Потерянное мной

      Ольга вошла в полутемную комнату, тесно заставленную стеллажами. Библиотекаршей оказалась девушка лет шестнадцати – она встала при появлении Ольги и смущенно поздоровалась, и по этому смущению Ольга догадалась, что девушка знает ее. Ольга спросила:
      – Можно взглянуть на книги?
      – Пожалуйста, пожалуйста.
      И заговорила так, словно она была хозяйкой неприбранной комнаты и гости застали ее врасплох:
      – Только уж извините, для вас вряд ли что интересное найдется, книг у нас мало, да и тесно очень.
      Да, книг по-прежнему было мало – вряд ли набралась бы и тысяча. И теснота такая, что между стеллажами двоим не разойтись.
      Ольга положила ладони на прохладные корешки книг, огляделась, пробежала глазами названия. Картина была знакомой – зачитанные до дыр «Три мушкетера» и «Королева Марго», замусоленные детективы никогда не слышанных ею писателей и новехонькие, никем не читанные тома Толстого, Лескова, Герцена... Она вдруг вспомнила, как впервые прочитала «Воскресение». Ей было двенадцать лет, и многого она, конечно, не понимала тогда, но читала так, как читала в то время все книги – с волнением и страстным ожиданием какого-то чуда, которое обязательно должно открыться ей на этих страницах. Чудес, конечно, не происходило, но оставалось ощущение какой-то праздничной приподнятости – это она хорошо помнила сейчас. Тот мир, о котором она читала в книгах, ничуть не походил на жизнь в деревне, и Ольга никак не сравнивала эти два мира – они просто не совмещались в ее сознании. Ведь деревенские мужики не походили ни на храбрых мушкетеров, ни на отважных разведчиков, ни даже на мужиков из рассказов Чехова. И Ольга не сомневалась, что писатели все выдумывают, чтобы людям интереснее жилось, и была благодарна им за эти выдумки. А «Воскресение» запомнилось именно потому, что заставило ее впервые задуматься – так ли далеки эти два мира друг от друга? Задуматься заставила ее не история Катюши Масловой, а грубое, неприличное слово, которое она слышала чуть ли не каждый день не только от подвыпивших мужиков, но и от женщин и даже от своей матери. Это слово казалось ей бессмысленным, как и все ругательства, она знала, что говорят их не задумываясь, чтобы отвести душу, выплеснуть свою раздражительность, реже – чтобы оскорбить кого-то. Это слово, конечно, было немыслимо в том прекрасном книжном мире, и вдруг она с размаху налетела на него – оно было отчетливо напечатано и кем-то жирно подчеркнуто, и сначала она удивилась и перечитала абзац, и хотя слово по-прежнему оставалось непонятным – Ольга увидела, что оно полно какого-то большого смысла. Это слово было первой ниточкой, соединившей два мира, и заставило ее по-другому взглянуть на книги, да и на жизнь в деревне – тоже... Сейчас она попыталась отыскать этот том, но нашла его только в собрании сочинений, а той книги – в добротном черном переплете – не было. Значит, кто-то читает... Интересно, кто? И что подумает он, наткнувшись на это невиданное в книгах неприличное слово, напечатанное там только потому, что оно вышло из-под пера классика? Может быть, он скабрезно захихикает и при случае с удовольствием расскажет в компании, что великие писатели тоже небезгрешны – вот, глядите, матом кроют...
      Она вытащила том Шекспира, увидела, что на руках остались следы пыли, и вытерла их платком. Стоять между стеллажами было неудобно, и она пробралась к единственному окну, присела на связку книг. Библиотекарша неслышно сидела за своим столом, тихо было в коридоре школы и за двойными стеклами окна. Ольга раскрыла том наугад и стала читать все подряд. Это были хорошо знакомые ей сонеты, читанные и перечитанные, многие из них она помнила наизусть – и вдруг словно споткнулась. Напряженно вглядываясь в страницу, она медленно читала полные горечи слова, написанные почти четыреста лет назад:
 
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого, —
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова.
 
 
Из глаз, не знавших слез, я слезы лью
О тех, кого во тьме таит могила.
Ищу любовь погибшую мою
И все, что в жизни мне казалось мило.
 
 
Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачу я дорогой ценой
За то, за что платил уже однажды!
 
 
Но прошлое я нахожу в тебе
И все готов простить своей судьбе.
 
      Ольга закрыла книгу и уронила голову на руки. Веду я счет потерянному мной... Мудрый британец, откуда ты знаешь все это? О ком ты писал? О себе? А, может быть, обо мне? Разве не обо мне написаны эти строчки? Только в одном ты ошибся – не льются слезы из моих глаз. В несентиментальный двадцатый век не принято плакать над потерянным. Горечь потерь принято запивать коньяком в дружеской компании, забываться в работе, утешаться формулой «такова жизнь...».
      Звонок заставил ее вздрогнуть и поднять голову. Торопливо поставив книгу на место, она поблагодарила библиотекаршу и пошла разыскивать Валю. Та обрадовалась, увидев ее:
      – Ты ко мне?
      (На «ты» они перешли со второй встречи.)
      – Да вот, зашла повидать тебя, – через силу улыбнулась Ольга, а Валя, пристально глядя на нее, спросила:
      – Что это с тобой?
      – Со мной? – Ольга деланно пожала плечами. – Ничего.
      – Вот что... – не сразу сказала Валя. – У меня еще два урока, а потом я абсолютно свободна. Иди ко мне домой и жди меня там. Ключ на старом месте, под дверью.
      – Хорошо.
      – Идем, я провожу тебя.
      И она укрылась в комнате Вали, в этой ненадежной крепости, стены которой защищали ее от солнца и шума улицы, а задернутые шторы – от пристального взгляда деревни. Но что сейчас могло бы защитить Ольгу от себя самой? Она включила проигрыватель, поставила пластинку, но и не эта музыка могла бы сейчас помочь ей... Тринадцать лет назад ты ухватилась за ниточку, связывающую тесный обыденный мирок деревни с большим миром... Когда ты уходила в этот мир – думала ли о том, что теряешь и как велика цена этому потерянному? Еще бы, конечно, думала... Но ты считала, что цель достаточно велика, да и цена, которую ты заплатила, тоже немалая... Ты со слезами и болью рвала с этим деревенским мирком, но ты считала, что сполна расплатилась за эти слезы и боль. Расплатилась трудными годами в Селиванове, уборкой классов и мытьем уборных, жестокими челябинскими холодами, обмороженным лицом, полуголодной студенческой жизнью... А вот теперь – нелепый вопрос: сколько стоит улыбка Верочки? Что заменит тебе ее любовь и любовь Коли? Какова настоящая цена слезам матери и ее девятилетнему молчанию? Ее преждевременной смерти, наконец, – ведь если бы ей не пришлось так много работать, она наверняка прожила бы больше... Ты задаешь себе так много вопросов – когда же ты, наконец, будешь отвечать на них? Еще совсем недавно ты искренне считала, что тебе неплохо живется, ты соорудила себе свой собственный мир, казавшийся таким надежным, укрылась за броней спокойствия, работы, любви и этого прекрасного высокого искусства; прошлое было где-то далеко, и голос его не доходил до тебя через годы и тысячи километров... И понадобилось всего несколько дней, чтобы зашатались и начали рушиться стены этой крепости,... Видно, не такой уж прочной была эта крепость, и ты просто научилась обманывать себя... Девочка Оля, почему это случилось именно с тобой?..
      Пришла Валя, и Ольга с облегчением услышала ее голос и обрадовалась ей.
      – А я ведь попрощаться пришла, – сказала Ольга, когда они сели пить чай.
      – Когда ты едешь?
      – Завтра.
      – Ну что ж, – с сожалением сказала Валя. – Ничего не поделаешь. Хорошо мы поговорили с тобой, правда?
      – Мы еще поговорим. Когда будешь в Москве, обязательно заходи. И предупреди заранее – я постараюсь куда-нибудь достать билеты. А пластинки вышлю обязательно.
      И они расцеловались на прощанье. Вечером Ольга сказала, что уезжает. Коля как будто не удивился этому, спросил без сожаления:
      – Уже? Я думал, ты еще побудешь.
      Ольга пожала плечами.
      – Что делать... Работа.
      – А на рыбалку так и не съездили, – сказал Коля. – Жалко. Ну, да ведь ты еще когда-нибудь приедешь?
      – Конечно, – спокойно сказала Ольга.
      И они сказали еще несколько фраз, которые полагалось говорить в подобных случаях. И была еще длинная ночь с тревожным полусном и бесконечные часы ожидания, а утром они провожали ее. С полчаса стояли у правления, дожидаясь машины, неловко молчали, изредка поглядывая друг на друга, и так же неловко прерывали молчание – слова были сухие и вымученные.
      – Пиши, – говорил Коля.
      – Хорошо, – кивнула Ольга. – И вы тоже.
      – Обязательно, – говорил Коля и отворачивался, вглядываясь в дорогу – не идет ли машина.
      Так и простились, ничего не сказав друг другу. Когда Ольга уже сидела в машине, Коля опять крикнул:
      – Пиши!
      Ольга молча кивнула и улыбнулась Верочке – та усиленно заулыбалась и закивала ей, и что-то жалкое было в ее лице и этой деланной приветливости, и Ольга вспомнила, как она улыбалась Коле.
 
      Отъезд походил на бегство. Скорее, скорее, только и думала Ольга. В Москву, и опять работать, работать... Но было еще два дня дороги, и в эти два дня еще не раз отчаяние охватывало ее. Ольга пыталась не думать об этой поездке, не вспоминать о прошлом, но тогда сразу же приходили мысли о настоящем, и вставал неизменный вопрос – что дальше? Что делать дальше? Как ей быть с Юрием, со своей любовью, без которой она не хочет и – не может? – жить и которая так мало удовлетворяет ее? И она представила, что нет Юрия, никого больше нет, только работа, книги, театры, друзья и – что еще? Одиночество, тоска и ночи без сна, когда так хочется, чтобы кто-то был рядом. Обыкновенное бабье счастье... Значит, надо так все и оставить? Ведь ты уже хорошо знаешь, что человек не может быть один, не должен. И она начинала вспоминать годы знакомства с Юрием, и особенно последние месяцы близости, и спрашивала себя – да что еще нужно мне? У тебя хорошая работа и есть красивый, сильный и добрый человек, который любит тебя, и сама ты молода, здорова, красива, наконец – что же еще нужно тебе? Почему даже только мысль о настоящем, о том, что будет дальше, так неприятна тебе? Веду я счет потерянному мной... Может быть, в этом все дело? Но ведь потерянное уже не вернуть, ты достаточно хорошо убедилась в этом, – так давай жить дальше и беречь то, что у тебя есть... Значит, выйти за Юрия замуж, родить ребенка, работать, просто – жить... Но сейчас это простое и ясное решение, принятое еще десять дней назад, по дороге в деревню, не казалось ей таким простым и ясным... И об этом тоже старалась не думать Ольга, принималась читать, но оказывалось, что она не понимает смысла фраз и книга так и остается раскрытой на одной и той же странице. Пыталась смотреть в окно – и с отвращением отворачивалась от мутного стекла, забрызганного грязными каплями, и, взглянув на часы, принималась считать – сколько еще осталось до Москвы. До Москвы оставалось еще очень много часов. И никуда не выйдешь, не выскочишь из этой железной клетки... В деревне, если ей становилось плохо, она шла на холмы. Какими же высокими они казались тогда Ольге, как много неизвестного скрывалось за мутной полоской горизонта... А кто сейчас ходит за холмы? Может быть, Верочка? О чем думает она, к чему стремится? Каким представляется ей будущее? Она все-таки хочет учиться дальше – значит, думает расстаться с деревней. Если это так, то, логически рассуждая, ей представилась великолепная возможность – уехать с тобой в Москву. Ведь именно об этом ты подумала тогда, на второй день, когда заговорила с Верочкой. Но логика не сработала – Верочка отказалась ехать с тобой. Почему? Неужели она ничего не простила тебе? И этого ты не знаешь... Вот Коля, похоже, уже ни к чему не стремится. Слишком поздно. А, может быть, и ему хотелось куда-то уехать, и думал же он о чем-то большем, чем свое собственное хозяйство, двухсотрублевые заработки, – а сколько он зарабатывает зимой, когда трактора становятся на ремонт? Может быть, Коля тоже когда-то ходил на холмы и вглядывался в горизонт, и хотелось куда-то уехать, а потом он вспоминал, что дома его ждут больная стареющая мать и маленькая сестренка... Может быть, он уже и забыл об этом, и сейчас ему ничего не хочется – только жениться на Маше, как следует отремонтировать дом, купить мотоцикл с коляской и уезжать по субботам на рыбалку? Ты этого не знаешь и никогда уже не узнаешь и не поймешь, что у него на душе. Тебе понадобилось всего несколько минут, чтобы раскусить того фатоватого пижона в вагоне-ресторане, и один вечер, чтобы понять Валю, но вряд ли хватит и всей жизни, чтобы узнать, что думает о тебе Верочка и всегда ли таким спокойным и рассудительным был Коля. О нем можно только сказать, что он никуда не уедет из деревни и будет хорошим хозяином. А вот другие уходят... Уезжают в город, искать веселой и интересной жизни. Идут в разнорабочие, на стройки, в грузчики, дворники – лишь бы подальше от скуки и серости деревенской жизни. Уходят из деревни молодые, искать своей доли. Так же, как когда-то уходила ты... Называют их беглецами, дезертирами, летунами – да как только их не называют... А за что их обвинять? Что они теряют, уходя из деревни? Ты опять возвращаешься к тому же...
      Глядя в качающийся потолок вагона, Ольга повторила, беззвучно шевеля губами: веду я счет потерянному мной... Ну, а что же ты нашла? Что ты искала, чего хотела?.. Хотела учиться. Хотела большой интересной жизни, увлекательной работы, красивой любви. Ты считала, что имеешь право на это и должна добиваться своего. Это желание казалось таким естественным. И ты ушла на поиски своего рая, земли обетованной...
      Ну, и что же было у тебя? Что у тебя есть? Давай по порядку...
      Студенческие годы. Да, было интересно и трудно. Тебе нравилась физика, нравилась будущая работа, нравилось студенческое житье – и не очень-то огорчало, что нередко приходится жить впроголодь, без конца штопать старые чулки, подрабатывать в «Зелентресте». Все это было не так уж неприятно, и тебе жилось, пожалуй, даже легче, чем другим таким же бессребреникам, – ведь позади остались куда более тяжелые годы Селиванова и Челябинска, ты умела работать и научилась довольствоваться малым... Еще чего? Были какие-то встречи и даже то, что ты называла любовью, – ведь невозможно обойтись без любви между семнадцатью и двадцатью тремя годами. Но разве это было то, о чем ты мечтала? Пожалуй, единственное, что тебе по-настоящему удалось – это выучиться физике. Вот тут у тебя как будто все более или менее благополучно, как бы ты ни ныла во время неудач. Диплом с отличием, работа в одном из ведущих институтов страны... Хотя и тут ты всего лишь одна из многих, рядовая и легко заменимая фигура в огромной армии исследователей. И пока что-то не видно, чтобы начали сбываться пророчества тех, кто предсказывал тебе блестящее будущее. Да разве одной работой можно жить? Ах да, твое высокое искусство... Оно всегда с тобой, ты регулярно ходишь в театр и на концерты, но почему-то с каждым годом все больше охладеваешь к этому. Студенткой ты была готова ходить на концерты хоть каждый день, но это удавалось один-два раза в месяц – не было денег, – и каждый такой вечер превращался в праздник. А сейчас, собираясь на концерт, ты иногда ловишь себя на том, что тебе не хочется ехать, но ты все-таки едешь – ведь билеты куплены заранее, наилучшие места из всех, что можно достать – об этом заботится Юрий. И вы едете – обязательно в такси, чтобы не помять платье... И уже нет и в помине прежнего праздничного чувства – оно превратилось в привычное и – прямо скажем – не очень-то большое удовольствие. Это можно как будто легко объяснить – ведь ко всему привыкаешь. А как объяснить то, что ты уже десять дней не виделась с Юрием – и вот вспоминаешь о нем как бы между, прочим, всего лишь в третий или четвертый раз. А ведь ты как будто любишь его, замуж собираешься... Тоже – привыкла? Потому что он всегда рядом, такой надежный, удобный, и на многое в жизни вы смотрите одинаково...
      На многое?
      И еще одно воспоминание – из тех неприятных воспоминаний, от которых она старалась держаться подальше.
      Их было человек шесть – обычная компания, не раз собиравшаяся вместе. Разговор зашел о народности искусства и литературы. Говорил Игорь Кардашов:
      – Само понятие «искусство для народа» – не имеет смысла. Что нужно подразумевать под народом? Среднего рабочего, среднего колхозника? Но у этого народа весьма примитивное представление о том, что такое искусство. Для этого народа музыка Бетховена и Баха – скучное и непонятное нагромождение звуков. Этому народу подавай «Саратовские страдания» и «Приключения майора Пронина». Этот народ неспособен понять даже такого народного писателя, как Лев Толстой. В «Анне Карениной» он видит прежде всего пикантную историю о неверной жене. С этой точки зрения «Анна Каренина» представляет для них даже меньший интерес, чем любой из романов Дюма. Тогда что значит – писатель для народа? Представляю, что было бы, если бы такие писатели, как Хемингуэй, Белль, Фолкнер, писали для народа...
      Кардашов разглагольствовал еще о чем-то в этом роде, а Юрий вставлял свои реплики и улыбался, соглашаясь с ним. Да никто как будто и не спорил. Потом Кардашов со смехом сказал:
      – Я как-то встретил одну свою знакомую, так вот, она рассказывала, что в четырнадцати библиотеках какой-то области – уже не помню точно, какой, – было проведено что-то вроде референдума – какая книга наиболее читаемая? Результаты были просто феноменальные...
      Кардашов сделал паузу и эффектно закончил:
      – Первое место со значительным отрывом от остальных заняла книга «И один в поле воин». Второе – «Сержант милиции». А Льва Толстого, кажется, вообще не оказалось в списке. Отсюда мораль: титул народного писателя и большая золотая медаль – Юрию Дольд-Михайлику...
      Юрий засмеялся. Наверно, это и в самом деле показалось ему забавным. Наверно, он немало удивился, услышав голос взбешенной Ольги:
      – Слушай, ты, вшивый интеллигент, брось трепаться о том, чего не понимаешь.
      Кардашов с изумлением взглянул на нее. Наверно, никто из них не подозревал, что Ольга может быть такой грубой. Она почувствовала, что щеки ее пошли красными пятнами, поднялась, потушила сигарету. Кардашов натянуто улыбался:
      – Ну, почему же я не понимаю? Я привожу действительные факты, сам ничего не выдумал.
      – На твоем месте я бы вообще помалкивала о народе, – со злостью сказала Ольга. – Ты народ видишь разве что из окна поезда, да и то раз в год. И что ты вообще подразумеваешь под народом?
      Кардашов хотел что-то возразить, но Ольга отвернулась от него, холодно сказала Юрию:
      – Я пойду, если хочешь – оставайся.
      Но он, конечно, ушел вместе с ней. На улице Ольга с раздражением сказала ему:
      – Ты тоже... хорош. Ну, Кардашову простительно – он дурак, но ты-то? Туда же... поддакиваешь.
      – Ну, он не так уж не прав, – ответил задетый Юрий. – Я не сомневаюсь, что это действительно факт.
      Ольга остановилась, окинула его неприязненным взглядом.
      – Ты что, в самом деле не понимаешь? Дело не в том, что он говорит, а как говорит. Я знаю много фактов куда более печальных. Во многих деревнях не только Толстого не читают, но и вообще ничего не читают – между прочим, еще и потому, что читать нечего. А этот идиот со своим смехом... А впрочем, – оборвала Ольга, – я зря стараюсь. Я просто забыла, что ты тоже...
      Ольга сдержалась, но, наверно, это «тоже» прозвучало как ругательство, потому что Юрий покраснел и стал что-то возражать ей, но Ольга поморщилась, как от зубной боли.
      – А, перестань. Не хочу я больше говорить об этом. Ты же об этом ничего не знаешь, да и откуда тебе знать, из книг, что ли? А я, как тебе должно быть известно, сама бывшая колхозница, родилась и выросла в деревне. Так-то, друг мой... – уже насмешливо закончила Ольга, а Юрий окончательно обиделся и еще два дня ходил надутый.
      Так ли уж многое связывает их? Хорошо еще, что оба они не любили ссориться и вовремя уходили от всего, что могло привести к столкновению. А так ли уж это хорошо? Может быть, это просто инстинктивное стремление к покою? А что хорошего в том, что о многом Ольга просто не могла говорить с Юрием, заранее уверенная в том, что он не поймет, не сможет понять ее? Например, о подарках. Юрий любил дарить ей красивые, иногда довольно дорогие вещи, она с улыбкой благодарила его, а он не замечал, как мало радости доставляют ей эти подарки. Просто она всегда спрашивала себя, сколько это может стоить, и никогда не могла забыть тех лет, когда у нее не было денег даже на хлеб...
      И вот это – одно из самых ценных твоих приобретений?
      Ты дорого заплатила за то, чтобы достигнуть своего рая, – почему же так невесело тебе живется в нем?
      Веду я счет потерянному мной... Еще не раз повторяла Ольга прочно засевшие в памяти строчки, пока не доехала до Москвы.
 
      Юрий встречал ее на вокзале. Он еще издали заметил ее и улыбнулся, и потом она увидела его рядом с собой, и слава богу, он был без цветов, – да и с чего она взяла, что он непременно придет с цветами? – и она услышала его радостный голос:
      – Здравствуй, родная!
      И ответила на его поцелуй.
      Юрий легко подхватил ее чемодан, и они пошли по перрону. Она коротко рассказала ему о поездке, потом он что-то говорил ей, Ольга слушала его и не знала, что ей надо отвечать. Последние часы в поезде, измученная бессонницей и тяжелыми раздумьями, она хотела только одного – поскорее встретиться с Юрием, вернуться в ту привычную жизнь, которой жила до поездки в деревню, и она знала, что Юрий сделает все, чтобы отвлечь ее от невеселых мыслей, и вот сейчас, когда было то, чего она хотела и ждала, – Юрий рассказывал ей что-то такое, что было, безусловно, интересно и заслуживало внимания, и она слушала его и не могла понять, почему это должно быть интересно, – и вдруг она увидела его всего – высокого, красивого, чисто выбритого и пахнущего одеколоном, он, как всегда, был уверен в себе, обаятелен, исключительно вежлив и внимателен к ней, настоящий мужчина, мечта любой женщины, – и тут она подумала: «Интересно, каким бы ты был, если бы родился не в семье потомственных интеллигентов, а в глухой деревне? Был бы ты таким же холеным и изысканным, таким же уверенным в себе, или, может быть, сидел бы сейчас в кабине трактора, в промасленном комбинезоне, и думал бы только о том, чтобы поскорее кончился этот утомительный длинный день? Был бы ты таким же добрым и обаятельным? Что бы ты делал по вечерам? Может быть, ты не шел бы в кафе, а пил водку в компании дружков-собутыльников и хвастался своими заработками? А потом, сильно навеселе, шел бы в клуб – в кепке, сдвинутой на затылок, папироса в зубах, руки в карманах – и приглашал бы на танцы всех подряд, и все танцы получались бы у тебя одинаковыми – шаг вперед, два в сторону, еще шаг вперед и опять два в сторону... Неважно, что это такое – вальс, фокстрот, танго, – все равно шаг вперед, два в сторону...»
      – Что?! – вдруг спросила Ольга, резко остановившись.
      Юрий растерялся, чуть-чуть обиженный ее тоном.
      – Я говорю, что сегодня лучше пойти к нам. Будут только родители, они специально освободились в этот вечер и просили тебя прийти.
      Ольга внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
      – Юра, извинись за меня перед ними и скажи, что я не смогла прийти. Я неважно себя чувствую. Будет лучше, если я сразу лягу и попытаюсь уснуть.
      Юрий с недоумением и растерянностью смотрел на Ольгу – и только сейчас заметил, как она изменилась за эти дни: похудела, даже как будто постарела, под глазами залегли синие тени, но больше всего изменились сами глаза – они смотрели на него строго и холодно, словно перед ней не он, Юрий, а какой-то чужой, незнакомый ей человек, и в этом взгляде Юрий не узнавал прежней Ольги, не понимал этой строгости и холодности. «Она просто устала», – подумал он и отвел взгляд, виновато проговорил:
      – Да-да, конечно, тебе надо отдохнуть.
      Он взял такси, и они в молчании доехали до ее дома. Ольга сразу пошла вперед, а Юрий расплачивался с шофером, доставал чемодан и потом остановился в подъезде и закурил, прислушиваясь к шагам Ольги, звучавшим уже где-то на втором этаже. Он думал о том, что ему нужно делать сейчас, когда он вслед за Ольгой войдет в ее комнату и опять встретит этот чужой холодный взгляд. Подойти к ней и попытаться утешить или промолчать, ни о чем не расспрашивать и быть только очень предупредительным и ласковым, а завтра, когда она отдохнет и успокоится, все станет по-прежнему – ведь ничего не изменилось за эти две недели, ничего не могло измениться, она же сама говорила, просто сейчас Ольга устала и нездорова...
      И он стал подниматься по лестнице.
       1968 г.