвать у присяжных сочувствие к ней. Наоборот, вопросы он задавал очень вежливо, мягко. Спросил, не заезжали ли они в продовольственный магазин, чтобы купить продукты («нет»), не пила ли Юля в тот вечер на квартире у ребят («нет»), сколько времени она провела в квартире («не помню»), рассказала ли она Тане, что произошло в спальне («да»). Когда рассказала? («не помню»), приходила ли ей в голову мысль о побеге? («да»), как она в итоге совершила побег из квартиры? («когда ребята уснули»), когда это произошло? («не помню»), выходила ли она из квартиры и возвращалась ли обратно? («нет»), смотрела ли она телевизор, будучи в квартире? («не помню»), просила ли она Юру купить ей что-нибудь? («нет»).

Отработав Юлю, Пол вызвал первого и единственного свидетеля защиты – Гришу. Гриша, отвечая на вопросы Пола, рассказал, как они с Юрой встретились, как позвонили Тане, как подобрали девочек на углу, как зашли в русский продовольственный магазин и что купили, как доехали домой, как Юра запарковал машину в двух кварталах от дома (при этом Гриша назвал улицу, где Юра запарковал машину), как они весело шли к дому, где жили Юра и Гриша, как вместе делали салаты, и как Юра жарил цыплят, и как он начадил, что вызвало смех и подтрунивание со стороны девочек. Гриша назвал телевизионную передачу, которую они все вместе смотрели, как девочки, которые гораздо лучше знали английский, помогали мальчикам с переводом, как все выпили коньяку и вина, и как потом разошлись по спальням. Гриша, наверное, поскромничал, сказав, что они с Таней только целовались. Никаких подозрительных звуков из Юриной спальни Гриша не слышал. Когда Юра и Юля вышли из спальни, оба выглядели довольными. Пол прямо спросил Гришу насчет Юриной выходки с ружьем, и Гриша подтвердил, что Юра на самом деле глупо пошутил, но все всё равно смеялись, потому что Юра надел советскую шапку-ушанку и был похож на деда Мазая. Шапку-ушанку Гриша кое-как описал, но никто в зале суда, кроме Юры и меня, сравнения с дедом Мазаем не понял, Пол переспросил, и Гриша объяснил, что это такой персонаж из мультика. Я сделал изумленное лицо, и Гриша, увидев мою реакцию, сказал:

– Ну, все из Советского Союза знают, кто это. Это очень смешной персонаж, он охотник, зайцев из ружья стрелял, а весной, когда наводнение, брал их в свою лодку, спасал. И у Юры было ружье.

Прокурорша закричала:

– Возражаю!

Пол спросил, почему. Прокурорша разумно объяснила, что не установлено, что Юля и Таня вообще знают о существовании такого персонажа. Судья поддержал прокуроршу и попросил стенографистку вычеркнуть Гришины реминисценции насчет деда Мазая.

Мне не понравилось, что Пол несколько утратил контроль над Гришей и вообще позволил ему рассказывать всю эту чушь. Присяжные явно не оценили, насколько Юра был смешон в шапке-ушанке с ружьем в руках. Сдругой стороны, прокурорша повела себя неумно, выдвинув возражение против Гришиной чуши про деда Мазая с зайцами. Когда свидетель противной стороны несет чушь, ему обычно дают выговориться.

На вопрос Пола, что девочки хотели на ужин, Гриша буднично ответил:

– Кокаина.

Прокурорша вздрогнула и закричала:

– Возражение!

– На каком основании? – поинтересовался Пол.

– На том, что он цитирует девочек, которые могли быть допрошены адвокатом защиты.

– Я совсем не спрашивал свидетеля, что сказала Юля или Таня. Я спросил, чего пожелали девочки на ужин.

Судья удивленно пожал плечами и провозгласил:

– Возражение не принимается.

Пол продолжал допрос. Главное было достигнуто – присяжные услышали слово «кокаин». Было и так нескучно, но тут присяжные совсем оживились, так как дело приняло совсем неожиданный оборот.

На самом деле вопрос Пола был некорректный и мог вызвать законное возражение, но совсем на другом основании, как наводящий. Например, откуда Пол взял, что девочки вообще хотели что-то на ужин? Особенно после того, как тема ужина была уже Гришей закрыта. Другим основанием могла бы быть неуместность вопроса – какое значение имело желание девочек есть одно блюдо, а не другое в деле об изнасиловании? Судья и сам бы мог отменить вопрос Пола, поскольку неудачно выбранное прокуроршей основание не означает, что судья проигнорирует интересы справедливости ради соблюдения правил интеллектуальной игры, но судья, давно раскусив девочек, явно не собирался подыгрывать им.

Пол спросил, выходил ли во время вечеринки кто-нибудь из квартиры и возвращался ли потом. Прокурорша обжаловала термин «вечеринка», и Пол заменил его на фразу «в пятницу вечером, когда вы все собрались на квартире у Юры и Гриши». Гриша ответил, что Юля выходила и приходила. Заметил ли Гриша, вернулась ли Юля с чем-то? Видел ли он что-нибудь у нее в руках, вынула ли она что-нибудь из кармана или из сумки? Гриша сказал, что видел какое-то вещество, и описал это вещество. Пол спросил, делала ли Юля что-нибудь с этим веществом, и Гриша рассказал, как она поместила вещество в столовую ложку и нагревала его на конфорке плиты, а затем курила выпаренное вещество из особого мундштука или трубки. Пол спросил, знал ли Гриша, что это было за вещество, и Гриша ответил, что думает, что это был крэк – вариант кокаина.

Пол как-то должен был увязать кокаин с Юлиным поступком – сдачей Юры. И тут прокурорша оказалась на высоте. Пол просто не смог пробраться через частокол возражений. Основным возражением было, в вольном переводе, «казала-мазала» (по-английски – hearsay) – то есть недопустимость показаний с чужих слов, в то время как автор высказывания может быть допрошен на данном процессе. Почему hearsay запрещен? Хотя бы потому, что поди знай, серьезно говорил человек или шутил. Ведь даже Юрина фраза «сейчас я тебя пристрелю», вырванная из контекста, звучит как угроза.

На перекрестном допросе прокурорша должна была хоть как-то дискредитировать Гришу как свидетеля, показать, что ему нельзя доверять, во-первых, потому, что он лгун, а во-вторых, даже если он не лгун, то у него просто слабая память. Дискредитация свидетеля является одной из основных целей перекрестного допроса. Прокурорше никак нельзя было задавать вопрос, курил ли Гриша крэк вместе с Юлей, поскольку это означало бы признание того факта, что Юля на самом деле выходила за крэком, хотя Юля отрицала факт выхода из квартиры на какое-либо время. Прокурорша поинтересовалась, потреблял ли Гриша когда-нибудь какие-нибудь наркотики. Гриша сказал, что нет. Откуда же тогда Гриша знает, как выглядит крэк? Гриша, еврей из Львова, на такие вопросы отвечал в первом классе. Он сказал, что никогда также не потреблял цветную капусту, но много раз видел, как это делают другие. Присяжные засмеялись. Мы с Полом тоже. Увидев, что все смеются, Юра тоже засмеялся, хотя его знания английского были минимальны и он практически ничего не понимал из происходящего. Даже судья ухмыльнулся.

Гриша так подробно описал всю ситуацию, что подвергать его интенсивному перекрестному допросу было опасно – Гриша бы еще раз в деталях повторил свою версию, которая выгодно отличалась от версии девочек своей конкретикой, и присяжные еще раз услышали бы всю историю в изложении защиты.

Наверное, наступил момент, когда прокурорша осознала, что девушки просто лгали. Но какова была их мотивация? Она не понимала, что человек может «сдать» другого просто за то, что тот отказался купить ему кокаин. Я лично верил Юре, хотя и для меня связка «кокаин – сдача в полицию» казалась очень слабой в смысле установления Юлиной мотивации. Может быть, Юра чем-то обидел Юлю? Я так и не узнал ответа на этот вопрос.

После допросов был объявлен перерыв. На следующее утро Пол и прокурорша произнесли свои заключительные речи. Оба выступали бледно, потому что Пол не хотел добавлять пафоса в очевидное дело – просто оболгали человека, натравили на него полицию. Пол не ставил перед собой задачи разъяснить, по какой причине Юра был «сдан» Юлей. Его главный аргумент: исходя из показаний свидетеля, которому можно верить, Юра не совершал вменяемых ему преступлений, а другим показаниям верить просто нельзя. Пол прямо сказал присяжным:

– Вы имели возможность не только слышать ответы Тани и Юли, но и наблюдать их поведение. Вы слышали их ответы «не помню» каждый раз, когда им выгоднее было забыть о фактах. Вы слышали, какие расплывчатые ответы они давали на самые простые вопросы. Вы видели, как они себя вели. Выводы сделайте сами.

Прокурорша в своей заключительной речи рассказала, насколько завуалировано может быть изнасилование. Пора понять всем мужчинам, уверяла она, – когда женщина говорит «нет», она имеет в виду «нет». И что тот, кто, получив отказ, тем не менее совершает половой акт, безусловно виновен в изнасиловании. Согласно ее версии, Юра, угрожая ружьем, заставил Юлю сделать ему минет. При этом, гневно объявила прокурорша, пусть присяжных не смущает тот факт, что Юля не кричала и не звала на помощь. Она также отметила, что защита не смогла предоставить доказательство законного владения ружьем.

Присяжные удалились на совещание. Их не было минут сорок, и мы с Полом начали волноваться. Отсутствие Юриной вины казалось нам настолько очевидным, что и десяти минут достаточно для голосования. Наконец они вышли. Я пытался по их глазам понять, какой вердикт они вынесли, но не понял ничего. Старейшина присяжных (одна из женщин) зачитала приговор. Юра был признан виновным только в незаконном владении ружьем. По всем остальным пунктам его признали невиновным.

После объявления приговора Юра был освобожден из-под стражи, он снова стал свободным человеком. Мы с Полом общались с присяжными. Они сказали, что уже после выступления Тани им все стало понятно, а Юля уничтожила даже тень сомнений. Но им тоже непонятно, почему Юля все это затеяла.

Юлина месть была страшной – Юре грозило двадцать пять лет тюрьмы. Понимала ли Юля, что творила? Думаю, что нет. То ли из-за наркоты, то ли из-за всей ее дурацкой, пустой одесско-брайтонской жизни она превратилась в настоящего отморозка, пародию на картинки из журналов, составляющих ее единственное чтиво. Вина Юры в том, что он оказался с Юлей в одной машине, на одной кухне, в одной кровати, короче, на одном гектаре.

Отец

В 1985-м, на втором году своей практики, я еще не знал, что можно выиграть самое безнадежное дело и проиграть самое верное. И зависит это не столько от умения адвоката, сколько от самых невероятных факторов, которые в сумме и называются везением или невезением.

Митя хоть и был моего возраста, дружил скорее с моим отцом, нежели со мной. Познакомились они на курсах по уходу за домашними животными, куда оба записались в надежде овладеть американской профессией, которая бы отвечала их интересам и наклонностям. Папа и Митя учились стричь и купать собак и кошек, делать им педикюр и прически. Никогда не предполагал, что это может быть адской работой – лето в Нью-Йорке жаркое и влажное, а кондиционер в салоне включать нельзя, потому что животное может после ванны простудиться. Вот и стоишь, потеешь, весь в собачьей или кошачьей шерсти.

Еще больше, чем собак и кошек, Митя любил спорт. До эмиграции, на Украине, он занимался беговыми лыжами, стал мастером спорта, завоевал бронзовую медаль на чемпионате Киева. Поселившись в Нью-Йорке, он продолжал получать по подписке «Радянський спорт», который приходил два раза в месяц свернутым в трубочку по несколько экземпляров. Наверное, он был единственным подписчиком «Радянського спорта» за пределами Украины.

Проработав несколько месяцев дог-грумером, Митя устроился помощником тренера по лыжам на олимпийской базе США в Лэйк Плэсиде и таким образом стал еще одним эмигрантом, чья мечта реализовалась в Америке. В Лэйк Плэсиде мало эмигрантов, а в то время их вообще там не было, поэтому неудивительно, что его подругой оказалась американка по имени Бренда. Любимое дело, нормальная американская жизнь, крепкие отношения с Брендой, явно ведущие к браку, – такое счастье долго продолжаться не может.

В один нелыжный день Митя узнал, что он у Бренды не единственный мужчина. Вторым, а может быть и первым, оказался египтянин Махмуд, которому вроде бы в снежном Лэйк Плэсиде и делать было нечего, кроме как разрушать счастье людей. Разговор с Брендой был коротким, прощать измену Митя не собирался. Сокрушался он тоже недолго, потому что по плохим людям долго сокрушаться не следует.

Дальнейшая судьба Бренды оказалась более богатой событиями, чем Митина. Вскоре после того, как Митя с ней распрощался, Бренда вместе с Махмудом укатила в далекий жаркий Египет, где вышла за Махмуда замуж, а через несколько месяцев родила замечательную рыжеволосую девочку. Поскольку Бренда была замужем за Махмудом, то он и значился отцом девочки в ее метрике. Почему Махмуд не всполошился, увидев рыжую Дженнифер, я не знаю. Может быть, он был занят и не врубился в ситуацию, может быть, просто неумный человек, а может быть, так сильно любил Бренду, что цвет кожи и волос ребенка для него не имел никакого значения. Последнее вряд ли, потому что жизнь Бренде Махмуд устроил адскую, то есть мусульманскую. По тому, как он пил виски в Лэйк Плэсиде, Бренда не могла предположить, что Махмуд на самом деле набожный мусульманин, с превеликим усердием исполняющий все предписания Корана, особенно те, которые касаются жен. Не укрыв голову и лицо, Бренда не имела права выходить на улицу, да и в чадре она тоже не особенно могла куда пойти. Махмуд оказался страшным ревнивцем, пару раз отколотил Бренду за какие-то провинности, но ни разу, надо отдать ему должное, не укорил ее за рыжую Дженнифер.

Через год после переезда в Египет Бренде удалось попасть в американское посольство, где она пожаловалась на свою горькую судьбу, а заодно оформила для Дженнифер американский паспорт. Узнав, где была Бренда, Махмуд задал ей хорошую трепку, сказав, чтобы она даже не помышляла о бегстве, иначе он ее убьет, и ему за это ничего не будет по законам шариата. Бренда плакала днями и ночами, вспоминая Лэйк Плэсид, Адирондакские горы и, может быть, даже Митю на лыжне. Украинские евреи с женщинами все-таки обращаются помягче, чем набожные египтяне. Изредка Бренде удавалось бывать в американском посольстве, где она советовалась, как убежать из ненавистного Египта вместе с Дженнифер. Консульские работники особого сочувствия не выражали, но объяснили, что в аэропорту у нее могут потребовать справку от отца, заверенную нотариусом, – что он не против путешествия ребенка за границу. О том, чтобы попросить такую справку у Махмуда, не было и речи – изобьет и заберет паспорта. Бренда пыталась переделать свидетельство о рождении Дженнифер и вписать туда в качестве отца Митю, что, как она уверяла дипломатов, соответствовало действительности, но ей сказали, что такой выход из ситуации абсолютно исключен и для изменения в графе «отец» нужно решение суда. Хотя Махмуда нельзя было назвать нежным отцом, да, собственно, его вообще нельзя было назвать отцом в том смысле, как то понимают украинские евреи и большинство цивилизованных людей на земле, суда о лишении его отцовства он точно не допустил бы.

Наказание Бренды длилось три года. В конце концов ей удалось отложить нужную сумму денег и купить два билета на Нью-Йорк. В один прекрасный день, выйдя с Дженнифер погулять, домой она не вернулась. В аэропорту, вопреки предостережениям консульских сотрудников, у нее не потребовали никаких справок. Белые мать и дочь путешествуют вместе – что же тут подозрительного?

Прилетев в Нью-Йорк, Бренда там и осталась. В родной Лэйк Плэсид возвращаться ей было стыдно. Сначала она с Дженнифер ночевала у дальних родственников, потом те посоветовали ей подать бумаги для оформления пособия для бедняков – вэлфера, поскольку работать, имея трехлетнего ребенка и не имея няни, трудно.

Офисы вэлфера – самые унылые места в Америке, как, впрочем, наверное, и в любой другой стране, если они там имеются. Длинная очередь, состоящая в основном из представителей цветного населения, неповоротливые клерки, которые мало чем отличаются от людей в очереди. У многих бумажные пакеты с кусками жареной курицы из ближайшей закусочной «Жареные цыплята из Кентукки», банки с кока-колой. Несмотря на бедный вид, очередь дурно не пахнет, не считая, конечно, цыплят из Кентукки. Бренда отстояла несколько часов, пока ей не вручили анкету с инструкциями по ее заполнению.

Заполняя анкету, Бренда честно указала, что отец ее дочки Митя. Она также записала фамилию Мити и его предполагаемый адрес. Просматривая заполненную анкету, женщина-клерк сердито сказала:

– А этот почему алименты не платит? Тут большинство женщин не знают, кто отец ребенка, а если знают, кто отец, то не знают, где он, а если знают, где он, то только потому, что он на том свете, а вы знаете, и кто отец, и где он живет. Почему же вы не требуете с него алиментов? Ну, ничего, мы этого спермодонора быстро достанем!

Плохая бумажка запросто может испортить лучший лыжный день, особенно если этой бумажкой оказывается повестка в суд по делу об отцовстве и алиментах. Какой ребенок? Какие алименты? Какая Дженнифер аль-Касем? И почему надо ехать в Нью-Йорк, добрых семь часов езды от Лэйк Плэсида? О том, что это весточка из далекого, четырехлетней давности, прошлого, Митя даже не догадывался. Но внимательно прочитав повестку еще раз, увидел, что судят его люди штата Нью-Йорк, но не по своему почину, а от имени Бренды Келм, матери несовершеннолетней Дженнифер аль-Касем. Бренда! Дальнейшее восстановление цепочки событий заняло у Мити несколько секунд. Он понял все.

На первом судебном заседании я увидел глупую аморальную Бренду и хорошенькую, смешливую Дженнифер с рыжими кудряшками. Она была копией Мити. Митя окинул взглядом Дженнифер, но не поздоровался ни с ней, ни с Брендой. В зал вошел судья, и все встали. Судья был пожилым, красивым мужчиной. Он тут же нарушил декорум, сойдя с кафедры и пригласив всех сесть за большой овальный стол, стоящий в зале. Людей штата Нью-Йорк представляла адвокат по фамилии Левин – рыхлая женщина средних лет, явно не привыкшая к схваткам, от исхода которых зависела бы ее карьера. Поскольку ее клиентами всегда были люди штата Нью-Йорк, то недостатка в делах не было.

– Дело об отцовстве, – нудно начала Левин. – Предположительный отец в течение трех лет злостно уклонялся от выплаты алиментов.

– Ваша честь, – обратился я к судье. – Мой клиент узнал о том, что он предположительный отец, месяц назад. Ребенок, судя по всему, родился в браке, причем не с моим клиентом, чья фамилия совсем не аль-Касем. Фамилия мамы – Келм, из чего я предполагаю, что миссис Келм была, а может быть, и до сих пор состоит в браке с господином аль-Касемом, отцом Дженнифер. Ни о каком злостном уклонении от выплаты алиментов не может быть и речи.

– Ну, это дело мы быстро решим, – сказал судья. – Назначим тест ДНК, он все и покажет. А можем и не назначать, если господин Куперман (это Митя) признает девочку своей дочкой. Алименты он начнет платить с сегодняшнего дня, поскольку закон разрешает ему не платить задолженность за три года, прошедшие со дня рождения ребенка. Господин Куперман, посоветуйтесь со своим адвокатом, может, примете правильное решение – девочка все-таки на вас похожа. Но это я не как судья говорю, а просто так, по-человечески.

– Ваша честь, давайте сделаем перерыв на полчаса, я поговорю со своим клиентом, – сказал я.

– Замечательная мысль, – поддержал меня судья, встал и вышел из-за стола.

Мы с Митей расположились в парке около суда, взяли по хот-догу с кока-колой.

– Какая Дженнифер красивая девочка! – начал я.

– Да, классная девка, но признавать отцовство я не буду. Я с хорошей девушкой сейчас живу, жениться собираюсь, и вдруг – трехлетний ребенок. Да и получаю я не так уж много.

– Митя, судья ведь все равно назначит тест ДНК, и ты догадываешься, какой результат он покажет.

– Вот когда покажет, тогда и будем говорить, – отрезал Митя. – До какого возраста алименты платят?

– Минимум до восемнадцати, максимум до двадцати двух, если дочка будет учиться в колледже по полной программе.

– Ничего себе! Еще восемнадцать лет алименты платить! Нет, давай уж сражаться до конца.

Мы вернулись в зал суда, и судья назначил тест ДНК. Малютке Дженнифер предстоял болезненный укол.

Результаты теста ДНК показали, что вероятность Митиного отцовства составляет 99,96 процентов. Вряд ли кто-либо из мужчин, живущих на земном шаре, мог бы иметь большие основания считать Дженнифер своей дочкой, чем Митя.

Втайне я был рад. То, что Митя отец девочки, ни у кого не вызывало сомнений. Сам Митя, конечно, тоже понимал это. Будучи молодым отцом (а моя собственная дочь родилась за год до описываемых событий), я внутренне порицал Митю за слабодушие – неужели для него все упиралось в деньги? Неужели еврейская кровь Мити оказалась стоячей? Алименты на одного ребенка составляют семнадцать процентов от «грязного», доналогового годового дохода. Есть ли лучший способ потратить эти семнадцать процентов? На еду Мите хватит, на жилье в Лэйк Плэсиде тоже, даже на приличную машину останется. И при этом у него будет возможность общаться с собственной дочерью, брать ее к себе на каникулы, ездить с ней отдыхать, учить ее бегать на лыжах.

Настоящий адвокат, наверное, так рассуждать не должен. Клиент поставил задачу – выполняй. Не можешь – откажись! Я решил позвонить Мите и прямо ему сказать, что представлять его дальше не буду, потому что считаю его поведение свинским. Я мог позволить себе сказать что угодно – мы были приятелями, да и денег с него за ведение этого гнусного дела я не брал.

– Скажи, а какая теперь разница, будешь ты меня представлять или нет, когда на выигрыш у меня шансов практически нет? – спросил Митя, выслушав мои порицания.

– Митя, мне противно играть в суде комедию, что-то говорить, оспаривать результаты теста. В душе я считаю, что ты должен признать отцовство и платить алименты.

– Послушай, эта блядина жила одновременно со мной и этим египтянином. Пусть он и платит алименты, раз женился на ней.

– Ты прав насчет Бренды, но при чем здесь девочка?

– Девочка ни при чем, но когда она родилась, Бренда и Махмуд записали ее своей дочкой. Бренда – мама, Махмуд – папа. Три года спустя оказывается, что папа не Махмуд, а я. Это, ты считаешь, справедливо?

– Митя, мне трудно будет защищать тебя.

– Просто ты испугался результатов теста. Я же не буду тебя проклинать, если мы проиграем дело, я и так тебе благодарен, что ты денег с меня не берешь. Пойдем, отсидим формальное слушание, я ведь все равно по-английски не очень.

– Я подумаю.

Вечером мне позвонил папа и сказал, что настоящие адвокаты своих клиентов не бросают и что я обязан довести Митино дело до конца и постараться его выиграть. Мой папа многие годы работал адвокатом в Харькове, прославился как защитник женщин в бракоразводных процессах. Мне странно было слышать от него пожелание выиграть дело – папа имел также репутацию справедливого человека. Неужели для него дружба с парнем, с которым они вместе учились собак стричь, превыше справедливости?

– Папа, когда ты практиковал в Харькове, тесты на ДНК еще не проводились, может быть, они и сейчас там не проводятся. Митя – отец девочки, они похожи как две капли воды, и тест говорит то же самое.

– Что справедливо, решает судья, а не адвокат. У тебя есть клиент, вот и защищай его. Ты подумай, что сделала его подружка, – мало того, что спала с обоими, так еще и молчала о ребенке три года.

– Папа, она молчала бы всю жизнь. Не она пошла по Митину душу, а вэлфер. Его судит агентство штата, платящее пособие беднейшим людям.

– Ничего, штат Нью-Йорк достаточно богат, чтобы потянуть еще одну девочку. Ты не за штат беспокойся, а за своего клиента. У штата есть свой адвокат.

…Все участники судебного слушания расселись за тем же овальным столом. Судья старался проводить слушание как можно менее формально. Он задавал пустячные вопросы клеркам, поинтересовался, как здоровье болеющего мужа стенографистки, тепло поприветствовал меня и Митю. Пока мы ждали адвоката вэлфера Левин, судья расспрашивал меня и Митю о Советском Союзе. Было уютно сидеть вот так за столом и беседовать с симпатичным пожилым человеком с седыми усами. Небольшая формальность все же присутствовала – на судье была черная мантия.

С толстой папкой в зал вошла Левин и уселась напротив меня, рядом с Брендой. Митя сидел рядом со мной, судья во главе стола. Дженнифер сидела у Бренды на коленях и сосала леденец. В моей папке лежала одна бумажка – результат теста. Глядя на раздувшуюся папку Левин, я гадал, что в ней находится. Наверное, она очень хорошо подготовилась к слушанию и в папке у нее аккуратно сложены распечатанные решения судов по аналогичным делам, нужные статьи кодекса по семейному праву, список вопросов к Бренде и к Мите. Молодец адвокат Левин! А я вот, узнав результаты теста ДНК, никак не подготовился. Но ведь, наверное, можно было почитать дела по данному вопросу, возможно, были решения, которые могли бы мне пригодиться. Нет, нельзя нанимать друзей в качестве адвокатов. Был бы незнакомый человек, платил бы солидные деньги, уж не пришел бы я в суд с одной бумажкой, а сидел бы, как Левин, с пухлой папкой и оскаленной пастью. И не мучался бы поведением чужого для меня человека и вопросом, лишаю ли я ребенка отца.

– Во-первых, я хотела бы официально предоставить суду результаты теста, – начала адвокат Левин, протягивая судье бумажку с невообразимыми цифрами 99,96 процента.

– Обозначим этот документ как вещественное доказательство номер один, – сказал судья, принимая бумажку. – Да, внушительные цифры.

– Затем я хотела бы задать Бренде Келм несколько вопросов, – продолжила Левин.

– У вас есть возражения? – обратился судья ко мне.

– По существу нет, но как нам известно, миссис Келм была или есть замужем. У нас нет свидетельства о браке, а если она разведена, то и свидетельства о разводе у нас тоже нет. Кроме того, у нас нет свидетельства о рождении Дженнифер. Миссис Левин обещала мне его предоставить, но, наверное, забыла. Предполагаю, что все эти документы есть у миссис Левин.

– Миссис Левин? – поднял брови судья.

– У нас нет свидетельства о браке, но миссис Келм не отрицает факт своего замужества. Мы можем прямо сейчас оговорить, что она замужем за мистером Махмудом аль-Касемом. Что касается свидетельства о рождении Дженнифер, оно на арабском языке, и перевод был закончен только вчера. Вот оригинал свидетельства, и вот перевод.

– Обозначим как вещественные доказательства номер два и номер три. Ну а теперь задавайте вопросы своему клиенту, – заключил судья.

– Миссис Келм, согласно свидетельству о рождении Дженнифер, она родилась пятого мая одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Вы подтверждаете этот факт?

– Да, – ответила Бренда.

– Вы замужем?

– Да.

– За кем?

– За Махмудом аль-Касемом.

– Когда вы вышли замуж за Махмуда аль-Касема?

– Когда переехала в Египет.

– А когда это произошло?

– В октябре восемьдесят первого года.

– Вы уже тогда были беременны Дженнифер?

– Наверное.

– Вы наблюдались у гинеколога? Сколько месяцев вы носили Дженнифер?

– Девять.

– Когда у вас были последние месячные в восемьдесят первом году?

– Не помню.

– Когда у вас была последняя интимная встреча с ответчиком?

– Возражаю, – сказал я. – Еще не установлено, что такие встречи вообще имели место.

– Принимаю, – раздраженно сказал судья.

Но раздражен он был не на меня.

– У вас были интимные свидания с господином Куперманом?

– В восемьдесят первом году, – вставил я.

– В восемьдесят первом году, – повторила Левин.

– Да, мы жили вместе, – удивленно ответила Бренда.

– Тогда повторю вопрос, который задала ранее: когда у вас была последняя интимная встреча с ответчиком?

– Не помню, ведь это было четыре года назад.

– Но, может быть, вы помните, были ли у вас месячные после последней интимной встречи с господином Куперманом?

– Не помню. На самом деле не помню.

– Когда вы начали встречаться с господином аль-Касемом?

– В восемьдесят первом году.

– А были ли у вас месячные между последней встречей с господином Куперманом и первой интимной встречей с господином аль-Касемом?

– Возражаю, – сказал я. – Во-первых, миссис Келм ясно сказала, что не помнит, когда у нее были последние месячные в восемьдесят первом году. Она также не определила точно, когда у нее начались интимные встречи с ее мужем.

– Принимаю возражение, – тихо сказал судья. – Миссис Левин, у вас есть еще вопросы к миссис Келм?

– Да, ваша честь. Миссис Келм, попытайтесь вспомнить, были ли у вас месячные после начала интимных встреч с вашим мужем господином аль-Касемом?

– Не помню, – виновато ответила Бренда, поглаживая Дженнифер по голове.

Судья посмотрел на Дженнифер, на Митю, на меня. Вздохнул и сказал:

– Миссис Левин, у вас больше нет вопросов к миссис Келм, не так ли?

– Я хотела бы задать еще пару вопросов, ваша честь, – ответила Левин, несколько обескураженная вторжением судьи в процесс прямого допроса.

– Адвокат ответчика, у вас есть вопросы к миссис Келм? – спросил меня судья, не обращая внимания на Левин.

– Только один, ваша честь, – ответил я. – Миссис Келм, ваш муж мистер аль-Касем знает, где сейчас находятся его жена и дочь?

– Возражаю! – закричала миссис Левин. – Вы не имеете права утверждать, что Дженнифер дочь Махмуда аль-Касема, пока суд не установил, кто ее отец.

Судья встал:

– Прошу адвокатов ко мне в судейские палаты. Остальным сидеть на местах и ждать нас.

Через заднюю дверь мы проследовали за судьей. Ни до, ни после я не выходил из зала суда через заднюю дверь, ведущую в святая святых – судейские палаты. Палатами оказался обыкновенный кабинет со столом, стульями, книжной полкой и маленьким кофейным столиком у маленького диванчика. Судья пригласил нас с Левин занять места на диванчике, сам сел на стуле напротив.

– Миссис Левин, – начал судья, – я знаю вас уже много лет. То, как вы построили ведение этого дела, для вас нетипично. Какую цель вы преследовали, чего хотели добиться?

– Ваша честь, если у миссис Келм месячные прекратились до того, как она начала встречаться с Махмудом, это означало бы, что она уже была беременна, когда начала встречаться с Махмудом.

– Не только, – вмешался я в разговор. – Она могла быть беременна, сделать аборт или прекратить беременность другим образом, а затем забеременеть снова. Но вопрос «Сколько раз вы были беременны в своей жизни?» Бренде задан не был. Мы также ничего не знаем о состоянии здоровья Бренды – может, у нее проблемы, которые повлияли на ее месячные циклы. На них также могли повлиять различные лекарства, однако мы не знаем, какие лекарства она принимала.

– Но результаты теста… – пролепетала Левин. – Ведь 99,96 процента доказывают вне всякого сомнения, что Куперман отец Дженнифер.

– Миссис Левин, вы понимаете, что четыре сотых процента, – это несколько миллионов мужчин? Или вы думаете, что ни у одного из них не может оказаться на одну сотую процента вероятность больше, чем у мистера Купермана? Да у самого Махмуда эта цифра может быть выше, чем у Купермана! Далее – бремя доказательства лежит на вас. Когда вы пытались отвести вопрос адвоката ответчика, знает ли мистер аль-Касем, где сейчас находятся его жена и дочь, вы предположили, что факт отцовства на данный момент отсутствует, но это ведь не так. Дженнифер родилась в браке, ее свидетельство о рождении идентифицирует отца – Махмуда аль-Касема. Господина аль-Касема с нами на этом слушании нет, но это не значит, что его отцовский интерес по этой причине может быть проигнорирован. Ведь вы даже попытки не сделали вызвать его в суд.

– Миссис Келм с трудом удалось сбежать от него и вылететь в Соединенные Штаты. Он – мусульманский фанатик, запрещавший миссис Келм выходить одной на улицу.

– Ну и как эта информация поможет мне в установлении, кто отец ребенка? В общем так, миссис Левин, как человек я прекрасно понимаю, кто отец ребенка. Мне даже на результаты теста смотреть не нужно было. Но как судья я вынужден заключить, что вы не сумели доказать отцовство Купермана. Да, результаты теста – серьезное вещественное доказательство, но это все, что у вас есть. Против вашей позиции тоже есть серьезные вещественные доказательства – факт рождения ребенка в браке, свидетельство о рождении ребенка, трехлетняя жизнь ребенка в семье. Но у меня есть вопрос к адвокату Купермана, который, сдается мне, не будет счастлив от сегодняшней победы. Как думаете, сможете вы уговорить своего клиента признать отцовство? Пойдите на улицу, покурите, поговорите, а я пока начну следующее заседание. Если он согласится признать себя отцом, кивните, когда войдете в зал, если нет – покачайте головой вправо-влево.

Мы сели с Митей на ту же скамейку в парке рядом с судом, где сидели в прошлый раз. Сосисок Митя не хотел, а я взял одну – с кетчупом, горчицей, капустой и луком. Нью-йоркские сосиски очень вкусные, но их нужно есть между делом. Это не трапеза, а быстрый завтрак или ланч, когда спешишь. А в Нью-Йорке почти все спешат, кроме тех, кто стоит в очереди в вэлферовском офисе.

– Митя, какая девочка! – начал я. – Ведь это же твое счастье, как же ты можешь от нее отказаться? Ты представляешь, сколько радости она тебе принесет? Ты состаришься, она еще будет за тобой ухаживать.

– Я же сказал, что собираюсь жениться. Моя невеста может не понять ситуацию. К тому же я не миллионер, сколько я там получаю, тренируя лыжников? Я просто не потяну алименты. Я дом хочу купить, а с алиментами какой дом? А если материальная ситуация исправится, я тогда сам, без суда, смогу помочь Дженнифер.

Я увидел Бренду и Дженнифер, идущих по направлению к киоску с мороженым. Я знал, что не имею права разговаривать с Брендой, но все равно подошел к ней. Похвалил Дженнифер, предложил купить ей мороженое, но Бренда твердо отказалась. Я спросил, что она думает о сложившейся ситуации.

– Мне лично все равно, мне Митя не нужен, но все же хорошо, когда у ребенка есть папа.

– А почему же, если вы на самом деле так считаете, вы за три года жизни в Египте не сообщили Мите, что у него есть дочь? Даже после возвращения в Америку вы не сделали этого, и Митя так никогда и не узнал бы о ребенке, если бы вэлфер не начал его судить.

– Дура потому что. Стыдно было. А сейчас я понимаю, что хорошо, когда у ребенка есть отец. Я через многое прошла в Египте, наверное, совсем идиоткой стала за три года рабства.

Дженнифер стояла рядом, облизывая вафельный стаканчик с мороженым. Она не подозревала, какой для нее сегодня важный день. Я взял ее на руки и посмотрел на Митю, сидящего метров в двадцати от нас. Я вопросительно поднял брови, затем слегка подбросил Дженнифер в воздух. От Мити не поступило никаких сигналов, но поднятых бровей он мог и не увидеть.

Когда я вошел в зал суда, там было полно народу. Судья посмотрел на меня, и я покачал головой вправо-влево. Судья поджал губы. Через пару часов иск вэлфера был формально отклонен и дело «Люди штата Нью-Йорк против Матвея Купермана» закрыто. Люди проиграли.

Митя женился и купил дом. У него родился сын. Каждый день к мальчику ходят на дом учителя, но не потому, что Митя разбогател, а потому, что у мальчика аутизм.

Мисс Уис

Не так много людей знают хотя бы одного марийца. Одного или даже двух чувашей знают многие, а марийца – считаные единицы. Столица Республики Марий-Эл, так она сейчас называется, – Йошкар-Ола.

До Йошкар-Олы можно добраться поездом – от Москвы это двенадцать часов езды. Можно и самолетом, но тогда нужно лететь в Чебоксары, а оттуда уже автобусом добираться до Йошкар-Олы. Хотя в Йошкар-Оле есть аэропорт, самолеты из Москвы туда не летают.

Одну марийку я знаю. Зовут ее Лена, фамилия ее Ларсен. Это не совсем марийская фамилия, а следовательно, непонятно, откуда она взялась. А когда что-то непонятно, уже есть повод для рассказа.

Лена была пятым, последним, ребенком в неблагополучной семье. Ее маме было сорок восемь лет, когда Лена появилась на свет. Когда у мамы не наступили месячные, врачи сказали: менопауза. А оказалось – беременность. Лена очень любила маму, выхаживала ее в течение девяти лет, когда та заболела раком. Ездила к ветеринарам за какой-то вытяжкой, поила маму с ложечки этим вонючим дерьмом, но без него мама не прожила бы девять лишних лет.

А вот папу Лена не помнит. Наверное, у марийских мужчин такой обычай – уходить из семьи после рождения пятого ребенка. Чтобы помочь маме и самой не подохнуть с голоду, Лена пошла работать в двенадцать лет. Мыла подъезды, коридоры, стирала. В общем, типичная судьба девочки-батрачки середины ХIХ века. Родилась Лена, кстати, в 1964 году, через сто три года после отмены крепостного права в России.

Поскольку развлечений было мало, можно сказать – вообще не было, в свободное от работы время Лена хорошо училась в школе. Окончив школу, поступила на юрфак, а после юрфака пошла работать в милицию. И замуж Лена вышла за офицера милиции, а свекр у нее был прокурор. Родила Лена мальчика Костю и девочку Юлю. Костя обожал смотреть, как мама надевает милицейскую форму и пристегивает кобуру с пистолетом. Не каждому ребенку выпадает такое счастье.

Но муж Лены искал счастья в другом месте, а найдя, ушел, оставив Лену с двумя маленькими детьми. Но Лене ли было привыкать к трудностям? Работала она начальником информационно-архивной группы. Как и требовал того устав, постоянно повышала свою квалификацию, следя, чтобы документы были заполнены и заархивированы правильно, а не тяп-ляп, как у предшественницы.

Одно Лене мешало жить – работала она на третьем этаже, ее бывший муж на четвертом, а свекр – на пятом одного и того же здания в центре Йошкар-Олы. И многие, зная ситуацию, подсмеивались над Леной у нее за спиной. Это было унизительно, и Лена решила уехать из Йошкар-Олы, да и вовсе из Марийской республики. И не просто уехать, а за границу, и не одной, а с детьми. Выход из ситуации был прост – выйти замуж за иностранца. Другая, может быть, и засомневалась бы в успехе предприятия, но не Лена. Лена была красива даже без милицейской формы. Такую мужики берут и с двумя детьми.

Лена зарегистрировалась в местном брачном агентстве, дала им несколько своих фотографий – одну в платье, одну в джинсах и один портрет – и стала ждать. Вскоре пришло на ее имя письмо от гражданина США мистера Стива Ларсена. Мистер Ларсен писал, что влюбился в Лену по фотографиям и готов прибыть в Йошкар-Олу для личного знакомства. Лена ответила: «Приезжайте». В агентстве перевели ее ответ мистеру Ларсену, взяв за перевод одного слова двадцать пять рублей.

В Йошкар-Оле мистер Ларсен галантно ухаживал за Леной: водил по местным ресторанам, покупал ей украшения в самых лучших магазинах. На вид он был невзрачный, но его украшало то, что он был американцем. Потом мистер Ларсен приехал в Йошкар-Олу еще раз и снова водил Лену по ресторанам и даже купил ей шубу за восемь тысяч рублей. Общаться Лене с ним было тяжело – ведь английского она не знала. Но старалась угодить во всем.

После второго визита мистер Ларсен также не сделал предложения. Сказал, что ему нужно больше времени, чтобы принять решение. На всякий случай Лена начала ходить на курсы английского языка.

Через пару месяцев – сюрприз: мистер Ларсен предложил Лене встретиться в Париже. Лена настолько преуспела в изучении английского, что ответила сама: она с радостью принимает предложение, но вот маленькая неувязка – денег на путешествие в Париж у нее нет. Мистер Ларсен написал, что это дело поправимое, и оплатил Лене авиабилет Москва-Париж-Москва. А уж из Йошкар-Олы, добавил он, Лена сама доберется – за внутренние рейсы он не отвечает.

В Париже мистер ухаживал за Леной не так шикарно, как в Йошкар-Оле, но все равно достойно. Лена узнала, что он, как и она, живет на окраине цивилизации – в городке Уасо в штате Висконсин. В Париже, городе любви, мистер Ларсен наконец сделал Лене предложение, которое Лена с радостью приняла. Через несколько месяцев она с визой невесты и двумя детьми, сделав множество пересадок, первую в Чебоксарах, последнюю в Сан-Франциско, прибыла в город Уасо. Поселились марийцы в доме мистера Ларсена. Места всем хватило.

После того как отгуляли скромную свадьбу, Стив (ведь он уже муж) сразу объяснил расклад: в Америке все работают, поэтому сидеть дома нечего. Лена хотела немного поучить английский, но Стив сказал, что в процессе работы английский сам выучится. Работать Лене было не привыкать. Пошла она опять мыть полы, как в далеком батрачном детстве. Только не в подъездах, а в психиатрической больнице. Работала тяжело, но знала, ради чего – детям нравилась Америка. Учились они хорошо, быстро освоили английский и через несколько месяцев стали настоящими американцами. Марийцы переплавляются в американском котле не хуже представителей других национальностей.

Стив, как и обещал, подал в Иммиграционную службу США петицию на Лену и ее детей, и вся семья ожидала вызова на интервью, на котором Стиву и Лене нужно было доказывать, что их брак настоящий, а не фиктивный. За это Лена не волновалась – фотографии, сделанные в Йошкар-Оле, Париже, Уасо, корреспонденция на ее имя, школьные документы детей – все указывало на то, что и муж, и жена, и дети живут по одному адресу и ведут совместное хозяйство. Да и фамилию Лена взяла мужа – Ларсен. Нравилась ей эта фамилия.

На душе у Лены тем не менее было тревожно. Стив был параноидально ревнив и даже глуп. На улице он требовал, чтобы Лена, вышагивая рядом с ним, смотрела только на него. Во время автомобильной поездки Ленина левая рука, согласно инструкциям Стива, должна была покоиться на его правом колене («так делают любящие жены в Америке»). Утром на его объяснения в любви Лена обязана была отвечать более страстными объяснениями, а не отделываться формальным «я тоже тебя люблю». При любом нарушении правил Стив грозил разводом. Лена еще не знала, как по-английски халат или тапочки, но уже знала слово «диворс», которое она слышала по десять раз на день. Развод означал, что Лена и ее дети не получат заветных грин-карт и должны будут паковать чемоданы и возвращаться в Йошкар-Олу.

Наступил день интервью. Офицерша иммиграционной службы не сомневалась в истинности брака. Она листала альбом с фотографиями, иногда прося Лену идентифицировать персонажей. Лена, конечно, знала всех родственников Стива и его сослуживцев. Также убедительны были фотографии Стива на различных школьных мероприятиях Кости и Юли. Грин-карта была выдана, и это событие члены семьи отметили в пиццерии недалеко от дома.

Иммиграционный закон гласит, что если интервью состоялось до двухлетней годовщины брака, то иностранная супруга и ее дети получают условные грин-карты. Через двадцать один месяц после получения условной грин-карты открывается трехмесячное «окно», в течение которого нужно подать совместную петицию о снятии условности и снова предоставить документы, подтверждающие совместное проживание. Однако в случае развода подавать петицию о снятии условности можно сразу после развода. Разумеется, это уже будет не совместная петиция, а просто петиция от иностранного супруга. Но развод или не развод, а документы в поддержку петиции все равно предоставлять надо, и в ход идут счета, справки, письма – все, что хоть как-то указывает на бывшее совместное проживание.

Марийцы терпеливые люди. Но услышав в тысячный раз «разведусь с тобой», Лена подумала, что такой вариант, пожалуй, будет лучшим. Сын Костя уже закончил школу и пошел служить в американскую армию. Юля тоже подросла, ей исполнилось шестнадцать лет. Однажды, когда Стив совсем разбушевался, Юля позвонила в полицию и сказала, что маму сейчас будут убивать. Полицейские приехали и на всякий случай отвезли Лену и Юлю в приют для избиваемых жен и детей. Стив забрал их через три дня, очень извинялся, обещал, что больше такого не повторится. Но Лена уже приняла окончательное решение. Через несколько дней, с двумя небольшими чемоданами, Лена и Юля сели в самолет на Нью-Йорк. В Бруклине у Лены были подружки, и именно туда она и решила перебраться, чтобы начать новую жизнь. Устроилась работать сиделкой к больной старушке. Почему-то эта профессия очень популярна среди русских в Нью-Йорке.

Вскоре после переезда Лена получила повестку в суд штата Висконсин. В повестке говорилось, что Стив Ларсен просит расторгнуть его брак с Еленой Ларсен на том основании, что Елена Ларсен жестоко обращалась с ним, отчего повергла его в состояние тревоги и депрессии. Стив также просил суд закрепить за ним права на дом, приобретенный еще до заключения брака с Еленой Ларсен, плюс заставить Елену возместить его убытки в связи с браком. В убытки входила цена двух поездок Стива в Йошкар-Олу, полная стоимость билетов как Стива, так и Елены в Париж, отель в Париже, стоимость всех подарков, преподнесенных Стивом Елене, включая сто двадцать долларов за обручальное кольцо. Ленина шуба, купленная им в Йошкар-Оле, была оценена бывшим мужем в три тысячи долларов, хотя по курсу конвертации на день покупки восемь тысяч рублей составляли всего лишь около двухсот пятидесяти долларов.

Американские знакомые Лены по Уасо сказали ей, чтобы она не боялась, так как штат предоставит ей бесплатного адвоката. Когда Лена прибыла в Уасо для участия в судебном слушании, она поселилась у своей подруги. Все друзья Стива пришли ее поддержать. Они сказали, что готовы давать показания на суде против Стива. Но Лене их помощь была не нужна. Прямо в суд она принесла все подарки Стива, включая шубу, сумочку за пятьдесят долларов и обручальное кольцо. В зале суда она отдала Стиву целлофановый пакет со всем этим барахлом и спросила на своем все еще плохом английском:

– Неужели ты все это кому-нибудь подаришь?

Стив ответил:

– Конечно! Это хорошие вещи, не пропадать же им.

Адвокат Лены настаивал, что истинным поводом для развода является как раз жестокость Стива по отношению к Лене, а не наоборот, но адвокат Стива не соглашался, приводя примеры того, как Лена унижала достоинство Стива. В итоге стороны сошлись на том, что официальным поводом для развода будет считаться возникновение непреодолимых противоречий между супругами. И еще адвокат Стива выторговал условие, согласно которому Лена была обязана вернуть Стиву все вещи, украденные ею из дома.

– Покажите список этих вещей, – потребовал адвокат Лены. – И докажите, что мистер Ларсен ими владел до заключения брака.

После оглашения списка и вычеркивания совместно купленных вилок и ложек оказалось, что один предмет Лена все-таки должна вернуть Стиву. Это был молоток, который когда-то Костя попросил у Стива и затем куда-то его задевал. Что касается затрат Стива на поездки в Йошкар-Олу и Париж, судья сказал, что и слышать об этом не хочет.

Судья и клерки были поражены жадностью Стива и не скрывали этого. Подписывая постановление о расторжении брака, судья посмотрел на Лену и сказал:

– Забыл вас спросить – вы, наверное, хотите пользоваться вашей предыдущей фамилией?

На что Лена ответила:

– Отнюдь нет. Я люблю фамилию Ларсен и буду продолжать ею пользоваться. Она очень красивая.

Услышав эти слова, Стив расплакался прямо в зале суда.

Все это Лена рассказала мне 1 марта 2007 года, когда пришла на консультацию по поводу снятия условности со своей и дочкиной грин-карт. За Костину судьбу можно было не беспокоиться – в армии ему предоставили бесплатного адвоката, и он уже был на пути к американскому гражданству. Лена вытащила из сумки фотографию.

– Это Костя! – с гордостью сказала она. – В руках у него автоматическая винтовка М-16.

Костя был снят на фоне американского флага. Типичный парень из Висконсина, ничего марийского.

– А почему Костя решил пойти служить в армию? – спросил я.

– Когда ему было двенадцать лет, он был в нашем Доме милиции, мне тогда давали старшего лейтенанта. Принимая звание, я поклялась служить не щадя своей жизни. После церемонии Костя подошел ко мне со слезами на глазах и спросил: «Мама, ты на самом деле не будешь щадить своей жизни?» Конечно, говорю, ведь это клятва. «Мама, я тоже хочу служить не щадя своей жизни!» Вот и служит. А недавно он звонит мне, радостный, и рассказывает, что его перевели в полицию при военной прокуратуре. С чего бы, спрашивает, такая честь? Ну, я ему говорю: «А с того, сынок, что ты неглупый и нормативы все выполнил. Помнишь, я тебя учила, как под яблочко целиться надо?» Он смеется: «Мама, какое там под яблочко! Тут у нас такое техоборудование, все компьютеризировано, а какие приборы ночного видения! Все видно как днем, даже лучше!» Боже мой, могла ли я когда-нибудь мечтать, что мой сын будет пользоваться приборами ночного видения и стрелять через компьютерную программу!

Я должен был ехать в Бруклин и предложил Лене подвезти ее. В дороге она рассказала, что в детстве мечтала быть актрисой и в Нью-Йорке зарегистрировалась в агентстве по поиску талантов. Я поинтересовался, какие у нее успехи. Оказалось, что она снялась уже в нескольких фильмах. Я с трудом удержал машину на дороге.

– Да вы не думайте, я в массовках снимаюсь, – рассмеялась Лена. – Но мне все равно нравится. Недавно в «Народном суде» снималась, шестьдесят пять долларов заплатили. Мне часто звонят из агентства с предложениями. А в детстве я в кукольном театре играла. Это было просто здорово! Водишь куклы, а тебя ведь не видно, ты за ширмой, можно делать что хочешь.

– Лена, вы очень счастливый человек, несмотря на тяжелую жизнь.

– Да, я оптимистка. Недавно я к трем гадалкам ходила, и все три мне сказали, что к сорока четырем годам я рожу мальчика.

– Простите, но, по-моему, вам уже сорок три. Пора подсуетитиься, чтобы предсказание сбылось.

– Мне еще сорок два. У меня есть друг, с которым я живу. Еврей, кстати. Леней зовут. Мы познакомились через родственников бабушки, за которой я смотрю. Леня предлагает жениться, но я боюсь, что грин-карте это помешает.

– Никак не помешает.

Лена достала из сумки мобильный телефон:

– Але, Леня, адвокат говорит, что мы можем пожениться.

– А чем Леня занимается?

– Водит лимузин. Он замечательный парень, бывший военный. Ему пятьдесят один год. Когда сын в отпуск приезжает, они все время о военной технике разговаривают, на меня внимания не обращают. Двое мужчин сидят, едят, о военных делах разговаривают, и у меня так на душе хорошо. Леня сам продукты покупает, готовит. И ни разу на меня не накричал.

Мы ехали вдоль залива Грейвсенд по направлению к Брайтон-Бич. Догнали громадный теплоход, направляющийся в развлекательный круиз на Бермуды или Карибы.

– Моя нога еще не ступала на теплоход, – сказала Лена.

– Поезжайте с Леней в круиз. Это не так дорого. Получите удовольствие.

– Мне что, я ради детей. Вспоминаю я свою жизнь в Йошкар-Оле, и иногда обидно становится. Звоню девчатам, они обратно зовут. Я ведь один раз титул «Мисс УИС» получила.

– А что такое «Мисс УИС?»

– УИС – это Уголовно-исправительная система. Я и второй раз могла получить, но там только до тридцати можно участвовать. Девчата мне говорили, что я молодо выгляжу, никто и не узнает. Это в милиции-то, где я служила, не узнают! В общем, выкинули меня из конкурса «Мисс УИС». Зато дали титул «Мисс Загадка».

* * *

Иммиграционная служба настороженно отнеслась к Лениной петиции о снятии условности с грин-карты – уж слишком скоротечным был брак. Последним документом, который я отослал в региональный иммиграционный офис в поддержку Лениной петиции, был протокол слушаний по бракоразводному процессу в Уасо. Ознакомившись с претензиями Стива Ларсена и ответами Елены Ларсен, иммиграционная служба поверила, что брак между ними был плохой, но настоящий. А хорошего брака для грин-карты и не нужно.

Стократно

В течение многих лет хасид Залман приходил ко мне каждую пятницу, чтобы я мог сделать то, что обязаны делать почти каждый день евреи-мужчины: надеть тфилин и произнести соответствующую молитву. Залман особым образом накручивал ремешок, прикрепленный к одной коробочке тфилина, на мою левую руку, а вторую коробочку, тоже на кожаных ремешках, надевал мне на голову, и я повторял за ним:

– Барух, Ата, Адонай…

В первый раз в жизни я увидел тфилин в Италии в1976 году, когда эмигрировал из Советского Союза. Я проходил мимо какого-то дома на одной из тихих римских улочек и услышал жужжание, доносившееся из окна первого этажа. Я заглянул в окно и увидел в глубине комнаты пятнадцать или двадцать мужчин, которые что-то бормотали. У всех на лбу были черные лупы, и я подумал, что передо мной съезд часовщиков. Приглядевшись, увидел, что это вовсе не лупы, а маленькие черные кубики, к которым привязаны черные ремешки. И на левой руке у каждого было по такому же черному кубику с ремешками. Уже потом мне объяснили, что в коробочках-кубиках, которые сделаны из кожи кошерного животного, зашиты написанные на пергаменте строки из Библии. Одна коробочка закрепляется при помощи черного ремешка на голове строго посередине над линией волос – это головная коробочка, а другая надевается при помощи ремешков на левую руку на уровне сердца – это ручная коробочка. Черные ремешки головной коробочки ниспадают с плеч, причем левый конец должен достигать пупа, а правый – гениталий. Ремешки ручной коробочки должны обвивать руку семь раз, а потом их нужно хитрым образом завязать вокруг среднего пальца.

Я купил у Залмана тфилин, но забыл, как его правильно наматывать. Так и лежит тфилин дома на книжной полке, в красивом синем бархатном мешочке. Тфилин должен напоминать евреям об исходе из Египта.

Иногда Залмана сопровождал его младший брат Джозеф, тоже в черном костюме, черной шляпе, с торчащими из брюк тесемками-цицис. В руках Джозеф крутил банку с прорезью в крышке – для пожертвований-цедоко. После того, как Залман снимал с меня тфилин, я засовывал в прорезь банки пяти– или десятидолларовую купюру. Джозеф никогда не протягивал мне банку, иногда он вообще приходил без банки, и я должен был спрашивать, куда класть цедоко. Ни Залман, ни Джозеф тему денег не поднимали, и я сам должен был напоминать им о цедоко. Надевать тфилин и давать цедоко – святая обязанность каждого еврея, а Залман и Джозеф просто помогали мне исполнить эту обязанность. На еврейские праздники Залман приносил мне подарки – семисвечник менору со свечками на Хануку, вкусные хоменташи с виноградным соком на Пурим, настоящую мацу из Израиля на Пасху.

Залман спрашивал меня про семью, про детей, и я ему рассказывал басни о том, как мы все ходим в синагогу и как жена моя зажигает свечи по пятницам на заходе солнца. Как я мог признаться ему, что моя жена шикса и что первая моя жена – тоже шикса, а следовательно, мои дети – дочь от первой жены и сын от второй – по еврейскому закону евреями не являются?

Однажды Залман спросил меня, хочу ли я иметь больше денег.

– Денег лишних не бывает, – осторожно ответил я, никак не ожидая деловых предложений от Залмана.

– Ну вот и попроси денег, раз нужны деньги, – просто сказал Залман.

– У кого попросить? – не врубился я.

– Как у кого?! У Бога нашего попроси. У кого же еще? – Залман лучезарно улыбался.

– Я думал, что просьбы наверх должны быть посерьезнее.

– Ничего подобного. Кого же просить, если не того, кто больше всех тебя любит? Бог – твой отец, твой самый лучший друг, так что не стесняйся, проси что хочешь.

– Так и сказать: «Элохейну, хочу денег»?

– Так и скажи: «Элохейну, хочу денег». Ему это очень понравится, ведь ты этой просьбой показываешь свою любовь к Нему.

– Залман, я где-то читал, что если еврей семь раз повторит вслух свою просьбу, Элохейну ее исполнит.

– Не сомневаюсь. Даже одного раза хватит.

Как и Наполеон, я вольтерьянец. Как и Вольтер, я струшу в последний момент и обращусь к Всевышнему, тем самым признав Его. Но пока я вольтерьянец, мне трудно представить себя произносящим вслух семь раз подряд «Элохейну, дай денег». Денег, может, он и даст, но что-то во мне сломается, и я стану другим. Так выигрывать нечестно. Мои пальцы потолстеют и покроются перстнями, а может, чего и похуже…

Я никогда специально не ждал Залмана, но каждую пятницу около трех часов дня секретарша сообщала по интеркому: «Опять ваши евреи пришли». И я почему-то был рад их пунктуальности, серьезному отношению к делу. Так и надо делать дело – в любую погоду с радостью приветствовать меня и надевать мне на руку тфилин, предварительно поцеловав его. Я любил смотреть, даже чувствовать, как белые красивые пальцы Залмана вывязывали из черной кожи таинственные буквы у меня на руке. «Барух, Ата, Адонай…»

Время шло. Залман женился и стал ребе. На свадьбу я к нему не пошел, просто поздравил. Я удивился, когда он меня пригласил на свадьбу. Как вообще можно приглашать на свадьбу человека, если не знаешь, как зовут его детей и родителей, да вообще ничего о нем не знаешь? Он не знал, как зовут мою жену, я не знал, как зовут его невесту. Но мне не было неприятно, когда он меня пригласил, я чувствовал, что он это делает искренне.

Однажды Залман пришел ко мне в офис и сказал:

– Сегодня я пришел в последний раз. Хасидская община отправляет меня под Сиэтл, штат Вашингтон, основать там Хабадский центр и объединить вокруг него местных евреев. Я прошу денег у всех, к кому ходил многие годы. Мы должны арендовать помещение, организовать классы по изучению Торы, различные кружки для детей, надо будет нанять на работу несколько человек и платить им зарплату.

Я выписал Залману чек на тысячу долларов и пожелал ему успеха. Он пообещал держать меня в курсе дела и, уходя, сказал:

– Пусть эти деньги вернутся тебе стократно.

* * *

Наступил ноябрь 2001 года. В воздухе еще пахло гарью от сотен тонн сгоревшего пластика и чего-то еще, десятков ненайденных трупов. Большинство улиц нью-йоркского даунтауна были перекрыты, движение автобусов и сабвея изменено, о парковке вообще не могло быть и речи. Стационарная телефонная связь в офисе работала плохо, а мобильная вообще не работала, поскольку ретрансляторная антенна компании «Спринт» находилась на одном из «Близнецов».

Я понял, что в случае катастрофы множество профессий окажутся просто ненужными. Я не знал, молчит ли телефон потому, что нет связи, или потому, что нет клиентов. Я был потрясен случившимся, даже тем, что все расходы по подготовке теракта уложились всего в полмиллиона долларов.

Есть что-то приятное в пустом офисе: когда нет клиентов, нет работы. Не хочется суетиться, куда-то ходить, звонить. Несмотря на то, что на прием не был записан ни один человек, я все равно приходил в офис и просто сидел, пил кофе, читал. Интернет в офисе не работал, связи с миром почти не было. Людей на улице было мало – в воздухе ощущался нездоровый запах, просто запах болезни. Встретил на улице сапожника Яшу, которому оформлял бизнес несколько лет назад. Его будка была на Черч-стрит, всего в трех кварталах от Всемирного торгового центра. Яша шел подавать заявление на финансовую помощь. Я надеялся услышать какую-нибудь мудрость от простого бухарского сапожника, мне хотелось посмотреть на все произошедшее под каким-то иным углом, но Яша ничего умного не сказал, а только спросил, как лучше заполнить анкету на получение помощи. Стало понятно, что профессия адвоката имеет шанс выжить даже в экстремальных условиях. Идя обратно в офис, я обратил внимание, что с улиц исчезли сосисочные тележки. В самом деле, какой ненормальный будет покупать радиоактивную сосиску, пахнущую сгоревшим компьютером и пеплом секретного досье ФБР? Ходили слухи, что, помимо секретных досье, ФБР хранило во Всемирном торговом центре слитки золота.

* * *

Я читал рассказы Кортасара, когда раздался звонок и мужской голос без брайтонского певучего акцента спросил, занимаюсь ли я страховками.

– Не занимаюсь, – грубо сказал я и уже готов был бросить на рычаг трубку, но услышал крик:

– Не бросайте трубку, это важно!

– Я же сказал, что не занимаюсь никакими страховками, – уже мягче повторил я.

– Понимаешь, друг, брата убили, а страховая компания не хочет бабки выплачивать. Мне тебя посоветовали, помоги с них бабки получить, я уже три года с ними воюю.

– А на сколько брат был застрахован? – полюбопытствовал я.

– На лимон.

– И кто бенефициар страхового полиса?

– Как кто? Я, его брат. Мы друг друга застраховали на миллион долларов, когда начали в Россию по делам ездить. Ну, его в нашей родной Рязани и пристрелили. Восемьдесят пулевых отверстий в «жигуленке» насчитали, больше двух рожков из «калаша» по нему выпустили.

– Приезжайте сейчас, – сказал я.

Апатию будто рукой сняло. К запаху гари примешался еще один весьма приятный запах.

Через час Валентин был у меня в офисе со всеми документами. Лет ему оказалось около тридцати, и выглядел он как серебряный призер чемпионата по борьбе без правил. Золото он бы никак не получил, потому что у чемпиона глаза должны быть другие – холодные, безжалостные. У Валентина глаза были нормальные. Остальные параметры – рост, вес, размер башки и квадратность подбородка – были чемпионскими, даже взгляд с небольшой нахальцей.

Валентин разложил на столе фотографии – «жигуленок», превращенный в сито, брат Кирилл, очевидно, в прозекторской, со страшными кровоподтеками на лице и по всему телу, похороны. Над гробом стоят отец и мать, Валентин, священник. За фотографиями последовали документы: свидетельство о смерти, отчет патологоанатома, свидетельство о захоронении, страховой полис на миллион долларов.

– Почему страховая компания отказывается платить? – спросил я. – Ведь все документы вроде бы есть, что им еще нужно?

– Они считают, что Кирилла на самом деле не убили, что все эти снимки являются подделкой, то есть снимки настоящие, но мы на них притворяемся. Что батюшка липовый, что свидетельство о смерти куплено, а «жигуленок» мы сами изрешетили и краской внутри побрызгали.

– А какие у них основания так считать?

– Никаких. Они просто считают, что все русские мошенники. Начитались книг про русских и теперь думают, что мы на все способны.

– Вы исправно платили взносы за страховку? Когда вы ее приобрели?

– Когда начали крутить бизнес с Россией, примерно за год до убийства. Мы поняли, что там очень стрёмно, и купили страховки. У меня семья, у Кирилла никого нет, так что все бабки мне причитаются, а я уже сам старикам помогать буду. Вы же видите – на фото молодых баб нет. Кирилл встречался там с одной, но она на похороны не пришла.

– А как вы оказались в Америке?

– У нас у обоих грин-карты. Не поверите, но мы оба свои грин-карты в лотерею выиграли. Два брата в один год выигрывают грин-карты! Мы вообще везучие были.

Страшные фотографии второго «везучего» брата веером лежали перед нами. Родители, стоящие над гробом, уже выплакали все слезы – лица были сосредоточенные, глаза сухие. Папа в мятом темном костюме, со съехавшим набок галстуком с каким-то легкомысленным для случая рисунком – наверное, единственным галстуком в его гардеробе, мама – вылитая старушка некрасовских времен, хотя ей, наверное, не было еще шестидесяти. Типичный батюшка, в рясе, с большим крестом на груди. Брови насуплены. Может, ему и не привыкать, но ужас точно был в его глазах. Было совершенно ясно, что это не артисты, а люди, которых постигло большое горе.

– Как вы думаете, почему его убили? – спросил я.

– Он с собой двадцать штук повез. Его родители предупреждали, чтобы он с деньгами не приезжал, а он любил хвост распустить, особенно в кабаке. Ну, его и выследили. Одно непонятно – говорили, что он из кабака с девкой вышел, а в машине никакой девки не было.

– Какая разница, была девка или нет, – мы же не убийство раскрываем, а всего лишь пытаемся доказать страховой компании факт смерти вашего брата.

– Вот они и не верят, что брата нет, что он погиб. Три года они меня мучают, все время говорят, что скоро выплатят бабки, ну и где эти бабки? Дважды они меня на детекторе лжи допрашивали. Я спрашиваю после допроса: «Ну, что, сдал экзамен? Верите теперь, что братуху убили?» Ничего не отвечают. В прошлом году страховая компания присылала в Рязань двух своих следователей – один из Англии, другой из Южной Африки.

– Неужели негр? – удивился я.

– Зачем негр? Белый. Ближе они не могли следователя достать. В общем, ездили они в Рязань, говорили с предками, с милиционерами, которые нашли машину, с прозектором, с прокурором.

– И неужели никому из них не поверили?

– Раз бабки не выплачивают, значит, не поверили.

– Я постараюсь выбить из них ваши бабки, – сказал я. – В таких делах адвокату полагается десять процентов от полученной вами суммы.

– Что ж, лучше девятьсот тысяч, чем ничего, – заключил Валентин.

Мы подписали договор.

* * *

Прежде всего в страховую компанию я направил уведомление о том, что представляю интересы Валентина. Просмотрел еще раз документы – все на месте. Почему страховая компания отказывается выплачивать деньги, какие у нее основания не верить людям и документам? Если следователи на самом деле побывали в Рязани и говорили с родителями Кирилла и Валентина, неужели они не почувствовали горе семьи, не поверили отцу и матери убитого? Почему вообще страховая компания послала в Россию следователя из ЮАР? Ведь в случае суда мы имеем право вызвать его в качестве свидетеля для допроса, а это тысячи долларов лишних расходов для страховой компании – авиабилет, гостиница, ресторанное питание. И таких поездок может быть две, а то и три. Да и приезды англичанина на допросы и судебные слушания вряд ли будут намного дешевле.

Через два дня мне позвонил агент страховой компании мистер Кларк, который вел дело. Он сказал, что очень рад вмешательству адвоката, так как Валентин ему уже всю плешь проел бесконечными звонками. Я спросил мистера Кларка, в чем причина отказа. Очевидно, ему, как и мне, было нечего делать, и он сказал, что зайдет ко мне через пару часов.

Мистеру Кларку было далеко за шестьдесят. Он рассказал, что служил в полиции и вышел в отставку в чине детектива. Как и все чиновники его уровня, мистер Кларк был одет не элегантно, а «прилично» – серые брюки и голубой блейзер, коричневые туфли «с разговором». Обязательно золотой перстень. Недорогие, долларов за сто, часы, подаренные нью-йоркским полицейским отделением в связи с выходом на пенсию. Мистер Кларк был настоящим американцем, его предки, не сомневаюсь, сошли на берег с «Мэйфлауэра» в Плимуте в 1620 году. Мне всегда нравились американцы, чьи предки приплыли на «Майфлауэре», – все честные, открытые ребята, все говорят по-английски без акцента, что, кстати, становится большой редкостью в Америке. А главное, эти люди – соль страны.

На мой повторенный вопрос, какова причина невыплаты страховки, мистер Кларк ответил:

– Носом чую, что здесь что-то неладно. Русские уже несколько страховых компаний нагрели подобным образом, вы себе не представляете, на что они способны. Ничего святого для них не существует.

Я спросил, есть ли у страховой компании конкретные претензии к документам или свидетельским показаниям, и мистер Кларк, несколько замявшись, сказал, что ничего конкретного нет, но отчеты следователей о поездках рекомендуют дальнейшее расследование.

– По какому пути вы собираетесь идти, что именно вы будете расследовать? Может быть, я могу вам помочь в чем-то? – предложил я.

– Есть несколько направлений, но я не уполномочен обсуждать их с вами, – ответил мистер Кларк.

– Какова тогда цель вашего прихода? – поинтересовался я.

– Я думал, что у вас могут быть еще какие-нибудь доказательства смерти.

– Какие? Скажите, что вам нужно, и я их для вас достану.

– Да что угодно.

– Вас устроит, если я предоставлю документы с апостилем?

– А что это такое?

– Это легализация документов, которую обязаны принять как доказательство их подлинности все страны – члены Гаагской конвенции одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

– Как нам это поможет, если орган, выдавший свидетельство о смерти, коррумпирован? Такой документ одновременно и подлинный, и фальшивый.

– У вас есть доказательства или хотя бы подозрения, что данный документ был выдан в результате взятки? В России ежедневно умирают тысячи людей, многие оставляют наследство. Неужели никаким российским документам доверять нельзя?

– Все гораздо проще. Доверять документам можно, но когда речь идет о выплате полиса в миллион долларов, нужно еще и проверять. Помните, что Рейган сказал Горбачеву? «Доверйяй, но проверйяй».

– Вы даже запомнили русский вариант, который Рейгану написала Кондолиза Райс?

– На этом мои знания русского, пожалуй, заканчиваются. Ну еще знаю «наздровье» и «ньет».

– Итак, подытожу – процесс ускорить нельзя, потому что вы ищете то, не знаете что. Правильно?

– Мы ищем несомненные доказательства, а в чем они состоят, мы еще пока не знаем.

– Кто конкретно ищет?

– В основном этим занимается южноафриканец.

– Кстати, почему следователь из Южной Африки?

– Его назначили на эту работу в штаб-квартире компании. Вы же знаете, у нас офисы по всему миру. Может, он хорошо по-русски говорит.

– А если он представит положительный отчет и рекомендует выплату, кто принимает в компании решение удовлетворить претензию по страховому полису?

– Я. Но даже мое заключение должно быть утверждено наверху.

– Вы можете предоставить мне отчет следователей о поездке в Россию? Кстати, сколько было поездок?

– Одна или две поездки. Весь отчет не дам, это внутренний документ, но могу дать заключение на основании отчета. Пришлю его вам по факсу.

– Но вы же знаете, что если мы вчиним иск, то вы будете обязаны предоставить нам весь отчет.

– А вы что, к суду привлекать нас уже собираетесь?

– Мистер Кларк, если я обнаружу, что мошенником является страховая компания, а не мой клиент, то речь будет идти не о миллионе долларов, а о большей сумме. В наказание, так сказать.

– И в чем же состоит наше мошенничество?

– В умышленном составлении лживого отчета или в игнорировании подлинных документов и показаний свидетелей. Худший для вас сценарий – мошенничество, лучший – недобросовестность. И то и другое увеличит размер выплаты моему клиенту. Русские мошенники, конечно, на все способны, но им все же есть чему поучиться у американских. У вас свой нюх, у меня – свой. Что-то здесь неладно, мистер Кларк.

Мы распрощались.

* * *

В отчете, присланном мистером Кларком, сообщалось о двух поездках. Первая поездка была освещена гораздо более подробно, чем вторая. Так, во время первой поездки, которая состоялась с 6 по 17 февраля 2000 года, следователь Кислофф из Йоханнесбурга и следователь Чиповски из Лондона встретились со следующими свидетелями: старшим следователем по особо важным делам Кривцовым С.Н., заместителем прокурора г. Рязани Снежиным В.П., прозектором морга при Четвертой городской больнице города Рязани Гойфером Я.Д., лейтенантом милиции Стаскиным Е.Г., священником отцом Федосием (Николодворянская церковь), отцом предположительно покойного Калугиным Ильей Ивановичем, матерью предположительно покойного Калугиной Клавдией Викторовной, начальником ЗАГСа Московского района г. Рязани Кривошеевой Н.К., врачом «Скорой помощи» Московского района г. Рязани Асеевым Н.Н., директором ресторана «Элита» Струком Р.Я., официанткой ресторана «Элита» Ашариной С.П.

Следователь Кривцов показал, что по факту убийства открыто уголовное дело. Зампрокурора Снежин подтвердил этот факт и добавил, что преступление еще не раскрыто, но личность потерпевшего установлена – Калугин Кирилл Ильич. Автомобиль «Жигули», в котором обнаружили труп, принадлежал Калугину Илье Ивановичу, отцу предположительно убитого Калугина Кирилла Ильича. Лейтенант Стаскин рассказал, как случайно обнаружил в кювете автомобиль «Жигули» с восьмьюдесятью пулевыми отверстиями на левой стороне кузова. Рядом с «Жигулями» был обнаружен труп с многочисленными пулевыми ранениями. Лейтенант Стаскин не обнаружил никаких документов на трупе или в машине. Прозектор Гойфер предоставил отчет вскрытия – смерть наступила в результате поражения жизненно важных центров. В общей сложности Кирилл Калугин получил девятнадцать пулевых ранений, шесть из них смертельные, включая два ранения в голову. Врач «Скорой помощи» Асеев показал, что констатировал смерть немедленно по прибытии на место происшествия. Начальник ЗАГСа Кривошеева подтвердила правильность оформления и подлинность свидетельства о смерти Калугина Кирилла Ильича, двадцати семи лет. Отец Феодосий рассказал, что Илья Иванович и Клавдия Викторовна уже несколько лет являются прихожанами его прихода, но что с их сыновьями Кириллом и Валентином он знаком не был. Он подтвердил свое участие в похоронах и панихиде. На вопрос, не показалось ли ему что-то странным в похоронах, отвечать отказался и попросил иностранных следователей удалиться.

Родители предположительно покойного в ходе допроса плакали, рассказывали, какой Кирилл был хороший сын, но что он неблагоразумно взял с собой в ресторан крупную сумму денег. Директор ресторана «Элита» Струк в день происшествия был в Арабских Эмиратах, а официантка того же ресторана Ашарина подтвердила, что в тот вечер, когда произошло убийство, она обслуживала предположительно убитого Калугина Кирилла Ильича и неустановленную особу женского пола, вместе с которой он вышел из ресторана. Ашарина детально описала заказ потерпевшего, в котором заметно большое количество крепких алкогольных напитков – бутылка водки емкостью 750 мл и бутылка армянского коньяка емкостью 500 мл. Это совпадает с показанием прозектора Гойфера о большом количестве алкоголя в крови потерпевшего. Ашарина, однако, не могла вспомнить, ссорился ли потерпевший с кем-либо из посетителей ресторана или со своей компаньонкой. Ашарина не смогла опознать покойного по фотографии трупа, которую ей предъявили, но она сразу опознала Калугина Кирилла Ильича по его фотографиям, сделанным за несколько месяцев до его предположительной смерти.

Итак, какие из вышеперечисленных показаний могли показаться подозрительными для Кислофф и Чиповски? Их было несколько:

1. За полтора года никакого сдвига в раскрытии тяжелого преступления.

2. Отсутствие каких-либо документов на месте преступления, устанавливающих личность убитого.

3. Официантка не смогла опознать своего клиента по фотографии, сделанной в прозекторской, несмотря на то, что лицо было не так уж сильно обезображено.

4. Отказ отца Феодосия отвечать на вопрос, не заметил ли он чего-либо странного во время похорон или панихиды.

5. Мог ли человек, выпивший 750 мл водки (а может, и какое-то количество коньяку впридачу), даже теоретически вести машину? Кислофф и Чиповски вполне могли предположить, что такое невозможно. Кстати, Кирилл, как и Валентин, был высоким, атлетически сложенным парнем. Рост 187 сантиметров, вес 95 килограммов.

6. Куда подевалась спутница предположительно покойного Калугина Кирилла Ильича и почему она не была до сих пор идентифицирована?

Ответ на первый вопрос простой – это скорее правило, нежели исключение. По второму пункту – документы вместе с деньгами могли быть украдены. Если ограбление было главным мотивом нападения и убийства, то убийцы вытащили из кармана все, что могли. Почему Ашарина не опознала Кирилла по фотографии, сделанной в прозекторской, неизвестно. Я, кстати, просмотрев фотографии Кирилла, когда он был жив, тоже не опознал бы его по фотографии трупа. Но если знать, что на фотографии труп Кирилла, моментально находишь сходство. Сомнение по пятому пункту: выпив такое количество спиртного, даже крупный мужчина не сможет вести машину долгое время (место происшествия находилось в семнадцати километрах от ресторана и в двенадцати километрах от дома родителей Кирилла). Значит, могли подумать Кислофф и Чиповски, за рулем был не Кирилл. С другой стороны, езда по окраинным улицам Рязани не должна быть таким уж напряженным занятием – мало машин, практически нет пешеходов, наверняка мало светофоров. Куда подевалась спутница Кирилла, на самом деле очень интересно, но, возможно, именно потому, что она не была найдена, преступление и не было раскрыто.

Но ведь Кислофф и Чиповски не преступление раскрывали, а просто устанавливали факт смерти Кирилла. Почему неэффективность рязанских сыскных органов должна подвергнуть сомнению сам факт смерти? Я мысленно поставил себя на место иностранных следователей. Поговорив с зампрокурора и старшим следователем, они пришли к выводу, что их просто пытаются одурачить – ведь так следственные органы не работают. Их бездеятельность настолько вопиюща, что заграничные следаки отмели даже возможность проведения хоть какой-то следственной работы. А это значит, заключили для себя Кислофф и Чиповски, что власти просто в доле, то есть Валентин, брат якобы убитого Кирилла, вступил в сговор с руководителями местных правоохранительных или иных организаций с целью обмануть страховую компанию.

Второй визит в Рязань в июне 2000 года совершил один Кислофф. Отчет его крайне скуп. Хотя он встречался с несколькими людьми, в отчете не содержится никаких новых сведений или комментариев самого Кислофф. Он встречался с родителями Кирилла. Судя по всему, он пытался их разговорить – а вдруг отец или мать случайно проговорятся, что Кирилл жив-здоров. Не проговорились. Кислофф далее встречался с лейтенантом Стаскиным и зампрокурора Снежиным. Стаскин вообще ничего нового не поведал, да и что, собственно, он мог добавить к тому, что уже рассказал, описывая расстрелянный «жигуль» и труп? Снежин объяснил, что намеченные пути расследования завели следствие в тупик. Попытки найти посетителей ресторана частично увенчались успехом – удалось установить личности семи посетителей и допросить их. Никаких скандалов, споров или острых ситуаций они не заметили. Два музыканта, игравшие в тот вечер, тоже ничего подозрительного не заметили. Личность спутницы Кирилла установить не удалось, никто из ресторанного персонала ее не знал.

Это было все, что дала вторая поездка Кислофф в Рязань. Заканчивался его отчет рекомендацией совершить еще одну поездку длительностью минимум в две недели с целью продолжить допрос вовлеченных в дело лиц.

Приятно, когда ты можешь сосредоточиться на одной проблеме, всего на одной проблеме. Других дел просто нет. Ты можешь спокойно пить кофе, курить, смотреть на выжимку отчетов Кислофф и Чиповски как на свежий кроссворд. А можешь представлять себя Шерлоком Холмсом, у которого, насколько я помню, рабочий стол не был завален делами и счетами, которые надо оплатить. Кстати, менеджеры здания, в котором находится мой офис, уже разослали письма всем съемщикам, что скидок в связи с терактом одиннадцатого сентября не будет.

Когда-то мне на глаза попалась любопытная статья о том, что среднего американца отделяет от банкротства сумма, равная его трехмесячной зарплате. Хорошо, пусть я не средний американец, я все-таки адвокат. Значит, между мной и банкротством не трехмесячный, а пяти– или даже шестимесячный доход. Посчитал – вроде так и есть. Впечатляет. Да, так что там с южноафриканцем и рязанцами? Я перечитывал отчеты, пытался применить метод ретродукции, который использовал Шерлок Холмс в своей блестящей работе сыщика, но безрезультатно. От меня ускользала главная нить – я не преступника должен найти, а просто доказать факт смерти Кирилла Калугина. И все, что надо сделать, – доказать, что Кирилла Калугина больше нет на белом свете. Или доказать, что каждый живущий на белом свете не является Кирллом Калугиным.

* * *

Про индукцию и дедукцию знают все – от частного к общему и наоборот. Если мозги присутствуют хоть в небольшом количестве, простые логические операции становятся вполне доступны. Но есть и третий метод логического рассуждения – ретродукция, как назвал его отец семиотики Чарльз Пирс. Ретродукция требует воображения и даже таланта. Она включает в логическое рассуждение интуицию. Именно логика, помноженная на интуицию, позволяла Холмсу, Пуаро, Честертону и мисс Марпл находить гениальные решения, скрытые от Ватсонов и им подобных. Ретродукция строится на догадке, и очень часто великие открытия были сделаны именно благодаря гениальной догадке. Кстати, почему люди правильно угадывают гораздо чаще, чем это позволяет теория вероятности? Наверное, потому, что догадливый человек не просто тыкает пальцем в небо, а сначала отсеивает никуда не ведущие варианты решения. И уже из оставшихся реально возможных вариантов выбирает наиболее правильный. Я понял, что при помощи обыкновенной формальной логики мне поставленную задачу не решить. В самом деле, для чего нужно думать над тем, какой документ примет страховая компания в качестве доказательства смерти Кирилла, если она уже отвергла подлинное свидетельство о смерти, отчет прозектора, производившего вскрытие, и свидетельство о захоронении?

Для обострения интуиции требуется подъем духа. Именно за этим я решил выйти на улицу. Гадкий запах небоскребных останков заставил меня прослезиться и закашляться. Я пошел по Дуэйн-стрит в сторону Гудзона. Пройдя квартал, посмотрел налево – туда, где еще совсем недавно высились «Близнецы». Там шла работа, пыхтели какие-то машины и механизмы, но их было не столько видно, сколько слышно, – «граунд зеро» оцепили забором. Иногда желтый бульдозер взбирался на большую кучу мусора и начинал то ли разравнивать ее, то ли наоборот – укрупнять. Кое-какие конторы на Черч-стрит, ведущей прямо к «граунд зеро», уже открылись, но обычной суеты, характерной для даунтауна, не было и в помине. И все это разрушить стоило всего полмиллиона долларов!

При адекватных финансовых ресурсах можно решить любую решаемую проблему. Нужно доказать, что Кирилл мертв, и мне на это выделено сто тысяч долларов? Отлично, даже меньшей суммы будет достаточно. Полечу в Москву, добьюсь встречи с высшими чиновниками страны, ведающими свидетельствами о смерти, оплачу экспертизу на самом высоком уровне и получу справку на бланке Кремля о том, что Кирилл Ильич Калугин таки-да, скончался от множественных ранений, несовместимых с жизнью, и захоронен на таком-то участке такого-то кладбища. В конце концов, найму детективов из Лондона или Парижа, которые за сто тысяч выроют Кирилла Ильича в присутствии высочайших чиновников, возьмут у трупа кусочек биоматериала для анализа ДНК и отправят все это в лучшие лаборатории, где сравнят результат этого анализа с результатами анализа ткани у брата Кирилла Валентина и отца Ильи Ивановича. Правда, возникает вопрос – если я за свой счет проделаю все эти упражнения, что останется мне?

Прогулка не доставляла мне большого удовольствия – все напоминало о том, как нас – американцев, христиан, евреев, Запад – опустили. Я вернулся в офис и позвонил Валентину, чтобы узнать, как отнесется он и его родители к идее эксгумации трупа Кирилла на предмет взятия пробы материала для анализа ДНК.

– Исключено! – отрезал Валентин. – Предки об этом и слышать не хотят. Англичанин, кстати, выдвигал эту идею, так батя чуть его не звезданул промеж глаз.

Итак, тест ДНК как решение (самое простое, кстати, решение) проблемы отпадает. Кстати, почему? Да, эксгумация не самая приятная процедура, можно сказать, почти оскорбление для родных и близких покойного, но речь все-таки идет о миллионе долларов. Религиозная ли тут причина, или Валентин и его родители темнят? Я еще раз выложил на стол фотографии похорон. Долго всматривался в лица Ильи Ивановича и Клавдии Викторовны, но ничего, кроме горя, не увидел. Что касается Валентина, то хотя он не производил на меня впечатления кристально чистого человека (будто кто-то на меня такое впечатление производил), но до такого цинизма, как инсценировка убийства и похорон родного брата, он, по виду и речам, все же не дотягивал. С другой стороны, на что не способен новый русский, чтобы «срубить» миллион? Может, детектив-ветеран Кларк прав, говоря, что носом чует, что что-то в этом деле неладно.

Я положил все документы по делу Валентина и Кирилла в портфель и отправился домой. Сабвеем добрался до Вашингтон Хайтс, где утром бросил машину, переехал Вашингтонский мост и через пять минут был у себя дома в благополучном штате Нью-Джерси.

* * *

Воскресенье 9 сентября 2001 года мы с моим сыном Крисом провели на Манхэттене. Крису тогда было шесть лет. С нами был мой друг Алик с дочкой Сашей, которой тогда исполнилось одиннадцать лет. Все вместе мы катались на катере «Зверь», названном так за бешеную скорость, которую он развивал. «Зверь» подлетел к статуе Свободы, остановился, чтобы мы могли на нее полюбоваться, затем рванул с места и помчался описывать по воде восьмерки. Громко играла музыка, члены команды наполняли воздушные шарики водой и обливали ею счастливых пассажиров. Вдруг слева по борту мы увидели еще одного «Зверя» – красного (мы были на синем «Звере»). Катеры поравнялись, и начался морской бой. Члены команды и пассажиры обоих катеров бросали друг в друга бомбы-шарики с водой, а капитаны ругались между собой через громкоговорители, грозя потопить противника.

Мы были мокрые и голодные, когда сошли на причал в даунтауне. Купили возле Всемирного торгового центра сосисок и кока-колы и расположились на лавочке между «Близнецами» перекусить и отдохнуть. Дети задирали головы вверх, пытаясь сосчитать сто десять этажей, но этажи «Близнецов» счету не поддавались. Если Эмпайр тяжел и солиден, то «Близнецы» были ажурны, легки, почти невесомы – два стоячих пирожных безе. Алик лег на парапет, чтобы в объектив аппарата полностью попал один из «Близнецов», а я в это время сфотографировал его сзади.

Девятого сентября был такой солнечный и теплый день, какие бывают обычно перед резкой сменой погоды. Как будто Господь Бог говорил: «Вот как я умею, но следующего такого дня вам придется ждать долго».

Итак, мы с моим ближайшим другом и нашими детьми были в самом печальном месте на Земле за два дня до трагедии. За прошедшие годы меня ни разу не посещала мысль, что, окажись мы в том же самом месте двумя днями позже, очутились бы прямо под горящими обломками. Поэтому сам факт нашего пребывания у «Близнецов» за сорок пять часов до нападения для меня просто курьез. А вот башен больше нет.

* * *

Я ждал интуитивного озарения, как поэт ждет вдохновения. На полу в своем домашнем кабинете я разложил документы и фотографии. Но озарение не приходило. Решив обратиться к первоисточнику, достал с полки «Знак четырех» Конан Дойля.

Я помнил, что в первой главе «Знака», которая называется «Наука дедукции», Шерлок Холмс объясняет доктору Ватсону, что хорошему детективу необходимы три вещи: умение наблюдать, умение делать дедуктивные выводы и знания. Обсуждая профессиональные качества французского сыщика Франсуа ле Виллара, Холмс отметил, что тот обладает хорошим логическим аппаратом и быстрой «кельтской» интуицией, но в минус ему можно записать отсутствие знаний. Холмс тут же на примере показывает Ватсону, как важны все три качества в детективной работе. Он говорит Ватсону, что тот утром был на почте на Уигмор-стрит, откуда отправлял телеграмму. Изумленный Ватсон, который никому не рассказывал об этом незначительном эпизоде, в полном недоумении – откуда Холмсу об этом известно? Холмс терпеливо объясняет, что на канте ватсоновских башмаков налипла красная глина. Ну и что? – продолжает изумляться Ватсон. А то, говорит Холмс, что сейчас на Уигмор-стрит ведутся ремонтные работы, и такая же красная глина, характерная, кстати, только для этого района, разбросана по пешеходным дорожкам. Поскольку я не видел, чтобы вы утром писали письмо, и рулон марок на вашем столе остался нетронутым, то отправлять с почты вы могли только телеграмму.

Была ли это чистая дедукция? Конечно нет. Мало ли что мог делать Ватсон на Уигмор-стрит – встречаться с другом, просто куда-то идти по этой улице. Холмс лукавит, когда говорит Ватсону: «Я никогда не строю догадок, этот процесс губителен для логического мышления». На самом деле Холмс не только дедуцирует, но еще и догадывается, интуичит. Он отметает менее вероятные сценарии и угадывает наиболее вероятный среди оставшихся. Конечно, ему необходимо быть прекрасным наблюдателем – заметить глину определенного цвета, отметить в памяти, что Ватсон утром ничего не писал и что марки остались нетронутыми, а также что на Уигмор-стрит ведутся земляные работы. И знания здесь тоже необходимы – о том, что красная глина характерна именно для района Уигмор-стрит. Остальное – интуиция, игра острого ума.

А что знал и подметил тот, кто планировал теракт одиннадцатого сентября? Он знал, что в Америке легко научиться водить большой самолет, что никто внимания не обратит на студентов, которые в течение нескольких месяцев отшлифовывали на тренажере виражи и так и не удосужились изучить посадку – наиболее трудный маневр для самолета. Далее – он знал, что легко получить американскую студенческую визу, что человеку без какого бы то ни было статуса легко затеряться в стране, да и искать его никто не будет, он знал, сколько времени лететь из Бостона до Манхэттена и сколько из аэропорта Ньюарка до того же Манхэттена. А возможность захвата самолета была догадкой, основанной на интуиции: два человека, вооруженных ножами для резки картона, смогут легко обезоружить весь экипаж и направить самолет на одно из зданий Всемирного торгового центра. Второй самолет – на второе здание. Где же тут интуиция? В понимании Америки образца того времени, в просчитывании реакции пассажиров и экипажа. Много было вариантов, всякое могло случиться на борту, да, по сути, и случилось в самолете, предназначенном для Белого дома, но рухнувшем благодаря сопротивлению пассажиров в Пенсильвании. Что ж, для террористов три попадания из четырех возможных – отличный показатель.

Я должен догадаться, как выбить миллион долларов из страховой компании. Юридическое решение вопроса неприемлемо, потому что оно занимает годы, а у меня нет ресурсов на многолетние судебные битвы. Моя практика была на грани краха, как будто в нее на полном ходу врезался самолет. Заканчивались те самые три месяца, которые отделяют среднего американца от банкротства. Но я не средний американец, я эмигрант, поэтому у меня есть еще три месяца в запасе.

* * *

Я забыл, как надевать тфилин, забыл ловкие манипуляции с ремешком ребе Залмана. Я закрыл дверь кабинета и взял с книжной полки тфилин. Вынул коробочки и, поцеловав их, сжал одну коробочку тфилина в левой руке, а другую надел на голову. Сказал что помнил из молитвы. Затем четко произнес вслух семь раз подряд: «Элохейну, я хочу быстро заработать деньги на деле Валентина и Кирилла Калугиных. Помоги, Элохейну».

Сел на стул, чувствуя себя, как девочка, которую лишили девственности против ее воли. Внутри пусто – теперь мне надо просто расслабиться и не мешать Элохейну. Выпил рюмку виски и пошел спать.

Но Элохейну не давал мне заснуть. Он ворочал меня с боку на бок, нагревал подушку, заставлял нашего пса, боксера Рокки, храпеть громче обычного. «Думай!» – приказывал мне еврейский Бог. Что такое думы, как не разговор с самим с собой? Думы вообще могут существовать только в форме внутреннего диалога. Я задаю себе вопрос и сам же на него отвечаю. Этот процесс требует массу энергии, и через пять минут я почувствовал, что проголодался. Спустился вниз и сделал себе чай с бутербродом. Итак:

1. Страховая компания не хочет выплачивать по страховому полису, потому что не верит, что Кирилл Калугин мертв.

2. Мистер Кларк лично не верит в то, что Кирилл мертв; он считает, что Кирилл с Валентином, а может быть, с группой сообщников из российских служб, пытаются получить деньги мошенническим путем.

3. Мистер Кларк основывает свои выводы на заключении агентов Кислофф и Чиповски плюс собственное мнение, что русские способны на все.

4. Российские документы в глазах мистера Кларка и его начальников не имеют практически никакой доказательной ценности.

5. Кислофф и Чиповски не верят в смерть Кирилла Калугина.

6. Два самых сильных аргумента в пользу страховой компании – показания официантки Ашариной, которая обслуживала Кирилла и его спутницу, и неспособность российских сыскных органов хоть как-то продвинуться в раскрытии преступления.

7. Спутница Кирилла, которая могла бы пролить свет на убийство Кирилла, не найдена.

Какие из вышеперечисленных факторов я могу изменить в свою пользу? Найти спутницу Кирилла я не могу. Заставить официантку Ашарину изменить свои показания я не могу. Заставить русских раскрыть преступление я не могу. Все, что я могу, это воздействовать на Кислофф, Чиповски и Кларка, споря с ними, пытаясь их переубедить. Перевоспитывать старого Кларка, чьи предки высадились в Новой Англии почти четыреста лет назад? Быстрее довести дело до суда. Кислофф и Чиповски? Каково было их поведение в Рязани, было ли их мнение предвзятым? Чиповски предложил эксгумацию, но родители Кирилла и слушать об этом не хотели. Кислофф два раза побывал в Рязани и рекомендует третью поездку. Чего он хочет добиться? С кем поговорить? С официанткой Ашариной? Не нужно ему с ней говорить, его устраивает то, что она уже сказала. С лейтенантом милиции Стаскиным? О чем? Тот нашел машину и труп, но не знал до этого момента Кирилла и опознать его не мог. С зампрокурора Снежиным и старшим следователем Кривцовым? С ними как раз есть о чем поговорить, но если они в сговоре с братьями Калугиными, то ничего не скажут, а если нет, то им просто нечего добавить к уже сказанному. Зачем же нужна Кислофф третья поездка? И почему его вторая поездка была такой короткой? Почему он не встретился с официанткой Ашариной, а только с родителями Кирилла, лейтенантом Стаскиным и зампрокурора Снежиным? Возможно, Ашарина в это время уехала в отпуск в Сочи. Но ведь и Ватсон, возможно, просто гулял по Уигмор-стрит, а не шел на почту давать телеграмму. Где-то я должен начинать угадывать. Вот и начну с Ашариной. Cherchez, как говорят, la femme.

* * *

Наутро я позвонил Валентину и спросил, много ли у него осталось в Рязани надежных друзей.

– Ну есть парочка, – вяло ответил Валентин.

– Попроси одного из них сходить в «Элиту» и узнать, был ли у официантки Ашариной отпуск в июне двухтысячного года?

– Да ведь это было полтора года назад, кто же будет помнить?

– Валентин, мне надо знать, выходила ли Ашарина на работу в июне двухтысячного года. Полтора года не такой уж большой срок. Может, она сама скажет твоему другу, а может, ресторанный бухгалтер скажет или подруги Ашариной. Не такая уж это большая тайна. Но мне эта информация необходима.

– Попробуем достать ее, – согласился Валентин.

– Я также хотел бы знать, обращалась ли Ашарина за заграничным паспортом.

– Это исключено. У меня нет концов ни в ЗАГСе, ни в милиции.

– Валентин, я хочу знать об Ашариной как можно больше. Например, записывалась ли она на курсы английского языка, стала ли она лучше одеваться – любые подробности ее жизни для меня важны. И я хочу фотографию Ашариной.

Прошло две недели с тех пор, как я говорил с Валентином по телефону. За эти две недели я узнал номера рабочих телефонов Кислофф и Чиповски, а также позвонил мистеру Кларку, чтобы узнать, состоялась ли третья поездка в Рязань агента Кислофф. Мистер Кларк сказал, что да, такая поездка действительно имела место в апреле 2001 года, но отчета по ней у него нет. Будьте добры, мистер Кларк, обратился я к нему, запросите отчет Кислофф и направьте мне его краткое содержание.

Позвонил Валентин и сказал, что Ашарину никто найти не может. Она уволилась из ресторана, и неизвестно, где она. Я попросил его раздобыть телефон родителей официантки, и на следующий день он мне дал номер ее мамы, которая тоже живет в Рязани. Звали маму Ашариной Нина Сергеевна. Я позвонил ей и сразу же спросил, не переехала ли ее дочь на постоянное место жительства в Йоханнесбург.

– Нет, что вы, она пока только гостит там, – ответила добрая Нина Сергеевна.

Я пожелал ей и ее дочери счастья и повесил трубку. Затем позвонил Валентину и спросил, видел ли он когда-нибудь Ашарину.

– Конечно, много раз в кабаке видел, – ответил Валентин.

– Ты можешь описать ее?

– Ну, нормальная баба.

– Валентин, опиши ее, пожалуйста, подробнее, Красивая ли она, толстая или худая, как она вела себя с посетителями? Была ли она, так сказать, доступной, принимала ли ухаживания со стороны мужиков?

– Светка, хоть ей уже и за тридцать, эффектная баба, очень фигуристая. Как говорил наш батя, «правительственный товар». Ну, хозяин «Элиты» Струк, конечно, проехался по ней, а в остальном ничего о ней не знаю.

Я долго думал, как говорить с Кислофф. Понятно, что у него роман с Ашариной, и он пригласил ее в гости в Южно-Африканскую Республику. Вполне возможно, он по какой-то причине не виделся с ней во время своего второго визита в Рязань и потому рекомендовал страховой компании поехать туда в третий раз. Но что мешало ему самому, за свои деньги, поехать в Рязань в любое время? Неужели он хотел просто сэкономить три тысячи долларов, слетав за счет компании? С другой стороны, почему бы и нет? Перелет, гостиница, суточные, надбавка к зарплате за работу в трудных условиях – того и гляди десять тысяч наберется, а не три.

В этой истории теперь были все ингредиенты – деньги, убийство, любовь. Но главный разговор – с Кислофф – был впереди. С ходу вывалить ему свои предположения или постараться заманить в ловушку? Я обратил очи к Элохейну, ища совета. Молчание. А потом вдруг сам себе сказал: «Не мошенничай с мошенником». Не то чтобы большая мудрость, может быть, даже совсем трюизм, но ведь сказал же я это сам себе. Решил проверить – не борись с борцом, не беги наперегонки с бегуном, не фехтуй с мушкетером. Вроде правильно – профессионалы тебя в своем виде спорта скорее всего одолеют. Для меня это означало, что Кислофф, будучи мошенником, быстро раскусит мое мошенничество. С другой стороны, любое мое честное заявление он воспримет как блеф. Но нет, все-таки не мошенничай с мошенником!

Телефон долго звонил в далеком Йоханнесбурге, давая мне собраться с мыслями. Наконец трубку подняли, и я попросил к телефону агента Кислофф. Назвал свое имя, сказал, что я адвокат и звоню из Нью-Йорка по делу страхового полиса Калугина.

– Агент Кислофф слушает.

Я представился.

– Чем могу помочь? – скорее формально, чем участливо, спросил Кислофф.

– Вы можете мне помочь, если немедленно рекомендуете мистеру Кларку из Нью-Йоркского офиса выплату полной суммы по страховому полису Валентину Калугину, брату убитого в Рязани Кирилла Калугина, – ровно миллион долларов.

– Я еще не закрыл этого дела, – спокойно сказал Кислофф. – Думаю, что в течение нескольких месяцев дело будет закрыто.

– Долго, мистер Кислофф, очень долго.

– Миллион долларов большая сумма, и нужно исключить все возможные ошибки. Для этого страховые компании и нанимают нас, следственных агентов.

– Мистер Кислофф, вы уполномочены говорить со мной по этому делу?

– В очень ограниченном формате.

– Давайте я расскажу, почему вы дадите рекомендацию выплатить страховку, но прежде я дам вам два часа на проверку, кто я и что я, – чтобы вы не думали, что вас шантажирует кто-то из Рязани. Вы сами найдете мой рабочий номер телефона и перезвоните мне в офис, и мы тогда поговорим.

– И вы уверены, что я проделаю это упражнение?

– Уверен.

– А если я откажусь?

– Если вы до сих пор не повесили трубку, не откажетесь. Но я назову вам одно имя – Светлана Ашарина.

В Йоханнесбурге бросили трубку на рычаг.

Прошло два часа – телефон молчал. Я сидел и смотрел на телефон, как проигравшийся гэмблер на однорукого бандита в казино. Затем дал инструкции секретарше, что если будут звонить из ЮАР, то сказать, что я занят и просил ни с кем не соединять. И вообще ни с кем из ЮАР меня не соединять, пока я не разрешу, а отвечать – занят, на встрече с клиентом, в суде, на совещании – что угодно, в зависимости от времени звонка.

Первый звонок из ЮАР был на следующий день, затем два звонка в один день, снова звонок на следующий день. Пятый звонок был уже на мой мобильный телефон.

– Это Николай Кислофф, – почему-то по-русски представился Кислофф. Можем сейчас поговорить?

– Я вас слушаю, Николай.

– Скажите, что вы имели в виду, когда назвали то имя, которое вы назвали?

– Николай, я могу вам перезвонить из офиса? Я сейчас веду машину.

– Нет, мы поговорим сейчас – в офисе легче записывать разговор. Я слышал, что у вас в штате Нью-Йорк дурацкий закон – если одна сторона в телефонном разговоре знает, что идет запись, этого достаточно, чтобы запись была допущена к рассмотрению в суде в качестве улики.

– Николай, скажите честно, вы встречались со Светланой во время второй поездки в Рязань в июне двухтысячного года?

– Нет, именно поэтому мне нужна была третья поездка. Светлана в июне двухтысячного года была в Москве, и я не смог ее найти. Она последняя, кто видел Кирилла Калугина живым, и нет ничего удивительного, что я захотел допросить ее подробнее.

– Нет, Николай, вы меня обманываете. Вы бы хотели допросить ее подробнее, если бы представляли интересы Валентина, а не страховой компании. Во время вашего первого визита она показала, что не смогла опознать Кирилла в трупе, найденном возле машины. Какой для вас смысл был в более пристрастном допросе Светланы? Не верю я вам, Николай.

– Ну как хотите. Компания со мной почему-то согласилась.

– Не удивляюсь. Агент рекомендует дополнительный допрос свидетеля. Компания не станет вдумываться, зачем он нужен, потому что никакой менеджер не предположит, что такой допрос может только повредить компании. Раз агент предлагает – значит, это в интересах компании. Утвердить. Точка.

– Но вы, я вижу, считаете иначе. Зачем же, по-вашему, я рекомендовал третью поездку? Чтобы просто встретиться со Светой?

– Ага.

– Почему вы считаете, что после нашего разговора я рекомендую выплату по страховому полису?

– Потому что я растолкую Кларку, что вы устроили себе эту поездку не в интересах компании, а в своих собственных. И не только Кларку, но и Дисциплинарной комиссии по страхованию, генеральному прокурору, главному прокурору штата Нью-Йорк и всем, кому сочту нужным. И это в дополнение к иску на три миллиона долларов за сознательную и предумышленную задержку выплаты по страховому полису, несмотря на наличие полного доказательства смерти застрахованного Кирилла Калугина.

– То есть вы хотите сказать, что я решил просто съездить в Рязань за счет компании? Это смешно, я получаю в год больше ста тысяч долларов.

– Вот этот аргумент вы и выдвинете в суде. Не сомневаюсь, что присяжные вам поверят. Как будто не было случаев, когда миллионеры прокалывались на сущем дерьме. Кстати, средняя зарплата попадающихся на краже вещей из универмагов превышает двадцать пять тысяч долларов в год. Крадет, Николай, не нищий, а гнилой.

– Не понял. Что вы сказали?

– Гнилой. Это сленг, спросите у Светы – она объяснит. А вам предстоит интересный год, Николай. До скорой встречи в Нью-Йорке. В суде.

Николай Кислофф больше не звонил, да и необходимости в его звонках не было, так как через день мне позвонил мистер Кларк и сообщил, что высылает чек на сумму в один миллион шестьдесят девять тысяч долларов – сумма полиса плюс набежавший процент. Мой гонорар, соответственно, составил сто шесть тысяч девятьсот долларов.

Прощаясь со мной, мистер Кларк сказал:

– И все-таки не нравится мне эта история. Не доверяю я русским, хоть ты тресни.

Учитывая, что южноафриканский агент страховой компании Николай Кислофф тоже, судя по всему, этнический русский, я не мог с ним не согласиться.

* * *

Наступил сентябрь – самый священный месяц у евреев. В первую же сентябрьскую пятницу ко мне в офис пришел Залман. Он принес толстый альбом с фотографиями – молельный дом Хабад-хаус, еврейские праздники – Рош-Ашана, Йом-Киппур, Суккот, Ханука, Пурим. На фотографиях много евреев из бывшего Союза – их я узнаю сразу. Залман лучезарно улыбается и рассказывает о своих достижениях. Его рассказ не очень меня волнует, хотя мне приятно, что у Залмана все получается. Он сыплет цифрами – столько-то было привлечено евреев в первый месяц, столько-то во второй, столько-то детей изучают Тору. Я вспоминаю, как, будучи аспирантом в университете в Буффало, ходил по пятницам в Хабадский центр на Мэйн-стрит есть фаршированную рыбу. Не потому, что соскучился по деликатесу, а просто денег почти не было, а обеды хасиды устраивали бесплатные. В Буффало ко мне тоже по пятницам приходил хасид. Звали его Цви. У него были длинные кудрявые пейсы и очки с толстыми стеклами. Он немного сутулился. Однажды на праздновании Пурима хасиды попросили Цви показать свою силу и ловкость. Не снимая лапсердака и не сходя с места, Цви сделал обратное сальто. Потом поправил на голове ермолку и отжался несколько раз на указательных пальцах. Кто-то из присутствующих мне сказал, что Цви воевал во Вьетнаме, служил в каких-то элитных частях.

Залман перевернул последнюю страницу альбома и сказал:

– Мы сейчас арендуем помещение, а у нас должно быть свое собственное. Твоя помощь нужна как никогда. Мы собираемся купить дом на большом участке, сделать площадку для детей, молельную комнату, зал для празднований, кухню. Нужны деньги.

Я ответил Залману, что пойду посовещаюсь со своим партнером.

Я зашел в соседнюю комнату к Валерию и сказал, что хотел бы выписать чек на тысячу долларов.

– Ты же знаешь, что у нас сейчас негусто, – свел брови Валера.

– Знаю, но в прошлом году я дал ему тысячу, и он бросил на прощание: «Пусть эти деньги вернутся тебе стократно».

– Ну, вернулись?

– Ты же знаешь, что да – дело Калугиных. За несколько часов работы, в основном состоящей из раздумий, одной встречи и нескольких телефонных разговоров, мы получили больше ста тысяч долларов.

– Ну, тогда дай ему штуку,

Я вернулся к себе и уже начал выписывать чек, когда по интеркому позвонил Валера и прошипел:

– Слушай, выпиши ему две штуки, а?

Истории про негров

Племянник императора

Я этнический адвокат. Большинство моих клиентов – выходцы из бывшего СССР. Никогда моим клиентом не будет Сергей Брин, один из создателей Гугла, не говоря уже о Билле Гейтсе, основателе Майкрософта. Таким ребятам, как они, нужны мощные юридические фирмы, в которых одни партнеры специализируются на налоговом праве, другие – на корпоративном, третьи – на контрактах, четвертые – на интеллектуальном праве и т. д. Мой клиент – обычный иммигрант, иногда иммигрант-бизнесмен, иногда – процветающий иммигрант-бизнесмен, а иногда – просто нелегал. Один день я работаю над рабочей визой, другой – составляю контракт на продажу дома, третий – безболезненно вожу друзей на машине. Но о слиянии миллиардодолларовых корпораций я могу только в книжках прочитать или в кино посмотреть.

Я никогда не думал, что мне доведется представлять интересы члена императорской семьи. Звали моего клиента Монро, и принадлежал он к клану Селассие. Дядя его был когда-то министром обороны. Я видел фото дяди – на его груди было больше медалей, чем у Брежнева и Суворова вместе взятых. Судя по количеству дядиных наград, Эфиопия вела войны на всех фронтах, повсюду побеждая, потому что за проигранные битвы главнокомандующим медали не дают. Несмотря на боевые заслуги, а скорее, из-за них, дядя выпал из фавора. Успел он наворовать, однако, немало – я также видел его фото на фоне собственного замка во Франции.

Монро вышел на меня через эфиопскую принцессу, внучатую племянницу императора Хайле Селассие, которая вступила в морганатический брак с евреем Осей и счастливо жила с ним в Джерси-Сити. Монро сказал, что хотел бы попросить политического убежища в США.

На интервью иммиграционный работник никак не мог разобраться в интригах эфиопского двора. На вопрос, кто его преследовал, Монро отвечал:

– Хайле, император Эфиопии.

– За что?

– За дядю.

– А что дядя сделал?

– Дядя хотел дать свободу и землю людям, – отвечал Монро заученные фразы.– Я всячески помогал дяде, и Хайле пообещал меня убить, хотя он мой другой дядя.

Затем иммиграционный работник посмотрел в свой справочник, откуда узнал, что в 1974 году императора Хайле Селассие низложили и власть перешла к хунте Дерг. Но Монро конечно же был готов к такому повороту. Он рассказал, что Дерг начала преследование всех связанных с режимом Хайле, начиная с дяди – военного министра. Те же, кто был в кровном родстве с кланом Селассие, мог в любую минуту угодить в тюрьму или его могли привязать к пальме и расстрелять. Дело происходило в середине восьмидесятых, когда в политическом убежище отказывали только ленивым. А Монро ленивым не был, в нем текла королевская кровь. Он выучил, за что один дядя преследовал другого, и как он оказался на стороне прогрессивного дяди, и как затем Дерг расправлялась с обоими дядьями. Получив политическое убежище, Монро открыл автомастерскую и начисто забыл козни эфиопского двора и опричников из Дерга.

Долгое путешествие

Эфиопия в Восточной Африке, а Сенегал – в Западной. Сенегалец Мама-ду устроился к Монро работать автомехаником. Он тоже подал на политическое убежище. Будучи обделен королевскими генами, Мама-ду не знал о своей стране ничего. Ни какой там строй, ни кто против кого, ни кому принадлежат дворцы и банки. Он не имел ни малейшего понятия о том, какие могли быть чаяния у простого сенегальца и за что нужно бороться. При этом он здорово чинил самые сложные машины. Мама-ду не мог мне толком объяснить, как он попал в Америку. Сказал, что сел на корабль, долго плыл и наконец приплыл в Америку. В какой порт он приплыл, сказать Мама-ду не мог. Я подвел его к карте мира, занимающей одну из стен в конференц-зале. Показал ему Сенегал, затем Америку. Если плыть через Атлантический океан, портов по дороге нет, и весь путь займет не более недели.

– Сколько дней ты плыл в Америку? – спросил я Мама-ду.

– Наверное, три месяца, – ответил он.

– Ну как же ты мог находиться в пути три месяца? Посмотри – вот Африка, вот Америка. Расстояние не такое уж большое. Вы куда-нибудь заходили по дороге?

– Нет. Не помню.

А там, где ты высадился на берег, было тепло?

– Тепло.

– В каком месяце ты высадился? Или в каком отчалил?

– Не помню.

– А как ты высадился?

– Мой приятель Законде сказал, чтобы я вылезал из трюма. Я вылез. Ночью на лодке Законде отвез меня на берег.

– А какие деревья ты увидел на берегу?

– Пальмы.

– А что в трюме было?

Это я спросил не просто из любопытства. Может, Мама-ду был замешан в контрабанде чем-то нехорошим, хотя в таком случае вряд ли бы он мне сказал правду.

– Бананы. Я их ел во время путешествия. Ночью я иногда выходил на палубу подышать свежим воздухом. Законде приходил ко мне и говорил, что все спят и можно выйти. Он приносил мне продукты с кухни.

Итак, банановоз доставил Мама-ду в Майами, где он сошел на берег. Затем Мама-ду каким-то образом попал в Нью-Йорк. По-английски Мама-ду почти не говорил, изъяснялся на диком французском, который я, признаюсь, не понимал, либо на каком-то сенегальском диалекте. Я попросил Мама-ду прийти с кем-нибудь, кто смог бы перевести ему мои инструкции. Он пришел с джентльменом средних лет, в очках в золотой оправе. Звали джентльмена Мохамммед Диоп. Мистер Диоп работал в ООН и подрабатывал переводом с различных африканских диалектов. Оказалось, он прекрасно разбирается в политической ситуации Сенегала, как, впрочем, и любой другой африканской страны. Он быстро набросал мне план легенды. В следующий визит он принес мне потрясающей красоты документы, среди которых был ордер на арест Мама-ду и ордер на обыск его квартиры. Никогда ничего подобного на Брайтоне не изготовляли. Куда нашим цидулям до африканских золотых печатей, разноцветных блямб, шелковых тесемок и прочей канцелярской атрибутики! За новую историю своей жизни Мама-ду отвалил Мохаммеду Диопу тысячу долларов. И еще тысячу Диоп получил за сопровождение нас на интервью в роли переводчика. Нет и не было в русскоязычной общине такого переводчика! Мама-ду мог нести на своем диком наречии все что угодно – переводил-то все равно многоопытный Диоп. А кто его мог проверить? Кто в Иммиграционной службе знает диалект малеке?

Конечно, Мама-ду дали политичское убежище, и, я считаю, это был справедливый результат. Когда некая русская женщина Клава, выдавая себя за еврейку, не получила статуса беженки, это тоже был справедливый результат. На вопрос, почему ее избили антисемиты на улице, Клава ответила, что они признали в ней еврейку.

– А как это они так умудрились? – спросил иммиграционный работник.

– Так на мне ж магендовид был, – не растерялась Клава.

– Значит, на Ханукку, в декабре, когда в Москве морозы и люди кутаются в шубы, вы этот магендовид, наверное, поверх шубы повесили, чтобы всем лучше было разглядеть? – еще больше не растерялся иммиграционный работник.

И отказал. Справедливо? Справедливо!

Судьба негра в Харькове

Негры родятся не только в Африке. Джастин, например, родился в одном городе со мной – в Харькове. Отец Джастина родом из Ганы. В Харькове он получил диплом врача и женился на украинке Тане. Как верная жена, Таня последовала за мужем с годовалым Джастином в Африку. Таня рассказывала, как плохо с ней обращались в Гане родственники мужа:

– Гораздо хуже, чем мои родственники обращались с ним в Харькове.

С большими трудами Тане удалось вернуться с Джастином в Украину, где они и прожили следующие пятнадцать лет. Джастин ходил в харьковскую школу, а Таня работала медсестрой. Когда Джастину стукнуло шестнадцать, Таня поняла, что в Харькове он либо сопьется, либо угодит в тюрьму. Джастин вырос необыкновенно красивым – почти европейские черты лица при шоколадной коже. Он пользовался большим успехом у девушек, а в юном возрасте это развращает. Каким-то образом Тане удалось получить американскую визу для себя и Джастина. За полгода в Нью-Йорке Джастин заговорил по-английски так, будто он родился в Америке. Почувствовав себя главой семьи, он начал серьезно учиться и вообще полностью преобразился – стал образцовым молодым человеком. Большинство подростков, попав в Америку, портятся. Джастину Штаты пошли на пользу. Одиннадцатый класс он закончил лучше всех в классе. В школе осталось учиться один год, и Джастин начал получать предложения от лучших американских колледжей. Все университеты Лиги плюща предложили ему стипендии, только выбирай. Негр, который хорошо учится, в Америке ценится на вес золота. Двуязычный отличник Джастин тянул на платину. Он выбрал Гарвард.

Заполняя анкеты для поступления, Джастин впервые осознал, что он в стране нелегально. В школе у него никогда ни о чем не спрашивали, мать работала за наличные, проблем со статусом просто не возникало. И вдруг блестящее будущее Джастина оказалось под вопросом. Выход был один – просить политическое убежище в Соединенных Штатах.

Я долго мучал Джастина вопросами о том, как его преследовали в Харькове. Из его ответов я понял, что в шестидесятые и семидесятые годы евреи были в гораздо худшем положении в Советском Союзе, чем негры в восьмидесятые. Ну, может, кто-то когда-то и сказал что-то плохое в адрес Джастина. Он сам был удивлен тем, что его «черножопым» назвали только один раз, а вот грузин, армян и прочих нацменов так обзывали в его присутствии много раз. Я спросил, занижали ли ему учителя отметки из-за цвета его кожи. Джастин ответил отрицательно. Я спросил, хочет ли он обратно в Харьков.

– Ни в коем случае! – ответил Джастин.

– Почему?

– Потому что там для меня нет будущего. Я перерос Харьков. Мне не интересны отношения с друзьями, не интересна учеба, не интересен досуг в Харькове. Но я не подвергался дискриминации. Скорее, ей подвергалась моя мать за то, что когда-то вышла замуж за негра. И то – разве можно назвать дискриминацией сплетни соседок? А остальным на прошлое замужество мамы было наплевать. Как и моим друзьям было наплевать на мой цвет кожи. Ну, для новых знакомых я некоторое время казался экзотикой, но через короткое время ко мне привыкали. Наверное, язык и манера поведения более важны, чем цвет кожи.

Я все больше и больше удивлялся интеллектуальному развитию Джастина. Наблюдательность, способность к анализу, тонкость, даже рафинированность в изложении мыслей предполагали гораздо более зрелого человека, чем семнадцатилетний парень. Выслушав Джастина, я сказал:

– Чтобы получить политическое убежище, нужно доказать, что тебя преследовали либо на основании твоей религии, либо политического мнения, либо расы, либо этнической принадлежности. Другим надо что-то выдумывать, выдавать себя за тех, кем они не являются. Тебе же ничего этого не надо делать. Убежище, а с ним и Гарвард, у тебя в кармане.

– Что мне нужно сделать?

– Тебе нужно вспомнить все случаи из твоей харьковской жизни, когда ты был унижен, оскорблен, обделен, побит только из-за того, что ты негр. Я не буду делать эту работу за тебя. Каким бы незначительным ни показался тебе эпизод, в котором с тобой поступили плохо, я хочу о нем знать. От незаслуженной «тройки» по геометрии до синяка под глазом. То же самое касается твоей мамы. Она должна записать все «комплименты», которые услышала от соседок в свой адрес. Может быть, ей было трудно устроиться на работу после возвращения из Ганы. Может быть, ее вызывали в КГБ на допросы. Может быть, на работе к ней плохо относились, увидев цвет кожи сына. Я жду вас обоих через неделю с описанием преследований. Чем больше вспомните, тем лучше. Наиболее тривиальные эпизоды я не включу в ходатайство, но я хочу иметь выбор.

– То есть ты хочешь, чтобы я все выдумал?

– Я рассказал тебе о правилах игры. Я прошу тебя не выдумывать, а вспомнить. Ты удивишься, сколько эпизодов преследования и дискриминации придут тебе на ум, если сконцентрируешься на этом. Не ты первый.

Через неделю Джастин и Таня пришли ко мне в офис с записями своих воспоминаний. Большинство случаев было мелочью, не дотягивающей до преследования или дискриминации, которая, кстати, не является поводом для предоставления политического убежища, если только она не была злостной и систематической. И тем не менее в их записях было достаточно материала для составления вполне солидного ходатайства о предоставлении политического убежища в США.

Я не сомневался, что в иммиграционной службе к Джастину отнесутся лояльно и некоторый недобор в кровавости событий будет с лихвой компенсирован благосклонным отношением к жертве преследований. Я подумал, что если интервьюирующим офицером будет белый, то он не посмеет добавить к советским преследованиям унизительное недоверие со стороны американских властей с их подмоченной репутацией в отношениях с негритянской расой. Если же интервью будет проводить чернокожий работник, то уж он-то точно должен утвердить ходатайство Джастина, хотя бы из чувства расовой солидарности. Сценарии с азиатскими иммиграционными работниками и работниками – выходцами из СССР я полагал самыми трудными, а поэтому уделил им наибольшее внимание. Джастин должен был не только знать свою легенду, но уметь отвечать на любые, даже самые неожиданные, вопросы, а главное – добиться того, чтобы иммиграционный работник верил каждому его слову.

В настоящую подготовку клиента к интервью на получение политического убежища обязательно должно входить актерское мастерство. Помню белоруса Васю, громадного увальня, которого якобы зверски избили в отделении милиции города Бобруйска за его антисоветскую деятельность. Агент иммиграционной службы Прохазка (чех по национальности) попросил Васю показать, как его били. Я оторопел – этой сцены мы с Васей не проходили. Однако Вася не растерялся, бросил на пол свою сумку и стал бить по ней ногами, приговаривая: «Получай, сволочь!» А потом… повалился на пол и заплакал. Мы с Прохазкой стали поднимать Васю с пола и успокаивать. Прохазка побежал за водой. Я с изумлением и уважением смотрел на «диссидента» Васю. Конечно, Прохазка дал ему убежище.

С Прохазкой я встречался не раз. Однажды я представлял правнука великого русского сказочника. Сказочник (на то время уже покойный) никогда не считался диссидентом, хотя его дочка, безусловно, таковой являлась. Но мой клиент шел по мужской линии, а не по женской. Прохазка задал клиенту несколько вопросов, а затем сказал:

– Я вижу, вы из очень известной семьи. Не могли бы вы назвать произведения каких-нибудь диссидентских авторов, которые вы прочитали?

Я обрадовался – уж в этих вопросах клиент мог блеснуть, но в комнате повисла тишина. Клиент оцепенел. Молча он смотрел на Прохазку, не в силах выдавить из себя ни одного имени, ни одного названия. Поняв, что тянуть дальше нельзя, я положил руку на плечо клиента и сказал:

– Спокойно. Сейчас вечер, ты у прадедушки на даче. Как ты помнишь, у прадедушки каждый вечер собирались друзья-писатели. Все сидели вокруг стола и пили чай с пряниками. Ну-ка, вспомни, кто сидел за столом. А теперь вспомни тетю Лиду, вспомни друзей дедушки и прадедушки. Начинай называть их.

Шлюзы открылись, и Прохазка был опрокинут водопадом имен, названий, разных занимательных случаев и подробностей. Прохазка (а он знал русский и читал много тех же самых книг, что и мой клиент), рассмеялся от радости и утвердил просьбу о предоставлении убежища.

Разрабатывая с Джастином легенду, я объяснял ему, что выдумка, ни на чем не основанная, верный путь к провалу. Во-первых, должна быть фактологическая привязка, во-вторых, эмоциональная. Чистая выдумка есть скорее всего ложь. Выдумка с привязками есть скорее всего правда. Как пример чистой лжи я привел ему случай с Ниной.

Нина приехала из России. Умные люди в Бруклине посоветовали ей подать прошение о политическом убежище, дали адрес волшебника Йоси, который, согласно молве, нужную легенду «на пустом месте сделает». Йося спросил у Нины, желает ли она быть еврейкой. Услышав ответ, покачал головой и сказал, что Нина может выбирать из двух очень разных, но одинаково эффективных категорий преследуемых лиц: баптистов и лесбиянок. Йося честно предупредил, что путь баптизма потребует усилий: нужно знать Нагорную проповедь и массу других деталей, выделяющих баптизм из общей христианской религии. Учиться Нина не хотела, а поэтому выбрала второй путь. Йося, как и обещал, разработал подробную легенду о том, как Нине туго приходилось из-за ее сексуальной ориентации. В техникуме ее били и ребята, и девчата, а преподаватели только подзадоривали хулиганов. Власти тоже всячески мешали однополым совокуплениям – постоянно устраивали налеты на квартиру Нины и ее подружки.

Читая легенду Нины, я удивлялся, откуда Йося так хорошо знает быт лесбиянок – легенда изобиловала интимными подробностями. Конец истории был печален – переодетые милиционеры забили подругу Нины до смерти. И вот теперь Нина боится возвращаться, ибо ее ждет такой же финал. Прочитав легенду, я уставился на Нину. Нина невинно смотрела на меня, потом хихикнула и сказала:

– Вы не думайте, я не лесбиянка.

– Вы читали эту легенду? – спросил я.

– Читала, – ответила Нина. – У меня в прошлом месяце интервью по ней было в иммиграционной службе.

– Ну и чем закончилось интервью? – спросил я.

– Раз я у вас, понятно, чем, – логично ответила Нина. – Теперь меня в иммиграционный суд вызывают. Йося не адвокат и пойти со мной в суд не может.

– Нина, тут такое понаписано, что никакой адвокат вас не вытащит. Это абсолютно проигрышное дело. Как вы могли согласиться на такую легенду? Здесь же одна чушь! – начал я распекать Нину.

– Дело в том, что у меня есть жених-американец. Как вы думаете, брак с ним меня спасет?

– Нина, вы же под присягой минимум час рассказывали иммиграционному офицеру, что вы лесбиянка. Какой брак? Кто поверит, что этот брак настоящий? Неужели вы не понимаете, что, выбрав с Йосей лесбийскую легенду при подаче документов, вы тем самым перекрыли себе возможность настоящего брака? Тут или пан, или пропал!

Нина всплакнула.

– Какая я идиотка! – сквозь слезы сказала она. – Неужели ничего нельзя сделать?

Нина совершила две большие ошибки. Первая – ее легенда не имела никаких привязок к ее личной жизни. Она не знала не только, что такое лесбийская любовь, но и что значит быть избитой, затравленной и униженной. Разумеется, ей на интервью не поверили. Вторая ошибка – легенда долгое время будет сказываться на жизни Нины. Как, на самом деле, лесбиянка может в одночасье поменять ориентацию и выйти замуж, если только не фиктивно? Это все равно что мужик расскажет на интервью, как потерял член в результате преследований, а затем попросит грин-карту на основании женитьбы на американской гражданке. Конечно, есть люди с бисексуальной ориентацией, но аргумент, построенный на бисексуализме, неминуемо повлечет за собой вопрос: если вы бисексуалка, то почему вы об этом вспомнили только сейчас, в Америке, когда вам ничто не угрожает, и совершенно не помнили об этом вашем свойстве в России, когда вас били и мучали за лесбиянство?

Для того чтобы врать правдоподобно, нужно «прожить» свою легенду. Эту простую истину замечательно раскрыл в своем романе «Маленькая барабанщица» Джон Ле Карре. Вместе с агентом израильской разведки героиня романа проделывает полностью все путешествие, которое она якобы совершила с арабским террористом. Израильтянин знает все привычки и повадки араба и в общении с героиней ведет себя в точности так, как вел бы себя араб. В итоге героине, попавшей в лагерь палестинцев, практически не приходится врать – она честно рассказывает, как они ехали, о чем говорили, как занимались любовью. Утаивает она только одну маленькую деталь – вместо араба в реальной жизни был офицер израильской разведки. «Прожив» всю дорогу, испытав все нюансы отношений, героиня теперь может обмануть подозрительных палестинцев.

Иностранцу, просящему политическое убежище, как и Маленькой барабанщице Ле Карре, нужно играть самое себя. Нужно почувствовать боль и унижение еврейского парня, попавшего в Советскую армию, или боль негритянского парня, которого лупят озверелые украинские расисты, или унижение и страх лесбиянки в российском уездном городе, где ее терзают все кому не лень. По Ле Карре, все эти соискатели должны были бы на самом деле пройти через избиения, оскорбления и однополый секс, но такой подход к делу я клиентам, по известным причинам, предложить не могу.

Вместо этого я предлагаю представить себя на месте своего героя, то есть себя же, но в иных обстоятельствах. Вспомните плевок в рожу, который вы получили в третьем классе от хулигана Витьки, и совместите этот плевок с участковым милиционером или с предводителем антисемитской банды. Удар по носу футбольным мячом, который вы испытали в детстве, пусть будет нанесен тяжелым кулаком лейтенанта КГБ Егора Остапчука после того, как вы гордо ему ответили, что друзей не выдаете.

Джастин слушал мои наставления и делал какие-то записи. На одной из встреч он попросил меня пооскорблять его немножко, чтобы потренироваться в приведении себя в нужное эмоциональное состояние. Я согласился.

– Грязная черножопая скотина! – начал я.

Джастин рассмеялся и сказал, что такие оскорбления его совсем не трогают.

– Тупая обезьяна, где хвост потеряла? – тужился я.

Джастин опять рассмеялся:

– Это меня тоже совсем не трогает.

– Джастин, – серьезно сказал я, – ты знаешь, почему тебя пригласили в Гарвард? Дело в том, что в Америке происходит обратная дискриминация, то есть теперь дискриминируют белых. Ты получил приглашение только потому, что ты черный, а следовательно, требования к тебе будут предъявляться совсем другие, заниженные. Ты получишь «А» там, где еврею поставили бы в лучшем случае «Б». Так белые люди извиняются перед черными за рабство, в которое черных продавали в основном сами же черные. Но рабство не имеет никакого отношения к ай-кью – коэффициенту умственного развития. Евреям тоже, знаешь, не сладко приходилось, а вот коэффициент этот у них почему-то самый высокий.

– И какой же у негров Ай-Кью?

– На одно стандартное отклонение ниже среднего. То есть при среднем коэффициенте сто, у вас, брат, он порядка восьмидесяти пяти.

– А у евреев какой?

– На одно стандартное отклонение выше среднего, то есть в районе ста пятнадцати. Так как, спрашивается, евреи могут учиться с неграми в одной школе, в одном классе, где учителя должны равняться на худших? А между ними разница в два стандартных отклонения!

– Тем не менее я учусь лучше многих белых.

– Не путай способность соображать с накоплением элементарных знаний. Ты прекрасно знаешь, что в Нью-Йорке белые студенты учатся почти так же хреново, как и черные, поскольку, как и черные, они просто не учатся. А ты, в отличие от них всех, учился. На этом фоне ты и выбился в люди. Ты представляешь, что тебя ждет в Гарварде? Там все учатся, хотя и там тебе будут делать послабления.

– К чему ты мне все это рассказываешь?

– Ты же просил меня пооскорблять тебя, чтобы дать тебе эмоциональную привязку.

– Ты на самом деле веришь во все это?

– Джастин, это не вопрос веры, это, к сожалению, научный факт. Но не сомневаюсь, что твой ай-кью ничуть не ниже моего.

– Мой сто тридцать пять. А какой твой?

– Сто двадцать семь. Я довольно продвинутый еврей, а ты экстраординарный негр. Для тебя все пути открыты, только получи это убежище.

– Я не чувствую себя униженным. У меня почему-то нет боли за негров – честно, меня это не трогает. Я думаю, что мне не нужна эмоциональная привязка. Неужели со своими ста тридцатью пятью очками я не обведу вокруг пальца офицера иммиграционной службы, у которого в лучшем случае сто десять?

– Так думать – большая ошибка. У собаки, которая натренирована вынюхивать наркотики, ай-кью вообще ноль, а обмануть ее практически невозможно.

– Именно потому и невозможно, что ноль. У нее нет сомнений, ее нельзя пустить по ложному следу. Или кокаин есть, или его нет, а думать и гадать, взвешивать все «за» и «против», короче, заниматься умственной деятельностью собака не может. А работник иммиграционной службы хоть и с большой натяжкой, но все-таки человек. И его ай-кью по определению не очень высокий, иначе бы он работал в другом месте.

– Джастин, о чем мы сейчас говорим? Ты же будешь иметь дело не со средним работником, а с конкретным, у которого ай-кью может быть выше твоего. Ведь ты тоже не средний негр. Вот и встретятся экстраординарный негр и экстраординарный работник иммиграционной службы. Только проиграть, как, впрочем, и выиграть, в этом поединке можешь только ты. Как ты думаешь, почему мы одному актеру верим, а другому нет? «Быть или не быть, вот в чем вопрос». Один актер продекламирует – дрожь по телу идет, другой – зевнуть хочется. Наше эмоциональное восприятие, наверное, не так уж сильно зависит от ай-кью. Я знал довольно тупых людей с повышенной эмоциональностью. Итак, почему мы одним верим, а другим нет?

– Наверное, мы не верим тем, кто говорит что-то, что не совпадает с нашим опытом.

– Неверно, Джастин, ведь оба актера говорят один и тот же текст. Почему мы одному верим, а другому нет?

– Мы инстинктивно верим или не верим.

– Конечно, но не в этом дело. Просто у хорошего актера есть второй план. Первый план – это текст, второй – это прочувствование тескта. Это Маленькая барабанщица, которая проделала путешествие с арабом, хотя это был и не араб. Джастин, ты будешь рассказывать, как тебя преследовали, но пока ты внутренне через это преследование не пройдешь, тебе не поверят.

– Я знаю несколько человек, которые получили убежище в Америке. Неужели все они готовились к интервью по этому методу? Неужели сотни тысяч человек, которые получили убежище в Америке, работали над созданием второго плана? Или всех их преследовали? Почему-то я сомневаюсь, что из подающих наберется хотя бы десять процентов настоящих жертв преследований. По крайней мере, все, кого я знаю, со смехом рассказывали об интервью.

– Джастин, какое тебе дело до статистики? Тебя должно интересовать только одно дело – твое собственное. Я тебе могу рассказать десятки, если не сотни случаев из моей практики, когда убежище давали чуть ли не за красивые глаза. У меня был случай, когда работница иммиграционной службы – негритянка не задала моему русскому клиенту ни одного вопроса по поводу преследований. В самом начале интервью выяснилось, что мой клиент, как и ее сын, работал охранником в школе. Полчаса они проговорили о том, какая это сучья работа, что дети сейчас настоящие преступники и что надо рвать когти с этой работы, пока цел. Ну и в конце, между делом, утвердила просьбу об убежище. Клиент долго меня благодарил после интервью, думая, что я конечно же дал негритянской мамаше взятку. Парень был из Ташкента, иначе он думать и не мог. Так вот, я не знаю, кто попадется тебе. Умный Прохазка, добрая негритянка-мама, сволочная китаянка, с трудом говорящая по-английски, иммигрант из СССР – это может быть кто угодно. Джастин, готовься к интервью как к самому важному событию в жизни. Это твои личные Олимпийские игры.

Джастин пришел через две недели. Он вынул тетрадь и сел напротив меня. Репетиция началась. Я – работник иммиграционный службы, он – негр, которого преследовали в Харькове. Через несколько минут «дружеской» беседы я понял, что легенда Джастина гротескна. По его словам выходило, что в Харькове его чуть ли не линчевали. Он рассказал, как одноклассники повесили его головой вниз в лесопарке, и он так висел добрый час, пока прохожий его не выручил, затем расисты-хулиганы его топили в водохранилище в пригороде Харькова, но он спасся благодаря умению задерживать дыхание на две минуты. Били Джастина часто и повсюду – до и после школы, во дворе, в парках и даже во Дворце пионеров. Однажды в кинотеатре, когда зрители увидели, что среди них негр, они потребовали, чтобы он немедленно удалился, иначе они его выкинут из зала.

– Не верю я тебе, Джастин. Ты мне напоминаешь одного клиента, который пришел ко мне с разработанной легендой – настолько гротескной, что я отказался его представлять.

– Неужели адвокат может отказаться от денег? Какая тебе разница, если клиент платит?

– Джастин, по-моему, если пациент требует, чтобы хирург ему вырезал аппендицит консервным ножом, хирург должен отказаться, даже если пациент обещал ему хорошо заплатить. Так вот, клиента звали Гена. На консультации он рассказал, что в Союзе работал адвокатом и что хочет остаться в Америке. Собирается просить политическое убежище на том основании, что его как еврея преследовали. Тогда все выдавали себя за евреев. Бруклинские, настоящие евреи по этому поводу торжествовали и негодовали одновременно. Еще бы – в Союзе мы должны были выдавать себя за русских и украинцев, а теперь вот они выдают себя за нас! Нас также изумляла неспособность американцев отличать еврея от нееврея. Адвокаты и псевдоадвокаты, специализирующиеся на политических убежищах, пользовались этой неспособностью и «пекли» евреев пачками.

Гена был абсолютно не похож на еврея. Он скорее был похож на антисемита. Да и говорил он о евреях в лучшем случае пренебрежительно – сказывалось, что попал он в «еврейскую» профессию, то есть стал адвокатом, а пробиться, судя по всему, не смог. Вот и затаил Гена обиду на евреев. Гена сказал, что легенду он уже разработал и хочет, чтобы я выслушал ее и высказал свое мнение.

Согласно легенде, «еврея» Гену особенно третировали в Советской армии. Обзывали жидом, заставляли вне очереди мыть полы в казармах, били, устраивали темную. Кульминацией истории было нападение на Гену ночью группы из нескольких солдат. Пятеро держали Гену за руки за ноги, а один перочинным ножиком вырезал у него на правой ягодице шестиконечную звезду.

Я с изумлением смотрел на Гену – в своем ли он уме? Гена, однако, спокойно и даже нудно прочитал легенду до конца – мобилизация, юридический институт, работа адвокатом. Там и сям вкрапления, связанные с посещениями синагоги, поеданием мацы и другими еврейскими религиозными ритуалами. Я начал задавать Гене вопросы о еврейских праздниках, но он перебил:

– Меня интересует только одно: что вы думаете насчет жопы? Не перегнул ли я палку?

Я не стал каламбурить. Нахмурился и серьезно спросил:

– Вы собираетесь на интервью показать фотографии вашей задницы с нарисованным шрамом?

– Я что, дурак? – удивился Гена. – Какой нарисованный! У меня есть на Брайтоне знакомый хирург, который мне настоящий магендовид на жопе вырежет. Ишрам будет выглядеть так, как будто ему много лет. Он пластический хирург!

Примечания

1

Суров закон, но закон (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.